Текст книги "Яд в крови"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
– Вас слушает капитан Лемешев.
– Здравствуйте, дядя. Я Ян, племянник вашего сына, – слегка запинаясь от волнения, говорил мальчик. – Дядя сказал мне, что вы кристально честный человек. Скажите мне правду: где моя мама? Дедушка говорит, она утонула в Рио-де-Жанейро. Но я в это не верю.
На другом конце провода слышалось частое дыхание.
– Дядя, я вас не слышу, – сказал мальчик и почувствовал, что сейчас расплачется. – Дядя, пожалуйста, скажите мне правду.
– Твоя мама жива. Это… это какая-то ошибка, – взволнованно говорил капитан Лемешев. – Ты только никому ничего не говори. Но она жива. Поверь мне.
– Спасибо, дядя, – сказал мальчик и всхлипнул. – Дядя Ян мне правильно про вас сказал. Если бы вы знали, как я его люблю…
Мальчик быстро положил трубку на рычаг, потому что в горле больно запершило от слез.
Маша заплыла далеко от берега. Она не могла поверить в существование акул, ибо видела их лишь в кино и на картинках, ну а белые рыбы, изредка мелькавшие в глубине бирюзовых вод, казались ей с высоты капитанского мостика совсем безобидными. К тому же океан был безмятежно спокойным, а вода чистой и очень теплой.
Франческо держался от нее на расстоянии примерно полутора метров, при этом стараясь не спускать глаз с прозрачных подводных глубин. На дне шевелились красноватые водоросли, иногда проплывали, лениво шевеля щупальцами, морские звезды. Высоко в небе пролетел реактивный самолет, оставив в голубизне бездонного неба столь привычный Машиному взору дымчато-белый след.
– «Фантом», – сказал Франческо. – Скорее всего с Гуантанамо. Может, поплывем назад?
Маша нехотя согласилась. Она видела, как по берегу расхаживает отец с сигаретой в зубах. В последние дни он все время что-то пишет, используя для этих целей поля оказавшейся в ящике с галетами Библии. Он повеселел и даже помолодел, и Маша поняла в один прекрасный момент, что он снова стал Эндрю Смитом, в которого она была когда-то влюблена. Судьба цинично посмеялась над нею, настойчиво соблазняя принять участие в кровосмесительной мелодраме. К счастью, ничего серьезного между ними не произошло.
Правда, сейчас все это казалось Маше таким далеким и незначительным. Москва, консерватория, ее жизнь с Димой, оба Яна. Господи, да было ли все это на самом деле или же существует только в ее воображении?..
– Осторожно, слева по борту медуза, – предупредил Франческо. – Они здесь ядовитые.
Маша нырнула чуть ли не на самое дно, чтобы избежать столкновения с большой бурой медузой, безмятежно колыхавшей свое студенистое тело в теплых бирюзовых волнах. В глубине вода оказалась холодней. Маша плыла с открытыми глазами – искусству плавать под водой с открытыми глазами она обучилась в «Солнечной долине». В Черном море совсем другая вода. Как это было давно. Словно в другой жизни.
Вынырнув на поверхность, Маша поискала глазами Франческо. Он плыл сзади. Если бы не он, она наверняка была бы сейчас в Москве.
И вдруг Маша поняла отчетливо, что, несмотря на свою тоску по родине и чувство вины перед близкими, она бы ни за что не захотела снова очутиться там. О чем тут же сказала Франческо.
– А я как раз подумал: как здорово, что полтора месяца назад зашел в «Золотые ворота» в Санта-Барбаре, хотя обычно бываю в «Морском коньке». Мы с твоим отцом понравились друг другу с первого взгляда.
– И это ты уговорил его плыть в Рио, – утвердительно сказала Маша.
– Ну, не совсем так. Дело в том, что у твоего отца не слишком решительный характер. В душе он настоящий авантюрист, но кто-то или что-то должно подтолкнуть его на авантюру. Кто мог подумать, что все так обернется? Я очень переживаю, что мы потеряли судно, и во всем виню только себя, но, несмотря на это, мне здесь хорошо. Время словно остановилось…
Стояли солнечные дни, но настоящей жары пока не было. Вчера они обнаружили неподалеку от пещеры источник с питьевой водой. Это было очень радостное открытие – запас воды и соков оказался на исходе.
– Пора подумать о пропитании, – сказал Франческо. Сегодня он встал очень рано и куда-то ушел. Вернулся часа через два с полным пластмассовым ведерком крабов. Этим же ведром Маша после завтрака наловила с полдюжины крупных морских бычков, которые бесстрашно заходили в маленький заливчик справа от пещеры и паслись возле самого берега.
Сейчас они направлялись туда, где виднелись очертания деревьев. Возможно, там жили люди. Вряд ли, думала Маша, в наше время существуют необитаемые острова.
Они присели отдохнуть в тени довольно высокого куста, усыпанного темно-красными, похожими на большие стручки фасоли цветами. Франческо достал из кармана своих когда-то белых парусиновых штанов пачку с сигаретами.
– Я думаю, а стоит ли обнаруживать себя? Как только это случится, прилетит вертолет и заберет нас отсюда, чтобы снова сделать послушными винтиками в сложном механизме современной цивилизации, – рассуждал он вслух. – Почему люди не могут просто жить? Как живут звери, птицы?
– Им мешает разум. И вечный страх перед будущим, который омрачает радость настоящего. Как ты думаешь, почему мы все так боимся будущего?
– Этому нас обучают с детства. Думать о будущем на цивилизованном языке означает обладать здравым смыслом. Думая о будущем, невольно начинаешь опасаться, что у тебя в жизни что-то получится не так, как ты задумал.
– У тебя получилось так, как ты задумал? – внезапно спросила Маша, повернувшись к Франческо всем телом и глядя ему в глаза.
– Теперь мне кажется, что да. Потому я не думаю о будущем. И совсем его не боюсь. Но это при том условии, что ты согласишься выйти за меня замуж. Нет, не торопись с ответом. – Он взял Машину руку и прижал к своей горячей щеке. – Знаю, ты скажешь, что у тебя уже есть муж. Но ведь это было там. Прошлое не должно помешать нам быть вместе в настоящем.
– Ты прав. – Маша горестно вздохнула и добавила: – Наверное. – Она легко вскочила на ноги и потянула Франческо за руку. – Пошли. Там какое-то селение. Я, кажется, что-то придумала.
На священнике был головной убор, напоминавший боевое оперение индейского вождя, но это был настоящий католический священник, и в его храме даже стоял небольшой орган. Он с удовольствием согласился обвенчать «красивых белокожих пришельцев», даже не оговаривая отдельно вопрос оплаты. Он изъяснялся на смеси итальянского с португальским и испанским языками, и они с Франческо прекрасно друг друга понимали. Казалось, весь поселок собрался в храме, окруженном зарослями финиковых пальм, по которым бегали вверх-вниз почти ручные обезьянки голубоватого цвета величиной с большую кошку. И ни одного европейского лица. Толстая чернокожая женщина приколола к Машиным волосам длинную белую фату с искусственным флер д’оранжем. Кто-то дал в руку большую ветку цветущего апельсинового дерева. Обряд оказался бесконечно длинным, и Маша чувствовала, как по спине сбегают ручейки пота. Новобрачные обменялись кольцами из металла, очень смахивающего на золото, которые стоили в местной лавочке по два доллара за штуку. Потом мальчишка-писарь в набедренной повязке из ветхой парусины и большим фиолетовым цветком за оттопыренным ухом выписал под диктовку священника настоящий сертификат, удостоверяющий полную законность их брака, и поставил большую круглую печать с черными разводами. Отныне Маша стала Марией Джустиной Грамито-Риччи (это второе имя она придумала себе сама, вспомнив невольно Устинью). Они обменялись с Франческо долгим поцелуем, он принес Маше успокоение и уверенность в правильности только что свершившегося. Местный фотограф брал деньги с желающих сняться в компании новобрачных. Таких оказалось очень много, и у Маши устали губы улыбаться.
– Пора смываться, – шепнула она Франческо. – Я так соскучилась по нашей пещере.
– Но мы не можем обидеть их – я слышал, в нашу честь устраивается пир. Еще я обещал твоему отцу достать бумаги.
– Скажи мне, это не сон? – спросила Маша, крепко стискивая локоть Франческо. – У меня такое ощущение, словно я… сейчас проснусь и…
– Но тебе не хочется просыпаться, правда, любимая?
– Нет. Щарт, я, кажется, на самом деле очень счастлива.
– Тебе давно жениться пора, вот от того ты и бесишься, – говорила Таисия Никитична, замешивая в большой эмалированной кастрюле тесто на хлеб. – Где это видано: парню почти что тридцать, а он сидит бирюк бирюком в своей норе. Будто девушек вокруг нету. Вон Васильича дочка: опрятная, хозяйственная, да и лицом вовсе не дурная, хоть и малость полноватая. Но так это она от того, что тоже забилась в нору, как барсучиха. Ни на танцы, ни даже в кино не ходит. Все через забор выглядывает, что ты поделываешь. А ты себе сидишь и водку пьешь. Словно конец света наступил.
– Наступил. – Толя угрюмо кивнул. – Я так и знал, что этому случиться. Сон я видел странный…
– Столько пить. Самого черта можно увидеть. Не во сне, а наяву.
– Я тогда, бабушка, еще не пил.
Таисия Никитична бросила на внука сострадательный взгляд. Он сидел на полу и замазывал щели между досками. Рядом стояла поллитровка водки, к которой он время от времени прикладывался.
– Не пара она тебе. – Таисия Никитична с ожесточением набросилась на тесто. – Она изнеженная вся, утонченная. Духами дорогими за километр благоухает. Видел бы ты, какое на ней белье красивое – нейлон с кружевами. А гардероб ломится от заграничных платьев.
– Ну и что?
– Как ну и что? Вон ты даже плавок не имеешь – купаешься в семейных трусах. И костюма у тебя ни одного приличного нету.
– Ну и что? – упрямо твердил Толя, ловко орудуя шпателем.
– А то, что она артистка, а ты вахлак, как и твой отец. Что толку с того, что душа у тебя добрая и отзывчивая? Доброта нынче никому не нужна – нынче век другой. Нынче в моде и в почете только то, что напоказ.
– Неправда. – Толя сделал звучный глоток из своей бутылки. – Она не такая. Она… очень много понимает.
– Вот-вот, и я тоже говорю, она очень много понимает. Даже слишком много. – Таисия Никитична накрыла кастрюлю белой тряпкой и вытерла руки о свой передник. – Видела я этого ее Диму – не человек, а какое-то земноводное существо. Потому как вечно набратый ходит. И разговаривает на каком-то тарабарском наречии. «Ты, – говорит, – чувиха, клево смотришься в этой шмотке». Или: «Тот дермач в поворот не вписался, а ментуля его зажопил и ксиву экспроприировал». Поди, пойми, о чем он. Она и сбежала от такого на край света.
– Нет, – возразил Толя, – тут дело совсем не в этом. Хотел бы я знать, в чем тут дело. Очень бы хотел.
– Так тебе и сказали. Ваньку небось дед с бабкой к себе забрали. Избалуют парнишку. Второй Дима вырастет. А ведь он наших, соломинских, кровей.
– Откуда ты знаешь? – Толя поднял голову и внимательно посмотрел на бабушку. – Я ведь ничего тебе не говорил.
– А зачем говорить, коль само видно? Вылитый Николай в детстве. Ну и от матери твоей кое-что взял. Мать-то у тебя красавицей была.
– Это я помню. Иван очень на Машу похож.
– Похож. Только не лицом, а повадками. Маленький барчук. Ему небось сказали, что мать умерла.
Таисия Никитична достала из кармана своего халатика пачку «Дымка» и закурила.
Толя вдруг вскочил на ноги и, подойдя к бабушке, взял ее рукой за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза.
– Что ты сказала? – угрожающим тоном переспросил он.
– Да брось ты. Разит перегаром, как от извозчика. Что сказала? Не я сказала, а парнишке так сказали.
– Что ты сказала? – повторил Толя, не выпуская бабушкин подбородок.
– А то, что ты дурень. – Таисия Никитична резко крутнула головой и освободила свой подбородок. – Такую девицу проворонил. Теперь всю жизнь будешь локти кусать да водку жрать. Вахлак астраханский.
Толя скрипнул зубами и выскочил во двор.
Он сидел на носу лодки, которую слегка покачивало на волнах, и плакал навзрыд. Он знал, что это были пьяные слезы, хотя алкоголь его по-настоящему не брал – лишь обнажал чувства. Он строил этот дом для Маши. Он не терял надежды на то, что когда-нибудь она приедет сюда вместе с его сыном, и пусть между ними больше ничего не будет, все равно весь здешний воздух снова пропитается Машей, его перед ней поклонением, обожанием, любовью. Ну да, он ее недостоин, но вовсе не потому, что от нее, как выражается бабушка, за километр благоухает дорогими духами и белье она носит нейлоновое – все это ерунда. Он отказался от нее сам. За те тринадцать лет, что прошло с тех пор, как они нашли друг друга в «Солнечной долине», он вполне мог стать совсем другим – закончить институт, выучить язык, приобщиться к миру музыки, искусства. И тогда бы не было между ними этой непреодолимой пропасти. Почему он, любя всем сердцем Машу, избрал такой странный путь? Неужели в свои четырнадцать он на самом деле так верил в Бога, что собирался посвятить ему всю оставшуюся жизнь?..
Так почему же сейчас он больше не верит в него?!
Это открытие так потрясло, что Толя перестал плакать, стиснул кулаки и забарабанил ими по сиденью лодки. Мир показался пустым и мертвым, когда он понял, что в нем нет Бога. Но что, что же тогда в нем есть?..
Любовь. В мире есть любовь. Есть «Солнечная долина», где живут они оба – мальчик и девочка, сделавшие, быть может, самое мудрое из всех открытий: главное в этом мире – любовь. Он видит их гораздо отчетливей и ярче, чем то, что окружает его сейчас. Он помнит: все в «Солнечной долине» было полно через край какого-то особого смысла – каждый звук, запах, слово, поступок. По утрам в ветках куста под его окном пела птица, и ему казалось, будто она рассказывает ему о том, как чудесен этот мир. Шумел дождь за окном, и в этом тоже был особенный смысл. А сейчас его окружает тупой бессмысленный хаос. Как можно продолжать жить в этом равнодушном, нет, не равнодушном, а враждебном хаосе? Для чего? Вставать изо дня в день с постели, есть, пить, справлять нужду, копать землю, запрягать лошадь… Он так больше не сможет. Лучше совсем ничего не чувствовать. Лучше мрак, вечный мрак. Работая могильщиком на кладбище, он часто видел лица покойников. Какое спокойствие и умиротворение выражают их навсегда застывшие черты.
Толя встал во весь рост. Расправил плечи. Шагнул на самый нос лодки и посмотрел вниз. Потом оглянулся на дом, сверкавший чистыми стеклышками веранды.
– Прощай, – едва слышно прошептали его губы.
Вертолет прилетел через месяц. Это был тренировочный полет ВВС, и пилот сделал вынужденную посадку из-за неисправности в двигателе. По рации он связался с базой, и ему пообещали скорое подкрепление.
Это был веселый молодой американец, земляк Машиного любимца Элвиса Пресли. Роберт, Боб, очень гордился этим обстоятельством и даже показал Маше фотографию Элвиса с его автографом, которая всегда была с ним.
– Он выступал полгода назад на нашей базе, и мне поручили доставить его на вертолете на эсминец, где он тоже дал бесплатное представление для моряков, – рассказывал Боб, сидя у костра и с удовольствием уплетая печеных крабов, которых они запивали джином с апельсиновым соком из запасов Боба. – Он был в прекрасной форме – только что закончил съемки в Голливуде, где сидел на строгой диете. Сейчас он слегка расплылся, но поет и танцует как бог. А ты была когда-нибудь на его концерте? – спросил Боб у Маши.
– Нет. – Она улыбнулась. – Но у меня дома есть почти все его диски и…
– Значит, ты не настоящая американка, раз не была на концерте Элвиса Пресли, – безапелляционным тоном заявил Боб. – Или, может, тебя муж не пускает на его концерты? Многие мужья ревнуют к Элвису своих жен, это я знаю. Тем более, я слышал, итальянцы вообще очень ревнивые мужья.
Боб слегка отодвинулся от сидевшей рядом с ним Маши и лукаво улыбнулся.
– Ты будешь ревновать меня к Элвису? – спросила Маша у Франческо.
– Я тебе об этом никогда не скажу. – Он обнял ее за плечи и нежно привлек к себе. – Тем более твой Элвис вряд ли в ближайшем будущем посетит наш остров.
– А вы что, всерьез решили здесь остаться? – удивился Боб.
За них ответил Анджей:
– Да. По крайней мере до зимы. Иначе я никогда не напишу свой роман.
– Отец, но ведь тебе одному будет здесь трудно и… неуютно, – попыталась было возразить Маша. – Мне кажется, ты не очень приспособлен к жизни.
– Ошибаешься, моя девочка, – весело возразил Анджей. – Не забывай, я почти восемь лет прожил в России. Неужели ты не помнишь, как было холодно зимой в доме у реки, как плохо разгорались и дымили печи, а дрова приходилось возить на санках по льду из леса? Твоя мать, бывало, целыми днями из-за холода боялась встать с постели, а у Юстины примерзала к полу тряпка, когда она убирала в коридоре и в своей комнате.
– Я была тогда совсем маленькой и помню только все хорошее, – задумчиво сказала Маша. – Да, я, кажется, не успела рассказать тебе, что дом… сгорел, но Толя, мой сводный брат, построил…
Анджей вдруг схватился за голову и громко простонал.
– Что с тобой, папа? – забеспокоилась Маша.
– Там осталась моя рукопись. В ящике на веранде. Тот самый вариант романа, который я писал на русском, а потом перевел на немецкий. Я никогда не смогу его восстановить – я почти забыл русский.
– Мне очень жаль, отец.
– Может, Юстина успела его куда-то перепрятать? – с надеждой в голосе предположил он.
– Не думаю. Последнее время Устинья жила с нами в городе. В доме у реки в то время жила мама.
– Ты не передумал, отец? – спрашивала Маша у сидевшего на складном стульчике Анджея. – Франческо говорит, в доме его родителей для тебя найдется отдельная комната окнами на Миссисипи.
– Нет. – Анджей поднял сухую ветку и принялся чертить на мокром песке какие-то иероглифы. – Когда мне станет совсем невмоготу, я пойду в то селение, где вы венчались. Думаю, туземцы не откажут мне в приюте, тем более что мне нужна всего лишь отдельная комната с кроватью и стол, на котором можно разложить бумаги. Возможно, я еще сумею доказать всему миру, в первую очередь себе, что я способен не только разрушать, но и созидать. Мой мир, девочка, вот-вот рассыплется на мелкие осколки, и Анджей Ковальский перестанет существовать.
– Папа, но…
– Это будет настоящая катастрофа, и меня уже не смогут спасти даже десять таких нежных романтических девушек, какой ты была в благословенную пору нашей любви.
– Прости, что все так получилось. – Маша наклонилась и прижалась щекой к щеке отца. – Я должна была узнать тебя еще там, в Москве.
– Ах нет, все получилось очень даже замечательно. – Анджей, слегка отстранившись, внимательно посмотрел ей в глаза. – Тогда я не был к этому готов. Возможно, на меня повлияла болезнь, а может, что-то еще. Так или иначе, я остаюсь. О тебе позаботится Франческо. Он славный парень. Но ты… Нет, я не имею никакого права говорить это вслух – я ведь не пророк. Любишь или тебе кажется, что любишь, – какая, в сущности, разница? Все равно на этом свете нет ничего вечного. Ладно, тебе пора. – Он поцеловал Машу в губы и на секунду к себе прижал. – От тебя пахнет, как от твоей матери. Она опоздала родиться лет на сто. И это меня в ней восхищало и умиляло. Да, она была настоящей свитезянкой. К счастью, тебя воспитала Юстина. Ты прелестная девушка, и я рад, что у меня такая дочь. Хотя я, наверное, никудышный отец. Прощай, моя девочка. Постарайся не забыть о том, что ты очень талантлива.
С борта военного катера Маша еще долго видела высокую прямую фигуру стоявшего на вершине скалы человека. Он был похож на высеченный из гранита памятник. У нее щемило сердце, но она чувствовала, что поступила бы на его месте точно так же.
– Бабушка Таисия, не отдавайте его в больницу. Ну пожалуйста, не отдавайте. Там его наверняка погубят. Петьку Самошкина загубили и Ваську Терешкина тоже. У них там все до одного врачи алкоголики. Я сама буду ему уколы делать – я умею.
У Нонны было полное невыразительное лицо и глухой монотонный голос, но Таисия Никитична знала, что душа у девушки добрая и отзывчивая и что она очень любит Толю. Из-за него, как предполагала Таисия Никитична, она и в девках осталась.
– Менингит дома не вылечишь, – сказала она. – Там у них разные лекарства…
– Вылечим. Обязательно вылечим. Фельдшер говорит, у него тоже в молодости был менингит. Его мать травами подняла. У него все рецепты записаны.
– Поступай как знаешь, – устало бросила Таисия Никитична, не спавшая две ночи – Толя бредил и по-страшному кричал. – Все равно: чему быть, того не миновать.
– Нет, бабушка, это вы неправильно говорите. Если чего-то очень сильно захочешь, оно обязательно сбудется. Я еще ничего так сильно не хотела, как его выздоровления. Он поправится, бабушка. Вот увидите – поправится.
Таисия Никитична приняла таблетку анальгина с пирамидоном и затворилась в своей комнате, оставив лежавшего в беспамятстве Толю на попечение Нонны. Она легла на свою высокую перину и накрылась с головой одеялом. «Как оно будет, так и будет. Что уж теперь делать? Сейчас бы соснуть часика два…»
Она проспала часов двенадцать. Проснулась среди ночи от жажды и, спустив с кровати ноги, с отчетливой ясностью вспомнила события минувших дней и громко простонала. Она видела перед собой Толю – мокрого, со слипшимися от ила волосами, которые закрывали половину лица. Его несли на каком-то грязном покрывале двое незнакомых мужчин. Левая рука свешивалась, цепляясь за высокую траву, правая лежала на животе.
– Я видел, как он с лодки сиганул – прямо в брюках и майке, – рассказывал один из мужчин (они оба были не местные – приехали из города на рыбалку). – Ну, думаю, пьяный. Минута прошла, а его все нет, только бульбушки со дна всплывают. Ну, мы поскорей подгребли к тому месту, я нырнул и наткнулся лбом на его пятку. Захлебнуться он не успел, хотя воды из него вылилось много. Видать, когда нырял, головой об дно стукнулся.
Таисия Никитична зачерпнула из ведра большую кружку колодезной воды и с жадностью выпила. Потом на цыпочках подошла к двери в Толину комнату.
Там горел тусклый свет. Приоткрыв небольшую щелочку, она увидела Нонну – девушка лежала на голом полу возле Толиной кровати.
Толя был накрыт по пояс простыней. Его грудь блестела капельками пота. В комнате резко пахло сосновой смолой и какими-то травами.
Услышав, как скрипнула дверь, Нонна подняла голову и прошептала:
– Он пришел в себя и сказал, что очень болит голова. Я сделала ему укол. Фельдшер растер мазью. Бабушка, он говорит, Толю остричь нужно наголо, а мне жалко: такие красивые волосы…
Нонна сморщила лицо, точно собираясь расплакаться.
– Новые отрастут еще краше, – сказала Таисия Никитична. – Пошла бы вздремнуть, а я с ним посижу – я выспалась.
– Нет, никуда я отсюда не уйду. Я сон видела – ясно-ясно. Там мне голос сказал: смерть тебя боится, и пока ты с ним, она в комнату ни за что не зайдет… Я даже оправляться здесь буду – вон я себе для нужды ведро помойное взяла. Ну а покушать мне мама принесет или вы. А вообще мне похудеть надо. – Нонна вдруг залилась пунцовой краской. – Оттого он и не любил меня, что я толстая была. Я теперь это точно поняла.
– Глупенькая ты девочка, – сказала Таисия Никитична и, чтоб не расплакаться, поспешила во двор, где выкурила наедине со звездами две сигареты. Она очень боялась, что Толя умрет, – у нее, кроме Толи, на всем свете не было ни души.
Потянулись однообразные дни, полные тревог и надежд. Племянник фельдшера остриг Толю наголо, громко лязгая машинкой. Нонна аккуратно собрала волосы в бумажный пакет и попросила Таисию Никитичну сжечь на костре, стоя спиной к западу и повторяя, пока горит огонь: «Тьфу три раза, гори в огне зараза». Костерок почему-то все время гас, и Таисия Никитична извела на него целый коробок спичек и повторила это странное заклинание раз восемьдесят. Нонна поднимала Толю, подкладывала ему под спину и голову подушки и протирала все тело темно-зеленой полынной настойкой, которой смачивала полотенце. Три раза в день она втирала ему в голову густую, терпко пахнущую сосновой смолой мазь, при этом что-то сосредоточенно шепча. Спала она возле его кровати, застелив жиденький матрац простыней в синий горошек. Тут же, возле Толиной постели, она и мылась, и расчесывалась, не спуская с него глаз. Таисия Никитична готова была отдать голову на отсечение, что Нонна при этом все время произносила какие-то заклинания, беззвучно шевеля губами. Толя таял на глазах. Чаще он был без сознания, когда же приходил в себя, жаловался на головную боль и просил пить.
Однажды Таисия Никитична заглянула в его комнату. Он открыл глаза и сказал, едва ворочая спекшимся от высокой температуры языком:
– Бабушка, ты знаешь, я, наверное, больше никогда не увижу Машу. Но она будет приходить ко мне во сне, и ради одного этого стоит жить, правда?
Вечером он попросил покушать и с жадностью съел большой ярко-алый помидор, сорванный прямо с грядки, и ломоть арбуза. Таисия Никитична обратила внимание на пальцы внука – они теперь словно состояли из трех плохо подогнанных частей, крайняя из которых заканчивалась длинным загнутым вовнутрь ногтем.
– Я сейчас постригу тебе ногти, – сказала она, с трудом сдерживая рыдания. – Ты похож на Иисуса Христа, которого только что сняли с креста.
– С Богом покончено, бабушка, – почти выкрикнул Толя. – Я отказываюсь служить ему. Он требует от человека непосильных жертв.
