Текст книги "Основной конкурс (5 конкурс)"
Автор книги: Автор Неизвестен
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Дар напрасный, дар случайный
Вован чалится третий срок – человек опытный, хоть и молодой. И когда этот дар в нём снова проснулся, и поднял его со шконки к потолку, в тот же самый миг накопившийся на дне души его житейский опыт обречённо загундосил: «Хана тебе, Владимир, всё, теперь полная хана». Летун проплыл в воздухе к чёрному льду окошка и вгляделся в посыпанное сахаром небо. Луна затаилась где-то сбоку, за тучкой. Повисел он перед стеклом несколько минут и вернулся к месту сна, закутался в шершавое одеяло. В жилах медленно гасла полузабытая огненная сила, треклятый опыт ворочался на дне души и твердил мерзенько: «Хана тебе, Владимир, теперь и отныне хана…»
Впервые свой нелепый и не нужный для жизни дар Вован испытал в пятилетнем возрасте. Как-то зарубили чёрную курицу – в суп. А Вованчик случайно рядом топотался – ну и увидел, как дёрнулась птичья тушка, всколыхнулись перья куцего хвоста, услышал, как с деревянным стуком сверкающее лезвие топора вонзилось в колоду. Кто же думал, что у сельского парнишки, росшего среди людей, похожих на животных, и среди животных, похожих на людей, окажется столь слабое сердце? Впал малыш в истерику, прорыдал ночь; утром рано, с весёлым солнышком родители ушли в поле, а его заперли в избе на амбарный замок. Вован очухался поздно; на столе кринка молока, да лепёшка, да пара яиц… Поел кое-как, разложил на половичке нехитрые игрушки, делом занялся. И второй день, и третий. Вроде забылась несчастная, съеденная семьёй курица. Бегает Вован по избе с кошкой наперегонки или один, сам по себе, то кавалеристом, то лётчиком себя воображает; но чувствует – громадные плахи над ним вроде покачиваются; потолок-то крепкий, из осины да лиственницы, но страшновато всё одно – мнится мальчишке, что рухнут доски, придавят. На четвёртый вечер попросился:
– Возьмите с собой, скучно мне одному…
Отец пошевелил усами, посмотрел тревожно:
– Лады. Только подъём рано, по-солдатски.
Окучивают родители картошку, мокрые от пота, а линии соток к горизонту бегут, кусты картошки словно великан рассыпал щедро, до края неба. Посуетился Вовчик, попробовал потяпать возле мамки – не получается, не по рукам мотыга. Тяжела! Побрёл в ближайшую рощицу.
– Не ходи далёко! – мать кричит.
За первым же рядком берёзок раскинулась полянка. Слева муравейник чёрный шевелится, а по всему кругу поляны – ромашки белоснежные, и в сердце каждой будто маленькое жёлтое солнце горит. Набрал полную грудь лесного воздуха мальчонка – и закружилась голова, кувыркаются в глазах цветные пятна: много ли пятилетнему пацану надобно? То ли счастье жизни, то ли мира красота, то ли другая неведомая сила толкнула его в спину, пробежал он шажок-другой – и взлетел. Не испугался ни капельки, а в восторг пришёл, поднялся на уровень вершин берёзовых и замер. Смотрит сорока любопытно с ветки, усмехается вроде. А чуть в сторонке чёрная курица парит, растопырив неподвижно, словно коршун, короткие крылья, – смешная, толстопузая курица. И смех чей-то ласковый… Обернулся мальчонка и видит: фея из сказочной книжки ему рукой машет, шепнуть что-то хочет. Подогнулись колени у Володьки, и полетел он вниз, но не ушибся нисколечко, а приземлился плавно.
Никому ничего не рассказал. И позднее, уже парнем ставши, не проболтался ни по дружбе, ни по пьянке, хоть и не раз и не два ещё подымала его в небо сила нездешняя.
Что характерно – летал он только на воле, а во время отсидок ничего подобного с ним не происходило. Да и как в лагере, где для приватности места вовсе нет, где на виду каждый шаг, где вся жизнь проистекает под пристальными взорами соглядатаев – караульных по службе и караулящих по доброй охоте, как на зоне сохранить, уберечь секрет подобный? В том, что ничего хорошего, доброго, полезного в случае обнародования его загадочных полётов не выйдет, Вован был уверен твёрдо. Зачморят, изуродуют, отобьют крылья и почки так, что ползать не захочешь, не то что летать. Всякий талант на зоне блатари и мусора используют в своих интересах, и редкий человек выворачивается из-под их пресса. А Вован что – в блатные не лезет, с козлами не шушукается, ведёт себя правильно, как и полагается трудовому серому мужику. На еду не жадный. Мамка его, тётя Нюра, посылочки строго по расписанию шлёт – всё своё, деревенское; даже табачишко на огороде выращивает, махорка знатная – все в бараке уважают его курево. Что маловато – плохо, а вот что регулярно – сильно хорошо. В общем, идёт жизнь путём, катится по нормальным рельсам. И вот надо же – залетел. В буквальном смысле, можно сказать, залетел. В тот вечер отряд рано угомонился, и Вован тоже, как все. А очнулся – под потолком, и житейский опыт гундосит противно: «Хана тебе, Владимир, теперь хана…»
Разоблачили его на третью ночь. Опять он парил в лунатическом блеске над спящими братанами, слабо перебирая пальцами ног, и душа его пребывала не в этом душном, страшном, лагерном мире, а в другом, заворожённом, и не травы, не цветы, не синее-пресинее небо волшебны в том мире, чувствовал Вован, а доброта и воля, щедро разлитые по мириадам молекул бытия.
– Падла – домовой! Падла – домовой! – сдуру, со сна заорал козёл Муха на тумбочке, и рухнул от этого вопля Вован, растянулся на центральном проходе.
Смотрящие по бараку Гриня и Минай, зло позёвывая, разборку учинили. Потупился Вован, переминается с одной босой ноги на другую. У Грини на плече татуировка синеет зловеще: «Идущий в ад попутчиков не ищет».
– А ну покажь! – велят смотруны Вовану.
Что делать? Ослушаться невозможно. Медленно взмыл Вован, медленно проследовал вдоль брёвен маточных; дышит острой смесью табачного дыма, испарений сотни потных тел, постиранного белья. Лица арестантов приняли детские выражения.
– Твою мать через семь ворот да с погонами!
– Ёксель-моксель, да он по проволке это!
– По какой такой проволке, ёптерный ты малахай?
– По этой… едрёна-макарона… во! чубайсовской проволке! Нано которая!
– Идэ эта проволка? В рот тебе ноги! Ты ея пошугай!
– Астрал! Ёперный балет, чистый астрал!
– Чегой-то?
– Ну, ёшкин пистолет, когда человек помират, я-то знаю, то душа его, значица, отлетает с астральным телом к звёздам. А он, Летун то исть, зуб даю, его душа, конечно, летат живьём, ещё не умерши, вроде по ошибке… Аномалия, короче.
– Магия это, господа! Чис-та-я ма-ги-я! По-научному говоря, волш-ба!
– Не-е… Энто гипноз. Вот у нас у цирке, помню, один артист цельный зал гипнотизировал, пока евонные подельники кассу брали. И часы у Фильки Киркорова скрали – на миллион! Едва нашли потом. Цыгане работали.
– Так у тебя, Летун, погоняло Летун поэтому?
– Не, кликуха тут ни при чём. Я на одной работе долго не мог. Неделю – и сматывал удочки. Начальство возьмёт трудовую – а, летун, мол. Так и пошло – Летун.
Много ещё чего в ту ночь говорили в бараке, однако в конце концов угомонились, улеглись заново, а смотрящие решили так: ни гу-гу ни-ко-му! Минай, тяжёлый бритый полутатарин, кулак большой над круглой головой воздел, и Гриня толстым пальчиком грозит – не шуточки шуткуют. Вовану же велели:
– Не буди людей по ночам, не шляйся по воздуху, не пугай братву. Придёт твой час.
Час пришёл через пару дней. В барак подселили Малика. Удивительно было видеть среди грубых вещей и убогой обстановки зоны этого лощёного арестанта. Он – наверное, единственный из двух тысяч жильцов колонии – щеголял в белоснежной рубашке тонкого шёлка. Кожа у бандита молочная, в тон сорочке, и такая нежная, что крохотные ниточки сосудиков просвечивают. На зоне две тысячи серо-зелёных и жёлто-коричневых морд, а тут одна – цвета сливочного пломбира. Глаза у Малика светлые до прозрачности, но прочесть в них что-нибудь невозможно, потому как вся мысленная и чувственная работа в нём происходит по другую сторону непроницаемой маски. Холёная кожа и прозрачные глаза надёжнее металла скрывают внутренний мир, который бандит раз и навсегда выделил для себя из остального мира. Выделил – и очертил, огородил, замкнул намертво.
Малик не признаёт никаких законов, кроме собственных. Кто он, откуда – не ведает доподлинно никто. Менты зовут его по фамилии Маликом – так он проходит по документам. Воры, верхушка преступного мира, цедят сквозь зубы – Малой. От рядовых зеков Малик требует, чтобы к нему обращались загадочным словом Нагваль. Один профессор, севший за взятки от студентов, объяснял: мол, Нагваль – это древний маг то ли ацтеков, то ли майя, который имеет от природы двойную энергетическую силу и способен сдвигать точку сборки других людей. Какая такая точка сборки? Лагерная братва этого не понимает и за глаза кличет Малика чисто по-русски Колдуном. Но профессору из уважения и на всякий случай определили двойную порцию сахарку.
И вот Колдун оказался в бараке Миная и Грини.
Сказать, что Малика боятся, будет не совсем правильно; это более сложное чувство, как смесь разных ароматов – запахов роз и полыни, тройного одеколона и мужского пота, женских духов и мочи, рысистых лошадей и росистых ландышей. Боялись, восхищались, уважали, презирали – всё разом. Людей по-настоящему умных на зоне мало, а впечатлительных хватает. Колдун имеет несметные богатства; поговаривают – сотни миллионов долларов. Денежки упрятаны в импортных банках; упрятаны, однако же не спят, а работают: на Малика трудятся бригады лучших международных бухгалтеров и адвокатов. Он легко греет любую зону, за что и не трогают его паханы; любому менту Малик может купить квартиру – и покупает избранным. О происхождении его капиталов говорят разное, но сходятся в том, что грабил он по молодости, в лихие девяностые, банки, обменники, инкассаторов. Проделывал это жестоко и цинично, трупами устилал пути отхода. Однако при нем самом живых денег сроду не находили: каким-то образом весь хабар он немедленно переправлял за границу, а там уж добыча оседала в респектабельном банке. И оружия огнестрельного Малик в руках не держал. Банда его, случалось, за один вечер в нескольких местах жгла, взрывала, убивала, но стволами и прочими опасными игрушками заправляли парни Колдуна, а при нём – лишь одна финочка безобидная. При арестах лично ему убийства или руководство бандой предъявить не могли, тем более что адвокаты зверьми, на задние лапы вставали, и получал Малик то пять, то шесть, то семь годочков. На зоне Колдун мгновенно выкупал у мусоров приличное помещение – какой-нибудь домик завхоза, окружал себя компьютерами и умело командовал из-за колючки своими капиталами. Его финансовая империя росла; деньги он жутко любил, до нервной дрожи.
– Вот, на дембель пошёл, – усмехнулся Малик мокрыми губами Грине и Минаю. – Надо в ваших краях добить полгодика. Мне в библиотечке кой-какой ремонт шаманят, аппаратурку ставят, так что денечка два у вас перекантуюсь. Не против?
Смотруны не возражали искренне. А что – знатный постоялец. Лакеи ему уже шконку свежим бельём заправляют, притартали раскладной столик, кожаный баул с личными вещами, спортивную сумку с припасами. Колдун первым делом вынул из баула зеркало, любовно отёр; затем хрустальные стаканчики, коньяку бутылку; горкой из спортивной сумки высыпал апельсины.
– Вот, вроде прописываюсь! – и для забавы десяток апельсинов швырнул наугад братве – кто поймает. Финкой знаменитой с наборной ручкой рассек несколько плодов. Об этой финке легенды в воровском мире ходят. Рассказывают, что Малик с ней с тринадцати лет не расстаётся: то ли брат старший, погибший, ему её задарил, то ли он первого фраера этим ножичком завалил ещё в пацанском возрасте. Сколько уж раз финку изымали при арестах, но Колдун всегда выкупал любимую игрушку. Так и объяснял ментам: перо берегите, дорого дам; а исчезнет – и детей ваших не пожалею. Понты понтами, а в последний раз полковнику-сыскарю вроде бы Малик «мерс» новый пригнал из Германии за этот ножичек. У богатых свои причуды.
– Ну, с новосельицем!
Выпили по второй.
– И где же, – говорит вдруг Малик, – ваш парень-акробат?
Переглянулись Гриня с Минаем: кто продал? Не иначе Муха-козёл! Ну, ответит гнида за парашу. Делать нечего, крысятничать поздно – зовут Вована.
Летун явился, глянул тревожно на апельсиновое золото, на гашишные огни в родниковых глазах Колдуна, на мерцающее сквозь капли сока лезвие бандитского талисмана, на узкий мокрый рот. Змеились, извивались зловеще губы Малика, ломались углом.
– Какая ходка? За что страдает?
– Третья, – Гриня отвечает. – Тяжкие телесные. Он у нас к животине больно слаб. То птичку спасает, то собачку, то… хе-хе! В последний раз на драндулете типа мопед из деревни в деревню ехал. А по обочинам проселочной дорожки стадо паслось. В том числе кобылица с одной стороны, ну а жеребенок, значица, с другой. Драндулет-то напугал дитя лошадиное, оно и кинулось к мамке через дорогу, аккурат под колеса нашего Летуна. Получился маленький цирк: грохнулся наш ездун через руль в дорожную пыль. Лежит, глотает ее. А пастух с перепугу схватил бич и давай охаживать жеребенка, а тот за мамку прячется. Летун поднялся едва, выплюнул передние зубы вместе с дорожной грязью, вырвал у конюха кнут да как звезданет его – за жеребенка, значица, мол, не обижай маленьких. И ударил-то всего разок, но в конец кожаного бича был вшит свинцовый шарик; вот и вылетел у пастуха глаз со косицею. Несчастный случай, в общем, но – тяжкое телесное…
– Жалостливый! За жеребенка томится! Что ж! Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Из ничтожества воззвали сельского идиота, а вот достойные люди, я к примеру, летать не могем! Ну что ж, Летун жалостливый, пей – заслужил.
Малик влил в хрустальный чистый стакан жидкость чайного цвета, поднял свой стакан на уровень родниковых глаз. С конца финки подал Вовану дольку апельсина. Выпили чинно.
– А раз даден тебе, дураку, дар необычайный силой враждебной, Летун-акробат, то вот тебе заданьице: слетай-ка ты, мужик, по вечернему небу в лавку гражданскую, да принеси-ка нам не пойло поганое, водку российскую, а виски из Шотландии. «Белая лошадь» зовётся. Давно не пил. Твоя-то кобыла какой масти была?
– Каурая, – только и сказал слово Вован. Да и то как сказал – прохрипел, протолкнул набор звуков сквозь слипшееся горло.
Ведёт себя Колдун вроде спокойно, а в жилах кровь стынет. Минай заикнулся было, мол, опасно, не стоит мужика гонять, расшибется или заметут, но Малик губы скривил презрительно, засмеялся, как зашипел, протянул купюру Вовану и манием руки двинул его прочь.
Вышел Вован в локалку: тихо темнело. На вышке маячил часовой, искал от скуки звёзды, выползать которым в небо ещё было рановато. Тропкой позади барака Летун неслышными шагами пробежал к запретке. Трехметровый забор из металлического профиля обильно украшала поверху спираль Бруно. Через каждые пять-семь метров колючку подпирали железные штыри-копья. Эти копья установили по просьбе самих зеков. По осени, а особенно в зимнюю непогоду, ветер в спиралях колючки завывал и грохотал над зоной страшнее сотни волчьих стай, наизнанку выворачивал сидельцам души. Смотруны пошли к хозяину, сказали: не надо неприятностей, позволь мы эту музыку сами заглушим. Хозяин позволил, и блатари организовали работу. Специальные люди ходили вдоль запретки, слушали, думали, спорили и говорили: здесь! Мужики бетонировали в указанном месте штырь, подпирая колючку. С тех пор кошмарные симфонии ветра прекратились.
Запретка – полоса вспаханной и разровненной граблями земли между двумя рядами заборов. Вован вздохнул, поправил на себе гражданскую рубашку, снял кепи – едва не забыл, мог бы засветиться, – и каблуками оттолкнулся от зоны. Взлетел слишком высоко – метров на шесть выше колючки, на часового не глядел, отчаянно грёб руками и ногами. Шлёпнулся в заросли черёмухи – далеко от лагерного забора. Выбрался на дорогу, носовым платком тщательно протёр лицо и шею, крякнул, кашлянул и бодро побёг по колее к магазину. Окрестности он знал по рассказам, как и всякий зек их знал – в деталях. На кассе продавщица с бейджиком «Яна» на скромной груди внимательно глянула на Вована, на его рубашку, на две колбообразные бутылки шотландского вискаря «White Horse», сунула под лампу его пятитысячную купюру и фыркнула:
– Чего ж без закуски-то?
– Да есть там закусь, – тоскливо ответил Летун. – Апельсины. Золотые. А вот белых лошадок нет. И девушек нет. Ни одной.
Он взял пакет с бутылками, сгрёб сдачу, поклонился загрустившей продавщице и вышел в ночь. Да, уже цвела ночь. Господи, что это была за ночь! Это была нечеловеческая ночь, то есть это была ночь, вовсе не предназначенная для людей. Люди не были и никогда не будут достойны подобной красоты. Вован отошёл от дороги, от магазинского фонаря в тень, под ближайший вяз, опустился на колени и начал молиться. Лбом он иногда касался мокрой травы. Слёзы капали в ту траву. Он касался собственных слёз, и слёзы казались ему звёздами. Запахи звали его вдаль.
Но думал Вован: Колдун найдет способ за свои пять тысяч наказать и Миная, и Гриню, и весь отряд. Вован открутил пробку и сделал маленький глоток: никакой белой лошадью напиток не пахнул – вроде клевер, немножко пырея, овёс, чуть полыни, васильки и корень… он хлебнул ещё… да, корень лопуха, шорт побери! Вован весело вскочил и побежал по дороге. Его сердце – после молитвы и виски – смеялось.
Бац! Оказывается, он бежит не в ту сторону – прочь от лагеря. Потому что прямо перед ним упала с неба река. А откуда же ещё, если не с неба, падают реки?
Река не шумела привольно, а шелестела, словно и не вода это изливается, а шёлк струится промеж зеленых берегов. Мостик железный, старый перекинут через русло, узкий – два человека с трудом разминутся. Настил из ржавого, дырявого металла, как в детских конструкторах; ограждения в нескольких местах рыбаками проломлены – для удобства. А у самого всхода на мостик, на подъеме, сидит на перилах девица, юная – лет шестнадцати. Джинсики, волосы короткие, личико миловидное, ногу в кроссовке на колено другой ноги закинула кокетливо, из наушников едва слышно музыка сочится.
– Слышь, Летун, пора тебе уже, заждалась…
Вздрогнул Вован, смотрит во все глаза – она не она? Вроде она – фея из далекого-дальнего детства, из белого кружева ромашек, из дыма зеленых березок.
– Куда… пора?
– Смешной! В наш мир! Забыл?
– Забыл… Мне братве надобно… только отдать. Я быстро…
– Жду! – и смеется серебристо, наушники на шею сбросила, голову запрокинула. – Давай, Летун!
…Когда железный штырь распарывал ему брюхо, в самый последний, сакральный миг он увидел себя, парившего над ромашковой поляной, увидел изумленный глаз наглой сороки, увидел чернопузую курицу в позе коршуна и услышал крик матери: «Не ходи далёко!..»
…Гулко, как сорока на плече, застрекотал автомат. Ещё один. С молочным, как обычно, лицом Малик поднялся из-за столика, на котором золотились апельсины и всеми цветами радуги играла наборная ручка финки.
– Это что? Они ж угрохают его. Идиоты! – недоверчиво прошептал Малик и бросился к выходу. За ним бросился весь барак. Лишь Минай на миг замешкался возле столика, сжимая и разжимая в пальцах желтую кожуру.
Четыре пса роняют жёлтую пену с белых клыков, задушенно кидаются на трехметровый забор, слизывают с рифленого железа ниточки крови, выскребают темные капли из августовской задубелой земли… Полукругом стоят зеки, в середине бесятся овчарки, а на заборе неживой тряпкой висит оно – Летуна тело, насквозь пробитое штырем, как средневековой пикой, и текут по забору полосы крови – черные в лунной полутьме и бегающих лучах прожекторов.
– Что он вдруг, когти-то рвать?
– Через запретку? Задом наперед?
– Не, тут другое…
– Пипец спокойной житухе!
Тихо переговариваются зеки; майор матерится семиэтажно и орет:
– Стремянку тащите, суки! Две!
Глухой удар о землю: будто кто свалил с грузовика шестиведерный мешок картошки. Только где тут мешок, какая картоха… Расступились люди: лежит ничком, вниз лицом в белой рубашке труп, а из белого полотна торчит между лопаток наборная рукоять любимой игрушки, пластмассовые кубики перламутром отсвечивают… Сверху, с темной рубашки неба пялится бледный круг Луны – на лагерь, на собак, на толпу зеков, словно отражается белая Луна черным кровяным пятном на белой рубашке убитого.
– Колдуна замочили! – выдыхают зеки и пятятся, медленно увеличивая расстояние между собой и тем, кто перестал быть человеком, если и был им когда-то.
–
Дневник гробокопателя
Третий день кассельской четверти
Меня назвали гробокопателем. Думал, обижаться мне или нет – казалось бы, такая ерунда. Взял себя в руки (забавное старинное выражение) и в ссору ввязываться не стал.
Оно и правильно. Все взвинчены до предела. Каждая мелочь оборачивается для нас катастрофой вселенских масштабов. Психометрические показатели зашкаливают, превышая безопасный порог на добрую сотню. Рекомендовано дальше стен не ходить и посылать всюду роботов. Эмпатическое здоровье, как же.
Я, конечно, почитаю своим долгом везде лезть первым. Лин каждый вечер толкает мне предлинные морали на тему того, что я сойду с ума, сверну себе шею в очередном тоннеле и т.п. Но он, бедняга, и сам прекрасно понимает, что это бесполезно.
Чувствую себя пожирателем младенцев. (Еще одно милое старинное выраженьице)
Днем сочинял статью для еженедельного научного обозревателя. Приятно, что дружество так пристально интересуется нашими раскопками. Пытался втиснуть в заданный формат уйму рассуждений обо всем и сразу – и проблему происхождения затронул, и слегка проехался по «теории» т-л. Лересселя, и даже разошелся на парочку соображений литературного характера.
Вот брошу все и уйду в сочинители. Думаю, тогда Лин будет доволен.
Вечером спорили о том, что же за место мы все-таки копаем. Что это было? Стойбище? Оборонительный центр? Религиозный комплекс? Всякого рода глупости вроде т.н. «тюрем» или «заводов» в расчет не берем, конечно.
Ничего не решили. Я говорил, что где-то поблизости должен быть город, меня обозвали гробокопателем (этот Тиссеон, он до сих пор не понимает разницы между терминами «кладбище» и «город»).
Огонь Силмета, у нас слишком мало данных, чтобы спорить научно.
Четвертый день кассельской четверти
Сегодня Креатохийский Центр покончил с расшифровкой. Ну и возились они, однако! Можно было с десяток новых языков сочинить.
(Устыдился. Конечно, это потрясающее открытие, и работа было проделана огромная. Видимо, гнетущая атмосфера этих мест меня доканывает. Становлюсь раздражительным).
Как только наша аппаратура получила код к языку, места раскопок преобразились. Это выглядело так, будто кто-то неспешно стер пыль со стекла, и мир открылся нам во всем своем шуме и многоцветье. Мы читали названия улиц, вывески учреждений, выбитые на огромных плитах молитвы; металл заговорил с нами, а камни и вовсе сделались невыносимо болтливы.
Ну наконец-то! Наконец-то! Мне до смерти надела эта унылая, глухая тишина. Многоголосый гам прошлого куда приятнее.
Есть надежда – правда очень тощая и призрачная – что теперь мы лучше сможем их понять. По крайней мере, добрая половина экспедиции свято в этом уверилась. Глупость, разумеется.
Они были очень похожими на нас – что внешне, что внутренне. Но вообще-то и обезьяны очень на нас похожи. Однако же идиотов, возжелавших понять обезьяну, нет. Между нами и объектами нашего исследования слишком большая пропасть. Понять их мы не сможем. Но изучить – вполне.
Какая, однако, душещипательная чепуха с этим пониманием. «Ах-ах, братья по разуму! Бедняжки вымерли, как грустно, я не смогу сегодня заснуть».
Совершенно ненаучный подход.
Пятый день кассельской четверти
Погода сегодня отвратительная. Солнечная активность усилилась, и не помогает даже защитное поле. Сидим затворниками, спорим о результатах конференции «Агрессия в ранние периоды истории», скучаем.
Весь день занимался своей монографией. В кои-то веки решил разобрать завал с накопившимися черновиками и набросками. К вечеру понял, что о монографии думать пока рано – все упирается в пресловутые «Три Спорных Вопроса», и нет никакой возможности их обойти.
Итак, для начала. Почему они исчезли? Если уж вспоминать «Агрессию в ранние периоды истории», то и вторую конференцию надо упомянуть – «Отрицательные факторы внешней среды». Сторонники обоих гипотез готовы друг друга сгрызть. А тут еще и общественное мнение о себе заявляет, дескать, и его эта проблема касается.
Я твердо убежден, что истина где-то посередине (традиционное для нее местоположение). Да, несомненно, они вымерли под давлением естественных причин. Но отрицать, что наши предки были самой весомой частью упомянутых причин – глупо.
Полно ведь свидетельств каннибализма (что с нашей, что с их стороны), массовых убийств и прочих милых вещей. Полевые исследователи изрядно портят себе нервы, постоянно натыкаясь на следы беспощадной борьбы «братьев по разуму».
Но у нас же принято делать праведные лица и заламывать руки. Как можно! Мыслящие, чувствующие существа! Здесь важно вот что. К древним временам, как и к истории вообще, неприменима современная мораль.
Да, наши предки убивали их, обращали в рабов, даже охотились на них – но таковы факты. Дело было много сотен лет назад. И они поступали с нами не лучше.
Кажется, это было у достославного Роси-но-сим: «Два тигра не могут ужиться на одном холме».
Такова природа.
Первый день кассельской половины
Ситуация с солнечной активностью кое-как пришла в норму. И все равно приходиться ходить в защитных костюмах. Видимо, я чересчур костляв даже по северным меркам: клятый «скафандр» сидит на мне как-то не так, и грация у меня теперь совершенно слоновья.
Кстати, о превосходстве. Они, в отличие от нас, не боялись солнца, не прятались под куполами, не носили многослойные защитные одежды и не умирали от каждого пустяка.
Они были низкорослыми, крепкими, мускулистыми – можно сказать, любимые дети природы. А эта потрясающая способность выживать в любых условиях! И существовать, что показательно, без помощи технологий, легко осваиваясь в естественной среде.
С точки зрения эволюции как раз мы – ущербный, донельзя хрупкий и нежизнеспособный продукт мутаций.
(Очень важный аспект. Надо уделить ему побольше внимания в монографии).
Сегодня мы обнаружили одно из их последних убежищ. Вероятно, здесь они жили на протяжении тысяч и тысяч лет – от начала своей истории и до ее конца.
Как прочувствованно высказался Тильхен, «колыбель послужила им саркофагом».
Жутко, если вдуматься.
Мы нашли здесь целый подземный город. Да-да, из тех, почти легендарных муравейников на миллионы жителей. Невозможно представить, как такое огромное количество людей сосуществовало на столь маленькой площади.
Все здесь пропитано страхом и мутной безнадежностью. Мрачные строения в сотни этажей глядели на нас пустыми глазницами окон. Воздух был тяжелый, спертый, с запахом глины и соли.
Очень по-пещерному.
Наши аппараты шныряли над затопленными улицами, и свет от их прожекторов причудливо отражался в синей воде. Довольно скоро один из «мотыльков» наткнулся на здание с изолированным подвалом. Ученым тоже иногда везет.
Это оказалось религиозное строение – «храм», как принято у нас их называть. Невысокое, кубической формы, без окон и с замурованной дверью. Замурованной изнутри.
Материал, из которого были сделаны стены, содержал, вероятно, какие-то органические соединения. Под воздействием хлынувшего с нашим приходом кислорода они начали выделять липкую, чуть светящуюся слизь. Я отнюдь не брезглив, но заходить в храм мне расхотелось.
Внутри здание было заполнено угловатыми обломками неясного происхождения. Возможно, какие-то аппараты? Или части внутреннего убранства?
Тильхен направил прожектор вверх, под потолок. Там красовались огромные буквы:
СПАСИ И СОХРАНИ НАС МИЛОСТЬЮ СВОЕЙ ОТ ЧУДОВИЩ
Чудовища – это, надо полагать, мы.
Из-за проклятого скафандра я запнулся об какой-то ящик и обрушил целую гору ржавых железок. К моим ногам выкатилось что-то круглое и гладкое. Это был типичный череп взрослой особи их вида.
Мы подключили к поискам «мотыльков». Они обнаружили не меньше полусотни целых скелетов, взрослых и детских, в отличной сохранности. Огонь Силмета, вот теперь действительно чувствую себя гробокопателем.
Они, несомненно, прятались здесь от чего-то. И погибли все до единого.
Второй день кассельской половины
Сегодня целый день занимались исследованиями внутри «храма». Терять нельзя было ни часа – пока воздействие кислорода не превратило все в труху. Мы спасали росписи, скульптуры, разного рода милые религиозные безделушки, даже пару книг нашли.
Культура у них была совершенно потрясающая. Я предполагаю, что таким образом, через искусство, они пытались спроецировать на мир свою личность. Других способов обрести понимание у них не было.
(Вот Лин говорит, что сводить все к одной причине неправильно. Пожалуй. Были ли другие предпосылки?)
Тут-то выныривает, как и водится, главный вопрос. А именно: почему мы? Почему они проиграли и исчезли, а мы остались?
Если отложить в сторону всякие страдания на тему нашего чрезмерного людоедства, или аргументы наподобие «мы лучше», то дело обстоит так:
Они нам ни в чем почти не уступали. К вечеру я получил результат комплексного исследования одного из скелетов – он подтвердил мои догадки. Большая мышечная масса, крепкие кости, безупречная система иммунитета. Объем мозга немногим даже больше нашего. Состав пищи был самый разнообразный – по-видимому, они могли есть вообще все, что вздумается. Налицо идеальный синтез между хищником и травоядным. Такое существо можно назвать, не убоявшись пафоса, вершиной эволюции.
Теперь посмотрим на себя. Ага. Зрелище неутешительное. Надо думать, чудовищами называли они нас не зря. Средний рост у нас больше, за счет чего кости очень ломкие и хрупкие. Физически мы не особо сильные; иммунитет, не способный противостоять любому мало-мальски приличному вирусу, держится только благодаря достижениям медицины. Пищеварительная система капризна, полностью справляется только с белком. Для того, чтобы существовать, нам нужен особый рацион.
Итог прост и ясен: с точки зрения выживания в природной среде у них перед нами масса преимуществ. Или, скажем проще – тотальное превосходство. Без технологий на вообще не протянуть. (Хотя, будем честными, никто не пробовал).
Вопрос «почему мы?» ученые задают уже как не один десяток лет.
И нечего удивляться тому, что прогресса как не было, так и нет. Не так давно мы избавились от представления о них как о примитивных полу-зверях, полу-монстрах.
Третий день кассельской половины
Сегодня плюнул на правила безопасности и пошел в «храм» без защитного снаряжения. Через полчаса потерял сознание, и если бы роботы меня тут же не вытащили – все, распрощался бы с раскопками на месяц. В результате, весь день провалялся в постели. А вечером приехал Лин, заставил пройти обследование, и я получил, плюс ко всему, курс регенеративных процедур.