Текст книги "Яд в крови"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
Отныне Калерия Кирилловна от нечего делать ходила по библиотекам и изредка в кино. Дома было скучно и всегда холодно. К тому же за стеной целыми днями плакал маленький ребенок, которого соседка, уходя утром на работу, запирала в такой же мрачной и холодной, как у Калерии Кирилловны, комнате. Да и пенсия была мизерная – хватало только на питание и пару капроновых чулок в месяц, которых, в свою очередь, хватало не больше, чем на неделю. Поразмыслив немного, Калерия Кирилловна устроилась по объявлению уборщицей в Первый медицинский. Приходилось иной раз убирать и в прозекторской, где расчленяли трупы беспризорников. Сначала ей было тошно смывать сукровичные пятна, вдыхая резкий запах формалина и чего-то отвратительного своей потусторонностью. Потом она привыкла, иногда даже следила издалека за происходящим на мраморном столе под яркой лампой. Как-то подошла поближе. Оказалось совсем не страшно, зато очень интересно. Ее стали посылать мыть полы в мертвецкой – за это платили лишних пятнадцать рублей в месяц. Калерия Кирилловна поняла, что совершила роковую ошибку, став учительницей, а не врачом – как выяснилось, ее влекли к себе физиологические, а не психологические тайны человеческого существа.
Отныне она ходила на работу как на праздник.
В тот день она убирала в мертвецкой с утра. Институтский сторож Максимыч, прозванный студентами Нострадамусом за невероятные способности предсказывать настроения экзаменующих профессоров, сказал ей, что ночью привезли два свеженьких трупа, и галантно вызвался проводить на «экскурсию к жмурикам». (Он знал о невероятном любопытстве Калерии Кирилловны, другой раз вглядывающейся по нескольку минут в застывшие лица покойников.) Она отказалась – от Максимыча разило перегаром, к тому же он все время чмокал толстыми красными губами, нарушая гробовую тишину мертвецкой. Обиженно икнув, Максимыч удалился кормить свою любимую дворняжку Эскулапшу, родоначальницу чуть ли не всех бездомных собак в округе. Калерия Кирилловна, облачившись поверх пальто в длинный серый халат, бесстрашно перешагнула через порог. И с ходу опознала Славика. Он смотрел на нее удивленными голубыми глазами, которые, казалось, вот-вот вылезут из глазниц. Калерия Кирилловна охнула и опустилась на пол, больно ударившись копчиком.
Ее обнаружил тот же Максимыч и попытался оттащить от трупа Славика, который она терла мокрой половой тряпкой, приговаривая: «Ну еще чуть-чуть потерпи. Совсем капельку. Вот умница. Вот хороший мальчик». Она плюнула Максимычу в лицо и выругалась трехэтажным матом. Мат Максимыча вовсе не испугал – его испугала пена в уголках губ Калерии Кирилловны и ее безумный взгляд. Он кликнул двух студентов-третьекурсников. Вызвали неотложку из Кащенко. Всю дорогу Калерия Кирилловна твердила фамилию, имя и отчество Славика, год его рождения и адрес богдановской квартиры. Один из санитаров позвонил в милицию. Так был опознан Славик. Тело Серафима отдали на растерзание студентам.
– Ее с ними не было, – рассказывал сейчас Павловский. – В машине, потерпевшей аварию около двенадцати ночи на улице Горького четыре дня назад, находилось двое мужчин-пассажиров и водитель. Судя по всему, он был незнаком с ними, а просто подвозил за плату. Гражданин Барышников работал в том самом ресторане, где она пела вечерами. Директор и весь остальной персонал не видели ее уже четверо суток. Маша была там в последний раз, когда гуляла пьяная компания, что, разумеется, случается довольно часто, и ресторан закрыли на полчаса позже обычного. Она последнее время возвращалась домой одна, без Барышникова. Я сам прошел пешком ее предполагаемым маршрутом. – Павловский усмехнулся. – К слову, кратчайший путь пролегает под окнами нашего дома. Думаю, она ходила именно этим – кратчайшим – путем. Придется немного подождать. Кстати, проверили все психиатрические больницы и даже отделения интенсивной неврологии.
– Зачем? – изумился Иван.
– Как бы вам сказать, молодой человек… – Павловский недобро смотрел на Ивана, судорожно тискавшего в своих руках ладони его невестки. Этот новоиспеченный брат много себе позволяет. А Дима в больнице и не может проследить за своей юной и еще совсем неопытной женой. – Дело в том, что ваша… назовем ее э-э-э подругой, страдала, да и будем надеяться, все еще страдает шизофренией. Эта болезнь, как вам известно, неизлечима и непредсказуема в своем развитии и…
– Мерзавец! – воскликнул Иван, вскочил и стиснул кулаки. – Вы сами шизофреники в вашем кагебе. Нормальные люди не пойдут туда служить.
– Напрасно вы так думаете, молодой человек. – Павловский смотрел на Ивана взглядом удава, наметившего очередную жертву, и Иван под этим взглядом съежился и отступил. – К счастью для вас, я прихожусь вам родственником, к тому же очень уважаю вашу маму. В противном случае я бы представил вам возможность лично убедиться в том, что мозги у моих подчиненных работают блестяще.
– Успокойся, Ян, – сказала Маша, снова беря брата за руки. – Мама на самом деле была больна. Но это не мешало ей быть умной… Господи, что я говорю? Она ведь жива, правда?
Ей никто не ответил. Иван отказывался верить в безумие этой удивительной женщины, спасшей его от неминуемой гибели. Если так, он тоже сумасшедший. И пускай в мире будет побольше сумасшедших.
– Я, наверное, знаю ее лучше вас всех вместе взятых, – подала голос Устинья. – Столько, сколько выпало пережить ей, вряд ли сумеет выдержать куда более мужественное и холодное сердце. Маша всегда была очень ранима. В ранней юности она потеряла обоих родителей, потом самого любимого человека. Тот, кому она доверила свою судьбу не по любви, а в силу сложившихся обстоятельств, изменил ей, когда она носила его ребенка. Мне кажется, ее так называемое сумасшествие лишь защитная реакция на горести и мерзости жизни. – Устинья взяла дрожащими пальцами сигарету и жадно затянулась. – Мы все бросили ее на произвол судьбы. В первую очередь я виню себя. Хотя, если признаться честно, не знаю, что можно было для нее сделать. К тому же я воспользовалась ее…
– Марья Сергеевна, это вовсе ни к чему знать посторонним…
– Меня зовут Юстина. А он не посторонний, а мой родной сын! – зло проговорила она и, подавившись дымом, закашлялась и загасила в пепельнице недокуренную сигарету.
– Мама, не надо! Мне страшно. Пусть все останется как есть. – Маша всхлипнула и, бросившись к Устинье, крепко ее обняла и прижалась всем телом.
– Как есть, уже не может быть, моя милая, моя единственная коречка, – задумчиво сказала Устинья. – Настоящее – это постоянное развязывание узелков, которые мы завязали в прошлом. Но их можно затянуть еще туже, и тогда они тебя окончательно удавят, – едва слышно закончила она.
Толя шел темной улицей, ориентируясь по фонарям вдалеке. Там, на шоссе, наверняка можно поймать машину. Да, но куда он поедет? Только сейчас до Толи дошло, что он не знает ни одного адреса в Москве, ни даже номера телефона. Он замедлил шаги, обернулся. Может, вернуться назад? Но это невозможно. С тех пор как пропала Маша, больничная палата кажется настоящей камерой пыток.
Уже глубокая ночь, и на освещенном фонарями шоссе ни одной машины. В морозном воздухе разносится стук колес далекого поезда. Метро и прочий транспорт наверняка уже не работают. Да ему и ехать некуда. Что за глупая мысль вдруг взбрела в голову: взять и убежать из больницы? Этим самым он доставит лишние хлопоты и без того измученным и издерганным пропажей Маши Устинье и отцу.
Толя уже готов был повернуть назад, как вдруг из переулка сзади вынырнул старенький автобус и остановился прямо возле него. Водитель приветливо распахнул двери-гармошки.
– Садись, брат, подвезу, а то замерзнешь без шапки, – сказал водитель, когда Толя нерешительно ступил на подножку. – Да ты не подумай ничего дурного – я за так. Мне твои гроши не нужны. Тебе куда?
– Сам не знаю, – откровенно признался Толя. – У меня нет адреса дома, куда я непременно должен попасть. В том доме случилось большое несчастье. Я должен им помочь.
Водитель молча смотрел на дорогу. Вот он вырулил на освещенное шоссе, которое совсем недавно служило Толе ориентиром, свернул влево, в противоположную от центра Москвы сторону.
– Несчастье? – глухим голосом переспросил водитель. – Ну да, живешь себе день за днем, горя не знаешь, и вдруг на твою голову обрушивается страшное несчастье. Такое, что хочется выть и биться лбом о стену. Да только это не поможет. И приходится просто жить. Через силу. Жить, даже если уже не на что надеяться. А что у них случилось? – Водитель повернул голову и с любопытством посмотрел на Толю.
– Пропала любимая дочка. Вышла ненадолго из дома и не вернулась, – медленно сказал Толя.
– А ты ей кем приходишься, этой пропавшей девушке? Женихом?
– Я ее брат.
– Куда же ты смотрел? Зачем отпустил гулять одну? – неожиданно горячо набросился на Толю водитель. – Молодым красивым девушкам нельзя ходить в одиночку по улицам. Потому что они очень глупые и доверчивые, наши несчастные дети.
Водитель тяжело вздохнул и резко затормозил – впереди горел красный свет.
Толя чуть не закричал от боли. Ему казалось, будто позвоночник сломался пополам, и верхняя его часть вместе с головой и руками полетела навстречу злому красному глазу светофора, в то время как правая осталась сидеть на жесткой холодной коже лавки.
– Что с тобой? – Водитель видел в зеркало искаженное мукой боли Толино лицо. – Ты обо что-то ударился?
– Нет, – процедил Толя, наконец догадавшись схватиться за металлический поручень, что помогло ему, правда, с большим трудом, занять более-менее удобное положение. – Мне недавно прооперировали позвоночник. Думал, на всю жизнь останусь инвалидом, но вот встал и даже сумел удрать из больницы. Хотя вижу теперь, что ничем не смогу помочь Маше.
– Мою дочку тоже Машей звали, но мы с матерью называли ее Маней и Марусей, а она на нас сердилась за это, хлопала дверью, выскакивала в одном платье во двор. Маленькая она еще была. Неполных шестнадцать лет… Хотела, чтобы мы называли ее Мариной. – Водитель снова вздохнул и теперь уже мягко затормозил у следующего светофора. – Едем, брат, ко мне. Здесь недалеко. А завтра в обед отвезу тебя в Москву – мне все равно нужно к следователю. Манечка пропала ровно полтора месяца тому назад. И никаких следов. Был человек и нет человека. Мать слегла с горя – одна у нас дочка была. Я пока держусь. Пока… Тебя звать-то как?
– Анатолием.
– Ну, а я Никита Сергеевич. Как наш нонешний правитель. Но ты зови меня безо всякого Никитой.
– Ваша дочь тоже в Москве пропала?
– Кто его знает… Мать говорит, оделась, накрасилась – она последнее время стала губки подкрашивать и глазки подводить. На дворе еще тепло было, и она ушла в одной «болонье». Мать спросила – куда. Все-таки дело к вечеру шло, да и вообще родители знать должны, где и с кем проводят время их дети. Маня улыбнулась и сказала: «Не волнуйся, я к десяти обязательно вернусь. Обещаю тебе, мамочка». Это были ее последние слова. Мы заявили в милицию утром. Но там долго чесались и все говорили, что девчонка наверняка загуляла и найдется сама. Наконец я не выдержал и наорал на этих лодырей. Тогда они прочухались и забегали, как мыши. Даже из Москвы кто-то приезжал. Да толку-то? Никаких следов. Как в воду канула. Я весь поселок опросил, даже кое-кого из дачников. За Маней много наших парней приударяло, да и подруги у нее были. Никто ее в тот день не видел. А твоя сестра в Москве пропала?
– Да. Три дня назад. Ей недавно исполнилось семнадцать, но она уже замужем была. Жила в центре Москвы, кажется, где-то возле улицы Горького.
– Ты что, не знаешь, где жила твоя сестра? – удивился водитель.
– Я не был в ее новой квартире. Я…
– Понятно. Ревнуешь ее к мужу. Так часто случается, когда брат и сестра очень привязаны друг к другу. Эх, если бы Маня нашлась, я все деньги, какие на машину собрал, отдал бы в наш храм. Ты веришь в Бога?
– Да, – ответил Толя, ни минуты не колеблясь. – Я провел пять лет в православном монастыре, но потом вдруг понял, что не все то свято, что принято называть святым. Понимаешь, я могу простить человеку многие грехи, если он в них раскаялся, но те, кто грешит, не каясь, а, напротив, прикрываются именем Господа, мне ненавистны.
– Ты настоящий православный, – сказал Никита. – А вот мы с женой принадлежим к общине евангелических баптистов. Слыхал когда-нибудь про таких?
– Да. Моя мама была баптисткой.
– Видишь, как тесен наш мир. – Никита невесело усмехнулся. – Выходит, не зря я тебя подобрал. А ведь ты вполне мог оказаться грабителем или даже убийцей. Но мне словно кто-то на ухо шепнул: «Остановись – там идет твой брат». А что же ты сам в другую веру подался? Я знаю, ваши попы любят морить паству постами и нравоучениями. У нас, баптистов, все проще и человечней. Или тебе тоже захотелось над своей плотью поизмываться?
– Выходит, да, – тихо ответил Толя.
Они молчали всю остальную часть пути. Остановив машину возле своего дома, Никита сказал:
– Мне в голову пришла странная мысль. Помнишь притчу о милосердном самаритянине, который оказал помощь раздетому и израненному разбойниками человеку? Понимаешь, мне всегда казалось, что Бог не случайно послал этому самаритянину испытание в виде несчастной жертвы грабителей. Поверь, у меня не было никакой корыстной мысли, когда я подбирал тебя на темной улице. А вот сейчас я думаю о том, что ты, быть может, тот самый человек, который поможет мне найти мою девочку.
В багажнике воняло бензином. Возле самого уха звякали железки и булькала какая-то жидкость. Одеяло, в которое туго запеленал Машу Ван Гог, было колючим и очень теплым. Дышать становилось все трудней и трудней – вдобавок ко всему он затолкал ей в рот шелковую тряпку.
«Сейчас все кончится – и я окажусь в новой жизни, чистая душой и телом, – думала Маша. – Я много грешила в прежней, и меня отправили в так называемое чистилище. Нужно еще чуть-чуть потерпеть. Он нарочно заставляет меня кричать, когда мне больно. Но я больше ни за что не крикну…»
Машина остановилась, щелкнул замок багажника. Ван Гог подхватил Машу на руки и понес в дом. Она больно ударялась головой и ногами обо что-то твердое. От одного особенно сильного удара помутилось сознание.
В помещении, где она очнулась, горело много свечей. Но это была не церковь – здесь пахло не ладаном и благовониями, а сыростью и плесенью. Ей в голову вдруг закралось страшное подозрение: а что, если ее похитил дьявол? Но она тут же его отбросила и даже усмехнулась своей странной мысли. «Неужели ты веришь в эти бабушкины сказки? – спросила она себя. – Переход из одного измерения в другое – один из законов существования духа и материи. При чем тут дьявол?..»
Она лежала совершенно нагая на узком холодном столе. Руки были больно и крепко связаны внизу, под столешницей, на ногах висел груз, не позволявший даже шевельнуть ими. Обнаженный торс человека (она узнала в нем Ван Гога, хоть он и был в черной маске, закрывавшей все лицо, кроме рта) глянцево поблескивал в сиянии свечного света. В руке у мужчины была железная коробка, в которой позвякивало что-то металлическое.
Взглянув направо, Маша увидела большой крест из темного дерева. На его вершине горела толстая высокая свеча, по краям перекладины стояло по зажженной свече поменьше.
Человек в маске ушел, и Маша, наверное, опять на какое-то время потеряла сознание, потому что, очнувшись, увидела, как он привязывает к кресту женщину. Та была невероятно худа – обтянутый кожей скелет с длинными спутанными волосами. Голова безжизненно болталась из стороны в сторону, и мужчина в маске привязал женщину за шею к перекладине широкой алой лентой, перевил длинными концами предплечья. Это было красивое зрелище, и Маша не могла оторвать взгляда. «Она уже готова к переходу в другое измерение, – мелькнуло в голове. – Ну, а мне предстоит долгий и трудный путь».
Она лежала и думала о том, что все ее переходы в другое измерение были сопряжены с душевными и физическими муками. Она сейчас помнит их все отчетливо и в мельчайших подробностях, хотя, очевидно, должна была давно забыть. Но что поделать, если у нее такая удивительная память…
После того как забрали отца и умерла мать, к ней ночами приходили какие-то странные тени и, разрывая на части ее внутренности, дико хохотали и катались на люстре. Однажды она проснулась и поняла, что от нее прежней осталась одна оболочка – эти странные тени заменили все внутри. Она страдала от того, что стала совсем другой, но скоро Анджей послал к ней Ромео, а потом явился сам.
Следующий переход совершился в доме у реки. Анджей куда-то исчез, бросив ее в ставшем без него скучном и унылом измерении. Она пожила в нем непродолжительное время, повинуясь инерции. Потом ее почти силой заставил стать своей женой Николай Петрович Соломин. (Это она тогда так считала, теперь же знает, что Николай Петрович был проводником в другое измерение.) В том измерении, куда он ее доставил, было очень неуютно. Она никак не могла научиться жить так, как жили люди в том измерении. К счастью, ее жизнь там закончилась довольно скоро. И снова были физические муки и душевная боль, а потом она проснулась в один прекрасный момент от того, что ей легко и хорошо, и начала свою жизнь в новом измерении.
То была удивительная жизнь. Особенно в самом начале. Плоть стала легка, чиста и невесома. Еще немного, и она, Маша, наверняка бы научилась летать под музыку Шопена, но тут это чудовище – Ната – пробудила в ней низменные инстинкты. Кажется, она натворила каких-то глупостей и мерзостей – она почти не помнит тот отрезок времени, когда все ее помысли и желания диктовались этим непостижимым местом между ног.
Но Маша оказалась сильна. Она очень быстро поняла, что пора переходить в другое измерение. Та же Ната помогла ей в этом. Когда Натино тело стало холодным, как лед, Маша разрезала ей живот, вынула лежавшего там уродца и засунула в ванну с горячей водой. Он, кажется, даже зашевелился, но в комнате было очень холодно – погасла печка, а разжечь ее снова Маша не умела. И бедняга замерз. А ведь он должен был стать ее проводником. Но Маша знала, что нужно делать. Она провела в той холодной страшной комнате три дня и три ночи, живя на одной воде и танцах. И чудо свершилось. Тот человек, которому она позволяла вытворять со своим телом все что заблагорассудится, стал ей безразличен, а потом даже противен. И она от него сбежала, хоть сделать это оказалось совсем непросто. Но она обманула его, сказав, что вызовет к себе, как только устроится на новом месте. К тому времени ее плоть стала быстро возвращать утраченную было легкость.
Ее жизнь в этом последнем измерении была такой, о какой она всегда мечтала, – легкой, бездумной, веселой. Было в ней много музыки, смеха, вина. И никакого притворства. Потом появился Анджей, но только в ином обличье – он, вероятно, тоже совершил переход в другое измерение. Но они поняли друг друга и снова полюбили. И это была самая настоящая любовь из всех предыдущих. Маша вздохнула. К сожалению, за ней снова пришли. Наверное, потому, что она понадобилась там. Жаль, что нельзя взять туда Анджея. Интересно, как скоро они снова встретятся? На какую новую высоту поднимется тогда их любовь?..
Мужчина в маске подошел к ней, держа в руке ковш, в котором шевелился маленький оранжевый огонек. Он произнес какие-то странные на слух слова – в них были почти одни согласные звуки, – наклонил ковш. Из носика на грудь Маши полилась горячая струйка. Она не просто ожгла кожу – Маше показалось, будто жар проник до самых внутренностей. «Он очищает мою плоть, – подумала она. – Он знает, плоть должна быть очень чистой. Плоть очищают физические муки, а душу страдания. Я хочу, я очень хочу страдать…»
Она посмотрела вправо, на женщину на кресте. Ее тело казалось ей совершенным, ибо, как считала Маша, прошло через все возможные и невозможные страдания. Ей очень хотелось увидеть глаза женщины, но они были спрятаны под упавшими на лицо длинными темными волосами.
– Почему ты не кричишь? – спросил мужчина в маске, обращаясь к Маше. – Ты что, не чувствуешь боли? Ты должна кричать. Я заставлю тебя кричать.
Маша усмехнулась и попыталась заглянуть в прорези черной маски, за которой поблескивали глаза. Мужчине это не понравилось, он занес ковш над ее головой, пытаясь капнуть расплавленным воском в глаза.
Она успела их закрыть, но все равно было очень больно. Брызнули слезы, и щекам стало невыносимо щекотно. Маша с детства ужасно боялась щекотки. Больше, чем любой боли.
…Ее качало на муторных грязно-серых волнах. И не было конца и края морю, по которому ее носило и швыряло из стороны в сторону. Вода в нем кишела скользкими горячими гадами, отовсюду смотревшими на нее прожорливыми немигающими глазами. Одна гадина прошептала: «Ты сама во всем виновата. Ты не оправдала надежд. Он возлагал на тебя очень много надежд. “Un Sospiro” он посвятит другой».
Прошло много времени, прежде чем Маша смогла поднять веки. Они оказались тяжелыми и непослушными. Помещение было наполнено парами, сквозь них тускло и отчужденно мерцали свечи. Но вот откуда-то подул ветер, на мгновение разорвав пелену, и Маша увидела, что тело женщины на кресте стало красным от крови. Кровь стекала струйками по ее животу, ногам, капала на засыпанный песком пол. «Что с ней? – думала Маша. – Откуда в ней столько крови? Бедняжка…»
Она почувствовала, что ее руки теперь свободны, и попыталась ими пошевелить, но они не слушались. Мужчина в маске сказал:
– В тебе жуть как много крови. Я бы давно умер, потеряй столько крови.
– Я не хочу умирать, – с большим трудом шевеля одеревеневшими губами, прошептала Маша. – Я еще должна побывать в том измерении, где мы с Анджеем… будем счастливы. Он понял, что совершил ошибку, бросив меня. Он вернулся, но я не сразу узнала его. Передайте ему, что я очень, очень его люблю…
Ее снова подхватили отвратительные мутные волны.
Выпив пустого чаю, Никита сказал гостю:
– Ложись на диване. Я пройдусь по поселку. Все равно не смогу заснуть.
Он сорвал с вешалки куртку и вышел. Толя слышал, как протопали под окном шаги. Наступила тишина. Потом за стеной кто-то простонал и всхлипнул. По-видимому, это была жена Никиты – она так и не вышла из своей комнаты, и они пили чай вдвоем. Возле распятия на тумбочке в углу горела свеча и Толя, глянув туда, невольно перекрестился, сказал: «Спаси, Господи, помоги нам, грешным». Он не хотел сейчас молиться – молитва расслабляла и отгораживала стеной от окружающего мира, превращая в созерцателя жизни. Сейчас он хотел участвовать в ней – она представлялась ему злым насмешливым хаосом, и он жаждал навести в нем порядок.
Ветер за окном тоже был частью этого хаоса. Толя помнил бабушкин рассказ о том, что ветры и ураганы поднимаются, когда боги тьмы одолевают богов света. Вот тогда, говорила бабушка, устанавливается ненастная погода. Разумеется, от этих рассуждений попахивает язычеством. Бог был, есть и будет один. Но сейчас Толя был готов поверить бабушкиным рассуждениям – ветер все сильней бился в окна голыми ветками деревьев, а душу охватили тоска и жгучая тревога.
Прошло несколько минут. За стеной стало тихо, лишь мерно стучали настенные часы-ходики да где-то скреблась мышь.
Толя вытянулся на узком диване и попытался расслабиться. Как ни странно, боль в спине была тупой и далекой. Даже не боль, а воспоминание о ней, больнице, пережитых за последние месяцы страданиях. Его сейчас мучили дурные предчувствия, но почему-то казалось, что они никак не связаны с Машей. Толя был уверен: должно случиться что-то ужасное, но Маша здесь ни при чем.
Маша… Она была в его представлении хрупкой загорелой девочкой из «Солнечной долины», чье тело казалось ему волшебно чистым и прекрасным. Потом он вспомнил Машу теперешнюю, танцующую в его палате рок-н-ролл, этот ужасный танец, выражающий собой полное торжество материи над духом. И все равно ее тело оставалось таким же таинственным, прекрасным, влекущим к себе с невероятной силой. «Грех, грех думать об этом, – пытался он убедить себя. – Маша теперь чужая жена. Но я все равно не могу перестать любить ее – это стало чуть ли не смыслом моей жизни. Ну а Бог? – спрашивал себя Толя и сам себе отвечал: – Разумеется, служение тебе, Господи, всегда будет у меня на первом месте. Помоги, помоги только ей сейчас…»
Он задремал под тревожный шум ветра под окном. Сон его был зыбким и беспокойным, и видел он в нем плоский желтый лунный диск, который все время закрывали широкие перепончатые крылья больших летучих мышей. Эти мыши напали на него, когда он стал приближаться со стороны суши к пещере, куда звала его когда-то Маша и где ему так и не довелось побывать наяву. Она кричала ему: «Сюда можно попасть только морем! Только морем!..» Он не видел ее, но знал, она где-то рядом. Мыши теснили его к обрыву, и он уже видел далеко внизу тяжелые свинцовые волны неспокойного моря. Он крикнул: «Я забыл, как плавать», и, сорвавшись с обрыва, полетел вниз. Но его подхватили сильные руки и крепко встряхнули. Толя открыл глаза. Над ним склонился Никита.
– Брат, вставай! Скорей! – возбужденно говорил он, продолжая трясти Толю за плечи. – Я видел там свет… Перелез через забор и обошел вокруг. Там кто-то стонет или плачет и горит много свечей. Скорей, скорей же…
Он потянул Толю за руку и помог подняться с дивана. Сорвав с вешалки куртку, накинул ему на плечи. На улице шел дождь. Никита хорошо ориентировался в промозглой беззвездной тьме, и спустя минуту они уже вышли на шоссе, помеченное редкими тусклыми фонарями.
– Это там, на самом краю поселка, – говорил Никита, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. – У этого типа большой деревянный дом. Он вроде бы художник или скульптор, собирает всякую старину. Манечка его знала – как-то видел, как она с ним разговаривала. Такой здоровый рыжий детина. Ездит на заграничной машине. Летом часто устраивает пирушки, и потом пьяные гости до утра бродят по поселку и дразнят собак. Вот сюда. – Никита свернул в темный узкий проулок между высокими заборами. – Я сумел оторвать доску, так что перелезать не нужно. Сюда.
Они очутились возле дома, окруженного с трех сторон молодыми, но уже достаточно высокими елками. Никита уверенно поднялся на открытую веранду, завернул за угол. Туда выходило два больших окна, занавешенных плотными шторами. Полотнище одной из них чуть-чуть, всего на какой-то сантиметр, не доходило до стены.
– Взгляни сюда! – велел Никита. – Зачем он запалил столько свечей? У него же есть электричество.
Толя увидел в щелку множество язычков желтого пламени. Свечи стояли в подсвечниках и железных плошках на голой поверхности закапанного воском стола. Ему показалось, будто кто-то застонал и пробормотал что-то невнятное. Никита схватил его за руку.
– Там происходит нехорошее. Понимаешь, этот тип знал мою Манечку. Нам обязательно нужно попасть в дом. Но как это сделать без шума?
– Я видел на веранде дверь. Кажется, она до половины стеклянная, – сказал Толя. – Можно разбить стекло и зайти. Но это… это преступление.
– Ну и черт с ним. А вдруг там на самом деле она? Может, он похитил мою Манечку и заставляет ее силой жить с ним?..
Дверь, о которой говорил Толя, оказалась незапертой. Они очутились в большой темной комнате, а поскольку их глаза давно привыкли к мраку, без труда разглядели ее странное убранство.
Противоположная двери стена была вся в стеллажах, на которых стояли гипсовые головы одинакового размера. Приглядевшись внимательней, можно было понять, что они изображают одного человека, но скульптору удалось запечатлеть различные выражения его лица.
Голова гневалась и пронзала смотрящего на нее взглядом-кинжалом выпуклых белых глаз или же саркастически усмехалась, кривя рот в презрительной гримасе. Либо, оттопырив нижнюю губу, выражала ничем не прикрытое презрение.
– Это он сам себя изобразил, – шепотом пояснил Никита. – Похож. Очень даже похож. Тс-с, слышишь?
Они замерли. Из глубины дома донесся отчетливый стон. Мужской голос сказал:
– Ты давно должна была умереть. Какая ты живучая. Из тебя вышло несколько литров крови. Ритуал преображения закончен. Эй, Магдалина, подними голову и посмотри на меня. Вот так. Ты теперь настоящая языческая святая. Я уготовил тебе бессмертие, и ты должна благодарить меня за это.
– Отпусти меня домой, – донесся слабый голос. – Ты обещал отпустить меня домой.
Никита, вскрикнув, сорвался с места и бросился на этот голос. Толя бежал за ним. Узкий коридор упирался в двустворчатую дверь, которая была слегка приоткрыта. Никита распахнул сразу обе створки, и Толя увидел из-за его спины лицо в маске и обнаженный мускулистый торс. Он видел, как Никита схватил со стола подсвечник с тремя свечами и швырнул им в человека в маске. Человек издал громкий вопль и закрылся обеими руками. По его потной груди бежали быстрые струйки темной крови. Никита поднял высоко над головой другой подсвечник и, прицелившись, кинул им в мужчину. Тот рухнул на бок, перевернулся на спину и затих, широко раскинув руки.
Толя огляделся. Комната представляла собой жуткое зрелище. Повсюду, даже на стенах, была кровь. Обнаженная женщина, привязанная к большому деревянному кресту, была вымазана кровью с ног до головы. Но эта кровь, судя по всему, принадлежала не ей – в двух шагах на узком столе лежала другая женщина, тело которой было багровосиним. С кончиков пальцев свисавших до самого пола рук капала кровь. Толя склонился над женщиной. Она еще дышала. Как будто он уже где-то видел ее, хотя был уверен, что никогда раньше не встречал. Она открыла глаза.
– Я ухожу туда, – очень тихо и медленно сказала женщина. – Скажи… Устинье, она не виновата. Алеко… – Толе показалось, будто женщина слабо улыбнулась. – Я не обманула его. Я не смогла взять его… – По телу женщины пробежала дрожь. Все было кончено.
Он долго не мог оторвать взгляда от ее навечно застывших больших зеленых глаз. В них была радость, а не боль. Такую же радость видел он в глазах святых великомучеников, изображенных на иконах и картинах на библейские сюжеты. Он осенил усопшую широким православным крестом, сложил ей на груди руки и закрыл глаза. У нее были обожженные, опухшие веки, в ресницах застыли капельки воска.
Между тем Никита успел развязать и размотать веревки, и женщина (это была его Манечка) упала к нему на руки. Он сорвал с окна штору, бережно укутал в нее дочку. Но она продолжала дрожать, и Толя слышал, как стучат ее зубы.
– Успокойся, родная, все в порядке и я с тобой. Ты здорова? Что он с тобой сделал? Как я не догадался раньше, что ты рядом! Прости меня, доченька, прости, родная…
