Текст книги "Основной конкурс (5 конкурс)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Такого идиота как я еще поискать.

Ночью Лин сел на мою кровать и очень сухо принялся мне выговаривать насчет сегодняшнего происшествия. Он уже не злился. Он слегка тревожился, и был полон какой-то особой, покровительственной нежности. Он всегда чувствует что-то подобное по отношению ко мне. Ощущаю себя маленьким и глупым.

Лин положил ладонь мне на лоб, и тогда-то меня осенило. Эмпатия! Все дело в ней. Мы до сих пор брались лишь за аспект физический и умственный. А что, если фундаментальное различие относится к сфере психологии, социального и межличностного взаимодействия?

Сложно представить мир без эмпатии. Да что там – почти невозможно. Не могу вообразить, как бы мы общались друг с другом, не ощущая все оттенки чужих чувств, не примеривая чужую душу на себя. Как можно передать все это иначе? Речью? Речь не совершенна, и в процессе передачи допускает разночтения.

В этом свете становится куда как понятен термин «ложь». (Трактовка почтеннейшего рон. Шиттеля, видимо, неправильна.) Ложь – сознательное искажение действительности через речь. (Так и вставлю в монографию).

Кроме того, надо учитывать систему условностей и запретов. Известно, что о многих вещах говорить было не принято; некоторые чувства, движения души считалось похвальным скрывать. Отсюда, думаю, вытекают всякие прелести вроде тотального недоверия или всепоглощающего одиночества, которыми пронизана их культура.

И, кстати, не отсюда ли такой болезненный, почти нездоровый страх смерти?

Четвертый день кассельской середины

Лин, за завтраком выслушав мои научные сомнения, высказал одну любопытную мысль. Дескать, страх наших предков перед ними – все эти сохранившиеся в фольклоре монстры, злобные могучие дальвы – дань отсутствию у них эмпатии. С одной стороны, мы воспринимали их как разумных существ; но с другой – не могли впитать их чувства, как если бы они были животными.

Лин у меня умница.

Я соблюдаю постельный режим. Отчеты о находках, равно как и результаты разных исследований, отсылаются мне почти тут же, так что жаловаться не приходиться.

Утром экспедиция обнаружила огромное хранилище с документами и различными текстами. Радость по этому поводу стоит необычайная.

Я тоже доволен. Как раз недостающий для монографии материал. Разве что я предпочел бы вместе со всеми бродить по старинным руинам, а не лежать под грудой одеял. Ну да ладно, сам виноват.

У нас теперь тонны статистики. Удивляюсь тому, как их все-таки было много. Миллиарды. Огонь Силмета, миллиарды на одной небольшой планете! Теперь понимаю, почему они ютились в своих городах-муравейниках.

Подтвердилось, что жили они действительно немного. Восемьдесят, очень редко сто лет. Против наших двухсот восьмидесяти-трехсот. Совершенно иные возможности по развитию личности, накоплению опыта, культурному обмену, взаимодействию поколений.

Моя теория касательно наших преимуществ получает все новые подтверждения.

Под вечер явился Тиссеон и принялся извиняться за «гробокопателя», о котором я уже и думать забыл. Принес коробку персиковых трубочек – знает, чем угодить! – и с полчаса расспрашивал о моем здоровье.

Мы разговорились. Он рассказал, что пишет статью о том, как они воспринимали наших предков. Я спросил, какой материал он использует для этого. Потому что с адекватным отображением их менталитета имеются изрядные трудности. Тиссеон сделал загадочное лицо и сообщил, что раздобыл кое-какие художественные тексты. Внутри он так и лучился довольством. Пообещал поделиться сведениями со мной – дескать, вдруг пригодятся в моей монографии.

Пятый день кассельской половины

Сегодня наглотался лекарств, одел «скафандр» и отправился в Хранилище. Хватит отсиживаться.

Подобрал себе достаточно документов для того, чтобы хоть как-то разобраться со структурой общества. Удивительно! При таком количестве населения они предпочитали скрепляться в совсем маленькие группы. (Не очень понимаю, что значат все эти термины: «семья», «род» но вероятно, речь идет о каких-то кровных союзах?)

Если так, то они недалеко ушли от животных. Продолжение рода как основа для общества? Видимо, в этом повинен короткий срок жизни.

Еще один не до конца понятный термин – «война». Они так называли борьбу с нами. Но «войны» встречаются и раньше того времени, когда мы сформировались как вид. Я немного даже в тупике. Они уничтожали друг друга? Звучит откровенно глупо. С какой целью? Возможно, здесь надо учесть фактор того, что их было очень много. (Форма естественного отбора?)

Наконец, я столкнулся с понятием, которое вообще никуда не приткнуть. «Ненависть». Ну вот что этим, спрашивается, они хотели сказать? Как будто крайнее отвращение, но как будто и нет. То ли страх, то ли злоба, но определенно – желание уничтожить.

Ладно, с этим еще работать и работать.

Зато моя теория «почему мы» получила пару серьезных доводов. При всей свой «разумности» они были очень неразвиты в плане межличностных связей, строения общества и внутриличностной эволюции. Того, что я бы назвал «внутренней культурой» в противовес внешней, вещественной.

Забавно.

Такой высокий уровень развития технологий и столь примитивная «внутренняя культура»? Думается, что они бы и без помощи наших предков самоуничтожились.

Хотя, кто знает – возможно, они бы неспешно развивались в нужном направлении, не появись мы.

Шестой день кассельской половины

«Ависен у нас фантазер».

Чудно! Не хватало мне выслушивать подобное от людей, которые по одному сколотому черепу строят гипотезы о всепланетных катастрофах.

За обедом все спорили так увлеченно, что забыли даже толком поесть.

Кое-кому моя версия пришлась по душе. Но все больше шумят насчет того, что «ты их записываешь в животные» (никуда я никого не записываю); «ты преувеличиваешь их физические данные» (а так сложно почитать выводы генетиков или хотя бы исследования скелетов).

Ничего, это даже хорошо, что много возражений. Учту их в своей монографии.

Вечером Тиссеон прислал целый восторженный трактат, посвященной своим изысканиям. Он, кажется, решил поломать всю научную традицию. Утверждает, что наш вид сформировался не в Начальной Эре, а куда как раньше. Опираясь на данные из художественных сочинений (идиот, нашел на что опираться) пишет, что мы являемся не следующей ступенью эволюции, а видом, развивавшемся одновременно с ними.

Мне даже стало смешно. Подумать только, он обнаружил свидетельства о каких-то монстрах (долго живут, при том хрупкие, болезненные, существовать могут только в искусственно улучшенной среде, боятся солнечного света, зовутся «вампирами») и утверждает, что это ранние свидетельства о нас!

Конечно, я тут же отписал ему предлинный перечень контраргументов. Начиная с того, что теплокровные животные не могут питаться одной кровью, и заканчивая тем, что у этих самых «вампиров» нет тех социальных и психологических преимуществ, которые помогли нам выиграть в эволюционной борьбе.

Лин тут заглянул мне через плечо и прочитал последнюю запись. Сказал, что совпадение с «вампирами» забавное, но не полное. И не в видоопределяющих чертах.

«Это лишь доказывает, что все, однажды выдуманное, может где-то существовать на самом деле».

Иногда я думаю, что Лин для меня даже слишком умный.

–

Дом железного лосося

Первую чешуйку подбросили в тот день, когда Пиийто, за исключительную мелочность прозванный Воробьем, привел вторую жену.

Новость облетела замок и добралась-таки до Высокой башни, вынудив Кертту отложить чертежи. Она заперла в сундук железные трубки и склянки с маслом, а пустой бочонок выставила за порог – не подходит. Бочонок унесут, как уносили глиняные горшки, шелковые сеточки, обмазанные дегтем, рыбьи тонкие пузыри и многие иные сосуды. Они не годились для задуманного Кертту точно так же, как сама она не годилось в жены Пиийто.

Все это знали.

– Добро пожаловать, дорогая, – сказала Кертту дебелой девице в скромном сером платье, излишне узком в груди и на животе. Девица пахла рыбой, что, впрочем, не слишком удивило Кертту. Во владениях Пиийто рыбой пахло все, кроме, пожалуй, самой рыбы.

– Видишь? Вот такой должна быть женщина! Она родит мне наследника, – Пиийто ущипнул новую жену за бок. – Ее старшая сестра родила восьмерых. И все – мальчишки.

Девица молчала.

Круглолица. Толстогуба и щекаста. Ее шея коротка, плечи покаты, тело округло, а кожа смугла, жестка на вид.

– Покажи ей дом. И это… надень ее, чтоб перед людьми не стыдно. Праздник скоро, – велел Пиийто, потирая руки.

Он выглядел довольным, и Кертту поняла, что за жену запросили сущие гроши. А может статься, что родня ее и вовсе приплатила Воробью за право пририсовать к родовому древу серебряного малька.

Звали девицу Ванамо.

Было так: в начале не было ничего, кроме головы лосося. Но упал с небес железный гвоздь, который прозвали Мааннэла, и расколол голову. Хлынула кровь лосося и стала водой. Выклевали птицы все мясо и слепили Линнумаа, верхний мир. Люди забрали большие кости и построили Похьялу. Получилась земля от края до края мира, да только все равно не хватило места всем. Жила среди людей ведьма по имени Сюэятар. И была она столь уродлива, что даже деревья отворачивались, не желая видеть ее. А люди вовсе камни вслед бросали.

– Хорошо, – сказала ведьма. – Живые от меня отворачиваетесь, так мертвыми ко мне придете.

Вырвала она из Похьялы кусочек грязного лососевого зуба и бросила в море. Так возникла темная страна, прозванная Туонелой. А из плевка Сюэятар родились Туони, железнозубые стражи…

Кертту не успевала. Она торопилась, ввинчивала трубки в слабое тело, стирала ветошью прозрачную кровь, замазывала раны смолой и скулила, отсчитывая чешуи. Выгравированные имена царапали пальцы, врезаясь в память. Их с каждым днем становилось больше. А тело по-прежнему не желало родниться с железом.

Когда на башне вспыхнул сигнальный огонь – лосось идет! – Кертту расплакалась.

От злости.

…было так: пролегла между Похьялой и Туонелой огненная река, а реку перегородили круглые ворота. Сторожил их Туонен-укко, хромой старик, а помогала ему Туонен-акка, безглазая жена его. Породили они множество сыновей и дочерей, малых ростом, черных лицом и свирепых, как одичалые псы. Денно и нощно носились они по Туонеле, крича от голода, но не находили пищи и сильные ели слабых, а слабые – прятались…

Лосось шел от моря. Старые рыбины с разъеденной солью чешуей заполонили русло реки. Масло кипело и выплескивалось на берега, оставляя на камнях потеки ржавчины. Хрустели плавники и скрежетали тела, сталкиваясь друг с другом.

Лосось шел.

Позади остались Малые пороги и Гольин перекат. Узкая жерловина Сулова вала в очередной раз создала затор, к которому загодя послали жестянщиков с разрешением брать рыбу. Ее и брали. Цепляли крюками за острые жаберные дуги, тащили и уже на берегу вспарывали брюхо, вываливая яркий металл недозревшей икры в корзины.

Но лосось шел.

Выше и выше. Ближе и ближе.

К Туонен-пяхьо, к Водяным воротам, к желтой озерной глади, из которой подымались сланцы островов.

В последний раз для Кертту сшили платье нарядного кумжевого колера. Просторные юбки его прикрыли стыдную сутулость фигуры, а заодно и железные трубки, которые крепко вросли в тело. Шрамы ныли, но эта боль уже не мешала.

Платье сшили и для Ванамо. С фижмами. Из-за них нелепая массивная фигура новой жены гляделась еще более нелепой и массивной. Кертту весьма искренне похвалила наряд и неискренне сказала, что выглядит Ванамо самым лучшим образом.

Пиийту, расщедрившись, преподнес женам одинаковые фероньерки с синими рыбьими глазами. Естественно, прошлогодними.

– Как это мило, – сказала Кертту, роняя очередную поминальную чешуйку в кошель.

…было так: тесно стало людям на земле, потому как плодились вольно, селились по лесам, горам, а умирать никто не умирал. И затрещала Похьяла под тяжестью людской, голодно стало, тесно. Вышла тогда к людям ведьма Сюэятар.

– Ваши дети досыта не едят, и мои голодают, – сказала она. – Отдайте нам старых и болезных, хилых и уродливых, слабых и ненужных. Всем хорошо станет!

Долго думали люди, но ничего не придумали.

– Хорошо, – ответили они. – Отдадим тебе старых и слабых, какие самим не нужны. Напишем их имена на чешуе лосося и пустим по реке. Но только боимся мы свирепых Туони. А ну как не станут они договор блюсти и всех заберут?

Долго они спорили, ругались, и порешили-таки, что ходить за ворота будет самая слабая из дочерей Сюэятар – белокосая Калма, и брать ей разрешено лишь тех, чье имя на лососевой чешуе написано…

Толпа у ворот волновалась. То тут, то там раздавались крики или гортанные завывания кликарей. Скрипел древний фонтан, расплескивал горькую брагу, которую по нынешнему, праздничному, дню дозволялось черпать невозбранно. У фонтана толклись старухи в островерхих колпаках распорядительниц.

– Много, – одобрительно сказала Ванамо и, словно опасаясь, что ее не поймут, указала на толпу. – Людей много.

Удел Воробья и вправду был богат. Взгляд Кертту скользил по желтым колпакам ювелирных дел мастеров, рыжим – жестянщиков, мареновым – лудильщиков, зеленым – ткачей… Пришли и прядильщики, и кузнецы, и пекари. У самой стены, сторонясь прочих, держались золотари да скотоводы. И все эти люди, каждый из которых был знаком Кертту, теперь глядели не на нее – на Ванамо, которая ничуть не смущалась этих взглядов, но вдруг распрямила плечи, вздернула подбородок, делаясь выше, стройней.

– Хороша, – раздался шепоток, нарочито громкий, обидный. И Кертту проглотила эту обиду, как глотала все прочие.

Она уступила Ванамо путь и протянула заветный рыбий нож, который до этого дня носила, не снимая. Ножны из старой лососевой шкуры. Тонкая рукоять в виде криворотого омуля и длинный клинок с зазубринами.

– Молодец, – одобрил Пиийто. – Знай свое место.

Сказал так, чтобы все услышали. И рокот толпы не заглушил этого мерзковатого голоска. Что же касается места, то Кертту знала его с самого первого дня своей жизни.

Многие полагали, что этой жизни и вовсе не должно было быть. Все слышали историю благосотворенной Айники, которая оступилась на узкой лестнице и упала, тонкую шею сломав. И помереть бы Айники с приплодом вместе, но старый нойто-акко, человек великой учености и скверного характера, взрезал белое брюхо.

– Ежели лососю дозволено, – говаривал он потом, – то и людям можно.

Так случилось небывалое – мертвая Айники родила тройню. Двоих крепких, зубастых мальков и Кертту, которой бы до родов точно не дожить. После-то начали шептаться, что, дескать, девчонка, чуя скорую гибель, вцепилась в материну печень, отчего и случилось Айники упасть.

Кертту падения не помнила, как не помнила и разговора, случившегося на второй день ее никчемной жизни. Беседа состоялась в Гадальной башне, в крохотной коморке, которую ученый нойто отвел под жилье. Позже Кертту освоится и в этой комнатушке, и во всех прочих, заполненных книгами и весьма удивительными вещами.

– И чего с ней делать-то? – спросил отец, оглядев тощее тельце новорожденной. Ему был неприятен вид ее кожи – розоватой и мягкой, разукрашенной кровоподтеками и следами зубов. Крупная голова младенца крепилась на тонкой ниточке шеи. Еще день-два и перегрызли бы ее старшие мальки. А старик взял да вмешался. Спрятал младенца в костяном коконе, куда налил поровну масла и перебродившей лососевой крови. Смесь булькала, девочка шевелилась, глотала воздушные пузыри губенками и явно не спешила отправляться к белокосой Калме.

– Пусть живет, – пожалуй, нойто-акко в тот миг любил не это бесполезное в общем-то существо, но собственные знания, позволившие соорудить колыбель. – А там Калма решит.

На том и постановили.

Кертту – имя дали спустя полгода, когда стало очевидно, что странный младенец выживет – росла медленно. Она слабо ела и редко спала, выбирая для отдыха малопригодные, но безопасные места. Она быстро поняла, что братья ее ненавидят, почитая живым свидетельством собственной слабости. Но тут же поняла, что ничуть не меньше – а то и больше – их ненависть друг к другу. Главной причиной ее была поразительная одинаковость братьев.

– Из-за тебя все! – шипел первый – Кертту никогда не называла их по именам.

– Из-за тебя! – подхватывал второй. – Если бы ты не толкнула нашу матушку…

– Нашу дорогую матушку…

–…я бы тебя…

–…съел…

–…и стал сильнее…

–…стал бы сильнее его!

Потом Кертту надоело их слушать, и братья умерли. Подрались, выясняя, кто ж все-таки сильней, и невзначай побили друг дружку до смерти.

Кертту для себя решила, что оба сильней. Но какой с этого прок?

– Вот же отродье живучее, – сказал отец после похорон, и эта была единственная похвала, которая Кертту от него услышала.

Спустя месяц – Кертту исполнилось двенадцать – ее отдали замуж.

– Смотри, – отец расщедрился и выделил Кертту лодку с паланкином. – Бездетных вдов и бесплодных жен к Калме отправляют. Имена везти.

Это был дорогой совет, куда дороже лодки, которую ко всему пришлось вернуть.

…было так: рыжая белка, спасаясь от охотника, вскарабкалась на вершину дуба, а оттуда – на небесную твердь скакнула. Кинул охотник копье, но не докинул. Стрелу пустил – не долетела стрела. И тогда появилась за плечом охотника Калма, спросила:

– Хочешь белку добыть?

– Хочу! – воскликнул охотник. – Проси, чего желаешь!

Ничего не попросила Калма, но вырвала из косы три белых волоса и отдала охотнику. Сделал он из одного лук, из другого – тетиву, а третий в стрелу превратился. Полетела стрела выше дуба, выше Мааннэла, вошла в небесный свод. Он и треснул. Посыпались на Похьялу огонь-звезды, плеснули белым, злым пламенем, а следом из дыры и чернотой ледяною потянуло. Загорелся мир, затрещал в огненных зубах и тут же вымерзал весь, как был, до донышка. Реки. Озера. Сама земля переставала быть.

И тогда поднялся из глубин морских Сампо – Великий Лосось. Открыл он пасть и проглотил людей, сколько сумел. Раздулось его брюхо, искривились челюсти, а шкура сделалась толстой, каменной. Проплыл лосось сквозь всю Похьялу и дошел до темной страны…

Лосось ломился в ворота. И воды не было видно по-за толстыми спинами. Толклись тела, давили друг друга, и слабые самки выметывали икру прямо в воду, а сильные спешили глотать ее.

Выпуклыми глазами глядела на все это Ванамо, оглаживала кривой нож. Улыбалась.

Скоро уже…

Вышел Пиийто на площадку, распростер над толпою руки, и стихли люди. Стало слышно, как трещат стены, сдерживая напор лосося, как скрипят веревки на во?роте, и ворота вот-вот хрустнут, разойдутся прогнившей тканью.

Пиийто подали рог в виде крылатого тайменя.

Ванамо – белое копье.

Замерло сердце Кертту. Сжались пальцы, обнимая незримую рукоять. Рука поднялась, повторяя движение Ванамо, но тут же опало. Не Кертту теперь над вратами стоять.

–…а предупреждали, что порченая она… последыш…

–…надо было сразу лососю отдать…

–…Пиийто – добрый слишком… дотерпит до…

Хриплый вой трубы заставил шептунов умолкнуть. Навалились кузнецы на во?рот. Застонали коноплевые канаты, и Кертту захотелось, чтобы лопнули они, чтобы не дали лососю пройти в Туонен-пяхьо, темное озеро. Но нет, дрогнули створки, выпуская соленую, смешанную с кровью да икрой воду.

Белой молнией слетело копье с руки Ванамо.

…было так: сидела на воротах безглазая старуха Туонен-укко, пряла кривыми пальцами пряжу из загубленных душ. А дочь ее, Ловитар огненноротая, ткала из пряжи реки и озера, земли и небеса Туонелы. Носился по пустошам медноклювый Туонен-пойка, искал добычи и не находил, плакал он горько, роняя огненные слезы на свежевытканный мир. И Калма спешила дыры латать.

– Пусти меня, – попросил Сампо-Лосось.

Ничего не ответила ему старуха.

– Гибнет Похьяла. Стонет. Разве не слышишь ты?

– Слышу. Но что нам за дело до верхнего мира? Нам туда хода нет.

Голос у Туонен-укко скрипел, как старая осина на ветру.

– Разве не оттуда дочь твоя носила души для пряжи? Разве не из них ткали Туонелу? Разве не ими кормился сын твой и прочие твари, из чрева твоего вышедшие?

Заухала Ловитар, дыхнула пламенем, да только погасло оно, едва коснувшись шкуры лососевой, ведь была она теперь тверже камня, крепче железа.

– Что будешь делать ты, если не станет душ? Пусти меня за ворота, и мертвые озера твоей страны оживут. Будут в них нереститься мои дети. Будут кормить твоих.

Сказала тогда Калма матери и сестрам:

– Долго ждать его детей. Откроем ворота. Пустим Лосося. И съедим его…

Вошло копье аккурат в жабры и раскрылось четырьмя острыми крючьями. Струна-веревка натянулась, вырываясь из цепких пальцев Ванамо, да не вырвалась. Тотчас вцепились в трепещущую нить, на которой бился, теряя силы, лосось, десятки рук. Поволокли, выдергивая из кишащего рыбой прохода. Тяжелое тело ударялось о стены, оставляя влажные отпечатки. И люди, высовываясь из бойниц, спешили прикоснуться к благословенному следу.

Лосося вытащили на мост. Навалились, уже не боясь испачкать дорогие наряды, прижали к камню зубатую голову с искореженной пастью и мощный мускулистый хвост. Ванамо не спешила. Она словно давала прочувствовать всем и каждому – отныне она хозяйка в доме Лоухидов.

Но вошел клинок в светлое рыбье брюхо, с легкостью распорол толстую шкуру. И вывалилась спелая золотая икра на камни. Зачерпнула Ванамо полные ладони и, раскрыв рот, вывалила икру на широкий язык. Сглотнула.

Зачерпнула.

Вывалила.

Сглотнула. Она ела так жадно, как никогда не получалось у Кертту. Толстые икринки налипли на губы, подбородок, шею. Лиф платья пестрел многими пятнами. А живот Ванамо раздувался.

Одобрительно гудела толпа. И Пиийто, прозванный Воробьем, довольно усмехался: хорошую жену он купил…

…было так: прошел Сампо-Лосось за ворота и поднялся в самое далекое, самое глубокое озеро Туони. Там и умер. Слетелись Туони на небывалое пиршество. Кричали они. Били друг друга острыми клювами. Рвали когтями. Лилась по миру горькая кровь детей Сюэятар, мешалась с мертвыми водами, питала грязную землю. Дрались Туони за сладкое лососевое мясо, за кровь рыбью, а пуще всего – за жирную золотую икру.

Только Калма одна не стала Лосося есть.

А икры было так много, что выросли от нее животы. Лопнули. И вышли на свет новые люди, которые уже не были людьми, а были немного рыбой и еще малость – Туони.

Вольно ходила по замку Ванамо, гордо носила круглый живот, который с каждым днем становился все круглее. И Пиийто Воробей ни на шаг не отступал от жены.

Каменные стены шептались, что недолго осталось Кертту сидеть в Высокой башне, и тяжелые воды озера готовились принять украшенную пустоцветом ладью. Нагрузят ее свежими лососевыми шкурами, посадят на весла слепца, а Кертту дадут воды столько, сколько поместится в рыбьем пузыре.

У ног же поставят кувшин, именами наполненный.

И спешили слуги уважение выказать, несли Кертту чешуйки, пихали под дверь, оставляли на столе, щедро пересыпали сырые простыни. Диковинная бутыль с дюжиной узких горловин – семежды семь дней стеклодувы трудились, прежде, чем изготовили такую, какую Кертту нарисовала – и та была расписана именами.

Эти Кертту читала, заучивая наизусть.

Читать лучше, чем плакать.

…было так: Построили новые люди дома и расселились по всему нижнему миру. Щедро женщины метали икру, а мужчины спешили чертить границы, делить озера да земли. Вот только вскоре поняли, что нет в мире никого, кроме людей, и что родятся дети в великом множестве, а кормить их нечем – пусты озера, бесплодна земля.

Заплакали они тогда горько, стали звать Лосося, но на зов их спустилась с безымянной горы Калма. Сказала она людям:

– Дам я вам жизнь, если вы мне смерть отдадите…

Пиийто, прозванный Воробьем, любил горячее вино и заячьи почки с чесноком и травами. Травы Кертту собирала сама. Сама же грела вино и бросала в серебряный кубок драгоценную корицу. Сама и пробовала, показывая, что нет яда ни в вине, ни в кубке, ни в корице. Пиийто, счастливый тем, что скоро избавится от надоевшей жены, благосклонно улыбался и от щедрости неслыханной преподнес Кертту серебряный пояс.

Без ревности глядела на это Ванамо, оглаживая живот.

Сон сморит Пиийто ближе к полуночи. Сон будет крепок, и не оборвет его скрип двери, легкие шаги по ковру и шелковая подушка, прижатая к лицу.

Кертту сядет на подушку, опасаясь лишь одного – что чересчур мала, легка, чтобы удавить быстро. А ну как очнется Пиийто?

Не очнется. Дергаться будет долго, как жаба под камнем, но все ж затихнет. Кертту посидит еще немного, после придаст телу пристойный вид, а подушку положит к иным. Дверь она прикроет аккуратно, и сонный страж, заметив Кертту, лишь крепче сомкнет веки.

…было так: собрала Калма людей и велела копать глубокие ямы, а в ямах раскладывать костры. Горели они слепым огнем, которого ни один зрячий увидеть не мог. И плавилась на том огне земля, отдавала пролитую кровь Туони. Хватали ее кузнецы костяными щипцами, кидали на желтые солончаковые камни и били молотами.

Дым наполнял Туонелу. Грохотали раненые горы, засыпали озера камнепадами. От жара нестерпимого сползала с людей шкура, ложилась на кости огромной рыбы и сразу прирастала.

А как улегся жар, то увидели люди, которые в живых остались, что лежит на берегу огромный Лосось. Был он сделан из земли и железа, кости и камня, шкуры и горючей воды. Всего в нем было, кроме жизни.

Подошла тогда Калма к лососю, открыла пустое его брюхо и забралась в него. Ожил лосось, махнул огромным хвостом и смел множество людей. Раскрыл пасть и проглотил еще больше. А после исчез, чтобы вернуться через год.

Не обманула Калма. Принес лосось железную икру, которую оставил на первых порогах. И родились из нее рыбы, а также гады и всякие травы. Отдал серебро в узком жерле гор, и появились в горах звери да птицы. А людям золото досталось…

Длинная швейная игла войдет в выпуклый глаз Ванамо и утонет в нем. Расплывется по глазу кровяное пятно. Дернется Ванамо в постели, да застынет – ни жива, ни мертва.

Будет стучать сердце, будет шевелиться живот. Будут мелькать под прозрачной тонкой кожей тени мальков. И Кертту залюбуется их танцем.

Много… сто или больше… двести? Триста?

Кертту положит ладони на живот и, закрыв глаза, насладится теплом. А потом возьмет нож – тот самый, в ножнах из старой лососевой кожи – и пробьет в животе дырочку. Хлынет прозрачная маслянистая кровь Ванамо, понесет крохотных мальков из материнской мертвеющей утробы в прозрачный сосуд.

Широкие ремни из мягкой кожи привяжут сосуд к Кертту, и та согнется под непривычной тяжестью его. Трубки пройдут сквозь стекло, скрепляя железо с плотью, плоть – со стеклом, чужое со своим.

И прикрыв мертвые глаза Ванамо, Кертту встанет у зеркала.

Полированная бронза отразит новый облик.

Тонкий стан. Узкие плечи. И стеклянный шар живота, оплетенный железной сетью. Скудный свет лампы будоражит мальков. Мечутся тени.

Тают.

Выгравированные на стенках сосуда имена исчезают под пальцами Кертту.

…и стало так: год от года возвращался лосось в реки Туонелы.

Ели женщины золотую икру. Рожали детей. Здоровых. Сильных. Злых.

А всех прочих, поименованных, забирала Калма…

Мальчик? Девочка?

Кертту оставит троих.

–