Текст книги "Яд в крови"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
Дверь ему открыла Женя – Устинья разговаривала по телефону с Машей. Женя и провела этого незнакомого, не по здешнему элегантно одетого мужчину в гостиную, ибо он спросил, дома ли Марья Сергеевна Соломина.
– Тут ко мне пришли, коречка, – сказала в трубку Устинья. – Я перезвоню тебе чуть позже, ладно? Целую тебя очень крепко.
Она положила трубку и медленно обернулась.
– Так это ты, Юстина, – сказал мужчина и как-то неестественно рассмеялся. – Ну и ловкая же ты оказалась… баба. Продувная бестия. Юстина, что ты на меня так смотришь? Или не узнала? Да нет, я не с того света, а из Нового. Первая ласточка оттепели. Дай же я поцелую тебя, Юстина.
Он наклонился, взял в свою ладонь ее негнущуюся руку, коснулся сухими колючими губами и вдруг громко зарыдал, закрыв ладонью лицо. Устинья видела, как капали на белоснежную нейлоновую сорочку слезы, сбегавшие с его щек, как дрожал подбородок. Ей было жаль плачущего, но она боялась шевельнуться – казалось, она вот-вот рассыплется на несколько кусков и перестанет существовать как одно целое «я». Что-то творилось с ее головой, и она закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на той мысли, что она – Юстина Ковальская, а это пришел ее муж, Анджей. Да, но ведь она уже давно не Юстина, а Марья Сергеевна, значит, Анджей пришел не к ней, а к Маше, своей мечте, своему идеалу, этому таинственному un Sospiro, которым она, Юстина, так никогда и не смогла для него стать. Анджей бы ни за что не стал разыскивать ее, Юстину, – это она всю жизнь только и делала, что разыскивала его, а он от нее убегал. Она и во сне часто видела, как ищет Анджея, плутая по пустынным улицам-лабиринтам незнакомого города, на чердаке какого-то бесконечно длинного строения, в парке, где вместо деревьев стоят гипсовые статуи обвитых змеями мужчин и женщин… Где только она его не искала! И ни разу не нашла. Но теперь он сам нашел ее, потому что она присвоила себе имя той, которую он всегда любил. Даже тогда, когда от нее уходил. Господи, это возмездие. Страшное возмездие. Почему она не умерла тогда, в Плавнях, от сердечного приступа? Почему не кинулась с обрыва в реку? Не бросилась под поезд? Не выпила пузырек снотворных таблеток? Что ей теперь делать?..
Она чуть-чуть приоткрыла глаза. Анджей сидел в кресле со стаканом в руке – он успел открыть бар.
– Эй, не бойся, я не собираюсь учинять тебе допрос, – сказал он и как-то жалко улыбнулся. – Одно скажи: ее больше нет?
– Она умерла, – тихо сказала Устинья. – Она тебя не вспоминала. Перед смертью она наконец встретила настоящую любовь.
Устинья видела из-под полуопущенных век, как лицо Анджея исказилось в гримасе не то боли, не то разочарования и порадовалась тому, что сумела хоть как-то его уколоть.
– Я в это не верю, – сказал он и залпом проглотил свой коньяк. – То, что она смогла стать женой этого вахлака Соломина, меня нисколько не удивляет – такие, как он, созданы быть вечными рогоносцами. Этот тип мужей-содержателей красивых и капризных женщин описан еще во времена Декамерона. Но в то, что она смогла забыть меня, я не поверю даже под страхом смертной казни. А ты, Юстина, здорово постарела и превратилась в настоящую жену высокопоставленного советского чиновника-бюрократа. С чем тебя и поздравляю – ты сделала головокружительную карьеру.
– Ты тоже изменился не в лучшую сторону, – проговорила наконец Устинья, теперь открыто разглядывая Анджея. – Нет, внешне все в полном порядке – чувствуется, ты преуспеваешь в своем Новом Свете, но вот твоя душа…
– Не хочешь ли ты сказать, что я продал ее дьяволу? – Он скорчил недоуменную гримасу, на мгновение став прежним Анджеем. Но только на очень короткое мгновение. – Ах, Юстина, а ведь ты, как всегда, права. Америка оказалась не очень романтичной страной, не то что Россия, которой я, между прочим, сыт по горло. Хочешь выпить?
Она покачала головой.
– Зачем ты пришел? Ведь если бы она была жива, ты мог сделать ей очень больно.
– Сам не знаю. Она… умерла своей смертью?
– Ее убил какой-то маньяк. Она жила все в той же квартире и пела в ресторане. Это она спасла от смерти нашего Яна.
– Яна? Но ведь он погиб в сорок четвертом. Ты сама сказала, что опросила десятки людей… – Анджей замолк и сидел какое-то время, неподвижно глядя перед собой. – Итак, Ян жив. Или это не он, а кто-то другой, но ты убедила себя в том, что это Ян. Теперь ты будешь верить в это до самой смерти. Счастливая ты, Юстина.
Он снова налил себе коньяка и задумчиво смотрел на большую пузатую рюмку, которую держал обеими руками.
Устинья безошибочно поняла – не нужно убеждать Анджея в том, что этот Ян его родной сын, приводя в доказательство Машину удивительную любовь, основанную, как полагала Устинья, на граничащей с ясновидением интуиции, свойственной некоторым душевнобольным людям. Анджей из романтика превратился в прагматика, а для прагматика доводы подобного рода не просто неубедительны, а смехотворны. Она сказала:
– Как бы то ни было, я бы не хотела, чтобы ты встречался с ним. Да и Маше ты теперь вряд ли нужен. Впрочем, это и твои дети тоже, и ты вправе решать сам.
– Ты меня уже не любишь, Юстина?
– Нет сил. – Она вздохнула. – К тому же, как ты знаешь, разочарованность хуже смерти.
Он весь сник, и ей стало его слегка жаль, но это была абстрактная жалость к человеческому существу, обманувшемуся в своих надеждах.
– Ладно. – Он встал. – Не стану набиваться к тебе в официальные гости – живи, будто ничего не произошло. Я бы очень хотел повидать Машу, но если ты против…
– Я не против. Просто мне очень не хочется, чтобы коречку постигло еще одно разочарование – ее и так не слишком балует жизнь.
– Тогда передай ей от меня привет. Или лучше не надо. Как будто меня не было. Прощай, Юстина.
Она снова закрыла глаза и открыла их, лишь когда захлопнулась входная дверь.
После гибели Маши-большой и своего возвращения в Ленинград в лоно семьи Иван (Яном его звали только Устинья и Маша-маленькая) бросил университет и попросил отца устроить его простым матросом на какое-нибудь судно, отправляющееся куда подальше.
Амалия Альбертовна, как и следовало ожидать, была против, но не посмела сказать ни слова, опасаясь потерять сына навсегда.
В течение трех недель Лемешеву удалось покончить со всеми формальностями, связанными с получением загранпаспорта и так далее, ибо у него были связи в мореходстве и даже в КГБ. Ивану подыскали место помощника радиста на отходящем в Австралию сухогрузе. Он предпочел заменить внезапно заболевшего матроса.
Четыре с лишним месяца, проведенных вдали от дома, в условиях, ничем не напоминающих прежнюю жизнь, благотворно сказались на состоянии его духа. Иван окреп физически, перестал мучиться кошмарами. На судне его прозвали «декабристом» – он никогда не ходил на берег, а в свободное время часто писал что-то в тетрадке. Однажды веселая компания в кубрике заставила Ивана прочитать вслух то, что он написал. Это были стихи о несчастной любви. Кое у кого они вышибли слезу – моряки, как ни странно, народ сентиментальный. Как бы там ни было, Ивана больше не трогали, но прозвище «декабрист» приклеилось намертво.
Жизнь на берегу была ему в тягость, в тягость стала и материнская любовь, хоть он и переносил ее, что называется, стоически. Лемешев настаивал, чтобы Иван сдал экстерном за последний курс университета и защитил диплом, Иван наотрез отказался, но, не желая огорчать отца и мать, перевелся на заочное отделение.
Он стал очень красив, и на него смотрели на улице женщины, однако ко всем без исключения, так или иначе могущим претендовать на роль его возлюбленной, Иван испытывал физическое отвращение. На свое загорелое, налившееся от нелегкой работы мускулистой крепостью тело он смотрел как бы со стороны и даже с некоторой брезгливостью, не чувствуя никакой с ним связи. Подчас оно его даже тяготило. К счастью, плоть молчала, не смущая душу и разум.
Пробыв десять дней дома, он снова ушел в плавание, на сей раз к берегам Африки. В день отплытия он позвонил в Москву Маше, и она – он понял это по ее голосу – чуть не расплакалась от радости. Его так и подмывало бросить все и рвануть в столицу, но он сумел себя пересилить. Это плавание показалось ему слишком длинным и очень уж спокойным, хотя их судно дважды попадало в жестокий шторм. Он больше не писал стихов, а в свободное от вахты время глядел часами в морскую даль или на звезды.
Ступив наконец на родной берег и посвятив родителям два неполных дня, Иван сорвался в Москву.
Маша была на восьмом месяце. Она открыла ему дверь и вдруг почувствовала, как лицо и шею залила жгучая краска стыда. Пять минут назад она рассматривала в зеркало свою неестественно раздувшуюся фигуру и кусала губы, чтоб не разрыдаться от отвращения к себе.
– Видишь, какая я… ужасная, – сказала она Яну, принесшему с собой, как ей показалось, романтичный запах дальних морей. – Не смотри на меня, а то разлюбишь. Но я тебе все равно очень рада. Я совсем одна – Дима на военных сборах. Пошли на кухню, – в смущении лепетала она. – У меня целый холодильник еды и всяких соков. Устинья приезжает через день с двумя полными сумками, словно я теперь обязана жевать не закрывая рта. Ты еще не был у нее?
– Я поехал с вокзала на кладбище, а потом к тебе. Я не знал, что ты…
Он замолчат и отвернулся в смущении.
– Я сама не знала, что это произойдет так скоро и неожиданно. Идиотка. – Маша усмехнулась. – Но ему я все равно буду рада. И Дима, как ни странно, рад. А ты… ты знаешь про меня и… Толю?
Она смотрела на него широко раскрытыми и будто слегка испуганными глазами.
– Да, – ответил Ян и снова отвернулся.
– Но у нас с ним все в прошлом – это стало ясно еще в мой первый приезд в Плавни. Во второй раз я поехала туда по какой-то инерции или скорее рефлексу. Как дрессированная собачка, прыгающая через горящий обруч. – Маша закурила сигарету, но вдруг, спохватившись, быстро загасила ее в пепельнице. – Но пива мне можно, – сказала она и подмигнула Яну. – Налей своей легкомысленной сестричке стаканчик пива, а сам можешь выпить «хванчкары» или чего-нибудь покрепче. У нас дома есть зелье на любой вкус.
Ян ел все подряд и внимательно слушал Машу, изредка поднимая от тарелки глаза. Он думал о той, другой Маше – когда-то она тоже носила под сердцем ребенка и наверняка переживала из-за своей испорченной фигуры. Он так и представлял ее в той квартире, разглядывающей перед зеркалом свои круглый живот и строящей себе рожи. От сестры пахло молоком – он ощутил этот запах еще с порога. И от той Маши наверняка тоже пахло молоком… Ян вдруг почувствовал, что не сможет проглотить то, что у него во рту, – горло сдавило спазмом. Он сделал над собой усилие, еще одно. Спазм отпустил. Налил полный бокал «хванчкары» и залпом выпил.
– Я поехала к Толе в августе – мы поругались с Димой, и я сделала это назло ему, – рассказывала Маша, постукивая длинным пальцем по ножке своего бокала с пивом. – Но я ехала не за тем, чтобы… чтобы, ну, сам понимаешь, заниматься с ним любовью и так далее. – Маша слегка покраснела, проговорив эти слова, но тем не менее упрямо продолжала: – Хотя, разумеется, со стороны это могло показаться именно так: неверная жена спешит пасть в объятья к любовнику и насладиться греховной любовью. Я и в тот раз, весной, когда заболела Устинья, помчалась туда не из-за Толи, и на меня уже тогда снизошло ощущение полной освобожденности от прошлого, но Толя не выдержал возложенного собственноручно обета воздержания, и мы стали любовниками. – Маша снова покраснела, и Ян заметил, что сестра очень смущается, но ей необходимо высказаться. Она словно уловила направление его мыслей. – Да, мне неловко рассказывать тебе все это, – призналась она, – но я должна, понимаешь, должна. И именно тебе. Потому что от тебя у меня не может быть секретов.
Маша сделала глоток пива, потянулась было к пачке с сигаретами и вдруг рассмеялась, увидев, что Ян неодобрительно покачал головой.
– Боишься, твой племянник родится каким-нибудь дефективным?
– Я о нем пока не думал – я за тебя боюсь, – откровенно признался Ян.
– О, мне это очень приятно слышать, – не то в шутку, не то серьезно сказала Маша и внимательно посмотрела на Яна. – Но я, признаться, не хотела, чтобы ты видел меня в таком состоянии. Именно ты, а не кто-либо другой. Почему, а?
Она смотрела неотрывно ему в глаза, искренне желая найти ответ на свой вопрос. Но Ян его тоже не знал. Он лишь пожал плечами и сказал:
– Ты мне нравишься сегодня. У тебя глаза какие-то бездонные. Совсем как небо в Южном полушарии. Но рассказывай дальше, прошу тебя.
– Ладно. Постараюсь быть с тобой предельно откровенной, хоть мне это нелегко. Ах, как жаль, что мне нельзя курить – сигареты расслабляют нервы. Я не испытала восторга, став любовницей Толи ни в физическом, ни тем более в духовном смысле. Мечта о любви, как это часто случается, оказалась прекрасней самой любви. Я поняла еще в свой первый приезд в Плавни, что Толя себя исчерпал в моих глазах. Правда, существовал другой Толя – тот, который жил в моем воображении. Вот к этому Толе я и поехала в августе. За духовной поддержкой. Я, быть может, поехала бы к тебе, но ты в то время был где-то в другом полушарии, как мне сказала по телефону Амалия Альбертовна.
– Да, в августе мы попали в шторм возле мыса Горн, и двое суток половина экипажа маялась морской болезнью, а другая, я в том числе, не ложились спать почти трое суток. Как раз тогда я понял, что полюбил океан навечно. Прости за такие громкие и напыщенные слова.
Ян заерзал от смущения на табуретке, потом закурил сигарету.
– Я бы хотела быть женой моряка. О, я была бы ему очень верной и преданной и ждала бы его из плаванья, проводя все вечера дома с вязанием. – Маша звонко рассмеялась. – Но это несбыточно, потому что я жена не моряка, а дипломата, к тому же я не умею вязать и уже не верю в истинную любовь, верность и так далее. Плоть всегда берет верх над духом. И Толя, увы, не оказался исключением из этого унылого правила. Понимаешь, я в первый же день поняла это по тому, как он на меня смотрит, и ушла на целый день купаться, переплыла на другой берег, бродила по лугу. И все думала, думала… О том, что еще никогда в жизни не любила по-настоящему, а только выдумывала себе любовь. Еще я думала о тебе. Угадай, что я о тебе думала? – Маша улыбалась и смотрела на него совсем так, как когда-то ее мать. – Что ты один из немногих верных и преданных до последнего вздоха мужчин. А еще я думала о маме и пришла к выводу, что совсем ее не знала. Отец тоже ее не знал. Наверное, ты знал ее лучше всех.
– Может быть. – Ян вздохнул и отвернулся. – Но я тоже, оказалось, знал ее слишком плохо.
– Толя рассказал тебе какие-то подробности? – спросила Маша неестественно высоким голосом и посмотрела на Яна вдруг потемневшими глазами.
– Почти все то же, что и тебе. Они отпустили убийцу. Я бы разрезал его живьем на мелкие кусочки.
Ян так сильно стиснул кулаки, что побелели суставы.
– Они решили, его накажет Бог. Как там сказано в Новом завете: «Мне отмщение, и Аз воздам», да? Я бы тоже его ни за что не отпустила, хотя сейчас считаю, что они поступили правильно. И то, что Толя спалил дом, тоже правильно.
– Откуда тебе известно, что это он его спалил? – удивился Ян. – Он сам сказал тебе об этом?
– Нет. Я догадалась. По логике вещей. Но тебе он об этом наверняка сказал.
– Да.
– Знаешь, он не верит, что у вас с мамой не было ничего такого… Ну, я имею в виду физиологию. А тебе… тебе никогда не хотелось заняться с ней любовью?
– Сейчас, когда я вспоминаю в подробностях наши с ней отношения, все больше и больше прихожу к выводу, что мне с самого первого дня нашего знакомства этого хотелось, но я ничего не понимал, потому что это было иначе, чем с другими женщинами. С той же Лидией.
– Лидия – это та цыганка? – догадалась Маша.
– Да. Но я расскажу о ней как-нибудь в другой раз. Ты продолжай, ладно?
Ян протянул руку через стол, коснулся Машиного плеча и слегка его сжал. Она быстро наклонила голову, прижалась к его руке пылающей щекой.
– Мне кажется, я уже почти все тебе рассказала. Толя опять пришел ночью ко мне на веранду, опять я вспомнила «Солнечную долину» и позволила себе на короткое мгновение спутать реальность с вымыслом. Утром я в этом раскаялась, а Толя весь день смотрел на меня как на нечистую силу, которая появилась в его доме с единственной целью – искушать невинного святого. Я опять провела весь день на реке, и опять ночью повторилось то же самое. И совсем не потому, что я хотела Толю, как женщина хочет мужчину – я снова вспомнила «Солнечную долину» и себя такой, какой там была. И вот тут-то я поняла, что, если не порвать одним махом и немедленно с прошлым, можно либо с ума сойти, либо сделать с собой что-то. Я удрала рано утром, не простившись с ним. Села в первую «ракету», расплакалась по дороге, был момент, когда чуть не пересела на встречную. В Москве почувствовала себя сильной и очень свободной. Казалось, будто мне удалось наконец выскользнуть из страшной ловушки. Кто же знал, что сработал механизм ловушки биологической. – Маша посмотрела на свой живот и горько усмехнулась. – Дима, наверное, думает, это его ребенок. Впрочем, иногда мне кажется, ему все равно. Я не знаю, что думает Устинья – она далеко не всегда говорит то, что думает. И вот я, идя на поводу у своих романтических грез о прошлом, превратилась в настоящем в отвратительную бабищу.
Маша всхлипнула и полезла в карман своего широкого платья за носовым платком. Ян вскочил, опустился перед сестрой на колени, взял ее руки в свои и по очереди поцеловал.
– Ты очень красивая. Наверное, такой была дева Мария, носившая в своем чреве Иисуса Христа, если она была на самом деле. Только не плачь – я не хочу, чтобы мой племянник стал нытиком и меланхоликом. Я сам займусь его воспитанием и сделаю из него настоящего моряка. Слышишь? Только море способно сделать из обыкновенного человека мужчину, о котором мечтает каждая женщина.
– Толя тоже ничего не знает. – Маша вдруг улыбнулась и показала Яну язык. – Ты да я. Двое заговорщиков. Здорово, а?
– Очень.
– А знаешь, почему я никому не сказала? Вовсе не потому, что боюсь Димы или же стыжусь прослыть в глазах родственников шлюхой. Я эгоистка и собственница и хочу, чтобы мой будущий сын принадлежал только мне. Дима наверняка не станет для него примером, – он слаб и даже жалок, а вот Толиного примера я очень боюсь – Толя сильный, но его сила направлена не на созидание, а на разрушение. В первую очередь себя.
– Будет сын?
– Да. Маленький Ванька, которого я буду звать Яном. Я уже все решила. Моих двух самых любимых на свете мужчин будут звать Иванами. – Она рассмеялась. – Спорим, что ты догадался об этом еще до того, как я тебе сказала?
– Нет, спорить не будем. – Ян поднялся с колен и машинально отряхнул брюки. – Я действительно уже откуда-то это знал.
Устинья не сказала Николаю Петровичу о визите Анджея, тем не менее он заметил, что с ней что-то неладно, хоть и не принадлежал к числу внимательных мужей.
– Ты здорова? – спросил он за поздним чаем и тут же, не дожидаясь ответа, сказал: – Завтра лечу в Хабаровск. Поездка затянется на неделю, если не больше. Постараюсь звонить каждый день. Как дела у Маши?
– Все в порядке.
– Она не хочет временно перебраться к нам? Так было бы спокойней.
– Нет. Сейчас у нее гостит Ян.
– Что же ты молчала? А почему он к нам не зайдет?
– Зайдет, наверное, – неуверенно сказала Устинья и вздохнула. – Мне кажется иногда, Ян меня умышленно избегает.
– Это пройдет, – постарался успокоить ее Николай Петрович. – Они все в этом возрасте странные и часто собственных родителей чуть ли не первыми врагами считают. Вот только наша Машка какая-то особенная, правда? Да, между прочим, Павловский был на днях в N и проехал в Плавни. Говорит, Анатолий развернул настоящее строительство и даже просил помочь с лесом. Павловский у него заночевал. Не знаю, правда или нет, но там какая-то девица ошивается, и Анатолий вроде бы с ней…
– Не может быть, – вырвалось у Устиньи.
– Почему? – удивился Николай Петрович. – Ему давно пора жениться. Разве он не такой, как все?
Он испытующе посмотрел на Устинью.
– То, наверное, была Нонна, дочка Васильича. Они с матерью помогают иной раз по хозяйству и с огородом.
– Может быть, и Нонна. Какая разница? Пора и ему наконец остепениться.
– Ты сказал об этом Маше? – тихо спросила Устинья.
– Да нет пока. Хватит, он и так долго голову ей морочил. Правильно в народе говорят: нечего в калашный ряд со…
– Замолчи, – тихо, но решительно сказала Устинья. – И Маше ничего не говори. Пускай себе спокойно родит. А Дима, быть может, остепенится, став отцом.
Николай Петрович вопросительно посмотрел на Устинью, и она прижала к губам палец, призывая его молчать.
И Николай Петрович все понял. Усмехнулся, полез в шкаф за бутылкой водки и налил себе небольшую рюмочку.
– Ладно, чтоб все у Машки хорошо было, а остальное не наше дело, – сказал он, опрокидывая в рот рюмку. – Да, еще Павловский сказал, будто бы Толя собирается построить точно такой же дом, какой там был раньше, и на том же самом месте. – Он закурил сигарету и, увидев, как Устинья потянулась к пачке с «Мальборо», удивленно спросил: – С каких это пор ты стала дымить?
– Давно. Просто ты не замечал. С тех пор, как спалила тот дом. Он мне снится по ночам. Знаешь, Коля, иногда мне кажется, будто я сойду с ума.
– Ну, это ты брось. Лучше сходи-ка завтра к невропатологу, – растерянно бормотал Николай Петрович, уже не представлявший себе жизни без Устиньи. – Может, съездим отдохнем, когда из Приморья вернусь? В Карловы Вары или на озеро Балатон?
– Не поможет, – выдохнула вместе с дымом Устинья. – И потом я коречку не хочу бросать.
– Да, да, я совсем забыл. Когда у нее по плану?
– В самом начале мая. То есть недели через две. Господи, помоги, чтобы все у нее было хорошо. Она еще сама ребенок.
В наступившей тишине раздался резкий телефонный звонок. Устинья и Николай Петрович разом вскочили, но трубку схватила Устинья.
– Мамочка, – услышала она чистый и звонкий Машин голос. – Кажется, у меня началось. Но ты не волнуйся – Ян уже вызвал «скорую». Он хочет поехать со мной. – Маша вдруг громко вскрикнула, потом неестественно рассмеялась и сказала уже слегка испуганным голосом: – Яну не терпится увидеть своего тезку и дядю. Мамочка, скажи, это очень больно, а?..
В трубке раздались короткие гудки. Устинья несколько раз лихорадочно набирала Машин номер, но он был занят. Наконец она швырнула трубку на рычаг и кинулась в прихожую.
– Погоди, я с тобой! – крикнул из кухни Николай Петрович, понявший безошибочно, в чем дело. – Это… это очень опасно? – спрашивал он Устинью в лифте. – Нужно, чтобы ей сделали обезболивание. Я сам поговорю с главврачом.
– Она отказалась наотрез. И я ее понимаю – это может сказаться на ребенке. Ах, коречка, только бы с тобой было все в порядке, – едва слышно прошептала Устинья.
Калерия Кирилловна обратилась в адресный стол, где ей дали длинный список Соломиных М. С. Но она знала год, день и даже место Машиного рождения, и скоро список уменьшился до трех фамилий. Двоих она отсеяла, переговорив с ними по телефону. Устиньин номер упорно молчал, и Калерия Кирилловна, зная Машины причуды, решила навестить ее лично.
– Она в больнице, – сообщила открывшая ей дверь Женя. – У дочери осложнение после родов.
– У Маши, что ли? – Калерия Кирилловна всплеснула руками. – А я и не знала, что…
Но тут Калерия Кирилловна прикусила язык, ибо, обведя глазами прихожую, мгновенно сообразила, что это за дом, и вычислила безошибочно, что перед ней обыкновенная домработница, с которой следует держать ухо востро.
– А вы ей родственницей приходитесь? – поинтересовалась Женя и, получив утвердительный ответ, сказала: – Тогда пройдите в гостиную – скоро придет хозяин.
Калерия Кирилловна с молчаливым достоинством приняла предложение и, удобно устроившись на диване, крепко задумалась.
Судя по всему, Маша вернулась к мужу, который стал большой шишкой. Это очень, очень хорошо. Для нее, Калерии Кирилловны, кстати, тоже. Нужно обязательно попросить Николая Петровича, чтобы похлопотал об увеличении ее пенсии. Ну и чтоб крышу наконец залатали – течет прямо на обеденный стол, а управдом уже второй год пустыми обещаниями кормит. Все-таки она, Калерия Кирилловна, как-никак родная тетка его жены, заменившая ей в тяжелые годы отца и мать. Правда, добро нынче мало кто помнит, но Николай Петрович, как ей кажется, всегда был правильным человеком. Что ж, поживем – увидим.
Калерия Кирилловна невольно вспомнила Славика и громко всхлипнула, но тут раздался резкий звонок в дверь, она вздрогнула, машинально поправила юбку и волосы. Из прихожей доносились голоса Николая Петровича и Жени, докладывающей ему о том, что в гостиной ждет родственница Марьи Сергеевны. Николай Петрович долго откашливался, и Калерия Кирилловна вся съежилась от страха – уж больно начальственный у него был кашель, как у самого товарища Урицкого.
Наконец он вошел в гостиную, и Калерия Кирилловна невольно поднялась ему навстречу.
– Здравствуйте, – сказала она и затараторила как сорока: – Я так рада, что вы снова сошлись с моей племянницей. Вы меня не узнаете? Ну да, я стала похожа на старого облезлого бегемота. Я теперь спокойна за Машу – с вами она не пропадет, а то одно время я за нее сильно переживала. Ну а вы все такой же красивый и… молодой. (Это была откровенная ложь, но язык Калерии Кирилловне больше не подчинялся, самовольно образовывая слова.) Я всегда говорила ей: такого мужа тебе больше не найти. А тот ей не пара был – антисоветчик и вообще деклассированный элемент. Таких, как он, мы в революцию пачками в расход пускали. Я всегда подозревала, что он немецкий шпион – у него все повадки шпионские были. Я видела недавно заграничную картину…
Она несла еще какую-то чушь, но Николай Петрович ее не слушал. Наконец он вспомнил, кто эта женщина, и весь похолодел. Что делать? Что?.. – с болью пульсировало в мозгу. Однако Николай Петрович был опытный дипломат еще старой – сталинской – закваски, к тому же отличный демагог. Он быстро взял себя в руки, дружелюбно улыбнулся Калерии Кирилловне и сказал:
– Сейчас мы с вами выпьем чайку. Очень рад, что вы к нам пришли. Как ваше здоровье?
– Я несколько месяцев пролежала в больнице, – сказала Калерия Кирилловна. – У меня был нервный шок, повлекший за собой полное расстройство памяти.
– Маша, разумеется, от меня все скрыла. Вечно она меня щадит. Сейчас она в больнице у дочери. Представляете, маленькая Машка родила большого-пребольшого Ваньку, ну и ваша племянница, разумеется, день и ночь пропадает в больнице. Кто бы мог подумать, что она окажется такой замечательной бабушкой.
– Кто бы мог подумать… – эхом подхватила Калерия Кирилловна. – Скажите, а она знает про то, что погиб ее кузен Вячеслав? – Калерия Кирилловна порылась в своей большой старомодной сумке и, достав оттуда носовой платок, так громко щелкнула замком, что Николай Петрович невольно вздрогнул.
– Кузен? Какой?.. Да, да, я вспомнил, – спохватился он. – Мы от нее это скрыли. Понимаете, Маша очень ранимый человек и известие о чьей-либо смерти, тем более смерти близкого родственника, надолго выбивает ее из колеи. Еще она очень нервничает, когда начинает вспоминать свое прошлое. Мы стремимся по мере возможностей ограждать ее от подобных вещей. – Николай Петрович наклонился и похлопал Калерию Кирилловну по руке. – Вы уж извините, любезнейшая (ее имя он, конечно, был не в силах вспомнить), но как бы хорошо ни относилась к вам моя жена, стоит ей вас увидеть, и она невольно вспомнит свое неудачное первое замужество и прочие невзгоды, выпавшие когда-то на ее долю. А потому я бы очень просил вас, как бы это сказать, э-э-э-э… не тревожить ее слишком зыбкое спокойствие. Вы меня, надеюсь, понимаете?
– Но я… я только хотела узнать… Если с ней все в порядке… – лепетала Калерия Кирилловна.
– С ней все в порядке. – Николай Петрович встал. – Извините, но Маша должна появиться с минуты на минуту. Оставьте свой телефон, и я вам непременно сообщу, как у нас обстоят дела.
– Я… я забыла свой номер, – пробормотала Калерия Кирилловна, тоже вставая. – У меня течет крыша и очень маленькая пенсия. Вспомнила, вспомнила: бэ восемь, нет, кажется, девять, и вовсе не бэ… – Николай Петрович вежливо, но настойчиво теснил Калерию Кирилловну в прихожую, заранее снял с вешалки ее допотопный плащ, в рукава которого она так и не попала, и ему пришлось просто накинуть плащ ей на плечи.
– Я вам позвоню, – сказал Николай Петрович, распахивая перед Калерией Кирилловной дверь. – Да, совсем забыл: мы сказали Маше, что вы уехали в Ленинград. Просто ей так будет спокойней. Ну а той квартиры больше не существует.
– Знаю. – Калерия Кирилловна остановилась на пороге, и Николай Петрович не мог закрыть за ней дверь. – Но там остался ее рояль. Это очень хороший рояль. Вы должны…
– Я купил ей новый! – рявкнул Николай Петрович и, слегка подтолкнув Калерию Кирилловну в спину, наконец закрыл дверь.
Калерия Кирилловна машинально вышла на улицу, так же машинально села на скамейку неподалеку от подъезда и закурила беломорину – она пристрастилась к курению, еще когда работала в Первом меде. От никотина ее мозг заработал логичней и четче, а поскольку она была женщиной настойчивой и к тому же располагала массой свободного времени, она решила дождаться Машу и взглянуть на нее хотя бы издали. Дело не в том, что она не поверила рассказу Николая Петровича – она ему поверила, но только рассудком, которому женщины обычно не очень доверяют. Какой-то голос подсказывал ей, что с Машей случилась беда. У Калерии Кирилловны не осталось никого на всем белом свете, а потому она инстинктивно тянулась к родной племяннице. Сейчас этот инстинкт повелевал ей набраться терпения и ждать. И она ждала.
Маша родила на две недели раньше срока, но мальчик был абсолютно здоров. В первый день она чувствовала себя сносно и даже улыбнулась, правда, через силу, пришедшей навестить ее Устинье. А вот Яна наотрез отказалась принять – не хотела, чтобы он видел ее такой жалкой.
– Передай ему, я скоро приду в себя, и мы обязательно поболтаем всласть до его отъезда. Может, уже завтра. Устинья, спасибо тебе за Яна.
Она смотрела на нее огромными, лихорадочно поблескивающими глазами, и Устинья отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.
– Это тебе спасибо, коречка. Сама знаешь – за что.
– Он мне так и не рассказал про ту цыганку. Иногда мне кажется, не появись в тот вечер я, цыганка бы тоже не пришла, и мама, быть может, была бы жива. Но это никакая не мистика – просто я могла стать недостающим звеном цепи, вдруг завертевшей какой-то безжалостный механизм судьбы.
