Текст книги "Основной конкурс (5 конкурс)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Толстую лепёшку бабьего дерева на его пути облепили сотни стожалок. Значит, лес пойдёт совсем скоро, через десяток-другой часов. Или через сутки с небольшим. Надо спешить.

Сумрак сгустился. Свет поднял голову и потрясённо замер. Лиана!

Если положить две глиняные миски друг на друга, донышками наружу, а сверху кинуть спутанный клубок оранжево-зелёных побегов с мелкими, прижатыми к стеблю листочками, то это и будет лиана.

Ну и огромина, удивился Свет. Ободок дерева, поившего посёлок, был ему по пояс. Две гигантские чаши здешней лианы сходились на высоте полтора или даже два человеческих роста. Такой ни одна личинка не страшна! Вот бы приманить! Свет коснулся бугристой, прохладной коры. Буро-зелёный ствол покрывали трещины и дупла. В одно из них Свет сунул руку, и она ушла в дерево по плечо. Там, в глубине, он нашёл нежное шелковистое утолщение на деревянистой стенке, забрал в горсть и сжал.

Лиана задрожала, по огромному телу пробежала судорога, и из ближних трещин на юношу хлынули потоки прохладной воды. Под ногами захлюпало, и Свет бросил в лужу сморщенные шкурки перекати-поля. Сухие мешочки сразу начали круглеть, наливаться влагой. Пусть напьются, не жалко!

А вот и ажурные, ярко-зелёные шары сосны, утонули во мху у подножия слон-дерева. Если отломить мягкие иглы у самого основания, там появится капля прозрачной смолы.

Когда Свет вернулся к волокуше, Юра опять спала. Мохнач поработал отменно, выел из раны всю грязь и остатки зелий. Свет нанёс на рану пахучей живицы и заново перевязал. Остатками он натёр себе плечи, подхватил девушку на руки и побрёл к лиане. Манящая обняла его за шею, но не проснулась.

Возле дерева Свет выбрал сухое место, уложил девушку в мягкую зелень, близ заветного гиганта, и сел рядом. Лиана шевельнулась. Или ему показалось, но ведь не зря в посёлке женщинам запрещено подходить к лиане ближе ста шагов?

«Я всё правильно сделал, – лениво думал Свет, глядя на спящую девушку, – привёл манящую к лиане. Дальше она сама. Как это будет?» Они собирались в спешке, и Людмил не успел, или не захотел рассказывать. В дороге они сначала ссорились, а потом стало не до того. Так Свет и заснул, думая о секретном женском навыке.

Он качал воду. Зачерпывал ведром в лохани возле лианы и поднимал в акведук. Свет всегда работал с рассветных сумерек и до тех пор, пока дневной жар не загонял его домой. Обычный урок – наполнить общинный бассейн. Оттуда её разберут женщины: для хозяйства, полить гем-опята в подпольях. Сегодня он совсем не устал, и полные вёдра не оттягивали рук. Потом рядом оказалась Юра. «Зачем ты пришла? – удивился Свет. – Женщинам нельзя быть здесь!» Юра отмахнулась и принялась доить лиану. Дерево распустило побеги, вода побежала с них весёлыми струями; девушка сразу вымокла насквозь и стала раздеваться. Вот она скинула куртку, и волосы сразу рассыпались по груди, потом принялась за штаны. Они пристали к телу, Юра схватила нож – его нож – и стала пилить ткань снизу вверх. Вместо ноги оказался чёрно-зелёный корнехвост; нож чиркнул по коре, и брызнула кровь. «Нога!» – вспомнил Свет и открыл глаза.

Наступил вечер, и лесной сумрак стал красно-фиолетовым от лучей заходящего солнца. Манящая, припадая на правую ногу, плавно вышагивала вокруг лианы; загорелые по плечи руки терялись в темноте; матово белели спина и ягодицы.

Свет затаил дыхание. Конечно, он видел, как купались девчонки в бассейне перед сном. Огородники вечерами набирали бассейн, для репы. Юра плескалась наравне со всеми. Он лечил девушку в пустыне, но это было совсем, совсем не то! Творилось тайное! Юра то прижималась к дереву всем телом, то отступала назад и будто приглашала его идти за собой. Лиана дрожала, шевелила побегами, по серединному ободу пробегала волна, но не больше. Раз за разом начинала манящая свой танец, потом упала в мох и заплакала.

– Он спит, не видит, не поможет мне!

Свет присел рядом и робко дотронулся до девичьего плеча. Щекотная волна пробежала от кончиков пальцев и закружила голову.

– Как помочь? Скажи?

– Мне одной не справиться!

Свет понял, и ему стало жарко. Как глаза открылись. Искатель и манящая всегда рядом. Как дядька Людмил и Сергея. Не зря его Юрка дураком называет! И сама такая же...

– Тебе же Настасий нравится!

– Я тебя, дурака слепого, дразню! Ты меня не замеча-аешь… – заревела Юра.

– Как тебя не заметить, – прошептал Свет.

Лес зашумел. Бабье дерево выпустило множество гибких ножек, и первое засеменило на восток, прочь от грядущих горячих ветров. За ним, на толстых тумбах-ногах топали слон-деревья, пузатые дубы, лианы, прочие и прочие. Мягкими покрывалами струились мхи, катились сосны и шары перекати-поля.

Двое, что сплелись на остатках мохового ковра, не заметили исхода. Ни посёлок, ни пустыня, ни лес не занимали их, но только отсвет звёзд в глазах напротив, только трепетный ответ на касания губ, только извечная дорога страсти, по которой ходят женщины и мужчины. Всегда вместе, никогда не порознь.

Лиана-исполин тоже собралась в путь. Выпростала из песка мощные лапы и приподнялась. Как ножка чудовищного гем-опёнка, полез наружу бесконечный корнехвост. Кольцо за кольцом обвивал он тело лианы, пока не показался влажный зев, ещё недавно пивший воду подземной реки. Лиана развернулась в сторону ушедшего леса, и не тронулась с места.

Что-то растворённое в воздухе звало её за собой, но нечто подобное, и даже сильнее, держало на месте. Пошевелив, словно в сомнении, ветвями, лиана стала покорно ждать, пока это нечто сдвинется укажет новое направление.

По ночной пустыне, крепко обнявшись, шли двое. Сухой ветерок задувал в лицо, сзади медленно переваливалось огромное дерево-водочерпий.

– Ты не прогонишь меня к Настасию? – прильнув к Светиному плечу, лукаво спрашивала Юра.

– Нет, – отвечал парень, – и не надейся!

«Пусть только подойдёт, – думал он, – руки оторву!»

–

Лучший друг герра Флейшмана

Парижское утро похоже на цыганскую юбку. Сотканное их десятков разноцветных лоскутов, звуков и запахов, оно кружится в медленном танце. Невидимая цыганка, звеня обручами открывшихся бистро, взмахивает руками. Одна за другой пробуждаются квартиры, раскрывая зевающие рты окон. И вот улицы наполняются людьми. Радостные лица молоденьких девушек, спешащих на работу, насупленные физиономии еще не проснувшихся мужчин – в этом разнообразии совсем теряется сморщенное лицо пожилого господина…

Господин Флейшман не спешит на работу. Он не в том возрасте, чтобы трудиться. Он мог бы вести докторскую практику, но зачем ему это? Скромный уголок на окраине Парижа в не самом шумном доме – у господина Флейшмана есть все для счастливой старости. И если что-то и выгоняет его из Эдема по утрам, так только любовь к свежей зелени. Старик не любит яблоки, его зубы давно не могут справиться с этим запретным плодом. Флейшман предпочитает мягкие груши, которые продает женщина в зеленой косынке. Старик не помнит её имени, хотя она всегда приветствует его. Флейшман покупает груши, немного бобов и брокколи. По дороге домой он не смотрит по сторонам, пряча лицо за драповой ширмой поднятого воротника.

У дверей его дома стоит парочка. Их имена Флейшман помнит.

– Что, Жиль, дышите свежим воздухом?

Парень смущенно опускает глаза. Девушка убирает руки с его плеч и поправляет юбку. Флейшману нравятся её глаза. В ту же секунду он понимает, что прямой взгляд его пугает.

– Нет, доктор, – улыбается Жиль. – Поссорился с маман.

– Мадам Венье не приглянулась такая прелестная девушка? – вскидывает брови Флейшман.

– Мадам Венье не приглянулось, что какая-то женщина кроме неё может приглянуться мне, – угрюмо отвечает Жиль.

Флейшман разводит руками, показывая, что такие сложности отношений удивляют и его. Он открывает дверь в парадную и поднимается по лестнице. Где-то в глубинах его разума по точно такой же лестнице, ведущей к просторной комнате сознания, поднимается одно старое воспоминание…

***

… робкий стук в дверь кабинета. Герр Флейшман не любит, когда его беспокоят во время работы, но, тем не менее, приглашает войти. Кроме Герты в этот час посетителей быть не может. Так и есть – в кабинет заходит покрасневшая от смущения Герта, держа за руку высокого парня. Флейшман хмурится при виде гостя.

– Я же четко выразил свое желание, – встает из-за стола доктор. – Ему запрещено появляться в этом доме.

– Папа, ты должен помочь, – не поднимая головы, говорит Герта. – Франц пострадал из-за твоего… Пострадал из-за меня.

Флейшман делает вид, что не заметил дочкиной оговорки. Ей еще предстоит серьезный разговор о послушании и уважении к мнению родителей.

– Пострадал, каким образом?

– Мы договорились встретиться субботним вечером. Помнишь, когда… Я была занята.

Флейшман помнит субботний вечер. Герта, действительно была занята. Она плакала, получив от него запрет на свидание. В любом случае, от слез еще никто не умирал. Ему, как доктору, это хорошо известно. А вот, после погромов, на улицах Дрездена нашли тела многих евреев. Флейшману не хотелось, чтобы в подобную ночь его Герта оказалась рядом с этим Францем.

– Папа, так вышло, что Франц прождал до утра. Он дурно себя чувствует уже третий день.

– Ясно. Выйди, я его осмотрю, – доктор говорит сухо, чтобы у дочки не закралось сомнений насчет его отношения к этому еврею.

Франц молчит, стараясь ничем не разозлить Флейшмана. Он понимает, что ему здорово повезло. Денег на хорошего врача у Франца нет, да и мало кто в эти дни взялся бы за такого неудобного пациента. Осмотр длится не более нескольких минут.

– Боюсь, молодой человек, что у вас пневмония, – резюмирует Флейшман.

Франц бледнеет, судорожно застегивая рубашку. Теперь его зачесанные на пробор волосы кажутся еще темнее. Флейшман даже с некоторой жалостью смотрит на непутевого ухажера своей дочери.

– Молодой человек, я думаю, не стоит объяснять, что в ближайшие дни вам нужен покой, – говорит доктор. – Я напишу, какие препараты вам понадобятся. Как и где вы достанете медикаменты, меня не интересует.

Франц тихо благодарит Флейшмана, дрожащей рукой опускает бумажку в карман пиджака и выходит из кабинета. Через несколько минут входит Герта.

– Спасибо, папа, – шепчет она.

Флейшман не отвечает, погруженный в изучение последнего номера медицинского вестника. Скоро ему предстоит выступление перед большой аудиторией…

***

… старик заходит в свою маленькую пыльную квартиру. В свое время доктор не допустил бы такого, но силы уже не те, а нанять горничную он не в состоянии. Да, и если бы у Флейшмана были средства, он никогда бы не решился на такие открытые контакты с окружающим миром. Он идет на кухню, чтобы положить продукты на стол. Одну грушу он моет в ведре и вытирает тряпкой. Последнее воспоминание, заставшее его врасплох на лестничной площадке, было лишь первой каплей, предвещающий долгий меланхоличный ливень.

Флейшман открывает окно и смотрит на улицу. Жиль со своей пассией уже куда-то ушли. Солнечный свет почти не пробивается во дворик. Длинная улица, тянущаяся от дверей парадной вдаль, напоминает вывалившийся язык покойника. Флейшман морщится, поймав себя на такой аналогии. Ему хочется выпить чего-нибудь покрепче. Доктор подходит к серванту, открывает его правую створку. На полке стоит графинчик с прозрачной жидкостью. Старик прищуривается, рассчитывая, насколько хватит запасов, затем взмахивает рукой и щедро наливает себе водки в стаканчик, стоящий рядом с графином.

– Доктор, – насмешливо говорит старик. – Излечи себя сам.

Слова эти кажутся ему такими же горькими, как и питье. Какой он доктор? Он крыса, прячущаяся в тени. Впрочем, какой у него был выбор? С его репутацией великолепного хирурга и человека, преданного партии. Флейшман садится в кресло, стоящее напротив серванта и, прикрыв глаза рукой, вспоминает…

***

… белые стены медицинской палаты. Красное и белое – все, что осталось ему в эти тревожные дни из цветовой гаммы. Солдатам, впрочем, достается и того хуже – красный и черный. Все же белые стены лучше черной земли. Флейшман пытается найти что-то позитивное даже в таких мелких деталях быта. Но его усилия тщетны и тогда доктор с головой погружается в работу. С головой… Флейшману становится смешно от такой мысли.

– Герр доктор, – в палату заходит какой-то солдат, имени которого Флейшман не помнит. – Новый экземпляр.

– Подготовьте, – коротко бросает доктор.

Пока он моет руки и надевает перчатки, за стеной раздаются вскрики. Доктор морщится, представляя, что там происходит. На происходящее можно было смотреть с двух сторон. Если они все подопытные крысы – не стоит переживать, как они пройдут свой путь до страниц в учебниках биологии. А относиться к ним не как к крысам Флейшман боится. С каждым днем, с каждым новым экземпляром – все меньше, но боится.

– Быстро, – приказывает солдат, вталкивая в палату сгорбившегося человека.

Флейшман оборачивается, и шприц выпадает из его рук. Это не крыса, это далеко не крыса…

***

… тяжело вздохнув, старик ставит стакан обратно на поднос. При этом он задевает графин, оглашая комнату хрустальным звоном.

– Опять используем спирт не в медицинских целях? – ехидный голос обращен к Флейшману.

– В медицинских, – бурчит Флейшман. – У меня по утрам мигрень. Только это и спасает.

Доктор ложится на диван и смотрит в потолок. Известка потрескалась, и поверхность похожа на пустынный пейзаж. В жарких безлюдных землях Магриба увидеть такое не редкость. Флейшман часто думает о северной Африке. Именно оттуда пришли те секретные депеши. Флейшман повидал многое в первые годы войны. Десятки и десятки лиц заключенных концлагерей. Но такого не ожидал даже после всего увиденного.

– А правда, что твои приятели вербовали ведьм в Алжире? – назойливый голос продолжает задавать вопросы.

– Они мне не друзья, – ворчит Флейшман. – Это было временем тотального помешательства. Я все время думаю о том, как мне не повезло с профессией. Был бы археологом – отправили бы искать Шамбалу или строить очередной Рейх где-нибудь в Египте. Вполне в их духе…

– Бросьте, доктор, – голос становится более язвительным. – Это же так скучно. Не то, что у вас – такой контакт с людьми. Тесный.

– Алжир, – громко продолжает Флейшман, положив руку холодной тыльной стороной на горячий лоб. – Там, действительно верят, что ведьма может задушить ребенка и высушить его тельце. А еще говорят, что если она высушит его голову, то получит ценный талисман. Я не знаю, что там видели пьяные солдаты Роммеля, но…

Флейшману неприятно в сотый раз вспоминать этот день. Но он вспоминает…

***

… в углу палаты, обняв колени руками, сидит Франц и грустно смотрит на доктора.

– Здравствуйте, герр Флейшман, – спокойно и тихо говорит юноша. – Рад, что представился случай поблагодарить вас за консультацию. Как видите, меня вылечили.

Доктор вздрагивает и поворачивается к подносу, на котором разложен инструментарий. Первым делом предстоит усыпить подопытного. Флейшман прокручивает в голове процедуру операции. Раньше ему не составляло труда собраться перед работой. Но в это раз он не видит перед собой крысу. Тогда он должен будет признать, что эти крысиные губы, быть может, целовали его милую Герту. Эти крысиные лапки обнимали её тонкую талию. Флейшман тяжело дышит и садится на больничную койку, на которой уже должен лежать подопытный.

– Как ты здесь очутился? – доктор делает усилие и все-таки выдавливает из себя имя. – Франц.

Теперь он точно не сможет нормально работать. Крыс не зовут по именам, им просто присваивают номера.

– Так же как и все, – пожимает плечами парень. – Не успел сесть на нужный поезд в нужное время. Если вы меня понимаете.

– У тебя были родственники за границей? – спрашивает доктор, глядя в пол.

– Нашлись бы, – усмехается Франц. – Правда, мне хотелось обрести родственников здесь. Стоит признать, что я не угадал с эпохой и местом появления на свет.

Флейшман кивает, не поднимая взгляда. Родственные связи – то о чем он думал меньше всего в последнее время.

– Герта…

– Погибла при бомбардировке, – безучастно заканчивает за него фразу Франц. – Странное время. Странное и жестокое.

– Да. Мы все с ним не угадали, – кивает Флейшман.

Франц встает и, пошатываясь, идет к койке. Флейшман несколько потерянно смотрит на юношу и уступает ему место. Берет с подноса шприц и заворожено смотрит на иглу.

– И что со мной будет? – спрашивает Франц. – Другие говорят, что в овраге за госпиталем закапывают тела. И еще мешки с грязным бельем. Только это ведь не белье, верно?

– Нет, – отвечает Флейшман, не понимая, зачем он рассказывает это подопытному. – Там органы. И медные пластинки.

Франц удивленно смотрит на доктора.

– По протоколу – работы по изучению активности мозга, – продолжает Флейшман. – На основе… Древних учений, скажем так.

– Терафим? – хохочет Франц.

Этот звук так не естественен, что в палату вбегает солдат, охраняющий госпиталь. Убедившись, что все в порядке, он выходит, не сказав ни слова.

– Не желательно использовать этот термин, – заученно говорит Флейшман.

– Потому что он связан с евреями? – нагло спрашивает Франц. – Если Гитлер хочет разобрать человека, как игрушку, чтобы посмотреть, что внутри – так и скажите. Если он хочет оживить высушенную голову, спрятав под языком пластинку… Ну, пусть это будет арийский терафим, если так приятнее звучит для фашистов. Но я не пойму, вы действительно пускаете столько людей на мясо ради этого?

Флейшман взволнован и раздосадован. Еще не хватало бесед о нравственности с подопытным. Он уважаемый доктор, а не мясник.

– Ты бы все равно умер в лагере, – кричит доктор. – Не я, так молоденький солдат с автоматом – какая разница как умирать. Но тут ты хотя бы послужишь науке. Бесценные сведения о работе мозга…

– Все, что я знаю о голове, герр Флейшман, – снова перебивает доктора Франц. – То, что она должна быть на плечах.

Доктор тяжело вздыхает и вкалывает разговорившемуся юноше два кубика препарата. Предстоит долгая работа, грозившая занять всю ночь. Франц не сопротивляется, его грустные глаза еще глядят на мучителя, но юноша уже спит. Флейшман, берет с подноса инструмент и пытается успокоиться. Перед операцией необходимо избавиться от всех лишних мыслей. Может быть, хоть в этот раз получится…

***

… стучат в дверь. Доктор встает и плетется, чтобы открыть. На половине пути останавливается, настороженно прислушивается. К нему не так часто кто-либо приходит. Конечно, сейчас не первые годы после войны, когда в каждом коридоре Флейшману мерещились люди в форме. Но, с другой стороны, немного осторожности не помешает. Неизвестный гость стучит вторично. Старик на цыпочках подходит к двери. Не удержав равновесия, Флейшман оступается и доска предательски скрипит.

– Доктор, это я, – раздается голос Жиля.

Флейшман облегченно выдыхает и открывает дверь. На пороге стоит его молодой сосед. В руке у Жиля полусфера, детали которой подслеповатый Флейшман не может различить.

– Извините, доктор, – смущенно обращается к нему Жиль. – Можно оставить это у вас?

Старик берет протянутый ему предмет и рассматривает с легким интересом. Теперь он понимает, что это декоративная игрушка, какие можно увидеть в сувенирных лавках. Домик, накрытый стеклянным куполом. Если встряхнуть игрушку, то под куполом пойдет снег.

– Лили подарила, – объясняет Жиль. – У нас месяц отношений.

– Понятно, – бормочет Флейшман.– Мадам Венье не одобрит?

– Разобьет, – устало разводит руками Жиль. – Ничуть не сомневаюсь. Я обязательно заберу, когда появится возможность.

Флейшман кивает и закрывает дверь, не обращая внимания на благодарную реплику Жиля. Старик дважды поворачивает ключ в замке и ковыляет к серванту. Миниатюрный домик находит свое место около графина. Флейшман пристально смотрит на игрушку.

– Вот она – жизнь, – вздыхает доктор.

– Ты о чем? – раздается недоумевающий голос.

– Я под куполом. Два десятка лет под стеклом, – Флейшман опирается на сервант. – Они смотрят на меня. Все они смотрят.

В соседней квартире кто-то стучит в стену. Они здесь такие тонкие, что слышно практически все, что происходит у соседей. Флейшману это не нравится. Особенно сейчас, когда мадам Венье решила выказать свое недовольство.

– С кем вы разговариваете, доктор? – её зычный голос из-за стены заставляет Флейшмана поморщиться.

– Со сверчком, – раздраженно кричит старик.

Мадам Венье прекращает разговор, но старик слышит, как она смеется в своей квартире. Доктор берет графин и наливает себе еще один стакан. Затем встряхивает полусферу. Под куполом идет снег, заметая дорожку, ведущую к дому.

– Ага, сверчок, – усмехается некто, скрытый второй створкой серванта. – Как в «Пиноккио». Может быть, откроешь? Погляжу на твою жизнь, раз уж ты её нашел.

– Нет.

Флейшман отвечает коротко, потому что знает, как иногда Франц любит поболтать. Старику совсем не хочется при этом смотреть на темную сморщенную кожу, высохшие губы и сизый язык. Он подходит к окну и пристально смотрит на дорогу, тянущуюся вдаль.

– Мне снятся плохие сны, – говорит он. – Головы. Множество голов, катящихся вниз по улице, словно перекати-поле. Ветер становится сильнее, я не могу сопротивляться, и меня тащит вслед за ними. Они смеются, выпучивают глаза и высовывают длинные языки из своих мертвых ртов.

Флейшман смотрит в окно и видит не тихую парижскую улочку, а неведомые дали. Дожидаться вечера – это такая мука.

– Не переживай, доктор, – бодро вещает голос из серванта. – Ты же, как там… Поработал на славу науки. Почему ты не напишешь обо мне работу?

– Боюсь, – ворчит Флейшман.

– Как в Праге? – спрашивает голос. – Когда ты прятал меня в саквояже.

– Не так, – отходит от окна доктор. – Да и что удивительного в говорящей голове? Будущее ты не предсказываешь, клады не ищешь. Шутки и те – весьма неудачные.

– Суховатый юмор, – соглашается голос. – Как и все остальное, что мне осталось.

Из серванта доносится приглушенный смех. Флейшман злится и подходит, чтобы открыть створку. В последний момент он останавливается. Берёт со стула пальто и осматривается в поисках ботинок.

– Куда собрался, доктор?

– Воздухом подышу, – нехотя отвечает Флейшман и выходит из квартиры.

Помещение погружается в тишину. Тени танцуют на стенах, поднимаясь все выше и выше с каждым часом. И вот они уже под оранжевым потолком, окрашенным закатом. Комната похожа на таинственный лес под янтарным небом. Дверь отворяется и в эту обитель теней заходит Флейшман. Кидает на стол стопку бумаг и раздевается.

– Подышал?

– Да, спасибо.

Старик привычным движением берет с подноса графин и наливает себе в стакан алкоголь. Снег всё так же идет под стеклянным куполом. Флейшман не может вспомнить, тряс он игрушку в последнюю минуту или нет. Со стаканом в руке он подходит к окну. В дворике темно, только где-то вдали фонари перемигиваются между собой, не без помощи качающихся деревьев.

– Ночь будет ветреной, – шепчет доктор.

В комнате тихо, ни скрипа, ни шороха. Однако даже если бы некто обратился к доктору, Флейшман не отреагировал бы. Старик смотрит на улицу, что так напоминает вывалившийся язык покойника.

Они уже здесь. Наверняка, они пришли из-за ветра. Кто-то наверху забавляется, встряхивая его домик под куполом. Поэтому все они здесь – стоят под его окнами, но не смотрят на него. Им нечем смотреть. Безголовые тела, одетые в пальто старомодного покроя. На некоторых лагерная роба. Они ждут, и Флейшман знает, что должен сделать. Старик открывает окно и встает на подоконник.

– До свидания, Франц.

В ответ тишина.

***

Детектив Боден осматривает квартиру без особого интереса. Ничего ценного или интригующего. Практиканту, которого к нему приставили, явно веселее. Мерещится кровавый заговор, не иначе.

– Что думаешь, Жак? – оборачивается Боден к юноше.

Тот снимает отпечатки со стакана, стараясь ничего не перепутать.

– Не похоже на убийство. Хотя обстоятельства странные. Что его связывало с этим парнем?

– Соседом? Черт его знает, – Боден пожимает плечами. – Просто старикан, свихнувшийся от одиночества.

– Мне бы такого соседа, – ухмыляется Жак. – Почему на меня никто не переписывает квартиру? Добрый дедушка.

– Ага, – кивает Боден. – Такой добрый, что во время войны прирезал кучу народа.

Жак, открыв рот, смотрит на старшего товарища. Он понимает, что зря не ознакомился со всеми данными о погибшем.

– Военный преступник?

– Врач, – уточняет Боден. – Никаких улик и документов, указывающих на причастность к преступлениям, не сохранилось. Обвинений не выдвинули. Но кто его знает, чем эти мерзавцы занимались в те годы. Бьюсь об заклад, не искали средство от перхоти.

Закончив снимать отпечатки с графина, Жак принюхивается к содержимому.

– Водка, вроде бы. А эта часть закрыта. Как думаете, что там?

Боден стоит у окна, но видит не улицу. Он смотрит на усталое лицо, небритые щеки и такую знакомую родинку около уха. Ему не нравится собственное отражение в стекле, и детектив отворачивается.

– Зеркало. Я думаю, что там зеркало…

–