Текст книги "Основной конкурс (5 конкурс)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

***

Саша и Жан-младший стояли в дезинфекционной комнате. Как только они услышали сигнал, знаменующий окончание процедуры, перед ними открылась дверь в ослепительно белое помещение, на пороге которого стояла с распростёртыми объятиями женщина с длинными каштановыми волосами.

–Мама! – крикнул Саша и кинулся к ней навстречу, выронив по пути все сумки.

–Вот тебе сюрприз, Оливия, – улыбнулся Фьерро-младший.

А из Сашиной сумки, грохнувшейся на пол, пока её обладатель обнимался со своей мамой, ослеплённый ярким светом выполз Рувьер, шатаясь из стороны в сторону.

–Мышонок! – с радостью крикнул Саша, указывая на Рувьера.

Сашины родители с удивлением уставились на него, а он съёжился, совершенно не представляя, что с ним будет дальше.

–А давайте его оставим, – предложил Жан-младший, улыбаясь. – Дезинфекцию он прошёл, так что не заразный. Вот будет тебе домашний питомец.

Оливия улыбнулась, подошла к такому же белому, как и всё остальное столу. Открыла контейнер, стоящий на нём, и, достав оттуда кусочек сыра, протянула его Саше.

–Ну, покорми его.

Мальчик взял у мамы сыр и, присев на корточки, положил его рядом с Рувьером. Тот с недоверием подошёл к нему, обнюхал и принялся есть. Саша радостно рассмеялся и начал гладить мышонка по его мохнатой голове.

И, казалось бы, Рувьер осуществил свою мечту – попал на Луну и отведал настоящего лунного сыра, сделанного из молока, выросших на Луне, коров. Но ему до этой мечты сейчас не было никакого дела. Конечно, он очень хотел всё это сделать, но ещё больше он желал обрести дом, где все бы ему были рады и любили его. И он обрёл этот дом. И счастье захлестнуло его без остатка.

–

Непараллельные миры
или кое-что о терапии депрессии

Костер догорал. Люди сбились теснее, и кто-то, отстукивая ритм по кожаной фляге, тихо начал, подбирая летящие по ветру слова:

«В ночь перед казнью, он не видел решетки.

А видел яркие звезды, и звездочки рос на травах».

Люди сдвинули круг. Никто не задумывался, о ком поется песня. Каждый помнил, кого уже много месяцев не видели у костров в широкой степи. Казнь или случайная гибель – как знать, но этот человек стоил песни.

«В ночь перед казнью, – вел дальше певец, – он не слышал шагов за дверью,

А слышал как свищет ветер, высвистывая фанаданго».

Другой голос подхватил:

«В ночь перед казнью,

Он не думал о казни,

А думал о том, что сыну,

пора сшить новую куртку.

Старая совсем изорвалась,

И из прорех торчат локти».

Люди тихо кивали в такт, и тут третий голос резко, отчетливо отчеканил, на заботясь ни о ритме, ни о мелодии:

В ночь перед смертью,

Он не забыл, что нужен.

И знали звезды и травы.

Что тот, кто нужен, вернется!»

Первый раз она умерла года в четыре. Это было чудесно: не стало удушья, зудящего хрипа в груди, боли, ломающей виски – просто погас свет, и все. Но потом, когда она ожила и увидела пустой мамин взгляд, стало страшно, очень страшно. Мама не ругала ее – носила по комнате, укачивала, но она навсегда запомнила, что сделала что-то очень-очень плохое. Хотя и приятное. Это осталось навсегда: память, что можно погасить свет и избавиться от всего плохого – и вина, не умещающаяся в теле, переполняющая грудь и голову черной водой.

Кажется, вскоре после того она впервые ушла в свой мир. Потом, повзрослев, она усмехалась про себя, сообразив, как спутались в детском уме два ярких впечатления. Старшая сестра рассказывала ей про лагеря, в которых фашисты брали у пионеров кровь, чтобы перелить себе. Сестра ходила в садик и, должно быть, оттуда принесла версию детской легенды-страшилки: почему пионерский галстук алого цвета. А с лета на даче запомнилось другое: зеленый забор, обсаженный изнутри густыми елочками. Это тоже был «лагерь», и заходить туда было нельзя, а за забором жили дети, которые, сколько она могла видеть, никогда оттуда не выходили… В том, первом своем мире она, маленькая и тощая, пробралась между досками забора и из-за елок подозвала к себе двоих больших ребят. Неизвестно откуда взялись имена: Юра и Лида. И был тайный заговор под колючими еловыми ветками, и по одному они выводили детей из страшного лагеря и помогали им перебираться через забор. Но – самое главное – она должна была остаться, чтобы те, безликие фашисты – она еще не представляла их, не видела ни фильмов, ни картинок – могли взять кровь у нее. Вот когда она спасет всех, можно будет умереть – ради хорошего дела можно, это она уже знала. Надо было только дождаться, пока все выберутся, просто потерпеть.

Она очень рано научилась различать два мира: раньше, чем научилась жить там, оставаясь здесь. Однажды бабушка застала ее за разговором с Лидой и услышала, как внучка, лежа в кроватке, говорит вслух сама с собой. Она сказала тогда: это я так играю. И навсегда назначила себе название другого мира: Игра. Игра писалась с большой буквы и никогда не путалась с игрой в лото или в прятки с мальчишками во дворе. И еще очень скоро она научилась уходить в Игру только тогда, когда было «свободное время». А времени было не так уж много: мама с папой старались не оставлять больную дочку одну, брат тоже находил время поболтать или почитать ей вслух. А понемногу и ребята со двора стали приходить к ним в гости: порассматривать вместе с ней рыб и бабочек в «Жизни животных», сыграть во что-нибудь настольное, просто поболтать и полакомиться испеченными мамой печенинками – мама всегда пекла столько, чтобы хватило на всех…

К четырем годам она умела читать – научилась, заглядывая через плечо маме и брату – и почти сразу полюбила читать про себя. Оказалось, что книга очень часто – вход в Игру. И Игра стала большой: теперь так многих надо было спасать: утешить лиса и маленького принца, отбить у мальчишек оловянного солдатика и пробраться с ним в дом к бумажной принцессе… выбежать на арену, где злые люди забрасывали больного измученного Овода грязью. Закрыть собой, вылечить, увезти домой. Она не сомневалась, что растить того бездомного мальчугана куда важнее, чем возить через границу ружья, и никак не могла понять, чем так виноват несчастный кардинал Монтанелли, что с ним нельзя помириться. И еще надо было убедить Красса, что нельзя казнить Спартака и его товарищей, и еще, и еще…

Спасти надо было многих, а время в Игре шло медленно. Куда медленнее, чем в жизни, где она понемногу начала вставать, выходить во двор. Мальчишеская компания приняла ее легко – давняя знакомая. Никто не смеялся, что она не может пробежать и трех шагов, не задохнувшись. Санька со Славой втаскивали ее на деревья, куда ей в жизни бы не влезть самой, а уж там, в штабе на ветке толстой ивы все были равны в важной серьезной беседе. Пожалуй, здесь она даже выигрывала: про индейцев и мушкетеров эта девчонка с рыжими косичками знала куда больше пацанов. Известное дело, в кино показывают не все, а она порой проговаривалась и о том, чего не пишут в книжках.

Еще год или два: она пошла в школу. Ходила, как смеялись учителя, по принципу: месяц пишем, два в уме. Книжная девочка легко справлялась со школьными учебниками. Месяца за четверть вполне хватало, чтобы получить четвертные отметки, а вот завести друзей в школе она не успевала. И не сказать, чтобы ее доводили или задразнивали: просто сама она так и не успела разобраться в премудростях школьной жизни, и вскоре стала классной диковинкой – пожалуй, даже любимой, но уж точно не своей. Ребят можно понять: что прикажете делать, когда стайка мальчишек решает забросать девчонку снежками, а рыжая шмокодявка в клетчатом драповом пальтишке, вместо того, чтобы с визгом удирать, бросает на землю портфель, подхватывает снежок и, развернув тощие плечики, пискляво декламирует: «Все на одного, синьоры? Ну что ж, вперед, если не боитесь замарать вашу честь!». Признаться, с честью у пацанов оказалось все в порядке, ни один снежок не полетел ей в лицо, но с того раза в классе пошел слух, что рыжая – бешеная, и лучше держаться от нее подальше.

Двенадцать лет она сходила с ума от головных болей и общего непонимания происходящего. В то, что от чужой боли кому-то может быть хорошо, поверить было невозможно. Совсем. Но на ее глазах люди, не книжные, а живые, то и дело причиняли друг другу боль. На попытки понять уходило столько сил, что она опять свалилась всерьез и надолго. Уйма свободного времени. И высокие ворота, сложенные из множества книг.

Королевская стража не взяла ни единого заложника: поселок был пуст. Но возвращаясь обратно разъяренные неудачном рейдом солдаты наткнулись на местного мальчишку – не деревенского, а из вездесущих, а значит, и всезнающих степных бродяг. Мальчишку прихватили с собой.

Если бы пришельцы из-за моря хоть немного понимали жизнь на степном материке, им следовало бы порадоваться, что селяне успели уйти. Смирись они тогда, король еще много лет мог бы считать себя властелином далекой равнины. Когда отряды стражи словно ветром сдуло в море вместе с грозными башнями, тот упрямый офицер, быть может, еще успел пожалеть, что приказал пытать двенадцатилетнего мальчишку. Но блестящий стражник слишком презирал дикую землю, чтобы интересоваться ее обычаями. И Рэд, лежа в камере и бессильно поскуливая от боли, с надеждой ждал обещанного к рассвету расстрела.

Когда снаружи прозвучали голоса и резко лязгнул засов, он только чуть повернул голову – и удивился. Паренек в мундире корнета стражи был немногим старше его самого. Нет, старше конечно, но ненамного. Лет пятнадцать-шестнадцать. Красавчик в мундире с привычной властностью отослал сторожа и наклонился к лежащему.

– Попробуй не орать.

Присев, он за руки втащил изломанное, сочащееся кровью и сукровицей тело Рэда к себе на плечо, придержался за склизкую стену и, разогнув колени, понес к воротам башни.

Табуны вольных скакунов никогда не подходили к башням на расстояние выстрела, но боль они чувствовали издалека и по самой своей природе не могли отказать в помощи. Рыжий конек, никогда не позволивший бы себя взнуздать, сам выбрал место, где раненого легче было усадить ему на спину. Но тут Рэд как видно, опамятовался и принялся отбиваться, вцепившись в спасителя пальцами уцелевшей руки.

– Ты со мной!

– Нет. Я вернусь

– С ума сошел! И что с тобой сделают?

– Это не так уж важно. – корнет поморщился. – Я сделал то, что велела честь, а теперь исполню долг. Я давал присягу и отвечу за то, что сделал.

– Черта с два ответишь! Тогда тащи меня обратно, понял!

Переругивались шепотом: один от слабости, второй – от страха потревожить дальний пост: часовых у ворот корнет сумел отослать – там стояли солдаты его роты.

–Ты понимаешь, что это самоубийство?!

– Я все равно не мог бы жить, если бы у меня на глазах убили ребенка.

– Сам ребенок! А я смогу?

Долго состязаться в благородстве не приходилось, но маленький упрямец, когда старший попытался силой усадить его на коня, нарочно скатился на землю, наверняка добавив себе сломанных костей. И тогда корнет предложил жребий.

– Но только условие: уж кому достанется длинная травинка, тот пусть живет, пока может – без дураков. Слово?

– Слово…

Рэд так никогда и не узнал наверняка, честно он вытянул длинную или старший мальчишка ловко воспользовался темнотой и тем, что у него мутилось в глазах. Но доказательств не было, и корнет, снова взвалив его на коня, привязал своим шарфом, а потом и хлопнул рыжего конька по крупу:

– Вези к людям, друг!

Конечно, на геологический ее не взяли– с таким-то букетом диагнозов. Брат-геолог давно закончил институт и жил далеко, а она пошла в педагогический – извечное пристанище недотеп и романтиков.

Она была на втором курсе, когда маму разбил паралич. Дежурили в больнице по очереди – семья была большой и дружной, да и друзей у мамы хватало. Врачи осторожно готовили их: «После таких инсультов не встают», но мама встала – на полупарализоанной ноге и с мертвой рукой. И тут, как раз когда дома она была не просто нужна – необходима – ее прихватило так, что и в больнице долго не могли привести сознание. Потом навалилось все сразу. Мамина болезнь – конечно, это из-за нее. Сколько сил на нее потрачено. И брат уехал. И сама она ни на что не годится… Она всем запретила ее навещать, лежала на койке, свернувшись в клубок. И слушала, как к голове подступает черная вода.

Таблетки назепама медсестры раздавали свободно – чтоб страдающие бессонницей больные ночью не будили. Она лежала месяц, и все это время копила – еще сама не зная, зачем. Когда пузырек наполнился, приняла все сразу, удрала с отделения в парк, забилась под кусты. Вспомнила, что должно быть стыдно, но стыдно не было: стало спокойно и мирно. Она полежала минут десять и вырубилась.

И услышала:

– Без дураков! Слово?

Слово…

Оказалось, она проспала двое суток. Забавно, что никто ничего не заметил: она подгадала на выходные, обхода не было, а соседки по палате решили, что она моталась домой и прикрыли, как могли. Еще три дня в голове был туман, и ее шатало от стенки к стенке, а потом она сказала врачу, что выписывается. На свою ответственность.

Слово есть слово – где бы ты его не дал.

Жить куда труднее, чем умереть, но надо было учиться.

Нельзя сказать, что в жизни не было радостей. Из школы пришлось уйти – учителям не прощают пропусков по болезни – зато из нее вышла недурная гувернантка. С утра, когда отец был на работе, она сидела с мамой, а вечером бегала по урокам. Летом они с папой отпускали друг друга на месяц. Она попробовала турпоходы, поняла, что держит группу, и стала ходить одна. Однажды набрела на археологов. Ее накормили, дали подержать лопату – и с того года она не пропускала ни одного полевого сезона. А вот с любовью не сложилось. Поняв, что ее силенок не хватает даже на самый нежный секс, она в первый раз в жизни попросту прогнала от себя человека. Из чистого эгоизма: слишком много ей уже приносили жертв, чтобы она могла принять еще одну.

В ее мире, на планете Орано, детей рождал лес. Люди, как и все живые твари, подбирали тех, кого приносила им чаща. Земля была устроена иначе, но…

Она выкинула справку об инвалидности, подменила карточку в поликлинике, и через два года у нее был сын. «Как с куста!» – смеялась она на вопросы удивленных друзей. Теперь работу приходилось брать на дом, зато в доме стало шумно, и она научилась печь пироги и печенья по маминому рецепту – чтоб хватило на всех.

Кто-то сказал, что дни тянутся долго, а годы летят быстро. Мама умерла, сын вырос, а папа все больше болел. Свободного времени было мало, и она все реже уходила в Игру, а однажды поняла, что просто не может туда пробиться. Остались только воспоминания, тускнеющие, как память о давних походах.

Сл и здоровья с возрастом не прибавляется ни у кого, но она так привыкла давить боль и делать то, что надо, то продолжала автоматически двигаться: завтрак, работа– полежать, обед-полежать, погулять с папой-полежать. Только теперь она отлеживалась, тупо уставившись в потолок, а в груди опять стояла черная, черная вода, и в горле торчал крик: «Заберите меня отсюда!», и она привычно загоняла его поглубже в глотку. Ужин, уложить отца, лекарства, ночь. И заснуть с надеждой, что не проснешься.

Сын тормошил ее, заговаривал то об одном, то о другом, предлагал посидеть с дедом, пока она сходит в гости или в театр. Улыбалась, гладила его по голове и уверяла, что все нормально.

– Просто устала. Ты иди, я полежу и встану.

В тот вечер он оторвался от компьютера и просунул в дверь хитрющую физиономию.

– А ты, мамочка, пока меня нет, в «Миры Орана» рубишься?

Она удивленно подняла голову.

– Орана?

– Ага, игра-то новая, я только залогинился а там во вводном ролике… Представляешь, сидят мужики у костра. Ну, как всегда, историю мира рассказывают, баллады поют, я к ним подхожу, и тут один встает и прямо ко мне: «Чегл, найди свою мать и скажи, что мы ее ждем!». Представляешь! Это как вообще? Ты что с моей почты зарегилась? А под каким ником?...

Она вскочила и бросилась к компу.

Люди сидели у костра, сдвинув плечи. Уже не одна фляга отстукивала ритм под пальцами.

«В ночь перед казнью он думал,

Что умереть – просто,

Не испугаешь смертью,

Того, кто живет упрямо,

наперекор жизни, наперекор боли…»

Из темноты тихо вышел Рэд, подсел в круг. Люди потеснились, впустив его, и снова сдвинули плечи.

–

Обитель сознания

Как же погано здесь! Выбираться нужно, вылезать из этого болота. Знать бы как… Но ведь способ есть. Он же смог, сумел его найти. Значит – возможно. Понять бы только. Понять… И пробовать-то не на ком. Глушь, мухи одни. Каждая ошибка – недели ожидания. И уже четверо – мимо. Четверо! За полгода. Сколько ещё?

Только бы не узнал никто... Нет, вы молчали раньше, не рассказывали. Скрытничали. Молчите дальше. Дайте мне шанс! Ему же дали... Я смогу, я вылезу. Ждать тяжело. Долго... С тоски можно сдохнуть. Выть хочется! А надо думать, копаться в неведомом, гадать на болотной жиже! Никогда не было нужно. Никогда! Теперь приходится. Только бы понять, как он это сделал? Как?!!

***

Довести меня до бешенства сложно, но можно: заставьте меня скучать. Вернейшее для этого средство – начать инструктаж по охоте с лекции о какой-нибудь планетарной ерунде. С погоды, пейзажей, с целебных свойств местной грязи или самобытности побрякушек. С чего угодного, далёкого от цели моего приезда, а значит и от моих интересов.

Вот уже битых два часа инструктор с воодушевлением чирикал на своём птичьем наречии о красотах планеты. Красоты? Пока головизор не показал на Кхшасе ничего, кроме болот и лачуг аборигенов. Не считать же красотами индиговые тучи или дождь? Поначалу я ещё слушал бормотание портативного переводчика, чей механический голос пытался усыпить во мне зверя. Сейчас же переводчик валялся в недрах сумки. Ему повезло: он остался цел.

Я хмуро поглядывал на инструктора, расписывающего, судя по голограмме, болотных мух. Он пытался выглядеть солидно, но его манера то и дело засовывать себе в ухо коготь, сводила на нет все усилия. Чириканье довершало картину. Наверное, это было смешно. Вернее, поначалу это определённо было смешно. Сейчас я еле сдерживался, чтоб не открутить эти розовые оттопыренные уши. Да сколько ж можно переливать из пустого в порожнее?

Меня ждали просторы Кхшаса. Что у них здесь? Болота? Пойдут и болота – это неважно. Важно то, что индекс опасности по Межпланетному Сертификату доступных для охоты мест здесь был почти на пределе. Подробных сведений я не нашёл, но ещё до прилёта мне рисовались стаи хищников, способные разорвать меня в клочки, челюсти, грозящие сомкнуться на загривке, холодные объятия гигантских змей и парализующий взгляд василиска. Меня не интересовали флегматичные бифштексы на ножках, не привлекали те, за кем надо было трусить неделю, продираться сквозь лианы и кусты, ожидая, когда жертве надоест удирать, и она сама подставит шею под клык. Я искал соперников, с которыми можно было бы потягаться на равных. Кто кого? Чей удар мощнее, захват крепче, движения стремительней? Вот где кипела кровь, просыпался настоящий азарт! Если уж отдыхать на природе, то только так.

Я уже начал гадать, что закончится раньше: лекция или моё терпение, когда очередь дошла до представителей местной фауны. Ну, наконец-то! Водрузив сумку на стол, я зашуршал в поисках переводчика, ни мало не смущаясь производимого шума. Инструктор захлопнул клюв и оторопело уставился на меня. Ничего, подождёт. Он успел потрепать мне нервы, и теперь моя совесть равнодушно помалкивала, позволив мне шуметь в своё удовольствие.

Прицепив на ухо кольцо переводчика, я осклабился, зная, что ухмылка придавала моему оскалу особую кровожадность. Инструктор икнул и продолжил своё чириканье.

Головизор выдавал одно изображение за другим, но серьёзных противников я не замечал. Множество птиц – но ни одной, способной проломить клювом мой череп. Беззубые рептилии – мелочь, которая могла поместиться в моём рюкзаке. Змеи, больше похожие на праздничные гирлянды, как внешне, так и по уровню риска от близкого с ними знакомства. Кхшас всё больше разочаровывал меня. Не за перьями я сюда летел, и не за карликовыми панцирями.

Эх, зря я не махнул на Терру! Там, по крайней мере, водились ящеры – вполне достойные противники. Стремительность в сочетании с мощными челюстями, шипами рогов и камнем клювов. Опасно? Да! Зато там пахло кровью, настоящей охотой. А здесь…

Инструктор в очередной раз дёрнул себя за ухо, достал из него какую-то козявку и мгновенно слизнул её с когтя длинным лиловым языком. Осмотрев палец, видимо, на предмет прилипших козявкиных лапок, он ткнул им в очередную голограмму. С неё смотрело одноглазое нечто, которому, на мой взгляд, должно было быть стыдно вообще появляться на свет. Выгляди я так – умер бы от депрессии. Над тщедушным тельцем, напоминающим голубоватую водоросль, нависал непомерно раздутый шар головы. Безвольные складки губ прикрывали рот, лишенный намёка на зубы, а невообразимо длинные руки заканчивались полупрозрачными перепонками. Ноги существу заменял клубок то ли корешков, то ли спутанных волосинок, приспособленный скорее не для передвижения, а для того, что бы хилятика не смыло с болотной кочки накрапывающим дождиком.

– На нейку охота запрещена.

Как будто я стал бы на это охотиться! Это ж позорище! Этого хлюпика можно было уничтожить одним моим чихом. У меня мелькнула мысль, возможно, не так уж далёкая от истины:

– Они что, исчезающие?

Везде есть диковинки, практически истреблённые. О них рассказывают долго и смачно, показывают на головизоре, с которого несчастные жертвы таращат на тебя глаза, полные слёз и обиды на свою горькую жизнь. Инструкторы давят на жалость, а потом подкрепляют её наличием статьи о браконьерстве в местном законодательстве. В задницу все их статьи! Охота жила в моей крови самостоятельной жизнью, и я не всегда мог себя контролировать. Что мне стоило походя сожрать пару–тройку глазастых малюток любой пушистости? Я бы этого даже не заметил.

Как ни странно, с нейку я ошибся. Хлюпики не были вымирающим видом. Теперь мне действительно стало их жаль. По мне, лучше вымереть, чем жить таким уродцем.

– Но не просто же так вы их охраняете? Может, они ценные? – я ковырнул когтем в зубах: там ещё с завтрака застрял клок мяса, преизрядно мне мешавший, но не желающий покидать межзубие.

Инструктор вслушался в переводчик, а потом снова залился щебетанием:

– Нет. Просто они как… Как дети. Вы же не станете убивать беспомощного детёныша?

На ум пришли детёныши флоррей с Протуса, которые были способны разорвать меня за считанные мгновения, просто из шалости, без всякой злобы. Хорошо, что взрослые особи становились настолько апатичны и ленивы, что практически не замечали окружающих. Правда, им ничего не стоило проползти по любому, стоявшему на их пути, но это уже была беда стоявшего. Здесь ситуация была обратная: несчастное существо, похоже, можно было просто-напросто снести ветром, пробегая мимо.

Инструктор отключил головизор:

– На этом…

Это оказалось последней каплей. Сдерживать негодование я не собирался:

– Всё? И это всё? Я зачем сюда летел? Голографировать птичек? – подскочив к инструктору, я клацнул зубами, едва не отхватив его розовое ухо: – На кого здесь охотиться? На мух?

Он был невозмутим:

– Охотиться? Вы летели сюда охотиться?

– Конечно! Вы вообще заглядывали в Межпланетный Сертификат? С вашим уровнем опасности я рассчитывал на приличную охоту. Мне нужен риск, смертельные враги, чудовища! И что я вижу? Всякую шушеру! Мелюзгу! Ах, да! Я забыл амёб-переростков. Но эти мешки со слизью могут разве что придавить меня своим весом, если я улягусь спать под их тушей! Нет, вы мне ответите! Вы…

Инструктор подцепил когтем кнопку на браслете, и меня сжал дымчатый ореол. Обездвижить? Конечно! Что ещё мог этот слабак? Теперь мне было не свернуть ему шею. А жаль! Раздался щелчок. Недоптиц включил приватный канал:

– Найдите нейку.

– Нейку? Эту ошибку эволюции? Зачем мне эти ничтожества?

– Найдите нейку.

– Предложите ещё на них поохотится! Скажите, что они опасны, – если б не раздражение, я бы расхохотался. Сейчас же я был способен только язвить: – Плюются ядом, пышут огнём и ломают кости своими корешками. О да, к таким даже приближаться нельзя!

– Приближаться к ним можно, а вам – даже нужно. Но охотиться не предложу: нейку нельзя вредить.

– Почему?

Он не ответил, показывая всем своим видом, что разговор закончен.

– Значит, о настоящих опасностях Кхшаса вы мне так и не расскажете?

Инструктор задумчиво посмотрел сквозь меня:

– Найдите нейку. Возможно, они сами вам об этом расскажут. Если захотят.

– Э! Они что, разумные?

– В некотором роде... В некотором...

Затянувшийся брифинг подошёл к концу. За распахнувшимися створками дверей простирались живописные болота, полные безобидных зверушек. Ими можно было умиляться, их можно было тискать и кормить с рук. Они годились на что угодно, кроме охоты. Самым правильным было бы вернуться в транспорт и валить с захудалой планетки, но я был зол. Слишком многого я ожидал от Кхшаса.

Как только инструктор освободил меня из силовой клетки, я рванул вглубь трясин. Советы недоптица меня не впечатлили и специально искать нейку я не собирался. Просто хотелось развеять досаду. На остальную группу мне было наплевать: моих сородичей в ней не было, а представителям других рас сейчас вообще не стоило попадаться мне на глаза. Я мчался, разминая затёкшее тело. Всхлипывала под ногами вонючая жижа, затянутая бурыми нитями. Пустотелые деревца с погружёнными в воду спутанными ветвями оказались настолько хрупкими, что их можно было не обегать, и я ломился прямо сквозь заросли, с хрустом, оставляя после себя обломки стволов. Дождь застилал глаза, но не мог хоть сколько-то промочить шерсть.

Попадающейся на моём пути живности не повезло. Срывая злость, я не щадил никого, отбрасывая в сторону растерзанные тельца. На какое-то время я даже почувствовал прилив адреналина, но вскоре азарт растворился в местной сырости. Заросли кончились, сменившись низким тростником, над которым кружились плотные рои мух. Хоть бы дождя побоялись, так нет! Гадкие насекомые, словно нарочно, лезли в пасть, заставляя отфыркиваться. Это не просто раздражало – бесило.

Я уже подумывал повернуть в сторону базы, когда уловил краем глаза бледный шар, возвышающийся над тростинками. Нейку? Может добежать до него, спросить, что он сделает, если я решу им пообедать? Впрочем, любопытство не настолько меня терзало, а подобные патологии инопланетного животного мира вызывали скорее отвращение, чем интерес, так что я промчался мимо. И был немало удивлён, осознав, что оказался нос к носу с этим ничтожеством. Я сам не понял, как это получилось. То ли меня закрутило в болоте, то ли хилятик действительно был не так прост.

Единственный глаз у нейку был огромен и чёрен. Блёклые длинные реснички покачивались вокруг него, словно солнечные лучи во время затмения. Чем-то он притягивал. Чем?.. На какое-то мгновение закружилась голова, и я понял, что существо преобразилось. На меня смотрел... Сначала мне показалось, что мой сородич. Потом я узнал в нём себя. Словно заглянул в зеркало, только изображение было плоское, лишённое объёма. Как на примитивном снимке или рисунке. Эта уродливая аномалия умела создавать копии? Конечно, экземпляр, стоявший сейчас напротив меня, был шикарен. Мне было, чем похвастать. Тугой клубок мышц, покрытый жесткой черной шерстью, узкая морда, лезвия клыков, ухмылка, способная вогнать в дрожь любое существо, обладающее хотя бы зачатками инстинкта самосохранения. Хищник. Охотник. Зверь. Не часто удаётся посмотреть на себя со стороны. И то, что я видел, мне нравилось.

Моя копия ковырнула когтем в пасти и, смачно харкнув, выплюнула клок мяса – того самого мяса, что застрял у меня в зубах за завтраком. Я машинально провёл языком по нёбу, и… И понял, что зубов у меня нет. Вообще. Гладкое нёбо переходило во влажные от мороси, мягкие складки губ. Я понял, что начинаю погружаться в незнакомое для меня ощущение паники и ужаса. Дрожь пробежала по телу, заставив его изогнуться и затрепетать. Чтобы не упасть, я вцепился в почву… чем? Чем? Когда я вспомнил, что нейку заменяло ноги, мне захотелось умереть.

Зверь сочувствующе хмыкнул:

– Трудно, да? Мне тоже было нелегко. Тельце у тебя теперь… Ну, не очень, скажем прямо. Но ты его береги. Сколько ты в нём проторчишь – не знаю. Зато, – он нагнулся ко мне и доверительно пророкотал в ухо, – ты можешь многому научиться. Очень многому. Полезно иногда заглянуть в собственный внутренний мир…

Он прошёлся, приноравливаясь к новым, сильным мышцам. Отряхнулся с наслаждением. Я видел, чувствовал, какой восторг он испытывал от простых, привычных для меня движений. Меня же пронзала острая зависть. Это было моё тело. Моё!

– Видишь ли, – зверь вернулся ко мне, жалкому ничтожеству, едва способному удерживать равновесие, – не я попал в тело нейку первым. Давно… Молодой был. Молодой, глупый и злой. Охотник… Не я был первым, и не предыдущий владелец нейку. Жильцы здесь меняются. Не часто, но меняются. У тебя тоже есть шанс когда-нибудь обрести новое тело. Правда, для этого тебе нужно многое понять. Самопознание вряд ли интересовало тебя прежде. В твоём нынешнем положении, – он подмигнул, – у тебя есть возможность им заняться. Если, конечно, ты не свихнёшься раньше. Тоска, безнадежность, одиночество… Мне даже немного жаль тебя. Придётся тебе запастись терпением. Но, поверь, игра стоит свеч.

Он фыркнул, выплюнув муху. Усмехнулся:

– А от мяса тебе придётся отвыкнуть. Хотя мухи вполне съедобны, и их тут много. Разъесться – не разъешься, но от голода не умрёшь. Ну ладно, прощай. Береги моё тело, а я уж постараюсь позаботиться о твоём.

Я – бывший я – неторопливо развернулся и чёрной тенью потрусил сквозь тростник. Я – нынешний – остался в глубине ненавистных кхшасских болот. Дождь больно барабанил по голой макушке. Вокруг противно жужжали мухи. Хотелось выть, но моё горло не могло издать ни звука. Не умело. Сознание поглощала щемящая безысходность. И только тонкая нить удерживала остатки разума, рушащегося в пропасть безумия.

Он же смог. Значит, выход – есть. Значит – возможно. Понять бы, как?!!

–