Текст книги "Яд в крови"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
– У вас редкий по диапазону голос. Когда-нибудь вы споете Кармен и Далилу, хотя сейчас вам будут легче даваться партии драматического сопрано. Но, моя славная, работать придется очень напряженно, к тому же отказаться от многих и многих удовольствий. Ну, например, таких, как алкоголь, поздние вечеринки, «страсти безумные, ночи бессонные». Режим, режим и еще раз режим. Вы замужем?
– Да. И у меня есть сын, – сказала Маша.
– Сколько ему? Небось еще в колыбели?
Надежда Сергеевна невольно улыбнулась – эта девочка с фигурой боттичеллиевской Весны и голосом, близким по диапазону голосу несравненной Марии Каллас, совсем непохожа на мать. Сколько же ей лет? Восемнадцать?..
– Яну, то есть Ваньке, уже четыре.
– Значит, вам…
– Мне двадцать три. Но заняться всерьез пением я решила совсем недавно, хоть до этого брала уроки вокала. Я… я все время боялась…
Маша замолчала и опустила глаза.
– Чего вы боялись, моя славная? С вашим голосом, внешностью, фигурой и прочими данными, которыми вас столь щедро осыпала природа, самое место на большой сцене.
Надежда Сергеевна медленно протянула руку и зажгла еще одну настольную лампу – бронзовые амуры под шелковым бледно-розовым абажуром. Когда Маша пришла к Барметовой, у нее в гостиной уже горело четыре лампы, но в процессе их разговора она зажигала все новые и новые, и это было похоже на какой-то священный ритуал. Теперь в комнате горело двенадцать ламп.
– …Отдаться музыке без остатка. Я была не готова к этому. Искусству нужно отдавать всю себя или лучше совсем ничего не отдавать. Когда-то я мечтала стать балериной.
– Очень хорошо, что не стала, хоть я и преклоняюсь перед Максимовой, а когда-то боготворила Марину Семенову. Но, видите ли, моя славная, в балете в последнее время все больше и больше преобладает спорт, а музыка как бы отходит на второй план. Думаю, во времена Чайковского было несколько иначе, в противном случае он бы ни за что не украсил «Щелкунчика» своим знаменитым Andante Sostenuto, а сделал бы из этой музыки целую симфонию.
Барметова зажгла еще одну лампочку – фарфоровая пастушка с пастушком под похожим на голубой колокольчик абажуром, и Маша неожиданно поняла, что будет приходить в эту уютную, заставленную старинной мебелью квартиру, где пахнет кошками, увядшими цветами и еще чем-то, похожим на запах кулис, как на праздник. Глупая, ну почему она не пыталась поступить в консерваторию год, два, наконец, четыре года назад? Как же ей хочется петь по-настоящему уже сейчас! Если бы она пришла к Барметовой хотя бы два года назад, она бы уже пела на сцене.
Но не надо жалеть о том, чего ты когда-то не сделал, – лучше радоваться тому, что наконец-то сделал это.
– Я закончила весной Иняз. Работать не пошла – скучно сидеть целыми днями в какой-нибудь конторе. Ну а стать переводчицей побоялась. Последнее время я панически боюсь потерять голос. Кроме голоса, у меня нет ничего.
– Славная моя, это замечательно, что вы так серьезно относитесь к вашему дару. Многие учатся пению только для того, чтобы иметь много поклонников и соответственно удачно выйти замуж. Из подобных певиц, даже обладай они голосом Леонтины Прайс или Ренаты Тебальди, никогда не получатся истинные артистки. У вас будет все, когда вы запоете на большой сцене, – слава, поклонники и так далее.
– Я не тщеславна, – возразила Маша.
– О, не спешите Бога ради говорить подобное. Вы еще войдете во вкус, уверяю вас. Стоит понюхать запах сцены и… Надеюсь, вас учили в детстве музыке?
– Да. Мама очень хорошо играла на рояле. Я тоже иногда сажусь за инструмент. Дома у нас всегда было много пластинок.
– А мне сказали… Впрочем, это совсем не важно. – Барметова внимательно разглядывала Машу. – Хотя нет, с вами мне хочется быть откровенной до конца. Так вот, мне сказали еще за несколько дней до экзамена, что вы якобы идете вне конкурса, и я приготовилась увидеть и услышать одну из тех, за кого потом краснеешь на каждом экзамене, но делаешь вид, что перед тобой будущая примадонна. Это, разумеется, унизительно, я пробовала восставать и однажды наотрез отказалась взять к себе в класс чью-то доченьку. Ну и что из этого получилось? Да ничего из ряда вон выходящего: ее взяли другие, а мое лучшее меццо зарубили на отборочном прослушивании на конкурс в Барселону. И я поняла, что плетью обуха не перешибешь. Ну а вы запели «Casta diva», и у меня мурашки по спине забегали.
– Но дома никто не знал, что я сдаю экзамен в консерваторию. Разве муж мог догадаться… – недоумевала Маша.
– Ах, бросьте Бога ради – теперь это ровным счетом ничего не значит. Почаще бы встречались такие «блатники», как вы.
– Пожалуйста, говорите мне «ты». Ведь вы всем остальным студентам говорите «ты», почему же мне… – Маша замолчала и вдруг широко улыбнулась. – И еще прошу вас об одном, – уже серьезно сказала она. – Не позволяйте мне расслабиться. Ни на минуту. Я должна наверстать то, что потеряла. И я обязательно наверстаю. Вот увидите.
Маша расцвела за последние годы, хотя ее красота воспринималась не сразу – поначалу она могла показаться слишком худой, слишком грустной, слишком холодной. Но только поначалу. Потом в нее влюблялись без оглядки, хотя она никому не обещала взаимности. И это тоже становилось ясно с самого первого взгляда, что, наверное, тоже в немалой степени способствовало ее успеху у мужчин.
С Димой у них установились довольно спокойные, почти дружеские отношения, хоть Маша и спала в отдельной комнате. Иногда они даже занимались любовью, но Маша не испытывала при этом ни наслаждения, ни отвращения. Она жалела Диму, считала себя перед ним виноватой. К тому же порой чувствовала себя одинокой.
Ян появлялся в Москве редко – он учился в мореходке, решив, к неописуемой радости капитана Лемешева, продолжить славную семейную традицию. Иногда звонил, но говорил очень мало, лишь скупо отвечая на ее вопросы. Маша Лемешевым никогда не звонила – чувствовала, что Амалия Альбертовна ее боится и не любит. Но она носила кольцо Амалии Альбертовны – рубиновый цветок в окружении трех листиков, покрытых мелкими изумрудами росы. Таково было желание Яна, и она не могла не исполнить его.
Николай Петрович, превратившийся на глазах в больного старика, продолжал тем не менее тянуть лямку министра – перспектива пенсии страшила его своей неприкаянной пустотой. Он допоздна засиживался на работе, благо дел всегда хватало, безотказно ездил в командировки. Выходные проводил на даче, куда Маша часто приезжала с маленьким Яном. Дедушка с внуком любили друг друга крепкой, приносящей обоим радость любовью.
Институт Маша закончила без натуги, правда, в дипломе оказалось полным-полно «удов» – она питала стойкое отвращение к общественным наукам. Всерьез увлеклась пением, посмотрев «Большой вальс» с Милицей Корьюс. Не знала с чего начать и, как это обычно случается, начала совсем не с того – стала брать уроки вокала у бывшей опереточной примадонны и чуть не загубила голос. Потом ее свели с сопрано из Большого театра, которая очень хотела получить участок земли в ближнем Подмосковье (она, разумеется, знала, из какой Маша семьи) и потому нахваливала ее, попутно давая очень дельные жизненные советы, и лишь изредка профессиональные. Что касается последнего, Маша хватала все с лету. Ее окрыляла явная лесть Миловидовой, хоть она и знала, что это всего лишь лесть, заставлявшая заниматься помногу и с энтузиазмом. Ночами она слушала пластинки с записями великих опер в исполнении великих певцов, незаметно выучив на память многие сопрановые партии. Навязчивой мечтой стало спеть Изольду Вагнера. Увы, до этого, она знала, очень и очень далеко. Но Маша не отчаивалась. Она с блеском прошла отборочное прослушивание в консерваторию. Имея на руках диплом другого вуза, Маша была освобождена от ненавистных марксистских предметов и отныне могла всю себя посвятить музыке.
Ян сидел в самом последнем ряду, прикрыв ладонью левую половину лица. Он старался не смотреть на сцену, ибо высокая тоненькая девушка в белом платье с распущенными по плечам локонами влекла его к себе словно магнит. Она была родной сестрой, и он не имел никакого права испытывать к ней те чувства, которые сейчас испытывал. Что это? Откуда на него свалилось? Как быть? Бороться с собой?..
Он отнял ладонь от лица и посмотрел на сцену. Девушка пела романс Чайковского «То было раннею весной». Ему казалось, она глядит на него, и он непроизвольно вобрал голову в плечи. Нет, Маша не должна знать, что он был на ее концерте, даже что приезжал в Москву.
Однажды он, приехав вот так же на день, бродил за ней по весенним московским улицам. У Маши, судя по всему, было хорошее настроение: она покупала цветы, пластинки и все время оглядывалась назад и улыбалась – наверное, чувствовала на себе его взгляд. Но она не могла узнать его: он надвинул на лоб шляпу и приклеил приобретенные в магазине ВТО смешные рыжие усы. Потом Маша зашла в «Метрополь» – в синем зале крутили «Римские каникулы» на английском языке. Он тоже купил билет, вошел в зал, когда уже погасили свет, и сел через ряд сзади и немного сбоку от Маши.
Он смотрел не на экран, а на ее освещенный мельканием света и тени профиль. Сперва она смеялась, потом размазывала по щекам слезы, как вдруг обернулась, и он поспешил опустить голову. Он видел «Римские каникулы» не один раз. Еще до того, как узнал Машу. Сейчас он поразился ее сходству с юной героиней Одри Хепберн, но не внешнему – Маша, на его взгляд, была красивей. Этих двух молодых женщин роднила какая-то особая атмосфера романтичности, от которой легко можно было задохнуться. Ян сейчас задыхался. Он отдавал себе отчет в том, что любит Машу отнюдь не братской любовью. Нужно бороться, бороться с собой. Но он бороться не хочет – он хочет ее любить…
Маша закончила петь, и раздался громкий всплеск аплодисментов. Ян попросил сидевшую рядом девушку отдать певице букет – семнадцать больших кремовых роз, перевязанных красной лентой. Продавший их грузин сказал: «Красный лента связывает мэжду собой два сэрдца». Взяв букет, Маша на мгновение погрузила в него лицо, поклонилась и послала в зал воздушный поцелуй. Объявили следующую певицу – это был классный вечер профессора Барметовой. Ян вышел в темное фойе и стал не спеша спускаться по мраморной лестнице. Погруженный в свои мысли, он не сразу услыхал сзади себя быстрый стук каблучков. Его обхватили за шею нежные ласковые руки, горячее дыхание обожгло ухо.
– Ян, мой самый-самый родной!
Они чуть было не скатились с верха лестницы. У Маши от возбуждения блестели глаза. Но где-то в их самой глубине все так же таилась печаль – Ян видел это как никогда отчетливо.
– Как ты узнала, что я…
– Еще до роз. Почувствовала. От тебя идут очень сильные токи. Почему ты не зашел ко мне за кулисы?
– Я скоро уезжаю.
– Я тебя провожу. Подожди здесь – я мигом.
Ян присел на скамью и облокотился о прохладную стену. У него бешено колотилось сердце, от Машиного прикосновения взбунтовалась плоть, требуя того, что ей положено по праву.
Маша вернулась через пять минут. Она была в джинсах и свитере и тащила завернутый в плотную бумагу букет роз.
– Сбежала. Сказала, меня ждет возлюбленный. Ян, ты не будешь меня ругать за то, что я обозвала тебя своим возлюбленным?
– Нет. – Он вымученно улыбнулся. – Ты замечательно пела. Правда, я… я, как обычно, думал под музыку о своем.
– И о чем же ты думал, можно узнать?
– Нельзя. Это очень лично.
– Прости. – Маша в шутку надула губы. – Может, поедем ко мне? Димка в очередной командировке.
– Поедем, – не совсем уверенно сказал Ян.
– А тебе обязательно нужно уехать сегодня? – спросила Маша уже в такси.
– Нет. Но я дал себе слово.
– Возьми его назад. Или лучше отдай мне.
– Но я должен уехать, – упорствовал Ян.
– Тебя кто-то ждет? – тихо и тревожно спросила Маша.
– Никто не ждет, – выдохнул Ян. – Но я… все-таки, наверное, поеду.
– Странно и в высшей степени таинственно. Мой единственный брат тайком приезжает на концерт своей сестры, потом так же тайком пытается ускользнуть с этого концерта и сбежать домой. – Маша рассмеялась. – Ян, а Ян, мне кажется, ты стал настоящим морским волком, чурающимся и даже побаивающимся женщин. Но ведь я – твоя сестра и…
Она замолчала.
Ян отвернулся к окну.
Когда они очутились в темной прихожей, Маша вдруг встала на пальчики и поцеловала Яна в губы. Он схватил ее за плечи, горячо отозвавшись на этот поцелуй, потом оттолкнул от себя, но она взяла его за обе руки и снова притянула к себе.
Они стояли, обнявшись и прижавшись друг к другу, и Ян постепенно успокоился и расслабился. Плоть блаженствовала, словно уже вкусив удовольствий. «Сестра, сестра, – твердил он в уме. – Что-то перепуталось в моей голове. Как хорошо, что она моя сестра».
– Ну вот, я тебя слегка приручила, мой волчонок, – прошептала Маша, и Яну почудились в ее голосе томные нотки. – Теперь пошли пить шампанское. Только я тебя сегодня никуда не отпущу. Я по тебе ужас как соскучилась…
Он лег спать на диване в гостиной – это было его обычное место – и думал о ней, об ее отношениях с Димой. К нему он ее почему-то совсем не ревновал. Ну, а вдруг у нее есть любовник? Ян стиснул кулаки и весь напрягся. Это может, очень даже может быть – она ведь не любит Диму. Но это была бы настоящая катастрофа. Что если сейчас пойти и спросить у нее: «У тебя есть любовник?»
Он уже собрался спустить ноги, как вдруг услышал легкие шаги в коридоре.
– Не спишь? – шепотом спросила Маша и приблизилась к его дивану. Она была в длинной рубашке и босая.
– Нет. Я думал о тебе, – сказал Ян.
Она присела на краешек дивана и, нагнувшись к нему, спросила:
– Только честно: что ты обо мне думал?
– Есть ли у тебя любовник?
Он с нетерпением и тревогой ждал ее ответа.
– Есть. – У Яна все похолодело внутри. – В данный момент я всех больше люблю Чайковского. И это истинная правда. Ревнуешь?
– Очень. – Он расхохотался и как сумасшедший заколотил пятками по дивану.
– Ян… – тихо сказала Маша, и он замер.
– Да?
– Но ведь так, как я, жить нельзя. Правда?
– Я… я тебя не понимаю.
– Понимаешь. – Она склонилась и поцеловала его в лоб. – Понимаешь, понимаешь. Я хочу любить. Я не могу жить без любви. Это ненормально жить без любви. Ян, я умру без любви.
«Люби меня», – так и хотелось выкрикнуть ему, но он не посмел.
Она забралась с ногами на диван, и Ян прикрыл ее краешком одеяла – в комнате было прохладно. Странное дело, сейчас он не испытывал к ней того, что вроде бы должен испытывать нормальный молодой мужчина к сидевшей совсем рядом красивой полуобнаженной женщине.
– Я плохая мать, никудышная жена и, как оказалось, неблагодарная возлюбленная. Ян, я поняла, что еще никогда никого не любила.
Ян вдруг присвистнул. Ему захотелось вскочить и пройтись колесом по комнате. Но он не стал этого делать, потому что в таком случае пришлось бы потревожить Машу.
– Не веришь? – спросила она. – Я сама поняла это недавно. То была никакая не первая любовь, а дремучее детство. Жажда любви. Фантазии под музыку. Тоска по идеалу. Словом, как хочешь назови, но только не любовь. А ты… ты любил когда-нибудь?
– Не знаю, – откровенно признался Ян. – Однажды очень давно мне изменила девушка, на которой я собирался жениться, – это была моя школьная любовь и первая в жизни девушка. Мне было очень тяжело, и я сбежал, то есть уехал на Волгу. Мне казалось, я… больше не смогу иметь дело ни с одной женщиной, но тут вдруг появилась Лидия.
Ян тяжело вздохнул и заерзал на диване.
– Это та самая цыганка? – догадалась Маша.
– Да. Мне… Понимаешь, когда я начинаю думать об этом, с моей головой происходит что-то странное, и я никак не могу разобраться в том, что случилось.
– Может, в этом не нужно разбираться?
– Нет, я обязательно должен все понять. Когда ты рядом, я ничего не боюсь. Понимаешь, ночами мне часто снятся кошмары…
– Если хочешь, расскажи мне о них. – Маша облокотилась спиной о согнутые в коленях ноги Яна и откинула назад голову. – Мне тоже снятся сны. Чаще всего Устинья.
Они замолчали. Но вот Ян заговорил:
– Я помогал старушкам – они жили, как монашки в глуши. Лидия приблудилась к ним, кажется, за год до моего появления. Это мне так сказала Перпетуя, с которой у нас установились хорошие отношения. Лидия влюбилась в меня. Она казалась мне поначалу настоящей дикаркой, и я даже слегка побаивался ее. Выяснилось, что она глухонемая. Мне нужно было рвать оттуда подметки, но случилось так, что мы с Лидией стали любовниками. Возможно, она меня околдовала, хоть я в это не верю. Как бы там ни было, мне с ней было очень хорошо.
Маша непроизвольно вздохнула, и это не укрылось от внимания Яна.
– Ты что? – спросил он и взял сестру за руку.
– Мне никогда не было по-настоящему хорошо. Так, как я себе это представляю, – сказала она.
Сердце Яна сжалось и забилось быстро-быстро. Ему хотелось целовать Машу в губы, шею, волосы, хотелось прижаться головой к ее груди, но вместо этого он поднес к губам ее горячую руку и нежно поцеловал.
– Еще будет. Вот увидишь, – сказал он и почему-то покраснел.
– Рассказывай дальше, мой загадочный брат, – велела Маша. – Я, оказывается, так мало о тебе знаю.
– Я догадывался, что они со мной что-то делают, – задумчиво продолжал Ян. – Понимаешь, лето было на исходе, мне нужно было возвращаться домой, а я все время откладывал этот момент. Потом наконец собрал рюкзак и, ни с кем не попрощавшись, пошел на пристань. Лидия догнала меня в лесу. Она просила остаться, но я сказал, что родители уже и так сходят с ума, мать в особенности, и что я должен ехать. Я поклялся, что приеду на будущий год. Она вроде бы поверила, и мы даже поцеловались на прощание. Я приехал в Саратов, купил билет на поезд, который отходил через час. Пошел перекусить в закусочную напротив и вдруг увидел в окно Лидию. Она шла босиком по лужам, и ветер раздувал ее широкие юбки. Я выскочил на улицу и окликнул ее, но она не обернулась. Мне показалось, я услышал ее смех. Потом я сел в поезд, влез на верхнюю полку и заснул. Проснулся на какой-то маленькой станции, выглянул в окно. Светило солнце, и я отчетливо увидел на платформе Лидию. Вдруг она спрыгнула вниз, на соседний путь. Тут же раздался рев сирены электровоза, мчавшегося навстречу. Я высунулся в окно, чтобы предупредить Лидию об опасности, но не успел даже рта открыть. Электровоз с ревом промчался мимо. На путях лежала юбка Лидии. Кажется, она была в крови. Я дико закричал, поезд тронулся. Я попытался соскочить, но мои попутчики силой увели меня назад в купе и даже связали руки и ноги. Потом я пил водку, вино, еще какую-то гадость, кажется, плакал, пытался что-то рассказать. Они надо мной смеялись – они-то, как я теперь понял, не видели ничего. Когда поезд пришел в Москву, один из них отвез меня к родственнице. Остальное тебе известно.
– Если бы не эта цыганка, мы бы, наверное, так и не узнали друг друга, – сказала Маша. – Знаешь, я ей очень благодарна. А ты?
– Я ее боюсь, – неожиданно признался Ян. – Она часто приходит ко мне по ночам. Как-то, когда наше судно огибало мыс Доброй Надежды, я стоял на вахте и… Понимаешь, я отчетливо увидел ее на носу корабля. Она поманила меня к себе пальцем, и я послушно пошел, как собачонка на зов хозяина. А она тряхнула волосами и прыгнула за борт. Светила полная луна, и я отчетливо видел в ее свете брызги воды, поднявшиеся от ее погружения. Я смотрел на то место несколько минут, но она не вынырнула. Вода была прозрачной, и я видел тени глубоководных рыб. Ее в воде не было. – Ян поежился. – Я об этом еще никому не рассказывал. Сам боюсь в это поверить, но…
– Не бойся ее, – серьезно сказала Маша. – Я защищу тебя. Бедный, бедный Ян…
Она наклонилась, положила голову к нему на грудь и свернулась калачиком. Он замер, боясь пошевелиться.
Когда Ян проснулся, в комнате было светло от солнца. Он глянул на часы. Двенадцать без семи минут. Ничего себе. Эту ночь он спал на редкость крепко и чувствовал себя бодрым и отдохнувшим.
– Эй, лентяй-мореход, вставай пить кофе. – Маша впорхнула в комнату и остановилась возле дивана, безмятежно улыбаясь. Она была одета и причесана. – Мне скоро на урок. Если хочешь – можешь пойти со мной. Девчонки влюбятся в тебя, но я им скажу, что у моего брата есть невеста. Красивая, как… свитезянка. – Она вдруг что-то вспомнила и нахмурилась. – Нет, лучше ты подождешь меня на скамейке у памятника Чайковскому.
– Мне пора домой, – не очень уверенно сказал Ян.
– Уедешь вечером. И у меня снова начнутся будни. Не могут же праздники длиться вечно, а?
– Могут, – сказал Ян, шлепая босиком в ванную.
– Ты хочешь сказать, что наша жизнь должна быть сплошным праздником? – спросила из кухни Маша и пропела кусочек из арии Виолетты: – «Быть свободной, быть беспечной, в вихре света мчаться вечно…» Праздники тоже надоедают. – Она подняла глаза на стоявшего на пороге кухни Яна. – Мне нужно много страдать. Чтобы очиститься и через это очищение прийти наконец к настоящему празднику. – Она печально улыбнулась. – Глупо и банально, правда? Но последнее время я люблю себя в страданиях.
Ян ничего не ответил – он думал примерно так же, только никогда не говорил этого вслух.
– Ладно, пей кофе и пошли. После урока мы сходим… – Она на минуту задумалась, приложив к губам палец. – Ну да, мы сходим в кино. В «Повторном» идет «Серенада большой любви». Если мне не изменяет память, ты тоже неравнодушен к Марио Ланца, верно?..
Ян ждал ее на скамейке возле памятника Чайковскому. Над головой шумела цветущая сирень, мимо проносились машины, легко шелестя шинами. Его взгляд скользил поверх крыш домов. С тех пор он не раз бывал в том переулке, но дом сломали, а на его месте построили современную кирпичную башню.
Ян закрыл глаза и сразу увидел ту, другую, Машу – она шла по тротуару и смотрела вверх, на окно, возле которого он обычно дожидался ее возвращения. В свете фонаря ее волосы казались золотыми, а лицо совсем детским. Мерзавец, убивший ее, расхаживает по улицам как ни в чем не бывало. Ян стиснул кулаки. «Мне отмщение, и Аз воздам», – вспомнил он и сказал вслух: «Нет, я не верю в это. Не верю». Он сидел, глядя невидящим взором на проносившиеся мимо машины и троллейбусы, и думал о том, что все непротивленческие теории выдуманы слабыми безвольными людьми себе в утешение. Человечество не готово и никогда не будет готово жить согласно подобным теориям. А этот маньяк может… Ян простонал и скрипнул зубами, подумав о том, что Маша ходит теми же улицами и переулками, какими ходила когда-то ее мать, что она хрупка и беззащитна, эта девушка с рассыпавшимися по плечам светло-русыми локонами и грустными глазами. Мир жесток, мир опасен, он просто чудовищен, а она одна, совсем одна в большом городе. Он простонал еще громче и изо всей силы хватил кулаком по граниту лавки.
– Что с вами, молодой человек? – услышал он над собой вежливый мужской голос.
Ян поднял голову и увидел мужчину средних лет. На нем был элегантный плащ светло-шоколадного цвета и шляпа с широкими полями и плоской тульей. Мужчина говорил на чистейшем русском, но Ян безошибочно определил в нем иностранца.
– Я в порядке. Спасибо.
– У вас было такое страдальческое выражение лица, словно вас… э-э-э… распинали на кресте, – сказал мужчина и улыбнулся, слегка приподняв кончики губ.
– Я думал о том, что… мы все очень беззащитны в этом мире.
– Особенно женщины, молодые красивые женщины, – подхватил мужчина. – Я заметил, красота, что называется, вопиет о том, чтобы ее защитили. Наверное, потому, что она есть лучшее творение Божье и ее существование вызывает ярость темных сил. Правда, я не верю ни в Бога, ни в черта, но размышлять о жизни с позиций верующего очень заманчиво – религия за многолетнюю историю своего существования накопила множество интересных аргументов и афоризмов. – Мужчина снова усмехнулся. – К тому же я уверен, что только вера способна укротить хаос, превратив его в некое подобие циркового льва. Простите мне мою многословность. Вы ждете девушку?
Ян кивнул, не глядя на мужчину.
Мужчина опустился рядом на скамью и спросил, внимательно глядя на Яна:
– Если не секрет, как ее зовут?
– Мария. – Ян машинально взял предложенную мужчиной сигарету, и их взгляды на какую-то долю секунды встретились. Яну показалось, будто в темно-зеленых глазах мужчины что-то дрогнуло.
– Ма-рия. Ма-ша, – произнес по слогам мужчина. – Чудесное славянское имя. Есть чуть ли не во всех языках мира. Девушки с этим именем обычно очень романтичны. Это она?
Мужчина восхищенно смотрел на только что вышедшую из подъезда Машу. Увидев Яна, Маша взмахнула рукой и мгновенно очутилась рядом.
– Представляешь, Надежда очень довольна моим вчерашним выступлением. Говорит, что с таким усердием я в не слишком далеком будущем смогу петь в «Ла Скала» и «Мэте». Ну она, конечно, загнула… Почему вы на меня так пристально смотрите? – внезапно спросила Маша у мужчины в светло-шоколадном плаще.
– Извините. – Мужчина привстал и, приподняв над головой шляпу, поклонился. – Мы только что говорили о вас с вашим… молодым человеком.
– А я и не знала, что ты любишь сплетничать. – Маша в шутку ударила Яна по руке, потом внезапно обняла и прижалась щекой к его щеке. – А ведь я могла тебя не встретить… – тихо, словно разговаривая сама с собой, проговорила она. – Представляете, – громко обратилась она к мужчине, – я могла его не встретить.
И в ее глазах мелькнул самый настоящий страх.
– Но вы его встретили, – сказал мужчина и встал. – Не буду вам мешать. Было очень приятно познакомиться.
Он почти бегом бросился на другую сторону улицы, едва не угодив под троллейбус, помахал им оттуда рукой и быстро зашагал в сторону Никитских ворот.
– Кого-то он мне напоминает, – сказала Маша и нахмурила лоб. – Нет, не могу вспомнить. Ладно, бог с ним. Пошли в кино. Остаток дня я посвящаю тебе и Марио Ланца.
Потом они обедали в «Национале», сидя друг против друга за маленьким столиком возле окна. Их взгляды то и дело встречались, а однажды Маша протянула руку и накрыла ею лежавшую на столе ладонь Яна.
– Знаешь, о чем я сейчас подумала? Угадай.
– Сейчас угадаю. – Ян закрыл глаза и попытался сосредоточиться. – Ты подумала о том, что друг без друга нам с тобой уже не прожить. – Ян открыл глаза. – Угадал?
– Почти. Ты помнишь древнегерманскую легенду о Зигмунде и Зиглинде?
– Если не ошибаюсь, это были близнецы, разлученные в раннем детстве. Встретившись снова через много лет, они полюбили друг друга, и в результате этой любви родилась дева-воительница Валькирия.
– Нет, ты все перепутал, мой бедный Ян. Зиглинда родила Зигфрида, который потом полюбил и разбудил от сна эту самую деву-воительницу, некогда спасшую жизнь его матери. – Маша вздохнула. – Я мечтаю спеть все женские партии в операх Вагнера. Но это так сложно. – Она вдруг крепко сжала руку Яна в своей и, глядя ему в глаза, сказала: – Если бы я не знала, что ты мой брат, я бы наверняка в тебя влюбилась.
Он осторожно высвободил свою руку и убрал ее под стол, ибо внезапно испытал сильнейшее желание и очень боялся себя выдать.
– Ты все споешь, что захочешь. Потому что ты… очень целеустремленная.
– Ты прав. К тому же я поклялась любить только искусство. Представляешь, какая жертва? – Маша весело рассмеялась. – Особенно если учесть тот факт, что любить мне некого, кроме тебя.
Ян отвернулся к окну, светившемуся прозрачными майскими сумерками. Маша обратила внимание, как бьется жилка на его левом виске.
– Ян? – тихо окликнула она.
Он вздрогнул и, не поворачивая головы, прошептал:
– Я рад, что остался…
Россия влекла к себе Анджея Ковальского с невероятной силой. Он негодовал на нее, как может негодовать мать на любимого ребенка, совершившего непоправимо глупый поступок. И он жалел ее – все по той же аналогии с матерью и ее любимым чадом.
Воспитанный на западноевропейской культуре, главным образом на немецком романтизме, на воине Анджей вдруг почувствовал себя славянином до мозга костей, и его потянуло ко всему славянскому, русскому в первую очередь.
Немалую роль в этой любви сыграла Маша, ставшая для него самим воплощением русской женщины. Маша любила все русское и молча презирала советское. Анджею была близка подобная позиция, хотя за годы войны он значительно «полевел» и даже слегка «покраснел». Послевоенная нелегкая жизнь (не только в бытовом, а главным образом в духовном смысле) остудила его симпатии к коммунистам, но не остудила любви к России. Из романтика он незаметно для себя превращался в скептика, подчас даже циника. Заметив вдруг в себе эту метаморфозу, ужаснулся, но уже было поздно что-либо изменить.
Как и все эгоисты, Анджей привык любить себя, и только через себя окружающий мир. Однако он не мог испытывать эту столь необходимую ему гармонию с самим собой и мирозданьем, запутавшись в паутине обмана. К тому же духовные силы здорово подточила нелегкая борьба за самое обычное выживание. Никакого просвета впереди он не видел – социализм был могуч, беспощаден и незыблем. Он напоминал ему бесформенную бурую глыбу мавзолея, в котором томятся миллионы человеческих душ, изо дня в день расхваливая и прославляя свою темницу. Русские сами выбрали себе такую судьбу, но он при всей своей любви к этому народу участь его разделять не хотел. Последней каплей, переполнившей его терпение, была неудачная попытка опубликовать роман, который он начал писать еще на фронте. Он стал переводить его втайне от всех на немецкий, который был для него почти родным языком. Русский вариант остался пылиться в коробке на веранде, немецкий же Анджей надежно спрятал в сарайчике казенного дома, занимаемого его другом, Николаем Петровичем Соломиным, в бытность его секретарства в райкоме партии.
Анджей загодя продумал свое бегство, которое мысленно называл отступлением. Да, он отступал от своих идеалов вечной любви, хоть и продолжал любить Машу, отступал от мечты получить именно в России статус честного художника-космополита во вселенском смысле этого слова. И еще он отступал, теперь уже осмысленно, от романтизма, того самого образа бытия и мышления, который считал в юности единственным выходом из трагикомедии под названием «жизнь».
Итак, рукопись была спрятана в том месте, куда можно было прийти практически в любое время – Николай Петрович дома только ночевал, а в стоящий на отшибе сарайчик не заглядывал месяцами. У Маши Анджей чуть ли не каждую минуту мысленно просил прощения, убеждая себя в том, что с ним-то она как раз и пропадет, а вот без него… Честно говоря, он очень рассчитывал на поддержку и участие Николая Петровича Соломина, который, как давно заметил Анджей, был неравнодушен к Маше. Ему же он перепоручал мысленно и заботу о Машке-маленькой. Что касается Устиньи, за нее он не волновался и почему-то был уверен в том, что увидит снова.
