Текст книги "Яд в крови"

Автор книги: Наталья Калинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Возьму в пароходстве машину, и мы проедем в левобережную часть, – говорил Лемешев, когда они вселились в душный номер лучшей гостиницы в городе.

– Нет. Нужно ехать по правому берегу. И ни в косм случае не отдаляться от реки, – возразила Амалия Альбертовна. – Я помню, мальчик говорил мне по телефону, что каждый день купается в Волге. Еще он рассказывал Маше про какую-то косу, где купалась эта цыганка.

– На Волге тысячи песчаных кос. – Лемешев невесело усмехнулся.

– Но та… Мне кажется, я так ее и вижу. Я обязательно узнаю ее. Ах, как жалко, что Маша увезла с собой кольцо.

– Это все бабские бредни и суеверия, – не выдержал Лемешев. И тут же постарался сгладить свою резкость. – Мне кажется, Маша вспоминает о Ване каждый день. Это… это как будто дает какую-то надежду.

Он смущенно кашлянул, подумав о том, что под влиянием жены сам невольно стал суеверным.

Маша открыла сумку с надписью «Фонд Конуэя», которую ей вручил в аэропорту представитель фирмы. В ней оказались два великолепных концертных платья, две пары туфель и длинная коробочка с ожерельем из настоящих розоватых жемчужин.

«Жемчуг – это к слезам, – пронеслось в голове слышанное давным-давно еще в той, другой, жизни. – Только я не хочу, чтобы это были слезы из-за провала на конкурсе. Не хочу. Все, что угодно, но только не это».

На жеребьевке она вытащила карточку с цифрой «81» и сказала своему концертмейстеру:

– Я видела этот номер во сне. Он принесет мне Удачу.

Она пела в последний день первого тура и, еще не зная мнения жюри, поняла, что прошла во второй. «Но это всего лишь начало, – мысленно твердила она, выслушивая поздравления новых друзей. – Мария, собери всю себя в кулак и спой так, как ты хочешь. О Господи, помоги мне выступить так, как я хочу».

И она поцеловала маленький золотой крестик – его сняла с себя и надела ей на шею при расставании в аэропорту Аделина.

Она уже лежала в постели, когда раздался телефонный звонок.

– Поздравляю вас, Маджи, – сказал громкий бодрый голос Бернарда Конуэя. – И очень в вас верю.

– Вы откуда? – поинтересовалась Маша. Почему-то она очень обрадовалась, услышав его голос.

– Издалека, но ближе, чем вы думаете. Угадайте.

– Рим, – сказала Маша.

– Napoli, carissima. Это чуть-чуть южнее, зато здесь море, звезды и в барс поют Santa Lucia. Совсем как в том ресторане, где мы с вами обедали накануне Барселоны.

– Берни, прошу вас, верьте в меня. Мне сейчас это очень-очень нужно.

– Si, carissima. Я в вас не просто верю – я люблю вас всей душой. Вы меня слышите?

– Спасибо вам, Берни, – прошептала она. – Я… я так рада вашему звонку. Спокойной ночи.

Она положила трубку, погасила свет и закрыла глаза. «Только не надо ни о чем думать, – уговаривала она себя. – Конкурс, музыка, а дальше… Нет, и дальше только музыка. Я сильная, упрямая, выносливая. И я не хочу страдать. – Она крепко сжала пальцами крестик Аделины. – Господи, помоги мне – я так не хочу страдать…»

В заключительном туре после арии из «Аиды» «I sacri nomi di padre… d’amante»[20]20
  И я не смею открыто, свободно (ит.).


[Закрыть] зал Дворца музыки взорвался шквалом оваций. Выходя со сцены, Маша подвернула правую ногу, но радость и ликование после удачного выступления вытеснили все иные ощущения. Она вспомнила про ногу уже в артистической. «На счастье!» – громко воскликнула она и плюхнулась на диван, задрав обе ноги на спинку. (Точно так когда-то делала ее мать, но Маша, конечно же, этого не помнила.) Легкий гипюр платья свесился на пол, обнажив ноги. Она подняла левую и, взявшись за лодыжку, прижалась головой к коленке. То же самое проделала с правой. Потом спустила обе ноги на пол, намереваясь сесть на шпагат, но, встав, охнула от боли и плюхнулась на диван.

– Это что, тоже от счастья? – спросил невесть откуда появившийся Бернард Конуэй. – У вас изумительные ноги, Маджи. На месте жюри я бы непременно учел это обстоятельство при присуждении премии.

– Я, кажется, растянула лодыжку, – сказала Маша.

– Разрешите взглянуть? Я, между прочим, имею диплом врача.

Он быстро наклонился и больно стиснул правую лодыжку. Маша вскрикнула.

– Нужно обязательно сделать рентген. Будем надеяться, кость цела. Вы занимались балетом?

– И даже мечтала когда-то стать балериной. Очень больно. – Она поморщилась. – Не представляю, как мне удалось доковылять до артистической.

Бернард осторожно снял туфлю и теперь держал ее ступню в своей большой сильной ладони.

– Срочно едем в больницу, – сказал он. – У меня внизу машина.

– Но ведь скоро будут объявлять результаты, и я должна…

– Мы успеем. – Он легко подхватил ее на руки и направился к двери, на ходу сорвав с вешалки шаль. – Замотайте горло. Вам еще петь в заключительном концерте.

Толстый хирург уверенно вправил вывих и обмотал лодыжку липким бинтом.

– Постельный режим, чтобы не было воспаления, – сказал он на ломаном английском, обращаясь к Бернарду. – Хвала Богу, кость цела. Но со связками шутки плохи. У сеньоры такие красивые ноги. Я не хочу, чтобы одна из них мешала танцевать другой.

– Но мне послезавтра петь в концерте. Это очень важно. Ах, черт, как все некстати.

– Я думаю, очень даже кстати, – возразил Бернард. – Стоит только подбросить местным репортерам идею о том, что одна из самых ярких лауреаток пост, превозмогая жесточайшую боль, и вам обеспечена всеобщая любовь и замечательное паблисити. Я сам об этом позабочусь.

– Ваш муж очень даже прав, сеньора. Я обязательно приду послушать вас и приведу всю семью, – пообещал хирург. – Удачи вам, сеньора. Приезжайте петь в наш театр.

– Вторая премия – это очень, очень здорово, – говорил Бернард, расхаживая по заставленной цветами комнате. – А какая реклама – все газеты поместили на первой полосе твой портрет, критики наперебой восхищаются «фантастическим диапазоном» твоего голоса, который, по их утверждению, звучит словно из другого века. Кто-то из них сравнил тебя с Каллас, при этом оговорившись, что твоя несравненная тезка наверняка бы проиграла, участвуя в одном конкурсе красоты с «этой Брижит Бардо с американского юга».

Маша улыбнулась. Она лежала на диване. Ноги покоились на высокой подушке. С самого утра ее одолевали репортеры и многочисленные поклонники. Бернард пропустил только телевизионщиков и журналиста из Мадрида. Маше был к лицу светло-розовый свитер под горло – она казалась в нем совсем девчонкой. Журналист из Мадрида так и написал в своей статье: «Эта американка со звучной итальянской фамилией похожа на девочку, еще не осознавшую до конца, какой подвиг она совершила». Поклонники, которых Бернард, уступив просьбе Маши, все-таки пропустил к ней на две минуты, осыпали ее цветами, целовали руки, становились на колени возле дивана и, разумеется, просили автографы.

– Импресарио выжидают. О, это хитрющий народ, – сказал Бернард, когда они наконец остались одни. – Почитают прессу, послушают закулисные сплетни. Конечно, многое зависит от того, как ты споешь на заключительном концерте, Брижит Бардо с американского юга. – Бернард усмехнулся. – Знали бы они, откуда ты на самом деле.

– Прошу тебя, не надо.

Маша горестно вздохнула.

– Но почему? – недоумевал Бернард. – Твои тамошние друзья порадуются за тебя, ну а недруги будут зеленеть от зависти.

– У меня там остался сын. Я боюсь… боюсь, это может как-то отразиться на его будущем. – Маша внезапно погрустнела. – К тому же я не хочу доставлять неприятности бывшему мужу. Он любил меня по-своему. Берни, прошу тебя…

– Это твое дело. А сейчас выше нос. Я заказал обед. Не возражаешь, если мы пообедаем вместе?

– Буду очень рада. Спасибо тебе за все, Берни. Если б не ты…

Он громко рассмеялся, присел на диван и взял ее за руку.

– Если бы не я, наверняка нашелся бы кто-то другой. Истинно красивые женщины никогда не остаются без пристрастного мужского глаза. Но я не позволю, чтобы это был другой, слышишь? – Он крепко, почти до боли, стиснул ей руку и, прищурившись, посмотрел в глаза. – Никогда не уступлю другому то, что по праву принадлежит мне.

– Франческо, слышишь, я буду петь в театре Беллини в Катанье! Ах, ты не представляешь, как я рада, что буду петь Норму на родине самого Беллини. Франческо, это же и твоя родина тоже. Ты слышишь меня?..

Из-за сильного тумана самолет опоздал на шесть часов и прилетел в Нью-Орлеан глубокой ночью. Увидев Франческо, Маша забыла про больную ногу. Она бросилась к нему, повисла на шее и прослезилась от счастья. Муж встретил ее довольно сдержанно, и это ее огорчило. Правда, она тут же вспомнила, что он всего несколько часов назад пришел из плаванья и наверняка еще не успел как следует отдохнуть. А тут еще опоздал самолет.

В машине она обняла Франческо за плечи и прижалась к нему всем телом, ощущая, как часто и громко бьется его сердце.

– Ты хочешь меня, да? – спросила она, когда они выехали на автостраду. – О Франческо, я так по тебе скучала.

– Почему ты не сказала мне, что он будет сопровождать тебя на конкурс? – спросил Франческо, не отрывая взгляда от дороги.

– Он?.. А, ты имеешь в виду Берни Конуэя? Но ведь он прилетел только на третий тур. Был в Неаполе по каким-то своим делам, а потом вдруг решил послушать, как я спою в финале. Мы с ним не договаривались заранее.

– Это правда? – Франческо медленно повернулся и посмотрел Маше в глаза. В свете фар промчавшегося мимо грузовика она увидела его лицо. Оно было печальным.

– Да. Клянусь своим голосом, хотя, говорят, этого делать нельзя ни при каких обстоятельствах. – Маша улыбнулась. – Выходит, ты ревнуешь меня к нему?

– Сичилиано видел по телевизору, как он сидел возле тебя и даже отвечал за тебя на какие-то вопросы журналистов. А ты ему все время улыбалась. Да, я совсем забыл: как твоя нога?

– Почти в порядке. Это пустяки. Берни мне очень помог, когда это случилось.

– Ну да, а я в это время торчал в Майами, пока старая карга вертела своей плоской задницей перед каким-то французом, у которого даже не оказалось денег заплатить за виски в барс.

– Франческо, милый Франческо, ты всегда был со мной. Сичилиано старый сплетник. Вот я скажу ему пару сердечных слов на его родном сицилийском диалекте.

– Скажи. – Франческо улыбнулся, обнял жену за плечи и вздохнул. – Я тоже по тебе скучал. На этот раз как-то по-особенному. И очень за тебя тревожился. Как видишь, не зря. Я буду целовать тебе ногу до тех пор, пока она не перестанет болеть.

– О, пускай тогда она очень долго не заживает. Как Лиз?

– В порядке. Лючия стала заниматься с ней музыкой. Отец собирается купить ранчо и посвятить себя земледелию, а мама говорит, что сперва нужно отремонтировать дом, заменить всю мебель и купить новый автомобиль.

– Мы скоро сможем позволить себе и то, и другое, и даже третье. Мне будут платить целую кучу денег.

– И мы с тобой будем видеться все реже и реже. Скажи, зачем мы уехали с того острова?

– Мы бы уже осточертели друг другу и наверняка бы дрались. Как Сичилиано со своей Изабеллой.

– Ты никогда не сможешь мне надоесть, – серьезно сказал Франческо. – Это я скоро не буду тебе нужен.

– Фу, какой же ты глупый! – Маша протянула ногу и резко нажала на педаль тормоза. Раздался скрежет, и оба больно ударились лбами о переднее стекло.

– Pazza! – воскликнул Франческо, держась за лоб. – А если бы оно разбилось? Ведь ты могла пораниться.

– Нет, не могла. Когда ты рядом, со мной не может случиться ничего дурного. Франческо, милый, я очень, очень тебя люблю…

– Вот эта коса, – сказала Амалия Альбертовна. – Нужно пристать к противоположному берегу. Ты был здесь? – спрашивала она у мужа.

– Кажется, да. Здесь совершенно пустынный берег и до ближайшего жилья добрых полсотни километров.

– Но кто тогда протоптал к реке эту тропинку? – размышляла вслух Амалия Альбертовна, указывая пальцем на петлявшую между верб и тополей узкую дорожку. Когда катер причалил к берегу, она, скинув босоножки, проворно спрыгнула в воду – Лемешев даже не успел ей помочь – и бросилась бегом по тропинке. Он нагнал ее возле самого гребня невысокого холма.

– Там дальше кусты и голая степь, – говорил он, с трудом переводя дыхание. – Смотри под ноги: тут сплошные колючки.

Но Амалия Альбертовна под ноги не смотрела. Взобравшись на гребень холма, она смотрела вдаль, прикрыв ладошкой глаза.

– Миша, – едва слышно сказала она и опустилась прямо на колючий куст чертополоха. – Вот он, наш мальчик. Я так и знала, что найду его.

– Лоида считает, что память к нему вернется. Только она не знает, когда это случится, – рассказывала Перпетуя, потчуя Лемешевых чаем с вареньем и горячими пышками. – Мы сами любим его как родного сына. Ласковый такой, послушный, работящий. Лидия уже не рада, что загипнотизировала его. Она и злится, и плачет, а сделать ничего не может. – Перпетуя наклонилась почти к самому уху Амалии Альбертовны и сказала громким свистящим шепотом: – Понимаешь, у него эта штука совсем не работает. Уж чем мы его только ни поили. Лидия каждый божий день растирает его всякими мазями и настойками, которые Лоида велит готовить. Сама Лоида больна, и она уже не в той силе, как раньше была. Уж она бы его обязательно вылечила.

– Бедный мальчик! – Амалия Альбертовна приглушенно всхлипнула. – Что же нам теперь делать?

– Его нужно срочно показать врачам, – сказал Лемешев. – Вы понимаете, что вас могут судить за то, что вы наделали? Ведь это же настоящее преступление. Это… это называется насилием над человеческой личностью.

– Я его как сына родного люблю. Хотите – судите, мне все равно, – покорно сказала Перпетуя. – А врачам Лидия его не отдаст. Она скорее убьет его, чем им отдаст.

Лидия вошла в комнату и села за стол, с интересом разглядывая Лемешевых. Она заметно пополнела за последние годы, в некогда черных, как смоль, волосах заблестели серебряные нити седины. Амалия Альбертовна невольно отметила, что эту женщину можно было бы назвать красивой, если бы не ее глаза – они были хищными и злыми.

– Она читает ваши мысли, – сказала Перпетуя. – Когда она жила в городе, ее обучили грамоте. Она глухая от рождения.

Лемешевы быстро переглянулись.

«Я не желаю тебе зла, только отпусти моего сына, – мысленно твердила Амалия Альбертовна, пытаясь скрыть от Лидии свою ненависть. – Если хочешь, можешь поехать с нами в Ленинград. Будешь жить у нас как наша дочь. У нас большая квартира, и у тебя будет отдельная комната. Ты добрая девушка. Ты должна понимать, как я тоскую по своему сыну…»

На лице Лидии появилась улыбка. Она схватила лежавший на столе лист бумаги и быстро написала карандашом – крупно и очень четко:

«Оставайся с нами. У нас теперь два дома. В городе плохо. Ивану хорошо здесь».

«Его нужно показать врачам. Они его вылечат, и он станет твоим настоящим мужем», – заставила себя думать Амалия Альбертовна.

«Я вылечу его сама. Врачи отравят его лекарствами, – написала Лидия. – Он боится свою сестру».

«Она уехала навсегда. Кажется, в Америку», – мысленно сказала Амалия Альбертовна.

Она видела, как радостно блеснули глаза Лидии.

«Она вернется, если узнает, что он в городе» – быстро написала она.

«Не вернется. Ее не пустит Брежнев», – возразила в мыслях Амалия Альбертовна.

«Брежнев умрет, и она вернется», – написала Лидия.

– Хватит вам заниматься всякой ерундой, – сказал Лемешев, внимательно читавший все, написанное Лидией. – Я заявлю в милицию, и тебя посадят в тюрьму.

«Нет. Ты уже заявлял в милицию, а меня не посадили, – написала Лидия, едва Лемешев успел закончить свою фразу. – Я сделаю так, что здесь будут одни кусты и голая степь».

– Черт побери, а она ведь на самом деле так сделает. Пойду-ка я сам поговорю с Иваном, а ты сиди с ней, – велел он жене.

Амалия Альбертовна покорно кивнула.

Иван переворачивал вилами подсыхающую на солнце траву. Неподалеку виднелся аккуратный стожок уже готового сена. Завидев Лемешева, Иван положил вилы на землю и, улыбаясь, направился ему навстречу.

– Иван, ты что, на самом деле меня не узнаешь или притворяешься? – вдруг спросил Лемешев, глядя в упор на сына. – Ну-ка посмотри мне в глаза.

Глаза Ивана были холодные и настороженные. А еще в них появилась странная – почти бездонная – глубина. Может быть, она была и раньше – Лемешев еще никогда так долго и внимательно не смотрел сыну в глаза.

Они молча брели рука об руку вдоль неглубокого оврага. Пахло степными травами, обожженными знойным июльским солнцем. Лемешев внезапно почувствовал, как сердце пронзила острая боль и стало нечем дышать.

Он судорожно расстегнул пуговицу кармана своей рубашки, вытащил трубочку с нитроглицерином и кинул в рот две таблетки.

– У тебя болит сердце? – поинтересовался Иван, глядя куда-то в сторону.

– Пройдет. Я все-таки уже не мальчик. Мама здорово сдала за эти годы, правда? – Лемешев остановился, почувствовав, как к горлу подступила тошнота и закружилась голова. – Знаешь, мне стоит присесть. Что-то я совсем расклеился.

Он сел, а потом и лег на горячую землю. Иван подложил ему под голову мягкий душистый пучок еще не совсем просохшего сена.

По небу плыли легкие пушистые облака. В траве стрекотали кузнечики. Умиротворение, разлитое в воздухе, действовало Лемешеву на нервы. Оно казалось неестественно театральным – это были декорации древнегреческой трагедии.

– Ты живешь с ней? – спросил Лемешев, резко повернув вбок голову и глядя на мускулистые загорелые ноги стоявшего над ним сына.

Иван медленно опустился на корточки и сказал:

– Ты хочешь спросить, спим ли мы вместе? Спим, потому что она так хочет. Но я не делаю то, что должен делать мужчина.

– Ты не хочешь этого делать, – вдруг осенило Лемешева.

– Да, – прошептал Иван. – И она никогда не сумеет меня заставить.

– Она тебя погубит, сын, – сказал Лемешев и, протянув руку, положил ладонь на горячую коленку Ивана. – Давай-ка двигать к берегу, то есть домой.

– Это невозможно. – Иван вздохнул. – Я сойду с ума. Не говори мне про это. Пожалуйста.

– Но ведь ты настоящий мужчина, к тому же моряк. Неужели ты не тоскуешь по запаху моря?

– Я его не помню. Она не хочет, чтобы я его помнил.

– Черт побери, да наплюй ты на нее, тем более что ты ее не любишь! – Лемешев резко поднял голову и попытался сесть, но обжигающая боль в груди заставила вернуться в прежнее положение.

Любить больно. Очень больно. Зачем любить? Можно жить и без этого, – едва слышно прошептал Иван.

Лемешевы остались на ночь. Они видели из окна своей комнаты, как Лидия, одетая в длинное блестящее платье и с красивой высокой прической, увенчанной тремя алыми розами, приблизилась сзади к сидевшему на лавке под деревом Ивану и положила ладони на его голые плечи. Он даже не шелохнулся. Она обошла вокруг лавки, остановилась перед ним, вильнула бедрами и провела сверху вниз ладонями по своему телу, а потом по обнаженной груди Ивана. Он остался неподвижен. Тогда Лидия резким рывком расстегнула молнию своего платья и вылезла из него, как вылезает из старой шкуры змея. Под платьем оказался черный кружевной лифчик и узенькая полоска трусиков. Она приняла позу стыдливости – так делают профессиональные стриптизерши, желая еще больше распалить зрителей, – и начала крутить округлым животом. Откуда-то появилась Перпетуя с пластмассовым ведерком в руке. Не обращая внимания на Лидию, она приблизилась к Ивану, погладила его по голове и, зачерпнув из ведра молока, протянула кружку. Он выпил ее машинально и залпом. Перпетуя снова погладила его по голове и направилась в сторону флигеля, где поселили Лемешевых. Лидия вдруг топнула обутой в туфлю на высоком каблуке ногой и показала Перпетуе кулак. Потом быстро нагнулась, схватила с земли платье и убежала. Иван достал из кармана джинсов сигарету и закурил. Перпетуя, стукнув предварительно в дверь, зашла в комнату и сказала:

– Видели? Ну и цирк. Кто бы мог подумать, что Лидия окажется способной на подобную мерзость. Она совсем другой была, когда с нами жила это ее в городе испортили. Ну и оставалась бы себе там. – Перпетуя налила в глиняные кружки молоко. – Пейте. Парное, – сказала она и присела на табуретку, сложив на коленях сильные загорелые руки. – Мы поначалу не знали, куда деваться от этого срама, а теперь вроде как попривыкли. – Она внимательно посмотрела на Амалию Альбертовну и, увидев, что по ее щекам текут слезы, сказала: – Лоида считает, он вас узнал. Я тоже так считаю.

– Но он не хочет возвращаться домой, – сказал Лемешев. – Конечно, можно заставить его вернуться силой, но…

– Силой нельзя. Лучше немного обождите. И Лоида так считает. Если бы только ее не парализовало…

– Это что, гипноз? – спросил Лемешев со странной – ненатуральной – иронией. – Я всегда считал все это бабскими сказками. Я и сейчас еще не верю до конца, что…

– Действие гипноза уже кончилось, – едва слышно сказала Перпетуя. – Парень валяет дурака. Я поняла это, когда он увидел тебя, Амалия. Он сейчас размышляет. Возможно, он когда-то вернется домой, но только не сейчас. Я боюсь за него – там его ждет опасность.

– Вы правы, – неожиданно согласилась Амалия Альбертовна. – Я останусь с ним здесь. Мишенька, ты позволишь мне остаться? – спросила она у мужа звенящим от слез голосом.

– Что за глупости… – начал было Лемешев, но вдруг осекся. – Оставайся, – коротко бросил он и быстро вышел из комнаты.

– Все обойдется, – говорила Перпетуя, гладя по спине горько рыдавшую Амалию Альбертовну. – У меня предчувствие, что все обойдется и он вернется домой. Я очень к нему привязалась, но все равно буду рада, если он вернется домой. Пускай только чуть-чуть придет в себя.

– Он никогда не придет в себя, – сказала Амалия Альбертовна. – Потому что Маша уехала. Навсегда.

– У меня такое ощущение, словно ваша Норма готова простить Поллиону измену, предать родину, бросить детей и бежать вместе с любимым на край света. Но ведь она не простая смертная, а жрица друидов. Поллион враг, предатель, неверный возлюбленный.

Джин сидела в шезлонге на краю бассейна с клавиром «Нормы» в одной руке и сигаретой в другой. Когда-то она сама великолепно пела партию Нормы, о чем свидетельствовали многочисленные рецензии музыкальных критиков, единодушно величавших ее prima doima assoluta североамериканского континента. Джин не довелось выступать в Катанье в театре Беллини – расцвет ее карьеры совпал со второй мировой войной. Зато ее величественную в своей пагубной страсти Норму помнили в Штатах и по сей день.

Джин встала, прошлась по краю бассейна, и Машу охватил священный трепет. Она отчетливо услышала «Norma viene»[21]21
  Норма вышла (ит.).


[Закрыть] – это пел хор жриц, приветствующий главную друидессу.

– Вот так я выходила на сцену в первом действии, – рассказывала Джин. – В моей душе клокотала ненависть к римлянам, в то же время я жаждала увидеть Поллиона и пасть ему в объятья. Но, творя молитву луне, я забывала обо всех земных чувствах. Они просыпались во мне, когда я брала последнюю ноту этой божественной арии. Вы же поете ее, думая о Поллионе. Я очень сопереживаю вашей Норме, но, поверьте, существуют более чем вековые традиции исполнения этой арии, и даже великая революционерка оперной сцены, ваша знаменитая тезка Мария Каллас, в чем-то их придерживалась.

Они репетировали еще несколько часов, время от времени спасаясь от жары в голубоватой воде бассейна. Маша старалась запомнить каждую фразу Джин, хотя она и не могла согласиться со многими ее высказываниями – она знала на память всю оперу, могла спеть за любого из ее персонажей, и в музыке Беллини ей слышалось подтверждение правоты собственной трактовки образа.

Наконец Джин не выдержала и, вынырнув в очередной раз из воды, выкрикнула громко и даже сердито:

– Да пойми ты наконец, глупышка, – он всею лишь обыкновенный мужлан. Они все, все такие. Получил что хотел – и пошел искать что-то свеженькое. А мы, дуры, чуть ли не святых из них делаем.

– В финале оперы Поллион бросается в костер, чтобы разделить участь возлюбленной, – возразила Маша.

– Просто у него не осталось иного выбора.

– Выбор есть всегда. Но мы, как правило, выбираем то, что соответствует нашей натуре, – сказала Маша, заворачиваясь в длинный махровый халат.

– Ах ты, моя романтичная и доверчивая душенька. Что ж, делай так, как считаешь нужным, да поможет тебе Господь. Будем надеяться, итальянцы тебя поймут. В тебе столько чистой и искренней страсти, что на самом деле жалко тратить ее на холодную бездушную богиню-луну – уж лучше отдать ее живому жеребцу, который с красивой легкостью возьмет верхнее «си». Вот только в жизни, малышка, будь осторожной. Вряд ли среди ныне живущих мужчин найдется хотя бы один, способный броситься за любимой в огонь.

Возвращаясь от Джин, Маша заехала перекусить в китайский ресторанчик. Вечером ей предстояла репетиция с Хьюстонским симфоническим оркестром – она дала согласие петь сцену и письмо Татьяны в благотворительном концерте, где, кроме нее, участвовал Ван Клиберн.

При этом имени ее душа погружалась в тоску и скорбь по утерянной, как ей казалось, навсегда жизни.

В шестьдесят пятом они ходили на концерты Клиберна с Яном. Ван играл на «бис» все ее самые любимые вещи: «Посвящение» Шумана, «Грезы любви» Листа, Третью балладу Шопена. Как-то Маша, вернувшись с концерта, полночи терзала рояль. Ян сидел на подоконнике и смотрел вниз. Маша забыла о его существовании – за несколько часов он не проронил ни звука и даже, кажется, не шелохнулся. Когда она наконец выдохлась и с шумом захлопнула крышку «Бехштейна», Ян сказал глухим хриплым голосом:

– Хорошо, что на свете есть музыка. Она облегчает боль и усиливает радость. Правда, иногда она вдруг обнажает самый болезненный нерв и тогда…

Он замолчал и жадно затянулся сигаретой.

– Что тогда? – с нескрываемым любопытством спросила Маша.

Ян медленно загасил сигарету в пепельнице, слез с подоконника, засунул руки в карманы своих форменных брюк и сказал, глядя куда-то поверх ее головы:

– Его нужно умертвить. Как святые умерщвляют плоть. Но одну плоть умертвить нельзя – вместе с ней умрет душа. – Ян криво усмехнулся. – У этого американца великая всепонимающая душа. Хотел бы я знать, как ему удалось сохранить ее такой в этом мире. Если бы я был верующим, я бы сказал, что он – любимец Бога. Увы, я неверующий, а потому не в состоянии найти объяснение этому феномену.

– Я ему так завидую, – сказала Маша. – Но женщине почти невозможно жить одним искусством.

Она вспоминала сейчас этот девятилетней давности разговор с братом, сидя в увешанном разноцветными картонными фонариками и вазочками с гирляндами пахучих желтых розочек ресторане. Словно вечность с тех пор минула, отделив ее прошлое от настоящего глухой непробиваемой стеной. В прошлое вообще нельзя вернуться – кто-кто, а уж Маша это знала, – но можно хотя бы побывать в тех местах, где пережил когда-то сладкие мгновения. Ей этого не дано. Как будто кто-то навесил тяжелый замок на дверь комнаты, в которой хранятся милые ее сердцу реликвии, а ключ бросил в бездонную пропасть.

Да, она совершила опрометчивый поступок, тайком удрав ночью из отеля с совершенно незнакомым ей человеком. Но ведь если бы она сказала руководителю группы, что ее возлюбленный находится между жизнью и смертью, что он зовет ее и она во что бы то ни стало должна быть подле него, ее бы отправили в Москву с первым рейсом Аэрофлота. И никогда в жизни не выпустили бы за рубеж. Но почему?..

Нет, она не станет бередить душу бессмысленными вопросами. «Милый Ян, только бы с тобой все было в порядке, – подумала она, закрыв глаза и пытаясь представить брата. – Ты наверняка не осуждаешь меня. Ты понимаешь: иначе я поступить не могла…»

– Грустим? – услышала она знакомый, слегка насмешливый голос и подняла голову. – Надеюсь, здесь не занято? – Бернард Конуэй уже усаживался на стул напротив. – Ох уж эта экзотическая китайская кухня – трава, проросшие зернышки, капельки росы, лепестки цветов. Как раз для такого эфирного создания, как наша американская Брижит Бардо. Ты не возражаешь, если я закажу себе что-нибудь посущественней? Например, кусок мяса с кровью. Может, выпьем шампанского?

– Спасибо, Берни, но у меня через полтора часа репетиция с оркестром.

– В таком случае я капну нашей южной звезде несколько пузырьков на самое донышко ее бокала, а сам выпью все остальное за ее будущие успехи. Развлекала старушку Джин Линдсей? Ну и как, все поносит своих прежних любовников? – насмешливо говорил Бернард.

– Ты что, нанял кого-то следить за мной? Чем я обязана такой чести? – в тон ему спросила Маша.

– Тем, что я влюблен в тебя по уши и ничего не могу с собой поделать, – сказал Бернард, смело глядя ей в глаза. – Но, клянусь, за тобой никто не следил – я знал, ты непременно обратишься за помощью к Джин. Да только ее советы устарели лет эдак на пятьдесят.

Он откровенно любовался ею, и она, внезапно залившись краской смущения, опустила глаза в тарелку.

– Берни, я просила тебя… – начала было она.

– …Не заставлять тебя страдать. Малышка, я очень хорошо помню твою просьбу. Но пока страдаю я. Ты же предпочитаешь страдать чужими страданиями. Что ж, каждому свое.

– Я замужем и…

– Ну да, меня отдали замуж за другого, и я навек сохраню ему верность. Кажется, так сказал твой великий соотечественник? Не возражаешь, если я закажу себе виски?

Маша обратила внимание, как дрожат пальцы Бернарда с сигаретой.

– Я не могу обмануть Франческо. Неужели ты этого не понимаешь? Не могу, – прошептала она.

– Конечно, не можешь. Типичный средневековый подход к матримониальным обязанностям. Доблестный моряк бороздит океанские просторы, утоляя свою тоску по милой женушке в каждом портовом борделе, в то время как она…

– Замолчи! Ты не имеешь права так говорить!

– Ты плохо знаешь мужчин, малышка. Тем более итальянских. Они все без исключения рабы своего знойного темперамента.

– Франческо чист душой…

– В этом я нисколько не сомневаюсь.

– Господи, зачем ты мне это сказал? – Маша схватила стоявший перед ней бокал с шампанским и залпом его выпила.

– Браво, Мария. У тебя это вышло красивей, чем у Виолетты Валери в первом действии оперы. – Он взял бутылку и налил ей еще шампанского. – Это для бутафории. Больше я не позволю тебе пить. Прости меня. Я не должен был говорить всю эту чушь. Это недостойно мужчины. Прости, ладно?

Маша молча встала и направилась к выходу. У нее кружилась голова и стучало в висках. Бернард догнал ее возле машины.

– Я отвезу тебя. Садись ко мне.

– Уйди, – тихо сказала она. – Ты жалок и смешон. Я не смогу тебя полюбить.

– Мария, что с тобой? Ты так похудела за последние дни. Растаяла, как panna montata[22]22
  Взбитые сливки (ит.).


[Закрыть] на солнце. Святая Мадонна, эти чертовы журналисты скоро будут подсматривать, как ты ходишь в туалет. Я сказала вчера этому педерасту, что забрался на дерево под твоим окном: «Оставь девочку в покое, иначе я влезу на крышу и вылью на твою немытую голову ведро кипятка». Он испугался. Представляешь, он очень испугался. – Аделина рассмеялась, уперевшись руками в свои крутые бедра. – Спрыгнул с ветки и повис на своей подтяжке. Марчелло так смеялся, так смеялся, что уронил в траву протез. О, святая Мадонна, он сделал его всего три недели тому назад. Говорила ему: иди к доктору Баскину, так нет же, его угораздило пойти к этому пройдохе Касталдо, а у него лицензия просрочена, и вообще он никакой не дантист, а обыкновенный неаполитанский жулик…