Текст книги "Михаил Кузмин"
Автор книги: Николай Богомолов
Соавторы: Джон Малмстад
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Если бы нас интересовал прежде всего психологический облик Кузмина, мы сделали бы акцент на второй части его воспоминаний о детстве, тем более что «Histoire édifiante…» дает достаточно много сведений, позволяющих реконструировать и становление его характера в этом отношении. Однако для нас важнее те места из ранних воспоминаний Кузмина, которые говорят об искусстве, о том, что и как входило в его жизнь из этих впечатлений, потому что детское восприятие очень часто – и в случае Кузмина наверняка – определяет на долгие годы художественные вкусы человека. Поэтому послушаем самого Кузмина, когда он в большом письме Чичерину, написанном 18 июля 1893 года, рассказывает о детстве:
«Мне так грустно, так исте<р>ически грустно, и сам не знаю отчего. Мне все приходит в голову рассказ Новалиса о голубом цветке, о котором мечтал и тосковал Генрих Офтердинген. Никто его не видал, а между тем весь мир наполнен его благоуханием. Не все способны ощущать этот запах, но кто раз его вдохнул, тот не будет иметь покоя в жизни, вечно ища его, фантастического, всесильного, мистического. Где его найдешь? Быть может, в музыке, может быть, – в любви! И его запах заставляет плакать при палевом закате и пробуждает желание умчаться с птицей далеко, далеко. Ранним детством вдохнул я этот запах, не знаю, на радость или горе! И все, как стая чаек, вьются воспоминания без конца. И все из догимназического детства. <…> Я вообще мало знал ласки в детстве, не потому, чтобы мой отец и мама не любили меня, но, скрытные, замкнутые, они были скупы на ласки. Мало было знакомых детей, и я их дичился; если я сходился, то с девочками. И я безумно любил свою сестру, не ту, что теперь в Петербурге, но другую, моложе ее. Она была поэтическая и оригинальная натура. Говорили, что она странная и причудливая девушка; по-моему, она просто была с искрой божией и знала о голубом цветке. Она обожала Гофмана и закаты. У нее был талант для сцены, и раз я слышу ночью, что она говорит; я тихо подошел к двери и вижу, что Аня стоит с тихой улыбкой в мантии из красного платка и говорит слова Гермионы в последнем акте „Зимней сказки“ Шекспира. Тихой, синей отрадой повеяло на меня. Утром я начал ей говорить, что запомнил из вчерашнего; конечно, должен был признаться, что я подслушал; тогда она дала мне Шекспира. Ты знаешь ли чтения ночью, когда весь в жару и трепете пожираешь запрещенные страницы, полные крови, любви, смерти и эльфов, а ночь, как черная лента, тянется долго, долго? Потом скоро мне позволили все читать. Темные зимние вечера у печки, когда я зачитывался Гофманом! И потом наяву я грезил и вечерними колоколами в Вартбурге и Нюремберге, и догарессой, бедной и прекрасной, и человеком, который полюбил автомат.
Когда сестра уехала в Петербург, я тосковал и захотел умереть; bêtise! [39]39
Глупость! (фр.).
[Закрыть] Я становился ночью на пол, пил холодную воду и наконец заболел страшнейшим дифтеритом вместе с нарывом на горле. Две недели, как в кошмаре, я лежал между жизнью и смертью на кровати огромной, под зимним шелковым одеялом, вышитым в монастыре; лежал, как на катафалке, полон странных снов.
Потом помню себя совсем маленьким осенью при вечерней заре, когда прислуга рубит капусту в сарае; запах свежей капусты и первый холод осени так бодры; небо палево, и нянька вяжет чулок, сидя на бревне. И с мучительной тоскою смотрю я на небо, где летит стая птиц на юг. „Нянька, куда же они летят-то, скажи мне?“ – со слезами спрашиваю я. – „В теплые страны, голубчик“. И ночью я вижу голубое море, и палевое небо, и летящих розовых птиц. Какой-то японский пэйзаж без теней – кокетливый и трогательный!
Я не любил игр мальчиков – ни солдат, ни путешествий. Я мечтал о каких-то мною выдуманных существах: о скелетиках, о смердюшках, тайном лесе, где живет царица Арфа и ее служанки однорукие Струны. Когда я говорил об этом детям, они смеялись.
Первая музыка была, конечно, Вебер, Россини и Мейербер, милая музыка 30-ых годов. Особенно я любил „Barbier de Séville“, „Huguenots“, „Frei-Schütz“ [40]40
«Севильский цирюльник» (опера Дж. Россини), «Гугеноты» (опера Дж. Мейербера), «Вольный стрелок» (опера К.-М. фон Вебера).
[Закрыть] . Я как теперь помню гостиную с синими суконными обоями, с окнами в большой сад, под горой видна Волга, вся залитая луною: и вдали огоньки города. В комнате нет света, кроме лунного, и я стою за тяжелой портьерой, чтобы меня не увели опять спать, и слушаю, слушаю, как в зале мама играет „Фрейшютца“ и толстуха Царевская поет арию Агаты. Хорошо, что я ее не вижу, – она такая толстая, смешная, но поет иногда хорошо, очень хорошо. Гремят ложечками, гости пьют чай, все уходят в столовую; папа говорит, что музыка Россини куда лучше, что у него чувство красоты, что-то анакреоновское, мама за Вебера. Луна так странно-ярко светит, вдали стучит сторож, полоса света из соседней комнаты ложится на пол, голоса вдали слились в неясный гул, часы тикают неестественно громко, как сердце; нянька, шлепая туфлями, ищет меня и ворчит.
А первый кукольный театр! Чудо! Даже теперь я весь покраснел от удовольствия. И волшебный фонарь, и китайские тени, и опера, и драма. Оперы я всегда и сочинял, и пел своим тоненьким гибким голосом сам, содержание всегда тоже сам сочинял. Драмы же брал Шекспира; может быть, я был смешной и претенциозный мальчуган, но я был так счастлив, так счастлив и горд! А силуэты, мое вечное увлечение!
У меня была в числе других подруг маленький синий чулок, Зина. Она писала и убедила меня записывать свои фантазии. Она писала длинный моральный роман про детей, я новеллы (3), утрированное подражание Гофману. Впрочем, мне тогда было уже 11 лет. Одна из них, „Ганс Беккер“, долго валялась у меня, и я списывал оттуда все описания природы в сочинения Платону Вас<ильевичу>. Третьего года я ее потерял при переезде.
Потом Петербург, и опять оперы импровизованные, только публика была уже большая. Первые опыты писания: „Рыцарь в тайном лесе“, стихи.
Как горько и пусто было, когда я уходил домой с Большого проспекта после разговора со Столицею [41]41
Столица Сергей Николаевич (1872—?), одноклассник Кузмина.
[Закрыть] . Я был тогда в очень религиозном настроении, и всякий день просил, чтобы Бог дал мне красоту или силу речи, чтобы убедить С<толицу> быть дружным, нежно дружным со мною; une amitié amoureuse [42]42
Любовная дружба (фр.).
[Закрыть] . Право, я сильно любил и рад был бы тогда умереть за один поцелуй; я не думаю, чтобы это была чувственность.
Потом дивная Эм<мануэлла> [43]43
17 июня 1890 года Кузмин писал Чичерину о том, как ему гадала цыганка, и бывший в это время с нею мальчик «стал что-то говорить ей, вероятно, по-цыгански, и упомянул… Эмануэллу. „Кто эта Эмануэлла?“ – спросил я. <…> „Эмануэлла – моя сестра, – сказал мальчик, глядя мне в глаза. – Она в таборе и обещала мне сегодня купить апельсин“. <…> Что это значит? Какое отношение к этим цыганам имеет Эмануэлла, уехавшая в Испанию?». Из дальнейших упоминаний в письмах не очень понятно, реальная это женщина или нет, но ясно, что на Кузмина само ее имя оказывает почти гипнотическое воздействие. Так, в письме от 17 июня читаем: «Цыганка сказала, что я ее больше не увижу. Но ведь я ее и не видал, а между тем люблю ее. Я начинаю сомневаться в реальности Эмануэллы: может быть, это – тоже тоска по юге, которого, как и Эммануэллу, я никогда не видал?.. Но этот господин? но песня? но Цыганка? <…>». И наконец, 11 июля: «Ты пишешь, что у истории с Эман<уэллой> „есть реальное основание, к которому привязы<вается> воображение“. Ты считаешь, вероятно, плодом воображения ту пленительно-страшную ночь, когда я впервые услыхал звуки песни…»
[Закрыть] , что это? Как луч заката, как тень запаха, чем-то золотистым веет от всей этой истории, в которой теперь для меня нет ничего ужасного, а только подкрепляющее и освежающее видение романтизма. Святая Эммануэлла, вечный Вебер и Гофман, я ваш du saecula saeculorum [44]44
На веки вечные (лат.).
[Закрыть] ».
Трудно сейчас сказать, почему в 20 лет, в разгар лета в курортном Сестрорецке, Кузмин предался таким воспоминаниям, но несомненно, что письмо это, помимо того, что оно является прекрасным образцом прозы и совсем не похоже на сохранившиеся ранние рассказы Кузмина, манерные и претенциозные, является также замечательным свидетельством того, что главного видел он сам в своей детской жизни. Не комментируя все подробно, особо отметим все же несколько моментов, которые являются здесь смыслообразующими.
Прежде всего, важно заметить, что Кузмин подчеркивает двойственность детских впечатлений: с одной стороны, он погружен в достаточно патриархальный быт состоятельной дворянской семьи с традициями, восходящими едва ли не к пушкинскому времени (если и случайно, то очень показательно, что и Россини, и «Вольный стрелок» упоминаются в «Евгении Онегине»), а с другой – акцентируется разлад в доме, недостаток внимания со стороны родителей и окруженность женщинами – мать, сестры, подруги. Ситуация эта в чем-то перекликается с той картиной пушкинского детства, которая рисуется в трудах наиболее тонких интерпретаторов его биографии [45]45
Как образец научного исследования см.: Лотман Ю.Александр Сергеевич Пушкин: Биография. Д., 1981. С. 12, 13; художественно это описано в известном романе Ю. Тынянова «Пушкин».
[Закрыть] , однако с существенным смещением акцентов: если для Пушкина Дом навсегда останется понятием нерушимой святости и всю оставшуюся жизнь он будет стремиться к тому, чтобы такой идеальный Дом воссоздать, то для Кузмина уже в то время ясно, что его дальнейшая судьба пройдет в поисках Голубого цветка из повести Новалиса, а не в попытках выстроить Дом. Поэт XX века обречен на внутреннюю неуспокоенность.
И второе, на что хотелось бы обратить особое внимание, – это литературные и музыкальные интересы Кузмина, которые во многом останутся непоколебленными до самых последних дней жизни. При всей широкой вариативности его пристрастий, многое в них определилось с самого детства и осталось навсегда. В процитированном письме это Шекспир, Гофман, Россини, потом к этому кругу прибавится «Дон Кихот» Сервантеса, романы Вальтера Скотта, Мольер, песни Шуберта… [46]46
См.: Зноско-Боровский Евг.О творчестве М. Кузмина // Аполлон. 1917. № 4/5. С. 30.
[Закрыть] Список будет расширяться и в дальнейшем, но основные вехи останутся навсегда.
Наконец, третье обстоятельство, подчеркнутое Кузминым, – единство разных областей искусства (литература, театр, музыка), жизненных обстоятельств, часто преображаемых детской фантазией, но при всем этом сохраняющих свой реальный характер, а также любовных – и совсем не обязательно сексуальных – переживаний, сливающихся воедино и определяющих психологический облик собственной, а потенциально – и всякой другой личности.
Начинал учиться Кузмин в Саратове, где посещал ту же гимназию, что в свое время Чернышевский. Однако уже осенью 1884 года, «когда отец, оставленный за штатом, переехал, по просьбе матери, всегда стремящейся к своей родине – Петербургу, в Петербург» («Histoire édifiante…»), он оказывается в столице. Впечатлений от Саратова в стихах и прозе Кузмина почти не сохранилось, если не считать беглого пейзажа в неоконченном романе «Талый след»:
«От Саратова запомнил жару летом, морозы зимой, песчаную Лысую гору, пыль у старого собора и голубоватый уступ на повороте Волги – Увеки. Казалось, что там всегда было солнце». Только много лет спустя, в дневнике 1934 года, о Саратове можно прочитать больше. Там снова просвечивают те же самые впечатления: «Помню анфиладу комнат, в детстве казавшихся огромными, окна по два, по три, из которых через сад и нижние улицы видна была Волга, то с бесконечными зелеными лугами за нею (а по ним передвигаются тени от облаков), то залитая лунным светом, всегда с пением издали. Свет в зале, где мама играла на рояле 5 опер, и в кабинете, а гостиная и спальня были темные, только луна. <…> 5 опер были: „Сев<ильский> цирульник“, „Фрейшютц“, „Вильгельм Телль“, „Анна Белена“ и „Дон-Жуан“ [47]47
«Вильгельм Телль» – опера Дж. Россини, «Анна Белена» (т. е. «Анна Болейн») – опера Г. Доницетти, «Дон Жуан» – опера В. А. Моцарта.
[Закрыть] . Иногда, когда были вечера, мама играла всегда одни и те же вальс, польку, польку-мазурку, кадриль и лансье. <…> Почему-то внизу ремонтировали квартиру и был оставлен незапертый рояль. Там-то компания и разыгрывала свои любимые оперы, каковыми оказались „Фауст“, „Вражья сила“, „Демон“ и „Тангейзер“ [48]48
«Фауст» – опера Ш. Гуно, «Вражья сила» – А. Н. Серова, «Демон» – А. Г. Рубинштейна, «Тангейзер» – Р. Вагнера.
[Закрыть] . Я запоем присутствовал на этих упражнениях. <…> Внизу жили барышни Тихменевы с братом-офицером. <…> Одна из них пела: „Не брани меня, родная“, „Сладко пел душа-соловушко“. Когда в театре ставили „Русская свадьба XVII в.“, ее пригласили на роль невесты. <…> В Саратове я видел живыми Миклуху-Маклая, Мордовцева, Ровинского, Саразате и Дезирэ Арто [49]49
Миклухо-Маклай Николай Николаевич (1846–1888) – знаменитый путешественник; Мордовцев Даниил Лукич (1830–1905) – писатель и историк, долго жил в Саратове; Ровинский Дмитрий Александрович (1824–1895) – историк искусства; Сарасате Пабло де (1844–1908) – испанский скрипач; Дезире Арто Маргерит Жозефина (1835–1907) – французская певица.
[Закрыть] » [50]50
Дн-34. С. 79, 80, 84–85.
[Закрыть] .
Но кажется, что тогда, за два года до смерти, Кузмина гораздо больше волновали не культурные впечатления, а множество бытовых подробностей, воспоминания о квартирах и дачах, их хозяевах и своих родственниках, как ближайших, так и дальних. И постепенно из всего этого поразительным образом вырисовывается облик времени. Персонажи из Достоевского, нигилисты, старообрядцы, штатские бакенбардисты и гимназисты в рыжих голенищах, городовые и опереточные травести – все они, и многие другие, образуют то, что уже никогда не повторится, но в памяти стареющего человека оживает во всей прелести и богатстве подробностей. И даже природа вдруг становится необыкновенно яркой и ощутимой: «Нигде не было так много шиповника и бабочек. Сначала они были гусеницами и массою ползали по земле, залезали в комнаты, пожирали все деревья. Их сгребали кучами и жгли. Но все-таки достаточно оставалось, чтобы местность и цветники обратить в рай. Какие краски, какие махаоны, подалириусы, аполлоны, марсы, траурные и какие сумеречные, толстые, как большой палец, серые с розовым, серые с оранжевым! И ночные. И летучие мыши. Ночи там были черные, как сажа, и жаркие, как печка, и все запахи, и мириады светляков. Цветы целыми огромными полянами, незабудки так незабудки, колокольчики так колокольчики, душистый горошек и ландыши. <…> А бабочек таких я ни в Италии, ни в Египте не видывал» [51]51
Там же. С. 115.
[Закрыть] .
Кузмин в сознании читателей неразрывно связан с Петербургом, со множеством любимых мест, как своего обитания, так и постоянно посещаемых, облюбованных [52]52
См.: Топоров В. Н.К «петербургскому» локусу Кузмина // МКРК. С. 17–24.
[Закрыть] . Но и русская провинция войдет в его произведения полноправной, а то и любимой частью. То в стихах проскользнет ностальгическая нотка, то в прозе действие перенесется куда-нибудь на Волгу или в Новгородскую губернию, и за всем этим мы почувствуем, как Кузмин эту провинцию знает и любит, умеет увидеть в ней особое состояние мира, вовсе не похожее на столичную суету и спешку.
Но пока что он жадно впитывает впечатления Васильевского острова, где после прожитого на Моховой года поселился надолго, до самой смерти матери. Уже перебравшись оттуда на Таврическую, он вспоминал: «Здесь я возвращался из гимназии, набережная, где я гулял, строя планы, обдумывая новые вещи, Киевское подворье – арена моих богомолений, лавки, куда ходила мама, парикмахерская, где меня стриг Павлуша Коновалов, к которому одно время я был слегка неравнодушен, ресторан, где бывал я с Сенявиным и Репинским, и даже лихач, вроде, если не сам, Никиты, который возил меня к князю Жоржу. И странно, что идешь не домой, что не встречаешь Л. М. Костриц с белым воротником, что не обгоняешь Лизы с провизией, тараторящей у ворот, что не ждет мама, милая мама, и не в старой, с солнцем, комнате за прежним роялем пишешь свои вещи. И там же, далеко на краю поляны, и могилы отца и мамы. Я не могу не чувствовать души неодушевленных вещей» (Дневник. 11 сентября 1905 года).
Среди воспоминаний обращает на себя внимание их завершение упоминанием о могилах отца и матери. Узнав о смерти Сологуба, Кузмин запишет в дневнике: «Но бедный Елкич [53]53
Часто встречавшееся прозвище Сологуба, восходящее к его рассказу «Елкич».
[Закрыть] . Хотя похороны подходят Сологубу, как и Вяч. Иванову и, м<ожет> б<ыть>, мне. Фимиамы покойницкие. Совсем не подходило умирать, скажем, Блоку, и он просто умерший Блок, а Сологуб будто нашел свое призвание в покойнике, как Гоголь» (5 декабря 1927 года). Как ни странно может это показаться, но у такого на первый взгляд беспечного поэта, как Кузмин, мысли о смерти, причем и о смерти собственной, постоянны. Его воспоминания о смерти отца, записанные в «Histoire édifiante…», могут показаться поразительно хладнокровными для мальчика, но за этим стоит, очевидно, выношенное с детства отношение к смерти как к естественному этапу жизни человека. При этом Кузмин, сколько можно судить, вполне по-христиански веруя в грядущее воскресение умерших, вряд ли верил в воскрешение персональное, в той же личности, и смерть для него должна была быть действительным концом существования, но страха смерти в нем не было.
Вспомним процитированные выше слова о попытке «самоубийства» в раннем детстве, но была и еще одна попытка – очевидно, осенью 1894 года. Уже задним числом Кузмин вспоминал о ней: «Я не понимаю, чем я руководствовался в этом поступке: м<ожет> б<ыть>, я надеялся, что меня спасут. Я думаю, что незнание жизни, считанье моего положения каким-то особенным (речь о первой серьезной связи Кузмина. – Н. Б.,Дж. М.),недовольство консерваторией, невозможность достаточно широко жить, романтизм и легкомыслие меня побудили к этому <…> Я накупил лавровишн<евых> капель и, написав прощальное письмо, выпил их. Было очень приятно физически, но ужас смерти обуял меня, я разбудил маму». Как нам представляется, такое отношение Кузмина к смерти – как к своей, так и к смертям других людей – отчасти порождало те толки о его полной бессердечности, которые донеслись до нас в достаточно широко уже известных словах Ахматовой о человеке, которому все было позволено, о преступлении моральных граней и прочем. На самом деле, очевидно, поведение Кузмина было более сложным и вовсе не сводилось к разного рода демоническим поступкам, которые имела в виду Ахматова. Равнодушное отношение к смерти было оплачено презрением к смерти собственной, испытанным не раз.
Видимо, до известной степени такое ощущение сформировалось у Кузмина еще в гимназические годы. Несмотря на недавние разыскания А. Г. Тимофеева [54]54
См.: Тимофеев А. Г.Михаил Кузмин и его окружение в 1880–1890-е годы: Новые материалы к биографии // Русская литература. 2002. № 4. С. 173–193; Тимофеев А. Г.Володя Звонарев//Петербургская библиотечная школа. 2003. № 3 (24). С. 8–18.
[Закрыть] , мы не так много знаем о его окружении там и потому придаем особое значение событию, заслужившему специального упоминания в автобиографических набросках и совершенно экстраординарному по тому объему чувств и мыслей, которые оно принесло с собой: «В пятый класс к нам поступил Чичерин [55]55
Он перешел из Тамбовской губернской гимназии. Согласно разысканиям А. Г. Тимофеева, Чичерин поступил не в пятый, а в четвертый класс, причем «к нам» значило не в тот же класс, где учился Кузмин, а в ту же гимназию.
[Закрыть] , вскоре со мной подружившийся, и семья которого имела на меня огромное влияние» («Histoire édifiante…»).
Речь идет об очень известном впоследствии государственном деятеле советской России Георгии Васильевиче Чичерине (1872–1936), который на много лет сделался ближайшим другом и конфидентом Кузмина, поклонником его музыки (и менее – литературных произведений), а во многом – наставником. Вряд ли случайно, что в той же фразе, где речь идет о Чичерине, Кузмин говорит о его семье. Очевидно, речь надо вести даже шире: не только о близких родственниках Чичерина (чаще всего в переписке Кузмина упоминаются его мать, Жоржина Егоровна, и брат Николай Васильевич), но и обо всем роде Чичериных, большом и сохранявшем тесные родственные отношения, особенно во время летних пребываний в имениях Тамбовской губернии. Известно, что лето после окончания гимназии Кузмин провел в имении дяди Г. В. Чичерина, известного юриста, историка и философа Бориса Николаевича, не только погружаясь в созерцание природы, но и участвуя в бесконечных разговорах, столь характерных для круга старой дворянской интеллигенции, к которой принадлежали и Чичерины.
Отчасти представление об этих беседах дают письма, в довольно большом количестве сохранившиеся до наших дней. Из них вырисовываются облики двух молодых людей, каждый из которых обладает своими сильными и слабыми сторонами. При этом Чичерин в известном отношении становится лидером. Застенчивый и склонный к уединенным раздумьям, он был прекрасно воспитан, знал несколько иностранных языков (и с легкостью осваивал новые), обладал обширнейшей эрудицией, к которой Кузмин нередко прибегал. Именно Чичерин значительно расширил круг чтения Кузмина, включив в него философию, главным образом тогдашних властителей дум Ницше и Шопенгауэра (которые, впрочем, произвели не слишком большое впечатление), Ренана и Тэна. Чичерин также ввел в круг интересов Кузмина итальянскую культуру, способствовал тому, чтобы Кузмин выучил итальянский язык, позже именно он вовлек Кузмина в серьезные занятия культурой немецкой [56]56
См.: Зноско-Боровский Евг.О творчестве М. Кузмина // Аполлон. 1917. № 4/5. С. 31.
[Закрыть] .
Характер отношений между молодыми людьми можно хорошо представить по очень показательному отрывку из письма Чичерина от 18 января 1897 года:
«Кстати об александрийско-римском мире: ты не оставил мысли о Kallista, помнишь? В газетах я часто читал большие похвалы Chansons de Bilitis (Pierre Louÿs), это подражания антологиям того времени; иногда, говорят, грязновато, в общем хвалят, какой-то ученый немецкий историк написал книгу о них, я не заметил его имени, это было в дороге. У P. Louÿs также – роман „Aphrodite“, – говорят, очень грязно. – Если ты захочешь читать „Pistis Sophia“, – вот полное заглавие: P
Изобилию (фр.).
[Закрыть] упоительных образов иногда напоминает индийскую поэзию; близость славянства и Индии часто в мистич<еских>, созерцат<ельных>, пессимистич<еских> наклонностях)».
В этом отрывке (все письмо гораздо больше) обращает на себя внимание уверенность Чичерина как наставника, знающего, что и как объяснять своему ученику, в чем-то недостаточно образованному, явно уступающему собеседнику в эрудиции и начитанности.
Но сказать, что отношения Кузмина и Чичерина строились только так, было бы сильным преувеличением, а то и просто неправдой. Дело в том, что Чичерин чувствовал перед Кузминым известную робость, ибо тот обладал творческим началом, Чичерину органически чуждым. Пробуя свои силы в литературе и музыке, Чичерин ощущал неполноценность попыток и потому не мог не относиться ко всякому истинному творцу – а Кузмин для него был таким уже с ранних лет – как к существу в известной степени высшему, наделенному особыми качествами.
О литературных попытках Чичерина мы знаем очень мало, но весьма показательно, что даже там, где особого мастерства и не требовалось, он шел по традиционному и накатанному пути. В частности, об этом свидетельствует детально разработанный план оперы «Гармахис и Клеопатра», музыку к которой собирался написать Кузмин. Больше всего этот план напоминает знаменитую пародийную «Вампуку» князя М. Н. Волконского с незабываемым дуэтом, когда герои, сидя на камне, долго-долго поют: «За нами погоня, бежим, спешим!» – после чего не торопясь уходят. На тех же оперных штампах построен и план Чичерина: «Чудные покои… чудная обстановка… чудная вилла…», «На берегу собираются арестованные заговорщики в цепях» и т. д. [58]58
План опубликован: Кузмин-2006. С. 345, 346.
[Закрыть]
Воспринимаемая на таком фоне музыка Кузмина была для Чичерина возможностью войти в историю как меценату великого композитора. Отчетливо свидетельствует об этом его письмо, датированное 25 января 1903 года, то есть тем временем, когда Кузмин еще ни разу не выступил в печати (если не считать публикации нот трех романсов), а его музыка ни разу, кажется, не исполнялась в публичных концертах, когда даже не был написан цикл «Тринадцать сонетов» (другое название «Il Canzoniere» [59]59
Название дано вслед за сонетами Ф. Петрарки.
[Закрыть] ), с которого началась подлинная литературная биография Кузмина: «…факт тот, что нигде и никогда не была выработана общечеловеческая восприимчивость и общечеловеческое понимание так, как в России, начиная с эпохи дворянской культуры (нашедшей высшее выражение в Пушкине), – и завершение этого есть та глубочайшая идеальность эллинская плюс общечеловечность, которую представил бесподобно Пушкин. И у тебя, когда взять тебя в целом, <…> тоже общечеловеческая восприимчивость – как и у Пушкина, мир за миром у тебя воплотились; но, как и у Пушкина, это не есть простое блуждание, это имеет завершение, ту глубочайшую пушкинскую идеальность, которую мы находим в твоем „Актеоне“ (на которого молиться можно), и в „Бледном солнце осеннего вечера“, и в „Морской царевне“ – и в „Зимнем лесу“, и летнем „Полдне“. Есть вещи, которые от времени блекнут, есть вещи, которые чем дальше, тем пышнее, великолепнее, неповторимее, божественнее – таков дивный „Актеон“!»
Не исключено, конечно, что преувеличенность похвал, желание поставить Кузмина в один ряд с Пушкиным были продиктованы стремлением Чичерина как-то поддержать своего друга, обладавшего склонностью часто впадать в меланхолию и сомневаться в собственных силах; но все-таки даже такое предположение не может отменить чрезвычайно высокого мнения Чичерина о творчестве (пока что только музыкальном) Кузмина.
Таким образом, дружба была не слишком похожа на отношения учителя и ученика: учитель сам высоко оценивал многое из того, что ученик преподносил ему как не заслуживающее особого внимания. Следует также отметить, что взаимоотношения с Чичериным были не только длительными и теплыми, случались и периоды охлаждения, о которых из переписки узнать нельзя, но по письмам к другим людям они прослеживаются. В письме однокласснику Сергею Матвеевскому Кузмин рассказывает о том, какое впечатление произвело на него близкое общение с Чичериным летом 1891 года: «…я более и более замечаю, что все то, что он так логично, убедительно и даже красноречиво доказывает, не составляет для него сердечных, субъективных убеждений, а он сам их себе привязывает, считая это удобным. <…> Он „все признает, все понимает, всем может восторгаться, все допускает“. А в сущности он ничего не признает, ничего не понимает, ничем не может восторгаться, а его терпимость имеет целью <с> помощью пустых фраз привести всех к его нетерпимости. Ядро этого составляет пустое фразерство и педантизм. И так во всем, во всем!» [60]60
Богомолов Н. А.Русская литература первой трети XX века. С. 563.
[Закрыть] И потом, на протяжении примерно пятнадцати лет, Кузмин поддерживал с Чичериным отношения, которые внешне казались идиллическими, но на деле сводились к обрисованным в письме тому же однокласснику: «Пока я все принимал за чистую монету, были сердечные отношения; мало-помалу глаза мои стали открываться, отношения охлаждаться; теперь совсем исчезли; я не говорю приятельские отношения, а дружеские, когда открываешь всю душу, все мысли, все желания, все планы, встречаешь живое участие и бодро идешь вперед рука об руку. Я думал, что такие отношения возможны, а они невозможны. Что ж? тем лучше: лучший друг – сам я. Приятельским же отношениям нет причины прекращаться: я буду ходить к ним, он – ко мне, будет развивать мой невежественный ум, будет давать мне читать произведения своего дядюшки, которые валяются у меня под столом, ходить на русские концерты [61]61
Имеются в виду так называемые Беляевские концерты, то есть «Русские симфонические концерты», учрежденные музыкальным критиком М. П. Беляевым. Кузмин часто посещал их вместе с Чичериным.
[Закрыть] , доказывать с жаром разные софизмы, патетически делать вид, что восторгается произведениями искусства» [62]62
Богомолов Н. А.Русская литература первой трети XX века. С. 563–564.
[Закрыть] .
Однако несколько обстоятельств делали дружбу Кузмина с Чичериным весьма значительным событием в жизни первого. Довольно хорошо известно, что Чичерин, подобно Кузмину, был гомосексуалистом и, по всей вероятности, отчасти и этим были вызваны его продолжительные пребывания в различных германских нервных клиниках [63]63
См.: Tchimichkian S.Op. cit. P. 148; ср. также воспоминания барона Александра Мейендорфа «Мой кузен, нарком иностранных дел Чичерин» (Russian Review. 1971. № 2. P. 173–178).
[Закрыть] . Разного рода слухи о том, что именно Чичерин вовлек Кузмина в мир однополой любви, вряд ли являются чем-либо большим, чем просто слухами (во всяком случае, ни в одной известной записи Кузмина нет ни малейшего намека на такие отношения), но сама возможность открыто говорить о строго табуированном предмете с близким другом должна была особенно привлекать Кузмина в беседах с Чичериным. Но и кроме того было вполне достаточно поводов поддерживать тесные отношения. Во-первых, отмеченная выше эрудированность Чичерина была очевидно на пользу Кузмину. Он получал от друга те знания, которые было не так-то просто добыть самому. Во-вторых, энтузиазм Чичерина относительно музыки Кузмина позволял надеяться на какие-то практические результаты в отношении организации концертов или нотных изданий. Наконец, у Чичерина можно было всегда попросить некую сумму денег, и почти никогда, насколько нам известно, он не отказывал. Для Кузмина, постоянно оказывавшегося в трудных материальных обстоятельствах, это было немаловажно. Видимо, вся совокупность этих причин и привела к тому, что тесное общение двух людей продолжалось без особых осложнений с середины 1880-х годов и до середины 1900-х, когда эмиграция Чичерина и появление у Кузмина совершенно иного, чем прежде, круга общения постепенно их развели. Лишь однажды, в ноябре 1926 года, два бывших друга встретились еще раз, но их продолжительная беседа не привела ни к чему, кроме поднятия на некоторое время акций Кузмина в издательских кругах, – впрочем, ненадолго (об этой встрече подробнее рассказано далее).
Но пока что это общение приводило к значительному углублению и расширению круга познаний Кузмина в современной культуре, понятой не только как набор знаний об искусстве, но прежде всего как некое общее движение мировой цивилизации от доисторических времен до современности в самых различных национальных изводах.
Конечно, вряд ли можно считать, что уже в гимназические годы Чичерин, а вслед за ним и Кузмин уже всерьез задумывались над столь серьезными проблемами, но само стремление охватить культуру не в каких-то отдельных ее чертах и проявлениях, а максимально широко, попытаться понять специфику и закономерности существования той или иной ее частной формы закладывалось, очевидно, уже тогда, ибо иначе было бы не вполне понятно, как двое собеседников пришли к этим проблемам.
Преимущественное внимание при этом концентрировалось на двух видах искусства – литературе и музыке, причем на музыке даже в большей степени. Известно, что Чичерин был страстным поклонником Моцарта, и посмертно опубликованная книга о великом австрийском композиторе была плодом его многолетних размышлений [64]64
См.: Чичерин Г. В.Моцарт. 5-е изд. Л., 1987.
[Закрыть] . Кузмин, с детства не только знавший и любивший музыку, но и активно ею занимавшийся еще с саратовских времен, сам пробовал свои силы в сочинительстве, как и некоторые другие их соученики. Так, оставил след в музыкальном мире их одноклассник Б. М. Костриц, изредка переписывавшийся с Кузминым [65]65
См., например, описание его архивного фонда: Путеводитель по кабинету рукописей Российского института истории искусств. СПб., 1996. С. 41.
[Закрыть] , музыка была увлечением многих членов семьи Чичериных. И ранняя переписка Кузмина с Чичериным насыщена обсуждением самых различных вопросов, связанных с музыкой. Из них для сегодняшнего читателя, как представляется, наиболее интересны те фрагменты, которые говорят о формирующихся музыкальных вкусах и интересах Кузмина. Таково, например, его письмо от 9 сентября 1892 года: «Из тех опер Моцарта, что я знаю, мои любимые – „Zauberflöte“ и „Don Juan“; первая – самая глубокая, гуманная, поэтическая и фантастическая – самая чудно-германская опера; вторая – самая разнообразная, яркая и сильная. „Figaro“ я также очень, очень люблю. <…> Я сначала не любил Россини и, следуя своему обычаю, все-таки старался познакомиться и понять.
