Текст книги "Яд в крови"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
Сейчас она вдруг упала на колени перед иконой распятого Спасителя и, прижав к груди руки, прошептала громко:
– Господи, помоги мне. Помоги. Спаси меня… Ивана. Что мне делать? Научи, Господи, вразуми, помоги…
Она слышала за спиной успокаивающее и вселяющее надежду «Господу помо-о-лимся», повторяемое время от времени густым чистым баритоном.
– Помоги, помоги, помоги… – обессиленно прошептала она и, закрыв глаза, почувствовала, что насквозь пропиталась атмосферой храма, что ее душа слилась с кем-то большим, всесильным, мудрым, добрым.
«Как хорошо, хорошо… – думала Маша. – Хорошо, что Он есть. Он знает, что мне нужно делать. Он не оставит, не оставит меня…»
Кто-то тронул ее за плечо. Она повернула голову и не сразу открыла глаза. Старушка в черной шляпке и побитой молью котиковой шубе сказала, протягивая зажженную свечку:
– Доченька, поставь Спасителю. А то я совсем ничего не вижу.
Маша медленно встала с колен и попыталась отыскать пустую ячейку в круглом медном подсвечнике возле иконы.
– Все занято, – сказала она. – Что делать?
– Подожди, сейчас какая-нибудь догорит, и ты поставишь на ее место. Али ты спешишь?
– Нет, – сказала Маша и тут же поправилась: – Да. Только… у меня нет денег на метро, потому что я оставила кошелек в кармане пальто. А я обязательно должна попасть домой.
Старушка протянула в худой скрюченной ладошке двадцать копеек.
– Возьми. И свечку тоже возьми. Зажжешь дома и поблагодаришь Спасителя за то, что он любит тебя. Спеши, дочка, спеши, раз тебе спешить нужно. Да хранит тебя Господь, деточка.
Маша не помнит, как очутилась в метро, пронзенная со всех сторон любопытными взглядами по-зимнему одетых людей. Автобус подошел сразу, и в нем было тепло и уютно. Он теперь останавливался совсем рядом с домом, и Маша, оказавшись в родном подъезде, облегченно вздохнула и, не дожидаясь лифта, кинулась вверх бегом, перескакивая через несколько ступенек. Она успела позвонить в дверь, сказать «Устинья» на знакомый щелчок открываемого замка и упала прямо в руки незнакомого мужчины невысокого роста.
Но сознание вернулось почти сразу – Лемешев даже не успел донести ее до дивана. Она открыла глаза, когда он был на пороге гостиной, и сказала:
– Устинья, он там. Только нужно спешить. Я тебя умоляю – скорей. Пусть отец даст машину.
– Откуда у тебя это кольцо? – К Маше подскочила смуглая черноволосая женщина и больно схватила за палец. – Это мое кольцо! Откуда у тебя это кольцо?!
Маша только сейчас обратила внимание, что с Устиньей творится что-то странное. Она никак не прореагировала на появление своей «любимой коречки» – ее лицо напоминало застывшую маску, правда, маску радости. Но эта радость появилась до ее, Машиного, прихода – это она поняла сразу. И кто эта женщина, которая смотрит на нее так странно: с мольбой, угрозой или сожалением?..
– Я дала это кольцо монаху, чтоб он молился за моего сына. Это было сразу после того, как мы приехали в Москву. Откуда у тебя это кольцо? – тараторила женщина и крепко держала Машу за средний палец левой руки.
– Вы Лемешевы? – неожиданно дошло до Маши. – Тогда скорее поехали за Иваном. Ваш сын…
– Это мой сын, – тихо сказала Устинья. – Я точно знаю: это мой сын.
Капитан Лемешев просунул перочинный ножик в щель между двумя половинками двери и без особого труда отжал язычок замка. Маша первая вошла в квартиру и кинулась в спальню.
В миске посредине комнаты все так же мерцали маленькие огоньки фитилей, но женщины нигде не было. Иван спал на кровати, сложив на груди руки.
– Ян, – сказала Маша, присев на край и положив ему на лоб руку. – Проснись. Я – твоя родная сестра. Я люблю тебя, Ян. Я любила тебя всегда и знала, что ты жив. Ты должен проснуться, чтобы мы могли обнять и поцеловать друг друга. Ян, дорогой, ты должен, должен проснуться, – говорила она то, что приходило в голову, и чувствовала при этом невероятный прилив сил.
Она видела краем глаза Лемешевых и Устинью, которые были словно в столбняке. Сейчас все зависит от нее. Они ей ни чем не помогут.
– Нужно вызвать «скорую помощь», – сказал Лемешев. – Врачи знают, что делать в подобных случаях.
– Нет! – выкрикнула Маша. – Врачи ничего не знают. И потом здесь не работает телефон. Я бы давно позвонила домой, если бы работал телефон. Включите свет и погасите эти свечки. Она нарочно зажгла эти свечки, чтобы Ян спал.
Маша метнулась к выключателю, пусто щелкнувшему в темноте. Увидела в углу у зеркала большой деревянный торшер. Слава Богу, под ветхим абажуром вспыхнула яркая лампочка. В ее свете блеснули серебряные туфли на высоких каблуках и чешуйчато переливающееся длинное платье на стене.
– Мама… – вздохом вырвалось у Маши.
Лемешев накрыл миску с горящими фитилями какой-то тряпкой, и комната наполнилась чадом. Маша подскочила к кровати, схватила Ивана за плечи, со всей силы встряхнула.
– Сколько меня не было? – обернувшись, спросила она у Устиньи.
– Три дня, – ответил за Устинью Лемешев. – Я очень хорошо помню наш телефонный разговор с вашей мамой. Вы отсутствовали три дня.
– Боже мой, а мне показалось, прошла целая вечность. Хотя нет, это было как один миг. – Она снова стала трясти Ивана за плечи. – Ян, Ян, очнись. – И вдруг наклонилась и поцеловала в губы, испытав при этом странное волнение.
Веки Ивана быстро затрепетали.
– Травка кончилась, чувиха, – пробормотал он, широко раскрыл глаза и уставился на Машу. – Где ты была? Я думал, ты меня бросила. Не уходи…
Он зевнул и заснул крепким сном здорового человека.
Маша сидела на шкафу, обхватив руками коленки. Ван Гог стоял босой, в одних брюках возле шкафа и протягивал к ней руки.
– Иди сюда, цыпочка, иди к дяде. Он тебе сделает оч-чень приятно. Дядя умеет делать хорошим девочкам приятно. Дядя добрый и богатый. А ты маленькая дикарка.
– Дурак, – ответил ему сидевший неподалеку от Маши попугай. – Гога – дурак, курит табак, ходит в баню и шпокает Маню.
Ван Гог поднял с пола маленькую подушку и швырнул ею в попугая. Птица взвилась в воздух и приземлилась на макушку Машиного парика.
– Сам дурак. Ну-ка, слезь с насеста, иначе я тебя по стенке размажу.
Попугай взмахнул крыльями и поднялся в воздух, держа в когтях Машин парик.
– О, да ты, оказывается, русалка. Зачем прятать под дешевым париком такую красоту? Ну, не будь глупенькой – иди сюда.
Он встал на стул, и Маша отодвинулась к стенке.
– Не строй из себя целочку. Это сейчас не модно. Хорошая девочка должна отдать свое тело мальчику. Бутон превращается в розу, когда его смочат утренней росой. Раскрой для меня свой бутон, недотрога.
Ван Гог привстал на пальчики и попытался дотянуться до Маши. Стул качнулся и стал заваливаться вбок. Он уцепился за край шкафа, и тот рухнул с грохотом и звоном хрустальных осколков. Маша еще в полете успела схватиться за штору. Это смягчило приземление, но штора не выдержала ее тяжести и рухнула, погребя под кромешной тьмой и запахом пыли.
– Ха-ос, раз-ру-ше-ние, смерть, ха-ос, раз-ру-ше-ние, смерть! – кричал откуда-то сверху попугай.
Маша, выбравшись из-под шторы, видела, как Ван Гог встал, пиная ногами обломки шкафа, и, расправив окровавленную грудь, направился в тот угол, где затаилась она.
– Теперь ты не уйдешь от меня, маленькая баядерка! – рявкнул он. – Кровь за кровь.
Устинья всю ночь смотрела на спящего юношу и, невольно переместившись мыслями в далекие дни юности, узнавала и не узнавала в нем черты Анджея. Подчас ей вдруг начинало казаться, что он очень похож на Лемешева, хотя думать так, знала она, было чистейшим абсурдом. Под утро она тихо вышла на кухню и увидела чету Лемешевых, безмолвно сидевших друг против друга за столом.
– Спит? – спросила шепотом Амалия Альбертовна. – С ним все в порядке?
– С ним все в порядке, – ответила Устинья, присаживаясь на табуретку. – Несколько раз переворачивался с боку на бок. И пульс у него в норме.
– Маша говорит, его усыпила какая-то цыганка, ворвавшаяся в квартиру. Но это случилось трое суток назад. Что с ним произошло до этого? Если он жил весь этот месяц в Москве, почему не мог сообщить нам, что у него все в порядке? – рассуждал Лемешев. – Быть может, у него какие-то нарушения психики? Думаю, мы должны показать его хорошему специалисту и…
– Если он захочет, – сказала Устинья. – Мы не имеем права заставлять его силой.
– Но если он болен и…
– Надеюсь, все обойдется. Я смотрела на его лицо – у психически больных людей не бывает такого выражения лица, поверьте мне. Я, как-никак, в прошлом медик. Дайте ему прийти в себя и…
– Но как вы докажете, что он ваш сын? – спросила Амалия Альбертовна. – У вас есть соответствующие документы и…
– Я не собираюсь это доказывать, успокойтесь, – перебила ее Устинья. – Было бы в высшей степени глупо вырывать Яна из той среды, где он провел, можно сказать, всю жизнь. Быть может, я даже не стану говорить ему, что я…
– Нет, мы должны сказать ему все как есть, – возразил Лемешев. – Иван уже взрослый человек и сам обязан решать свою судьбу. Мы до сих пор не говорили ему о том, что он нам не родной сын только потому, что в этом не было никакой необходимости.
– Понимаю… – Устинья тяжко вздохнула. – Я плохая мать. Я должна была искать его, расспрашивать людей. А я вместо этого сидела сложа руки и ждала вести от… мужа.
– Он, кажется, еще ничего не знает, иначе бы… Он приезжал и забрал вашу дочь. Надеюсь, она ему все расскажет. Меня одно смущает… – Лемешев смотрел на свои небольшие короткопалые ладони, лежавшие на столе. – Иван почти не говорил по-русски, когда мы взяли его из приюта. Зато знал польский язык. Здесь явно какая-то неувязка – насколько мне известно вы, Марья Сергеевна, стопроцентно русская женщина, да и ваш муж…
– Это мой второй муж, – тихо сказала Устинья. – Отец Яна был чистокровным поляком. Моя мать тоже полька.
– Вот оно что… – задумчиво проговорил Лемешев. – А ваш первый муж жив?
– Он утонул. Много лет назад. Вскоре после войны.
– Извините за настойчивость, но у меня в связи с этим возникает еще один вопрос. – Лемешев прищурил глаза и внимательно посмотрел на Устинью. – Ваша дочь, как я понял, случайно увидела в окне Ивана. В многомиллионной с тысячами окон Москве она вдруг увидела его в одном из них. Вам не кажется это странным?
– Моя дочь живет поблизости. Она часто ходит этим переулком.
– Допустим. Но где хозяева этой квартиры? Что произошло с ними?
– Сама не знаю. И мне это очень не нравится, – едва слышно прошептала Устинья.
Иван проснулся и увидел женщину, сидевшую в старом кресле возле окна. Восходящее солнце резко высвечивало крупные правильные черты ее лица. Иван обвел ничего не понимающим взглядом комнату, непроизвольно повернул голову влево – там обычно лежала Маша, – увидел пустую подушку и громко простонал.
Устинья вскочила и бросилась к кровати.
– Что с тобой?
– Где она? Почему ее нет со мной? – спросил Иван.
– Кого, родной? Я сейчас позову твоих… родителей.
– Не надо. Позовите ее. Я хочу видеть ее.
– Но она… Ее нет дома.
– Она не вернулась с работы? Значит, с ней что-то случилось.
Иван резко вскочил и, схватившись за голову, громко вскрикнул.
– Что с тобой, мой хороший?
– Голова… – прошептал он, падая на подушку. – Очень болит голова. Дайте пожалуйста таблетку, и я пойду ее искать.
Устинья бросилась на кухню за водой – анальгин, слава Богу, оказался в кармане ее брюк. Лемешевых уже не было. «Ушли, наверное, – думала она, возвращаясь в спальню со стаканом воды. – Это хорошо, что они ушли…»
Иван проглотил три таблетки сразу и попросил еще воды. Подавая ему большую глиняную кружку, Устинья сказала, не удержавшись от вздоха:
– Вот ты, оказывается, какой. Большой, красивый… А я почему-то представляла тебя другим. Как я не догадалась тогда, когда Маша привезла тебя к нам на дачу, что ты…
– Так это были вы. А я еще подумал: откуда мне знакомо ваше лицо? Вот, оказывается, откуда. Но мне пора – она всегда возвращается ночью, а сейчас уже утро.
Морщась от боли, он попытался встать, но Устинья взяла его за руку и сказала:
– Никуда ты не пойдешь. Ее нет уже трое суток. Маша наверняка успела заявить в милицию.
– Маша – это ваша дочь? – поинтересовался Иван. – Но она… она напоминает мне… Нет, это бред какой-то…
– Маша ее дочь. Только, прошу тебя, не спрашивай больше ни о чем – я потом сама тебе все расскажу.
И Устинья разрыдалась.
Узнав об исчезновении Маши, Николай Петрович почему-то не очень испугался – не верилось ему, что с ней может что-то случиться. «Наверное, поругалась с этим шалопаем и сбежала от него, – думал он. – И правильно сделала. Больше будет ценить». Он и в мыслях не допускал, что Маша может бросить Диму навсегда. Ну, во-первых, до сих пор они жили как два голубка, а во-вторых… Этот второй довод Николай Петрович даже мысленно никогда не формулировал словами. Павловский представлял реальную опасность для всей его семьи, включая и его, Николая Петровича.
Теперь же, когда Маша благополучно объявилась, и он сломя голову бросился за ней среди ночи к знакомому дому, душу вдруг наполнила неосознанная тревога. И вот они сидят в его домашнем кабинете, и дочь рассказывает ему обо всем случившемся высоким дрожащим голосом, а он чувствует, как на голове начинают шевелиться волосы. Теперь даже Павловский не сможет помочь – та квартира стала настоящим эпицентром надвигающегося землетрясения, грозящего разрушить годами отлаженную жизнь его семейства.
– В милицию? – переспросил Николай Петрович. – Зачем же обращаться в милицию? По-моему, следует позвонить твоему свекру. Он знает, что нужно делать в подобных случаях.
– Я боюсь его, – прошептала Маша. – Он бы предпочел видеть маму мертвой. Скажи, а ты тоже?
– Что за глупости. – Николай Петрович встал с дивана, засунул в карманы руки и глянул в темную глубину двора. – Я никогда не желал ей зла. Я всегда…
– Знаю, вы с Устиньей ей помогали. Папа…
Он обернулся и посмотрел на высокую худенькую девочку с большими глазами и бледным узким лицом. Она сейчас была похожа на его бывшую жену – такой Маша-большая была во время войны, когда он увидел ее впервые в госпитале. Невольно дрогнуло и заныло сердце.
– Да, моя… несравненная.
– Ты… ты обещаешь мне, что вы с ней… ничего не сделаете?
– Но ты же понимаешь… – начал было Николай Петрович.
– Нет, ты просто пообещай мне, что вы с ней ничего не сделаете. Отпустите на волю, чтобы она могла снова жить так, как хочет.
– Но ведь Иван… Ян…
– Это их дело, а не наше. Ян уже взрослый человек. Ах, папочка, знал бы ты, как я рада, что он нашелся. Ты тоже рад, правда?
– Наверное, – не сразу ответил Николай Петрович. – Да, я очень рад. За Устинью. Она заслужила это.
– Папа, поклянись. И тогда мы позвоним Василию Вячеславовичу. Или лучше давай поедем к нему и все как есть расскажем. Прямо сейчас. – Она вскочила с тахты и, подбежав к Николаю Петровичу, обхватила за плечи и прижалась всем телом. – Я так верю тебе, папа. Ты для меня опора в этом зыбком мире. Надежная опора. Знал бы ты, как мне порой бывает тяжело…
В машине она сказала вдруг повеселевшим голосом:
– Завтра же съезжу к Диме в больницу. Не думаю, что у него это серьезно. У всех у нас рано или поздно случается нервный срыв. Но мы с тобой очень сильные и надежные, правда, папа?
Ван Гог больно схватил Машу за руку и выволок на середину комнаты. Она была в одних чулках – туфли слетели еще когда она прыгала на кровати-батуте. В подошвы впились острые осколки хрусталя. Но Маше сейчас больше всего на свете нужна была боль, ибо сообщала ей уверенность в том, что она все еще здесь, в одном измерении с Алеко. Ей было страшно попадать в другое измерение потому, что там, она знача, не могло быть Алеко.
– Шлюха. Обыкновенная ресторанная профура. Вот ты кто. И далеко не первой молодости. А мне показалось сначала, будто ты совсем девчонка. – Ван Гог был явно разочарован. – Но ты все равно ответишь за все.
Он зажал в кулак материю на груди у Маши и с силой дернул вниз. Платье с тихим шелестом упало к ее ногам. Она осталась в трусиках и чулках с круглыми черными резинками – лифчик тоже валялся возле ног. Она не стала закрывать голую грудь руками, как это обычно делают женщины из чувства стыда – ей не было стыдно.
Ван Гог расхохотался, схватил Машу за талию и с размаху швырнул на кровать.
– Придумал. – Он покатывался со смеху, видя, как она тщетно пытается встать. – Как вошь на льду. Можешь не пытаться – снова уложу, а если надо, привяжу к кровати или прибью гвоздями. Чтобы не покусала. Я же вижу, что ты ненормальная. Фальстрата.
Он быстро накрыл ей голову темной тряпкой, сел на нее верхом, развел в стороны руки. Ей стало нечем дышать, точно погрузили вниз головой во что-то черное и вязкое. «Алеко… – думала она. – Прости меня. Ты хотел, чтобы я взяла тебя с собой в это измерение. Но я не виновата, что так получилось. Я сама не хочу туда проваливаться. Я хочу быть с…»
Она потеряла сознание. Ван Гог стащил с нее чулки и трусы и положил обмякшее тело поперек кровати. Он расставил пошире ее согнутые в коленях ноги и привязал веревками за щиколотки к ножкам кровати, руки связал чулком за головой. Поза, в какой очутилась Маша, показалась ему очень смешной и неестественной, но она его возбуждала. Только непременно нужно привести ее в чувство – не станет же он дрючить бездыханное тело. Пусть она сопротивляется ему, напрягает мускулы.
Ван Гог стащил брюки вместе с трусами и швырнул в кучу из полированных досок и осколков хрусталя. Сходил в столовую за бутылкой коньяка и, наклонив ее горлышко над Машиной головой, стал лить из него тоненькой струйкой коньяк. Маша вздрогнула и пришла в себя. Только она этого не знала. Ей казалось, будто она переступила за какую-то черную черту, где о прежнем мире остаются лишь неясные воспоминания. Первой, пришедшей в голову мыслью, было: «Алеко похож на Анджея. Это и был Анджей, только в другом обличье. Тогда я этого не знала. Я встретилась с Анджеем в двух своих разных жизнях. И в этой, последней, было лучше, чем раньше. Наверное, я встречу его еще. И опять догадаюсь об этом уже потом… Нет, теперь я постараюсь догадаться об этом сразу».
Она видела склонившегося над ней высокого мужчину с копной оранжевых волос. Он был абсолютно наг. Он пил что-то прямо из горлышка бутылки, запрокинув назад голову. Потом швырнул бутылку об стену.
– Ал-ко-го-лик, ал-ко-го-лик… – закричал кто-то неестественно высоким голосом.
– Заткнись и иди сюда. Я покажу тебе, как нужно обращаться с женщиной, ты, мозамбикский педераст.
Ван Гог камнем упал на нее, и Машино тело пронзила острая боль, точно его рассекли на две части. «Это ритуал перехода в другое измерение, – думала она. – В прошлый раз все было очень похоже. Только мне было не больно, а приятно. Но какая разница? Лишь бы я узнала, узнала его в следующий раз…»
Она снова погрузилась во что-то темное, и опять ей не позволили побыть долго в спасительном мягком мраке. Она видела над собой искаженное непонятной гримасой лицо Ван Гога, его голую грудь в пятнах запекшейся крови. «Это тот, кто переводит людей из одного измерения в другое, – думала она. – Своеобразный Харон царства мертвых. Наверное, у него очень тяжелая работа. Я не должна ему сопротивляться. Я должна ему верить…»
– Я больше не позволю тебе притворяться, – сказал Ван Гог. – Залью глаза горячим воском, если ты снова их закроешь, и закопаю тебя заживо у себя на даче. – Ван Гог довольно усмехнулся. – Но сперва я совершу ритуал превращения Марии Магдалины в языческую святую. Знаешь, кто такая была эта Мария Магдалина? Блудница, отдававшая свое тело первому встречному мужчине. Ты тоже только что отдала мне свое тело. Но мне этого мало. Слышишь? Мало. Все женщины отдают мне свое тело, а мне нужно что-то еще…
Ван Гог склонился над Машиным лицом, и она заглянула в его немигающие стального цвета глаза.
«Они у него мертвые, – подумала она. – Я уже где-то видела эти глаза… И у меня скоро будут такие же глаза. В их измерении, наверное, у всех мертвые глаза. Хорошо, что со мной нет Алеко – я не хочу, чтобы у него были мертвые глаза…»
В последнее время Толя чувствовал себя отрезанным от всего мира. Главное, он ничем не мог помочь Маше и даже не знал, жива ли она. Впрочем, то, что она жива, он, конечно же, чувствовал подсознательно. Душа его была настроена на волну Машиной души и, как ему казалось, часто принимала от нее сигналы.
Сейчас эти сигналы были неясными и беспокойными, из чего Толя сделал вывод, что Маше тяжело. Быть может, она ушла от Димы – от нее можно чего угодно ожидать. Размышляя об их с Машей отношениях, Толя пришел к выводу, что его пугает ее непредсказуемость, внося в спокойное, склонное к созерцательности мироощущение беспокойство и хаос.
Толя не любил хаос, ибо верил в Бога и Богу, некогда превратившему непроглядную безжизненную тьму в свет и жизнь и наведшему в этой жизни какой-никакой порядок. Пускай зло еще не окончательно побеждено, пускай время от времени поднимают голову темные силы, смущая умы и сердца миллионов людей. И все равно Толя продолжал верить в справедливость, ибо знал: грядет возмездие. И тогда воцарятся в мире порядок и благочестие.
Он забывал про все эти теории, если рядом была Маша – их словно ураганом сметало. К Маше его влекло с непреодолимой – языческой – силой, и он считал это большим грехом. В своих молитвах Толя просил Господа простить ему этот грех и обещал больше не грешить.
«Я должен думать о ней как о своей сестре. Она и есть моя сестра. Пускай не по крови. Сестра, сестра, – твердил он бессонными ночами. – Тогда, в «Солнечной долине», мы были совсем детьми и в нас еще дремал рассудок. Человек должен жить рассудком, а не страстями. У Маши теперь есть муж. Он приходится мне свояком. Я обязан любить его как родного брата. Господи, спаси и сохрани сестру. Не позволь, чтобы с ней случилась беда. Заступись, Господи…»
В одну из таких ночей, измотанный вконец борьбой с самим собой и беспокойством за Машу, Толя встал, не чувствуя или почти не чувствуя боли, и медленно подошел к окну.
На территории больницы горели фонари, обозначая асфальтированные дорожки, ведущие к зданию с нескольких сторон. «Одна из них наверняка ведет к какой-нибудь дырке в заборе – если есть забор, есть в нем обязательно и дырки, – рассуждал сейчас Толя. – Я уже в состоянии ходить… Как странно: мне когда-то хотелось, чтобы Бог наказал меня за Машу вечной неподвижностью, но тревога за нее же заставила встать с постели. – У него закружилась голова, и пришлось схватиться за ручку оконной рамы. – Нужно во что бы то ни стало выбраться отсюда. В шкафу висит моя одежда. Вот только перестанет кружиться голова…»
У него ушло больше часа на то, чтобы надеть штаны, рубашку и принесенную Устиньей на случай, если вдруг его станут выводить на воздух, теплую куртку. В ее кармане он обнаружил несколько рублей, трояков и пятерок и улыбнулся, поняв, что Устинья положила деньги, чтобы он мог отблагодарить ухаживающих за ним медсестер, нянечек и санитаров. Он вспотел от слабости, но уже чувствовал некоторую устойчивость в ногах. Спина, казалось, болела меньше, чем в лежачем положении. Он тихонько приоткрыл дверь.
В коридоре было светло и совершенно безлюдно. За столом слева никого. Откуда-то доносились приглушенные женские голоса и смех. Толя вышел, прикрыв за собой дверь. Он знал, где расположена лестница, и нашел ее без труда.
Привратник спал, свернувшись калачиком на кожаном диване за колонной. Толя вышел во двор и огляделся по сторонам. Главный вход на территорию больницы наверняка прямо – туда ведет широкая, освещенная яркими фонарями дорога. Туда ему нельзя идти. Нужно взять левее, по той узкой тропинке, едва помеченной одинокими фонарями.
Толя шел довольно быстро, с каждым шагом испытывая все меньше боли. Впрочем, сейчас им владело лихорадочное возбуждение, когда и разум и все ощущения невольно оказываются подчиненными единому устремлению. Толя чувствовал, он нужен сейчас Маше. Он найдет ее, если она еще не нашлась, ну а если нашлась, сумеет сделать для нее что-то такое, на что не способен больше никто.
Устинья теперь боялась за Машу, находившуюся в состоянии все нараставшего возбуждения. За этими страхами даже отошла на второй план радость обретения сына. Тем более что Ян почти никак не прореагировал на сообщение капитана Лемешева о том, что Устинья его настоящая мать. Он сказал, глянув на нее вскользь ничего, кроме любопытства, не выражающим взглядом:
– Я так и знал: должно что-то случиться. Что-то обязательно должно было случиться после всего того, что я… – Он оборвал себя на полуслове. – Но это потом. Сейчас главное – найти ее.
Они с Машей не отходили друг от друга. Ян все время держал Машу за руку и не отпускал ни на шаг. Да Маша и не хотела никуда уходить. Она, кажется, уже рассказала Яну о матери все, что могла вспомнить, но он задавал новые и новые вопросы.
На один из них ответила оказавшаяся в то время с ними в комнате Устинья.
Ян спросил:
– А почему ты думаешь, что отец ушел от нее, а не утонул? У тебя есть какие-то доказательства, что он жив?
– Так считаю я, – тихо сказала Устинья. – Хотя никаких особых доказательств у меня нет. Кроме, пожалуй, этой записки. Сейчас принесу ее.
Она встала и решительным шагом направилась в спальню.
Маша вздрогнула и, закрыв глаза, откинулась на спинку дивана.
– Я всегда это подозревала, но боялась признаться самой себе. Оказывается, это правда, правда, – тихо прошептала она.
…Маша держала в руках записку отца, написанную на пожелтевшем клочке бумаги, от которой на нее дохнуло детством и почему-то запахом весенней реки, и думала о том, что не бывает, не может быть на свете вечной любви. Временами ей казалось, что Бог или кто-то еще очень умный и справедливый наказал мать безумием за то, что она изменила памяти отца. Оказывается, изменил ей он. У Маши больно сжалось сердце.
– Ты… вы… Я знаю, когда это случилось – когда заболела мама, – говорила Маша, лихорадочно поблескивая глазами. – Это оказалось сильней тебя, да, Устинья?
– Да. Это я все сгубила. Я должна была уйти, а не он. Но у меня не хватило духа.
Маша вдруг вскочила с дивана и, схватив Устинью за руку, крикнула:
– Мы должны сами искать ее! Почему мы сидим сложа руки и надеемся на чужих людей? Им лучше, если она исчезнет без следа. Меньше хлопот. Ян, пошли же…
– Куда? Идти никуда не надо. – Павловский стоял в дверях и улыбался. – У нас есть неплохие новости. Думаю, она жива. Мы передали дело на Петровку, а там сидят очень башковитые ребята. Но и мы ни в коем случае не собираемся складывать лапки.
Калерия Кирилловна выменяла большую светлую комнату на Литейном в Ленинграде на полутемную – окнами в соседний дом – комнату на бывшем Новинском бульваре в Москве. Но она была довольна – Москва давно и бесповоротно стала ее вторым домом и, приезжая в Ленинград, где, к слову сказать, не осталось ни родных, ни подруг, Калерия Кирилловна чувствовала себя в гостях неуютно. От ее нового жилища до квартиры Богдановых было рукой подать, но Калерия Кирилловна заходила сюда очень и очень редко.
Дело в том, что она каким-то образом узнала о «нездоровых» наклонностях своего племянника Славика. Это открытие поразило ее до глубины души, и она лежала ночи напролет без сна, пытаясь себе представить, что за действия могут происходить между двумя лицами мужского пола и почему эти лица мужского пола не могут найти себе каждый по женщине. Измученная вконец этими, не находящими себе никакого более-менее вразумительного ответа мыслями, Калерия Кирилловна зашла как-то днем к Маше (она, к счастью, оказалась одна) и бухнула чуть ли не с порога:
– Ты видела, как у них это происходит? Я хотела пойти в медицинскую библиотеку, но мне в моем возрасте стыдно спрашивать такие книги. Так ты видела?
– Зачем мне видеть? Так же, как и у мужчины с женщиной.
– Но… – Калерия Кирилловна мялась, не в силах произнести вслух свой вопрос. Наконец выпалила, глядя в окно поверх Машиной головы: – В какое отверстие они засовывают… эту свою штуковину, ну хер свой, черт бы его побрал?
Маша даже не улыбнулась.
– В анальное отверстие, – нисколько не смутившись, сказала она.
– Батюшки! – всплеснула руками Калерия Кирилловна. – Да разве такое может быть?! – Она упала на диван в столовой и почувствовала, как лицо залила жгучая краска стыда. – Это же черт знает что такое… Это же грех большой. Бог накажет, – лепетала она, в молодые годы бывшая активисткой атеистического кружка.
– У царя Соломона тоже были мальчики, – все таким же бесстрастным голосом возразила Маша.
– То был нерусский царь. Ах ты Господи, позор-то какой, – бормотала Калерия Кирилловна, невольно представляя себе, как это происходит. – Ну а… ведь в заднем проходе находится… кал, – выдавила наконец она.
– Ерунда. Ставится очистительная клизма – и никаких проблем.
Калерия Кирилловна почувствовала, что близка к обмороку. Нет, такое не может присниться даже в самом кошмарном сне. И надо же случиться этому несчастью с ее племянником!
– А они… они что, по очереди это делают? Сперва один подставляет задницу, а потом другой? – расспрашивала Калерия Кирилловна, терзаемая жгучим любопытством.
– Нет, задницу подставляет Славик. У них есть активные и пассивные. Так вот, ваш Славик – «армянская королева».
– Бедный мальчик! – вырвалось у Калерии Кирилловны. – Это же, наверное, очень больно.
– Вовсе нет. Это очень приятно. Славик постоянно озабочен поиском того, кому можно было бы подставить задницу.
– Какая мерзость! – вырвалось у Калерии Кирилловны.
– Ничего подобного. Они такие же люди, как и мы. Это в тебе говорят предрассудки.
Маша даже обиделась за своего кузена и ушла к себе в комнату, хлопнув дверью и оставив Калерию Кирилловну наедине с ее мыслями.
А они были очень тревожными. Калерии Кирилловне казалось, что за подобное Славика могут не просто посадить в тюрьму, а сделать с ним что-то страшное, быть может, даже расстрелять. И она его жалела. И знала наперед, что непременно будет носить в тюрьму передачи и писать письма. Конечно, если переживет позор его разоблачения.
С тех пор она видела племянника лишь мельком. Однажды встретила возле консерватории и даже не сразу признала: Славик был в фиолетовом пиджаке и лимонного цвета брюках, к тому же отрастил волосы до плеч. В другой раз он открыл ей дверь, сказал: «Здравствуй, милая тетушка, ах, ах, как я тебе рад» – и, благоухая духами, отбыл в свою комнату. Ей показалось, будто у него подведены черным глаза и накрашены губы, но в прихожей царил вечный полумрак, и она, конечно, могла ошибиться. И тем не менее она перестала ходить в эту странную квартиру – пускай себе живут как хотят. Не дети уже. Изредка позванивала, беседуя главным образом с Машей. Однажды трубку снял какой-то мужчина (это был Серафим), и Калерия Кирилловна в страхе бросила свою. Она сама не знала, чего так испугалась.
