Текст книги "Яд в крови"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
Он почувствовал, как мозг, ставший после болезни свинцово тяжелым и утомленным, пронзило миллиардами острых иголочек и в нем стала стремительно циркулировать кровь. Такими же иголочками пронзило ладони, ступни ног, суставы плеч, живот. Он вдруг вскочил и кругами заходил по комнате. Потом побежал. Захлопал в ладоши. Наконец, повалившись на спину, задрал ноги и стал с силой молотить ими воздух.
Опера закончилась очень быстро – или же так показалось Толе, погруженному в свои думы. Полька снова что-то рассказывала, но теперь Толя понимал лишь отдельные слова, которые никак не мог соединить в предложения. «Успех… Корзины цветов… Восходящая звезда…» – только и дошло до него.
– Бабушка! – Толя вихрем ворвался в комнату Таисии Никитичны. – Я ее слышал! Она – восходящая звезда. Я знал, бабушка, что это случится.
Таисия Никитична сидела на кровати, свесив тонкие голые ноги, и читала «Правду». Взглянув поверх очков на внука, она сказала:
– Будешь дураком, если кому-то расскажешь об этом. Минимум пять лет дадут. И дом конфискуют в пользу государства. А мне-то куда на старости лет деваться? Ты обо мне подумал?
– Бабушка, да ведь она так поет… Я… я чуть не задохнулся от… – Он не мог подобрать нужных слов и только улыбался, отчаянно жестикулируя руками.
– Соседи донесут, что ты каждый божий день вражеские голоса слушаешь, и тебе еще годика три накинут. Строгого режима, – продолжала Таисия Никитична, громко шурша газетными листами. А еще, не приведи Господь, всплывет, что у тебя от этой женщины есть сын…
Толя пятился к двери. Он смотрел на бабушку круглыми от изумления глазами и все время тряс головой.
Когда за внуком закрылась дверь. Таисия Никитична перекрестилась, свернула газету в несколько раз, засунула под матрац и сказала, обращаясь к лежавшему на подушке белому мордатому коту:
– Менингит оставляет следы на всю жизнь. Ничего не поделаешь, Кузьмич. Но она его и такого без памяти любит. Надо же, как парню повезло…
Толстая пожилая медсестра загородила собой дверь в палату. Она лопотала что-то на сицилийском диалекте, все время норовя толкнуть Бернарда Конуэя в грудь. Но она была настоящей коротышкой – макушка ее грязно-бирюзового колпака оказалась где-то на уровне его солнечного сплетения. Поняв, что ей не удастся осуществить свое намерение, медсестра крепко вцепилась ладонями в ремень его брюк, и он буквально втащил ее за собой в палату.
– Я договорился с доктором Гульельми. Я брат синьоры.
Медсестра ни слова не понимала по-английски и продолжала лопотать что-то свое. Тогда Бернард схватил ее за толстые запястья и крепко их стиснул. Сестра пронзительно взвизгнула и отпустила его ремень. Он взял ее за плечи, поднял в воздух и выставил за дверь, которую тут же запер изнутри на торчавший в замочной скважине ключ, потом стремительно обернулся и увидел Машино лицо, бледные очертания которого растворялись в белизне подушки. Большие глаза смотрели на него испуганно и с мольбой.
– Я с тобой, родная, – сказал Бернард и, нагнувшись, взял Машу за обе руки. – Только молчи, пожалуйста, – тебе совсем нельзя говорить.
– Мне теперь все можно, – хриплым шепотом возразила она. – О, Берни, я теперь самый свободный человек на свете, потому что я… – Она закрыла глаза и что-то прошептала по-русски. – Потому что я все потеряла.
– Мы непременно найдем то, что ты потеряла. – Бернард опустился на стул возле Машиной кровати, все так же держа ее руки в своих.
– Увези меня отсюда. Я… они считают меня сумасшедшей, потому что я не хочу никого видеть. – Она всхлипнула и громко шмыгнула носом. – Кроме тебя.
– Да, родная. Завтра мы улетаем в Париж, – сказал Бернард.
– Нет, сегодня, иначе они заставят меня… – Она вся напряглась, и Бернард почувствовал, как вспотели ее ладони, – вернуться домой. Берни, я не хочу туда возвращаться, слышишь?
– Я поговорю с доктором Гульельми. – Бернард быстро встал. – Но ты еще очень слаба.
– Нет, Берни, я сильная. Но я не хочу жить, если… – Голос совсем ей изменил. – Люби меня, Берни, – едва слышно прошептала она и, чтобы не расплакаться, до крови закусила нижнюю губу.
– Я только что разговаривал по телефону с мужем синьоры Грамито-Риччи. – Доктор Джакомо Гульельми был совсем не похож на итальянца, а уж тем более на сицилийца. Он был высок, сероглаз, из-под стильно заломленной на затылке шапочки выглядывали густые пряди русых волос. – Обещал быть здесь завтра днем. Он просил, чтобы синьоре обеспечили самое лучшее лечение и уход. Думаю, ей придется полежать у нас дней пять-семь, ну а потом… – Доктор развел руками. – Потом все будет зависеть от того, как распорядится ее муж.
– Синьора американская подданная, – решительным голосом сказал Бернард Конуэй. – Согласно нашим законам, она сама может собой распорядиться.
– Но она пыталась покончить с собой, следовательно, в настоящее время она страдает суицидальным синдромом. Ее психика нуждается в…
– Послушайте, доктор Гульельми. – Бернард достал из нагрудного кармана чековую книжку и авторучку. – Я старший брат синьоры Грамито-Риччи, в девичестве Конуэй. Так вот, моя сестра только что сказала мне, что снотворное выпила по ошибке, приняв его за поливитамины, которые пьет регулярно и сразу по нескольку капсул. Понимаете, у нее нет и не было никакой причины для самоубийства. Вам, наверное, известно, с каким блеском она спела три дня назад Норму.
– О да. – Доктор улыбнулся. – Наше телевидение транслировало спектакль на всю Италию. Синьора была великолепна. Однако…
– Я знаю, что в концерте ее постигла неудача. – Бернард уже раскрыл чековую книжку и отвинтил колпачок своего «паркера». – И это вполне естественно – после такого напряжения даже сам Беньямино Джильи пустил бы петуха. Ведь синьора до предела выложилась в спектакле, а эти проклятые импресарио не дали ей дня отдохнуть. Кстати, забыл вам сказать: муж синьоры в настоящий момент очень стеснен в средствах, что касается гонорара за спектакль, то моя сестра пожертвовала его на ремонт театра, носящего имя столь любимого и почитаемого ею Беллини. Понимаю, это довольно-таки щепетильный вопрос, и надеюсь, что все останется между нами. – Бернард Конуэй размашистым движением ручки выписал чек и подвинул его доктору Гульельми. – В какую сумму обходится неделя пребывания в вашей клинике?
Он в упор смотрел на доктора, который, в свою очередь, пытался прочитать написанное на чеке, лежавшем примерно в полутора метрах от него.
– Ээ-э… это зависит от… – Он наконец прочитал и удовлетворенно потер свои загорелые руки. – Этой суммы вполне достаточно на две недели интенсивного лечения, консультаций с ведущими специалистами…
– Я покажу ее на всякий случай профессору Шиндельману, – сказал Бернард. – Я связался с ним по телефону, и он назначил прием на завтра на два часа дня.
– О, это большое светило в нашей науке. – Джакомо Гульельми протянул руку и пододвинул к себе чек. – Синьор, вероятно, очень любит свою сестру. У меня тоже есть сестра, но мы, к сожалению, так редко…
Доктор Джакомо, я заказал билеты на сегодняшний парижский рейс, ибо на рейс в Вену мы уже не поспеем, – довольно бесцеремонно перебил его Бернард. – Распорядитесь, пожалуйста, относительно санитарной машины – синьоре пока трудно сидеть.
– О, но ведь я должен поговорить с…
– Мне казалось, вы главный врач этого отделения.
– Вы правы. – Доктор широко улыбнулся и нажал на какую-то кнопку у себя на столе. – Мария, – обратился он к вошедшей женщине, – приготовьте историю болезни синьоры Грамито-Риччи. Немедленно. – Он встал и, подойдя к Бернарду Конуэю, дружески похлопал его по плечу. – Не волнуйтесь, у вашей сестры очень крепкий организм. Надеюсь, она прекрасно перенесет полет. Буду признателен, если вы позвоните мне из Вены и сообщите результаты вашего визита к профессору Шиндельману. Да, а что сказать мужу синьоры? Он пообещал позвонить перед вылетом.
И доктор лукаво подмигнул Бернарду.
– Скажите ему, что никуда лететь не нужно. Он опоздал. Да, так ему и скажите. – Бернард Конуэй повернулся и направился к двери. Задержавшись на секунду на пороге, изрек: – Мы, американцы, очень дорожим кровным родством. Возможно, еще больше, чем итальянцы. Советую вам чаще видеться с вашей сестрой, дорогой синьор Гульельми.
– Прости меня, Берни, – сказала Маша в самолете. – Я вела себя как пятнадцатилетняя девчонка. Ты что, на самом деле собираешься показать меня этому профессору… Шиндельману? – с тревогой в голосе спрашивала она.
Бернард улыбнулся и, наклонившись над ней, погладил кончиками пальцев по щеке.
– Знаешь, я передумал. Лучше свожу тебя к «Максиму». Мне кажется, он куда более опытный специалист, чем этот занудливый немец. Не возражаешь?
– О Берни, – прошептала Маша и слабо улыбнулась. – Если б я знала, что ты меня еще… помнишь.
– Ты бы держала снотворное отдельно от витаминов. Ты это хотела сказать?
Он вопросительно смотрел ей в глаза.
– Наверное. – Она вздохнула. – Когда я с треском провалилась на том концерте, и мой импресарио…
– К черту этого придурка. Отныне твоим импресарио буду я.
– Если ко мне вернется голос. – Маша устало закрыла глаза. – Ты быстро разлюбишь меня, если я не смогу больше петь.
Из-под ее ресниц скатилась слезинка и замерла маленькой капелькой на кончике носа.
Бернард достал носовой платок и осторожно ее промокнул. Маша открыла глаза и улыбнулась.
– Так уже лучше, мисс… Ко-валь-ская. Однажды она проснулась и поняла, что впереди целая жизнь. А прошлое ей всего лишь приснилось.
Бернард обнял Машу за плечи, привлек к себе, и она, положив голову ему на грудь, тяжело вздохнула.
– Не будем сейчас строить планов, ладно? – говорил он, гладя ее по спине. – Я не был в Париже десять лет. Это город моей юности. Сейчас я вдруг снова почувствовал себя молодым и беззаботным.
– Берни, твой отец будет очень недоволен когда узнает, что ты…
– Поживем – увидим. К тому же я не ставлю перед собой задачу во что бы то ни стало угодить собственному родителю. Это скучнейшее из всех занятий.
– Мой отец был бы за меня рад. Да, я уверена, он был бы очень за меня рад. И обязательно сказал бы, что я похожа на него характером. Берни, ты знаешь, я, кажется, теперь лучше понимаю своего отца. И я действительно похожа на него. – Маша снова вздохнула. – Бедная мама. И Устинья тоже.
Она задремала на плече у Бернарда.
Самолет держал курс на Париж.
Ян сидел на том месте, где когда-то стояла его палатка, и смотрел на обнажившуюся осенним мелководьем косу. На ней расположилась стая грачей, похожих издали на пятна жирной копоти. Волга обмелела, сузилась и, как казалось Яну, заметно постарела с тех пор, как он жил в палатке на ее левом берегу. «И я тоже постарел, – думал он. – Наверное, постарел и этот чудесный американец, с которого все началось. Звезды, Третий концерт Рахманинова, русалка на косе, оказавшаяся настоящей ведьмой. Но ведь это она свела нас с Машей. Если бы я не приехал в то лето сюда, я бы не встретил Машу… Какую? Ведь их было две? – спрашивал он себя. – Нет, она одна, она единственная, она…» – Он почувствовал, как в затылке начала пульсировать кровь, и медленно лег на сухую холодную траву.
Амалия Альбертовна сидела на коряге на другом берегу Волги и, зябко кутаясь в какую-то рваную кофту, неотрывно смотрела на сына. Она постарела за эти три месяца лет на десять, и у нее иногда по-старчески мелко тряслась голова. Она перестала красить и завивать волосы, и теперь казалось, что ее некогда опрятную темноволосую головку щедро посыпали серебристым древесным пеплом. Ян замечал происшедшую с матерью перемену и любил ее с каждым днем все больше и больше. Он уже не мог себе представить, как можно без нее жить, но стоило Амалии Альбертовне заикнуться однажды о том, что их ждет отец и что им давно пора ехать к нему, выскочил из-за стола и, как был в джинсах и майке, бросился в реку, переплыл на левый берег и дотемна шатался по лесу. Это случилось вскоре после того, как уехал Лемешев, прогостивший здесь целую неделю. С тех пор Амалия Альбертовна об отъезде не заикалась. Она вообще большую часть времени молчала, сидела, праздно сложив на коленях руки, и, не отрываясь, смотрела на сына. Перпетуя попыталась было вовлечь Амалию Альбертовну в нехитрые хлопоты по хозяйству, но из этого ничего путного не вышло. Стоило Яну исчезнуть из поля зрения матери, и все начинало валиться из ее некогда приспособленных к домашней работе рук. Ночами она бродила по двору или сидела на лавке под деревом и водила пальцем по холодной клеенке стола, точно писала на ней что-то. Иногда засыпала, уронив голову на стол, но сон ее был очень чуток – стоило прошуршать в сухой траве ежу или вскрикнуть ночной птице, как она поднимала голову, сильно трясла ею, вставала с лавки и начинала свой неутомимый обход.
Если шел дождь, Амалия Альбертовна надевала длинный плащ из жесткой коричневой клеенки. Он громко хрустел и даже гремел при каждом ее шаге, и тогда Перпетуя тоже не спала всю ночь, но она жалела Амалию Альбертовну и стеснялась сказать ей, что та мешает спать. Что касается Лидии, то она будто не замечала новую поселенку их так называемого скита. Со дня их первого и оказавшегося последним разговора Лидия отделила себя от Амалии Альбертовны мысленной стеной и теперь уже не могла читать ее мысли. Амалия Альбертовна выводила Лидию из себя и причиняла ей физическую боль. За эти три месяца Лидия тоже заметно постарела и больше не пыталась соблазнить Яна раздеваниями и непристойными жестами. Они по-прежнему спали в одной постели. Однажды Амалия Альбертовна подсмотрела в приоткрытую дверь, как Ян, сбросив надетые прямо на голое тело старенькие линялые джинсы, быстро юркнул под простыню, где уже лежала Лидия, и, повернувшись к ней спиной, свернулся калачиком и закрыл ладонью ухо.
Лидия – она тоже была голая – села в кровати и долго, не моргая, смотрела на него. Амалии Альбертовне показалось, будто тело сына обмякает у нее на глазах, становится как расплавленный воск и по-детски беспомощным. Ей хотелось ворваться в комнату, оттолкнуть Лидию, прикрыть собой Ванечку, но она пальцем не могла пошевелить. Наверное, она стояла так час или даже больше, как вдруг, почувствовав страшную слабость в ногах, села на пол и, прислонившись спиной к стене, заснула.
Она проснулась в своей кровати. Рядом сидел обернутый простыней Иван. Его освещенный луной профиль казался по-юношески мягким.
– Мама, не делай больше так, – сказал он, глядя не на нее, а в окно. – Я уже привык, а ты обязательно заболеешь. Это очень вредно – почти как рентген.
– Сыночек, но ведь ты… ты превратился в дурачка, – едва ворочая тяжелым пересохшим языком, пробормотала Амалия Альбертовна. Я не могу спокойно смотреть на это. Я умру, сыночек.
– Потерпи еще немного. – Иван все так же глядел в окно, но теперь его черты словно затвердели. – Начинается осень. Птицы собираются в стаи. Мы тоже, если захотим, сможем улететь. Ты и я одна стая. Я люблю тебя, мама, больше всех на свете. Но я не хочу возвращаться домой. Я очень ревную тебя к отцу. Когда он был здесь, мне все время хотелось его убить, и я с трудом себя сдерживал. Нельзя любить сразу двоих, правда, мама? – Он не смотрел на нее, зато Амалия Альбертовна не спускала с сына взгляда. Ей казалось, он стареет буквально у нее на глазах. – Когда я любил Машу, я совсем не любил тебя. Теперь я буду любить одну тебя. Но и ты, мама, будешь любить только меня. Завтра я попрощаюсь со всем, с чего начиналась моя любовь к Маше, а потом мы уедем. Ты согласна, мама?
– Да, – ни минуты не колеблясь, сказала Амалия Альбертовна. – Я согласна на все.
– Я знал, что ты так ответишь. – Он наклонился и поцеловал Амалию Альбертовну в лоб. Она увидела вблизи его глаза: темные, глубокие, неспокойные.
Рано утром он переплыл на лодке на левый берег Волги. Амалия Альбертовна уже часов шесть ждала его возвращения. Она была согласна сколько угодно ждать.
Ян медленно встал, опираясь на длинную палку с рогаткой на конце, спустился к реке, шагнул в воду и, звонко шлепая по ней сапогами, направился к косе.
Грачи с громкими криками взмыли в воздух, запятнав чистую голубизну осеннего неба чернотой своих тел. Ян стоял посередине косы и смотрел ввысь. Амалия Альбертовна видела, как он высоко поднял над головой свой странный посох и с силой вонзил в песок оба его рога. Точно пригвоздил какое-то страшное чудовище.
Не оглядываясь, почти бегом бросился к лодке и с ходу выгреб на середину Волги.
– Мама! – крикнул он, бросив весла и сложив рупором ладони. – Я свободен, слышишь? Сво-бо-ден!
Амалия Альбертовна вскочила и бросилась навстречу быстро приближающейся к берегу лодке.
Ее сердце стучало громко и по-девичьи горячо.
– Что вам нужно? Я никого не принимаю, – быстро сказала Маша, увидев вошедшего мужчину в мокром плаще. – Мишель, я просила вас…
– Мадам, я не хотела его впускать, но он сказал, что… он ваш отец.
Маша медленно встала, оперевшись левой рукой о клавиши рояля. Они издали громкий смятенный вопль.
Мужчина бросил на пол лохматый парик, сорвал бороду и весело рассмеялся.
– Папа! – удивленно воскликнула Маша.
– Да, моя девочка, это на самом деле я. – Анджей уже успел снять мокрый плащ и отдать его изумленно смотревшей на него горничной. – А это на самом деле ты. Или я ошибся?
Он говорил по-русски и смотрел на нее тем же восхищенным взглядом, каким смотрел когда-то Эндрю Смит, влюбившийся неожиданно для себя в русскую девушку.
– Ты не ошибся, папа. – Она обхватила его за шею и спрятала лицо на его груди. – От тебя пахнет совсем так, как… когда-то в Москве, – прошептала она. – Это было так давно. Как будто в другой жизни.
– Это и было в другой жизни. – Анджей нежно гладил Машу по волосам. – Мы теперь тоже совсем другие. Но мы не виноваты в этом. Нас заставили стать другими, верно? Эй, а в этом шикарном доме найдется что-нибудь выпить? И вообще я страшно голоден. Надеюсь, ты не ждешь его сегодня?
– Нет. – Маша забралась с ногами на диван и вздохнула. – Сегодня уже не жду.
– Это хорошо. Потому что нам с тобой нужно серьезно поговорить. И лучше без свидетелей. – Анджей налил полную рюмку водки и с удовольствием выпил. – Может, и ты хочешь? Не стесняйся – в такую сырость от водки одна польза для голосовых связок. – Он налил полрюмки и протянул Маше. – Пей. Раз, два, три. – Она послушно выпила и брезгливо поморщилась. Анджей захлопал в ладоши. – Браво! Может, повторим?
– Нет. Папа, мне… очень плохо, – тихо сказала она, глядя в одну точку перед собой.
– Потому я и здесь. Он в Париже?
– Откуда ты знаешь? – удивилась Маша.
– Девочка моя, я когда-то был журналистом. – Анджей усмехнулся и выпил еще рюмку водки. – Правда, я специализировался на политике, и переквалифицироваться в хроникеры светской жизни меня вынудили, скажем так, обстоятельства. Я уже двое суток торчу в этом гнилом городишке и успел кое с кем поболтать за чашкой кофе или бокалом шампанского.
– Но ведь мы… я живу в Ницце инкогнито, – сказала Маша.
– Да, да, конечно же, инкогнито. – Анджей лукаво ей подмигнул. – Синьора Грамито-Риччи исчезла на два с лишним месяца из поля зрения алчущих покопаться в ее грязном белье журналистов, тем самым возбудив в них жгучий интерес. Твой дружок, появляясь время от времени то в одной, то в другой европейской столице, уклоняется от встреч с прессой, но корреспонденту «Нью-Йорк таймс» он все-таки изволил сказать, что ты уехала отдыхать не то в Австралию, не то в Новую Зеландию. Этому поверил даже старик Конуэй. Либо сделал вид, что поверил. – Анджей взял Машину руку и, поднеся к своим губам, прошептал: – Твоему Берни удалось сделать из тебя ручную канарейку и засадить в позолоченную клетку. Надеюсь, ты ему не поешь?
– Нет. – Она решительно тряхнула головой. – Я больше никогда не буду петь.
– В таком случае, что ты собираешься делать, если не секрет?
– Пока не знаю. Возможно, вернусь домой.
Она взяла со столика пачку с сигаретами и закурила.
– А я думал, ты настоящая Ковальская. Был уверен в этом на сто один процент.
– Я устала, – сказала Маша, быстро загасив в пепельнице почти нетронутую сигарету. – Я хочу жить, а не бороться. Всю жизнь я только и делала, что боролась.
– Ты так чудесно играла. Я стоял под окном и слушал, пока не полил этот проклятый дождь. – Анджей подошел к роялю и взял нестройный аккорд. – Когда-то я мечтал стать пианистом. Помешала война. Но я сам виноват – настоящий артист должен шарахаться от политики как от заразы и не пускать никого и ничего в уютный мирок собственной души. В России тебе не будет жизни – у них на первом месте всегда была и будет политика. Лучше возвращайся к своему Франческо.
– Это невозможно.
– Тогда мы с тобой поедем в Нью-Йорк. – Анджей присел на стул и сыграл несколько тактов «Янки-дудл»[24]24
Песня северян времен Гражданской войны в США.
[Закрыть]. – Дочь Эндрю Смита, восходящая звезда оперной сцены, очаровательная Мария Джустина Грамито-Риччи, бросив неотложные дела и безутешных поклонников, кинулась на помощь умирающему от лихорадки отцу и провела два с лишним месяца на одном из полудиких островов Карибского бассейна, дежуря день и ночь возле его постели. И вот они наконец вернулись оттуда. Анджей взял громкий мажорный аккорд. Мистер Эндрю Смит привез новый роман, повествующий о злоключениях похищенного контрабандистами миллионера и его жизни на острове в окружении дикой природы и не менее диких людей. Его дочь, полная впечатлений от пережитого, необычайно похорошевшая и окрепшая телом и душой Мария, жаждет спеть… Что ты хочешь спеть, моя прелесть? – обратился он к Маше.
– Леонору из «Силы судьбы» Верди. Да, я очень хотела бы спеть Леонору. Эта партия у меня давно готова. А потом… Нет, Изольду мне пока не осилить. Но партию Леоноры я бы спела хоть сейчас.
Маша встала и подошла к роялю. Анджей молча уступил ей стул и встал за ее спиной. Поначалу голос ее не слушался, но потом зазвучал мощно и страстно…
– Я соберусь за несколько минут, – сказала она, вскочив со стула. – Мишель, принесите мой чемодан в спальню. Мсье… Конуэю вы скажете, что я улетела…
– В Москву, – подсказал Анджей. – Есть такой город на границе Европы с Азией, где живут очень красивые и романтичные женщины. Но мужчины там никудышные, а потому эти женщины… – Он вдруг расхохотался – молодая француженка смотрела на него такими серьезными глазами. – Мишель, вы очень молоды и наверняка неопытны в любовных делах. Хотя, говорят, француженки рождаются искусными соблазнительницами. Так вот, Мишель, мой вам совет: будьте романтичны. И немножко авантюризма вам тоже никогда не повредит. – Он наклонил голову и громко прошептал ей на ухо: – Как вы поняли, я вовсе не отец мадам – не правда ли, я для этого слишком молод? Но мсье об этом ни слова, ладно? Это наш с вами маленький секрет. Мсье не должен был оставлять мадам надолго одну, верно?
Он поднял с пола парик и бороду, подошел к зеркалу и, приблизив к нему лицо, показал себе язык. Потом довольно потер руки и старательно приладил бороду. Парик долго вертел в руках и наконец надел задом наперед.
– Она осталась у меня одна, – сказал он своему отражению в зеркале. – А когда-то их было три. Этого парня она уже разлюбила. Или почти разлюбила. Так или иначе, все Ковальские всегда любили больше всех себя. Кроме Юстины. Но она Ковальская не по крови.
Он вздохнул, но тут же усмехнулся и подмигнул себе в зеркало.
