Текст книги "Яд в крови"
Автор книги: Наталья Калинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Она нарочно не думала о Толе, тем не менее он все время присутствовал в ее мыслях. Его близость чувствовалась во всем. И Маша этой близостью благодарно наслаждалась.
Впервые с той поры, как Толя появился на горизонте ее уже взрослой жизни, она почувствовала себя легко и испытывала сейчас нечто похожее на счастье. Впрочем, само понятие «счастье» казалось ей чем-то неопределенным и непостоянным.
Днем она приготовила нехитрый обед. Устинья спала, и они с Толей вдвоем пообедали на веранде. Здесь тоже пахло весной и, конечно же, рекой. Маша все время смотрела в окно, и когда воздух стал походить на щедро закрашенную синькой воду, сказала:
– Я буду спать здесь. В чулане есть раскладушка. Я не спала на раскладушке с тех самых пор.
– Простудишься, – сказал Толя. – Ночи еще холодные и…
– Не простужусь. Дом все время стоит у меня перед глазами. Но я не жалею, что он сгорел – мне было бы тяжело видеть его после всего случившегося. И все-таки маму нужно было похоронить здесь, тем более, от нее тоже осталась только горстка пепла. Но этот дом подожгла не мама – она ни за что не смогла бы это сделать, даже если была… не в себе. Может, это сделала Устинья?.. – Эта мысль пришла Маше в голову столь внезапно, что она сама ей удивилась. – С годами выясняются все новые и новые подробности из прошлого. Но, знаешь, я все равно люблю Устинью не меньше, чем раньше. А, может, еще больше.
Маша вздохнула и посмотрела на Толю. Он сидел, сложив на груди сильные руки с большими крепкими ладонями и опустив глаза. Явно о чем – то размышлял – это было заметно по его лицу, выражение которого он никогда не пытался скрыть от чьих бы то ни было глаз.
– Я тоже ее очень люблю, – сказал он, все так же не поднимая глаз. – Я долго думал над тем, что ты мне рассказала, и понял: иначе Устинья поступить не могла. Мужчине и то почти невозможно отказаться от любви, ну а женщине тем более.
– Почти? – тихо и как-то испуганно переспросила Маша.
Толя встал и, бросив на нее быстрый взгляд, вздохнул и вышел на крыльцо. Он вернулся почти сразу и сказал, стоя на пороге:
– У меня так устроена голова, что я никогда не могу ее потерять. К сожалению.
– Это ты сам так ее устроил. Почему к сожалению? Скажи лучше, к счастью.
И Маша, не зажигая света, принялась убирать со стола грязную посуду.
Она долго мыла тарелки в большом тазу с теплой водой, умышленно растягивая этот процесс – если руки останутся без дела, она расплачется или… наговорит каких-нибудь глупостей. А это не лучший выход. К тому же ей необходимо доказать – в первую очередь себе – что и она не способна потерять от любви голову.
Толя тем временем успел разложить раскладушку и даже постелить белье. Он делал это в темноте, но Маше казалось, что она видит каждое его движение. «Отец говорил, будто его мать была помешана на религии, – вдруг вспомнила Маша. – Неужели такие вещи передаются по наследству? Тогда и я…»
Она вспомнила Яна и их удивительные отношения с ее матерью, аналогов которым, как считала Маша, нет и не было в искусстве, ни, тем более, в жизни. Она наверняка на подобное не способна. Ну да, в матери преобладало духовное начало, а она скорее всего пошла в отца.
Отец любил здесь двух женщин сразу, и Маше это не казалось сейчас противоестественным. Может, потому, что обе эти женщины были ей так дороги. Хотя двух сразу она все равно любить не могла… Нет, она не умела и не умеет делить свое сердце на части. Когда они жили в N и мама была еще здорова, она ее очень любила и восхищалась ею. Тогда она нечасто вспоминала Устинью. Потом, когда мама заболела, быстро отвыкла от нее, переместив центр тяжести своей любви на Устинью. Больше всех Машу-большую любил Ян. Словно пытался загладить вину отца…
Ян… Что будет с ним? У Маши вдруг заныло сердце. Как скоро придет он в себя после страшной потери, да и придет ли когда-нибудь? И что за отношения связывали его с этой странной цыганкой, исчезнувшей так же неожиданно, как и появившейся? Ян, предельно откровенный с Машей во всем, никогда не упоминал в разговоре эту цыганку – словно ее вообще не существовало. А она в разговоре с Яном никогда не упоминала Толю…
Перетерев посуду, Маша вышла на крыльцо и посмотрела на щедро усыпанное звездами небо. «Звездам известно все, что произошло здесь на самом деле, – подумала она. – Они сама вечность, поэтому им можно знать все. Нам же, недолговечным, этого знать не нужно. Мы слишком глупы и ограниченны, чтобы понять чьи-то мысли и чувства. Зато всегда готовы осудить…»
Она легла, как была, в свитере и брюках, накрылась одеялом и сверху еще пледом, закрыла глаза. «Я даже не знаю, который час. Я словно выпала из капсулы времени и меня поглотила бесконечность…»
Ей снился сон, будто она одна в доме, очень напоминающем коттедж в «Солнечной долине». Но это был не он, потому что вместо моря перед окнами, насколько хватал глаз, расстилался тусклосерый асфальт, на котором кто-то нарисовал мелом фигуры людей. Под самой высокой стояла подпись «папа». Там еще были фигуры «Устинья», «Толя», «Дима» и несколько других знакомых ей людей, но она не видела фигуру «Ян». Ей необходимо было увидеть Яна – они условились плыть в ту пещеру. Дом был без дверей, и она стучала в окна веранды, чтобы ее выпустили наружу. От ее беззвучного, как это случается во сне, стука серая поверхность асфальта стала морщиться, и «папа» погрозил ей белым пальцем. Ян подошел к ней откуда-то сзади. Она услышала его шаги, но не смогла на них обернуться, хотя ей очень хотелось. Ян поцеловал ее в щеку и погладил по волосам. Она с трудом обернулась, желая подставить ему для поцелуя губы, и проснулась.
– Я больше не могу, – услышала она шепот Толи и увидела совсем рядом его глаза, поблескивавшие в звездном свете. Он стоял на коленях возле ее раскладушки. – Прости, но я… когда ты рядом… я теряю голову. Я ничего не боюсь, пускай меня накажет Бог, но я…
Он уронил ей голову на грудь и заплакал как ребенок, шумно всхлипывая и дрожа всем телом.
«Но почему мне снилось, будто меня целует Ян?..» – пронеслось в голове и, подхваченное вихрем, закружилось и унеслось к звездам.
Маша выпростала из-под одеяла руки, обхватила Толю и крепко к себе прижала.
– Только ничего не говори, прошу тебя, – сказала она. – И ни о чем не думай. Звезды знали обо всем заранее…
Устинья лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к шепоту и вздохам под окном. Она знала, на улице идет дождь и это он что-то шепчет земле, которая вздыхает ему в ответ. И она представляла дождик в образе сильного загорелого мужчины, а земля казалась ей прекрасной нагой женщиной, отдающейся возлюбленному.
Она вдруг испытала жгучее желание физической любви, чего с ней не случалось уже много лет, и замерла, прислушиваясь к ощущениям своего тела. «Пахнет как на веранде того дома, – думала она. – Какая же я дура, что сожгла его. Мертвая Ната и тот несчастный уродец в ванночке были всего лишь предлогом одним махом покончить с прошлым. Я оказалась очень слабой перед его лицом… Ну да, я всегда чего-то боялась. Маша никогда ничего не боялась. Она и погибла потому, что оказалась слишком сильной и непреклонной…»
И снова она ощутила приятный холодок в низу живота и замерла, предвкушая повторение уже почти забытого ощущения ликования плоти. На этот раз оно оказалось таким бурным, что Устинья простонала и покрылась испариной. «Здесь вся атмосфера наэлектризована любовью, – думала она. – Бедная коречка, из-за меня…»
Она подумала о Маше с Толей, вдруг оказавшихся под одной крышей среди благоухания пробуждающейся природы, способной разбудить своим чувственным зовом даже очерствевшие души. Сердце заныло и забилось часто-часто. Устинья радовалась и в то же время тревожилась за Машу, зная ее незащищенность в любви.
«Она все выдержит, – убеждала себя Устинья. – Ведь я же выдержала, выжила, хоть и была незащищенной. Только зачем выживать, если внутри все мертво? Не дай ей Господь испытать то, что выпало испытать мне…»
Перед глазами Устиньи вдруг пронеслось видение освещенной лунным светом мансарды, потом комнаты окнами на север. При этом она испытала смешанное с торжеством раскаяние. И наконец в небо взмыл столб огня, пожирающего былое.
Опершись локтем о подушку, она приподнялась в кровати, осторожно спустила на пол ослабевшие ноги. И встала, держась за спинку.
За окном начинало светать. Мягко обозначилась линия холмов на фоне лохматой сизой тучи, тропинка, ведущая в овраг, где росли шиповник и боярышник. Она поразилась идентичности запечатлевшейся навсегда в ее мозгу картинки и открывшейся сейчас. Не может быть – ведь она смотрит из окна другого дома, которого не существовало в те времена!
«На дне оврага еще лежит снег, – думала Устинья. – Но его смоет дождем. Обязательно смоет. И вот тогда уж весна станет полновластной хозяйкой».
…Маша-большая лежала в гамаке, который Анджей привязал за стволы двух цветущих вишен. Она дремала, заботливо укрытая стареньким пледом. Анджей сидел рядом на низкой скамеечке и набрасывал что-то карандашом в ученической тетради. Время от времени он поднимал голову и смотрел на спящую Машу, усыпанную лепестками вишневого цвета. Завидев Устинью, выходившую из дома, приложил к губам палец.
Устинья шла в сад – нужно было сгрести в кучи прошлогоднюю траву и, когда они подсохнут, сжечь. Это была привычная для нее работа, и сад с появлением Устиньи преобразился, из дикого и запущенного превратившись в ухоженный. Повернувшись спиной к Анджею, Устинья принялась за работу, но она у нее не ладилась. Она бросила грабли, медленно повернула голову, встретилась взглядом с Анджеем и сразу опустила глаза.
Он положил тетрадку и карандаш на землю и быстро подошел к ней. Сказал шепотом:
– Все цветет, и ты словно частичка этого пира. С ума схожу от желания. Пошли к тебе.
Она молча прислонила грабли к стволу дерева и побрела к дому. Анджей вернулся к гамаку, постоял с минуту возле спящей Маши и бегом бросился за Устиньей. Он нагнал ее возле порога, и едва они вошли в сени, схватил за грудь и больно впился в губы.
В комнате он повалил ее на кровать и сразу ею овладел – грубо, почти по-скотски, но им обоим это доставило неожиданно жгучее наслаждение, и Устинья, почувствовав приближение оргазма, попыталась закрыть себе рот ладонью, иначе ее дикий крик восторга услышали бы во всем поселке. Но он все-таки раздался – громкий, отчаянный, похожий на вопль смертельно раненного зверя.
– Анджей! Анджей! – громко позвала внезапно проснувшаяся Маша. – Ты где?!
Они разом вскочили, и под Устиньей подогнулись колени. Она рухнула на пол, больно ударившись затылком о металлический край сетки кровати. Она сидела на полу, широко расставив ноги и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, и видела в окно, как Анджей бежал по саду стремительными прыжками, как, очутившись возле гамака, склонился над Машей, что-то ей сказал, потом нежно и долго поцеловал в губы. И тут Устинья потеряла сознание. Она очнулась уже на закате. Ее никто не хватился, никто, очевидно, не заметил ее отсутствия. Разве что маленькая Машка, но она последнее время днями напролет читала книжки, закрывшись на веранде. Гамак был пуст, плед валялся на земле, припорошенный снегом опавших лепестков. Устинья поднялась с пола и, поправив косынку и платье, направилась в сад. Она слышала голоса, смех Маши и Анджея – они были у себя в мансарде. По саду бегала Машка с котенком в руках. Завидев Устинью, она бросилась к ней.
– Папа подарил маме котенка. Смотри, какой он прехорошенький, – тараторила она. – Он будет защищать маму от злых духов. Знаешь, сегодня, когда она заснула днем в гамаке, к ней пришел странный дух и хотел отнять у нее папу. Но мама его не отдала. Молодец, правда? А котенка папа назвал Меркуцио – он будет другом того Ромео, который живет в Москве. Устинья, ты плакала, да? У тебя опухшее лицо. Иди сюда, моя хорошая, я тебя пожалею…
Машка опустила котенка на землю и, обхватив Устинью руками за талию, прижалась головой к ее животу.
…Уже совсем рассвело, и Устинья могла различить каждое дерево в саду. Те вишни, за которые был привязан гамак, давно спилили – у большинства фруктовых деревьев век еще короче человеческого. Сад был весь в прошлогодних сухих будыльях сорняков, сквозь них настырно пробивались сильные сочные листья хрупких цветов нарциссов. Некоторые уже зацвели. Дня через два зацветут все как один, и некуда будет деться от их прозрачной желтизны. Устинья тяжело вздохнула, опустила плечи и вернулась на кровать. Эту пытку прошлым она обязана вынести. Ради коречки, ради того, чтобы не омрачить ее теперешнее нелегкое счастье.
Дима приехал утром. Устинья сидела на веранде и чистила картошку. Маша с Толей куда-то уехали на лодке.
– С выздоровлением вас, Марья Сергеевна. – Дима бухнул на пол тяжеленную сумку, в которой звякнули бутылки. – А молодежь где? Я решил отпраздновать уик-энд своей нелегкой недели на лоне природы, а заодно и ваше выздоровление обмыть.
– Здравствуй. – Устинья попыталась улыбнуться, но почему-то не получилось. – Они уехали на лодке покататься. Маша с детства любит управляться с веслами.
– Понятно. А вас, значит, посадили на хозяйство. А мы-то думали вы на самом деле при смерти.
– Мне еще рано умирать, – резко сказала Устинья.
– Простите, я совсем не то имел в виду. Мы все очень за вас тревожились.
– Спасибо. Не волнуйся – они скоро приедут. Может, хочешь поесть с дороги?
– Ни в коем случае. А вот выпить хочу. – Дима склонился над своей невероятных размеров сумкой, извлек бутылку коньяка, открыл слегка дрожащей рукой и налил до половины в граненый стакан на столе. – Составите компанию, воскресшая из мертвых?
Устинья покачала головой.
– Ну да, больным пить нельзя, зато им можно врать мужьям сбежавших жен и покрывать…
– Замолчи! – выкрикнула Устинья во всю мочь своих легких. – Ты пьян с утра.
– А я и не просыхал всю эту неделю. С тех пор, как от меня по вашему зову сбежала жена. Да, я пьян, но я и прав. Или вы сейчас начнете уверять меня в обратном?
– Зачем? Если ты ревнуешь свою жену к ее брату, мне не о чем с тобой говорить. К тому же на верность может рассчитывать только тот, кто сам ее соблюдает.
– Да что вы говорите? Недаром отец считает вас необыкновенно умной женщиной. У него прямо слюнки текут, когда он вас видит. Не женщина, а мечта импотента. – Дима расхаживал по веранде с пустым стаканом в руке. Он был элегантен и очень красив, но эта его красота была чужда здешнему окружению и отторгалась им. – О’кей, я согласен с вашими доводами относительно моей неверности. – Дима остановился в дверном проеме и зашвырнул пустым стаканом в ствол росшей возле порога яблони. – Будем считать, мы с Машей квиты. Следовательно, я забираю ее домой, где мы начинаем новую светлую жизнь. Но сперва я хочу закатить веселенький пикник на лоне природы. Вы поедете в Москву с нами или останетесь утешать вашего пасынка?
Устинья повернула голову и встретилась с Диминым взглядом. Он был сосредоточенным и в то же время каким-то отсутствующим. Словно Дима, помимо этой, жил еще и другой жизнью, которая постоянно отвлекала его от текущей. «У него явное раздвоение личности, – мелькнуло в Устиньином мозгу. – Но это совсем не так, как было у большой Маши. Это гораздо страшнее, потому что Дима агрессивен по натуре, к тому же здорово пьет. Бедная моя коречка…»
Вслух она сказала:
– Мой, как ты выразился, пасынок в утешениях не нуждается. Дай-то Бог каждому обладать такой завидной силой воли, какой обладает Толя. Но предупреждаю тебя: если попытаешься увезти Машу силой, потеряешь ее навсегда. А без нее ты превратишься в полное ничтожество.
– А я и есть ничтожество. – Дима засунул руки в карманы своих модных белоснежных брюк и стал раскачиваться с носка на пятку, скрипя плохо пригнанной половицей пола. – Но каждое ничтожество отчаянно цепляется за любую соломинку надежды. Маша – моя спасительная соломинка.
– Ей не подходит роль няньки при большом капризном ребенке. Она сама еще ребенок.
– Но я же люблю ее. Как вы этого не поймете? – воскликнул Дима и, схватив со стола бутылку с коньяком, сделал несколько глотков прямо из горлышка. – Люблю, очень люблю и никому никогда не отдам. Скорее убью ее и себя, чем отдам. Но она от меня ни-и-куда не денется. Потому что ей меня жалко. Ей всех жалко. Я сказал ей в больнице, что перережу себе вены, если она меня бросит. Она поверила. А ведь я на самом деле могу…
Он высосал бутылку до дна. Его речь с каждой минутой становилась все бессвязней, движения разлаженней, пока он не заснул в ботинках на Машиной раскладушке. Убедившись в том, что Дима крепко спит, Устинья вышла во двор и направилась к обрыву.
Вода в реке была мутной и очень неспокойной, и это беспокойство происходило не от ветра, а от внутренних течений и водоворотов. У Устиньи закружилась голова, и она ухватилась за вбитый Толей столб – он прикрепил к нему им же сбитую лестницу из неструганых планок. Она видела баркас, привязанный к дереву на противоположном берегу. Баркас был пуст. За рекой уже пробовал голос ранний соловей.
Нужно во что бы то ни стало предупредить детей. Ей сейчас ни за что не Выгрести на другой берег. Там, в переулке, где летом обнажается песчаная коса, стоит много лодок. Местные жители промышляют рыбной ловлей и охотой в лугах, да и дрова из леса возят. Устинья продралась сквозь колючие сухие заросли дерезы, весьма символично обозначающие границу двора, очутилась в переулке, быстро, почти бегом, направилась к реке. Кто-то вычерпывал из старого полусгнившего баркаса воду, очевидно намереваясь куда-то плыть.
– Перевезешь на ту сторону? – еще издали крикнула Устинья.
Мужчина поднял голову и хихикнул. Это был довольно молодой красивый парень, однако Устинью поразило выражение его лица – левая половина оставалась серьезной и неподвижной, правая кривилась в усмешке.
– Перевезу, если будешь воду черпать. – Голос у него тоже был странный: голос автомата, ко всему на свете равнодушного.
– Согласна. – Устинья перелезла через край баркаса и, устроившись на лавке, взяла из рук парня помятый жестяной ковш. Течением их снесло метров на двести от того места, где стоял баркас Маши и Толи. Устинья поблагодарила парня, который хихикнул ей в ответ и, вскарабкавшись по песчаному откосу, вошла в негустой, едва начавший зеленеть, лесок.
Вдоль берега была годами хоженая тропка. Устинья обращала внимание на голубые головки подснежников, торчавшие чуть ли не из-под каждого куста. Здесь, в лесу, они цвели недели на две позже, чем по склонам оврагов на противоположном берегу реки. Уже распускались красноватые сережки на тополях, зеленели мелкие кружевные листочки дикой шелковицы. Весна в здешних краях всегда казалась Устинье волшебной порой, и это волшебство расслабляло и усыпляло душу.
Сейчас все ее существо было напряжено до предела. Устинья шла, почти не разбирая дороги. Один раз ей показалось, будто за кустами что-то промелькнуло. «Маша!» – приглушенно окликнула она, и из кустов вспорхнула стайка лесных курочек.
Впереди открывался простор – лес сменялся лугом, на котором кое-где росли тополя. Устинья сразу же увидела Машу: она сидела к ней вполоборота на макушке небольшого потемневшего от влаги стожка прошлогоднего сена. Устинья невольно замедлила шаг, потом остановилась совсем, облокотилась о ствол старой раскидистой вербы и замерла.
– …Но я вовсе не ищу в любви к тебе самовыражения, – говорила Маша, обращаясь к Толе, который, очевидно, сидел где-то внизу, укрытый от глаз Устиньи стогом. – Любовь – это не самовыражение. Это… это скорее что-то наоборот. Не знаю только, как это называется. Я кинулась к Диме в надежде сделать передышку – все эти годы у меня так болело внутри. Думаю, об этом никто не догадывался. И слава Богу, что не догадывался – ненавижу, когда меня начинают жалеть. Да, я поняла почти сразу, что совершила глупость. Но бросить Диму я не могу. Это было бы нечестно.
– Боишься, он на дно скатится? – услышала Устинья Толин глухой голос.
– Да, – едва слышно сказала Маша.
– Все равно рано или поздно там окажется. Не будешь же ты всю жизнь ему нянькой?
– Наверное, не буду. Но сейчас… Понимаешь, он перенес очень серьезную болезнь. Врач рассказал мне, что, если я почему-то задерживалась и приходила к нему в больницу чуть позже назначенного времени, он места себе не находил, а однажды ему даже пришлось вколоть успокоительное.
– Чушь собачья. Твой Дима распустился, как баба. Настоящий генеральский сынок. Мне тоже бывает нелегко.
– Ты сильный, а он слабый, – мягко, но решительно возразила Маша.
Она легла на спину, подложив под голову сцепленные между собой ладони. Из-за стога показалась Толина голова – его волосы были всклокочены, и дальнозоркая Устинья сумела разглядеть какой-то странный блеск в его глазах.
– Теперь ты принадлежишь только мне. То, что мы с тобой сделали, называется прелюбодеянием. Бог простит нам этот грех, если мы поженимся. Я не отпущу тебя в Москву. Я теперь отвечаю за тебя перед самим Господом.
– Какой ты серьезный. – Маша вдруг рассмеялась, но этот смех был больше похож на плач. – Как жаль, что ты был другим шесть лет назад. А теперь другой стала я. Мне скучно жить серьезно, понимаешь?
– Нет, не понимаю. Жизнь не игра.
– А что? – Маша быстро вскочила и теперь стояла во весь рост на макушке стога. Ветер развевал ее длинные светло-русые волосы, в которых застряли стебельки сухих травинок. – Игра, еще какая игра. И любовь тоже игра – воображения и чувственности. Шесть лет назад я придумала тебя, а ты придумал меня, теперь нам больно от того, что мы не такие, какими друг друга придумали.
– Я ничего себе не придумывал. Наоборот, я с собой боролся, стараясь тебя разлюбить. Только у меня ничего не получилось.
– Ты и сейчас меня не любишь. – Маша присела на корточки, наклонилась к Толе и что-то ему сказала. Что – Устинья не расслышала.
– Неправда! – громко и возмущенно воскликнул Толя. – Да, ты у меня первая женщина, но все равно физическая сторона любви никогда не будет для меня значить так много, как сторона духовная. Я…
– Ну да, всякая плоть – трава. Так, кажется, сказано в Библии?
– Да, это так. Плоть завянет и умрет, а дух бессмертен.
– Бессмертие – это скучно. Прекрасно то, что непрочно и скоротечно. А потому я не хочу быть твоей женой.
Она спрыгнула со стога и побежала в сторону реки. Толя настиг ее почти сразу и схватил за обе руки.
– Но я все расскажу Диме, и он сам не захочет жить с тобой. Понимаешь, я не смогу смотреть ему в глаза, если не признаюсь во всем честно. Я попрошу у него прощения…
– Прощения? Святая простота. Неужели ты не понимаешь, что твои библейские правила давным-давно устарели? Что они беспощадно жестоки и очень наивны. Библия, если хочешь знать, раннее детство человечества, а в детстве мы все ужасные максималисты. Я тоже была максималисткой… – Маша положила голову на грудь Толе, он обнял ее и прошептал что-то ей на ухо.
– Но ведь плоть – трава! – воскликнула она и весело рассмеялась.
– Вся остальная, но не наша…
Он поднял ее на руки и понес назад, к стогу. Устинья поспешила спуститься к берегу. У нее разболелась голова.
Она легла на нос пустого баркаса и положила вдруг отяжелевшие ноги на лавку. Стало чуть легче. Над головой синело безоблачное небо. Лодку слегка покачивало на волнах, и это ее убаюкало. Она проснулась и сразу же увидела Машу, смотревшую на нее с нескрываемым удивлением.
– Ты откуда взялась? – спросила Маша. – И как сюда попала? Господи, я сначала так испугалась, когда увидела, что в нашей лодке кто-то лежит. Что ты здесь делаешь?
– Дима спит на твоей раскладушке – пьяный в дым. Он приехал, чтоб увезти тебя в Москву.
– Я сама уже подумываю об отъезде. – Она обернулась, увидела спускавшегося по тропинке Толю и сказала шепотом: – Это такая тяжелая – просто чугунная – любовь. Устинья, скажи, ведь жизнь все-таки игра, правда?
– Из меня оказался никудышный игрок, коречка. Но я сама в этом виновата.
– Ни в чем ты не виновата. Толя, слышишь, приехал Дима. Вот и закончилось наше недолгое приключение в романтическом стиле. Только не жалей ни о чем, ладно? И не проси у Бога прощения – мне кажется, ему на нас глубоко наплевать…
Задуманный Димой пикник на лоне природы удался на славу, и его душой была Маша. Она плясала возле разведенного над обрывом костра, пела, подливала в стаканы вино, дурачилась, жарила шашлыки, вытаскивала голыми руками из горячей золы печеную картошку. Мужчины, как ни странно, вели себя довольно дружелюбно по отношению друг к другу. Правда, Дима по своему обыкновению быстро напился и опять заснул на Машиной раскладушке, Толя тоже порядочно выпил, но его как будто не брал хмель. Нонна, которая принесла вяленой рыбы и вареных раков, поначалу очень смущалась, но потом включилась в общее веселье. Она не отрывала восхищенных глаз от Маши и все повторяла, обращаясь к Толе:
– Какая красивая. Я даже в кино никогда не видела таких красивых. Она ваша сестра, да?
Толя на ее вопрос не отвечал. Он часто подливал себе в стакан вино и залпом его выпивал. Устинья наблюдала за происходящим из кресла – Толя вынес его во двор с веранды и поставил на специально сколоченный им невысокий помост из досок. Она ничего не пила и не ела.
– Коречка, – сказала она Маше, принесшей ей большого вареного рака, – нужно отсюда уезжать. И чем скорее, тем лучше. Ты меня понимаешь?
– Можем хоть завтра уехать. – Маша вздохнула. – Устинья, почему так больно расставаться с мечтой?
– Твой отец тоже больше всего на свете боялся разочарованности. Но он всегда любил только себя…
– Я тоже очень люблю себя и не вижу в этом ничего противоестественного. А ты разве себя не любишь? – удивленно спрашивала Маша.
– Я себя ненавижу. Но очень любила в той мансарде под музыку Листа.
– Музыка – это сладкий обман. Поедем завтра, ладно? Я очень, очень соскучилась по Москве.
Калерия Кирилловна, выйдя из больницы, на следующий же день поспешила к Маше, однако подъезд ее дома был заколочен досками, а вокруг строители возводили высокий деревянный забор.
– Мне нужно в пятую квартиру, – обратилась она к толстому мужчине в ондатровой шапке, командовавшему рабочими.
– Где вы были раньше? Дом в аварийном состоянии, того и гляди рухнут перекрытия, – отвечал он, не спуская глаз с мужика в спецовке, вбивавшего молотом в асфальт кол.
– Я была в больнице, – сказала Калерия Кирилловна. – Мне нужно взять кое-какие вещички.
– Да тут недавно приходил один мужчина. Шикарный такой, словно с картинки. Подъезд тогда еще не заколотили, и я его впустил. Он все спрашивал, куда переселили жильцов, да только я сам про это ничего не знаю. Посоветовал обратиться в адресный стол, хотя, думаю, их либо на тот свет переселили, либо еще куда подальше – в той квартире и по сей день мебель стоит, книжки валяются и всякие носильные вещи. Так это ваша квартира? – внезапно осенило толстяка.
– Я прожила в ней двадцать лет, – сказала Калерия Кирилловна и почему-то укоризненно посмотрела на толстяка, словно он был виноват в том, что эти двадцать лет уже закончились.
– Понимаю. Дверь в квартиру заперта на ключ, но я боюсь, что эти орлы могли проникнуть туда другим…
– Это не имеет никакого значения, – перебила толстяка Калерия Кирилловна. – Ну что, пошли?
Толстяк в ондатровой шапке послушно отодвинул одну из широких досок, преграждающих путь в подъезд, и Калерия Кирилловна, протиснувшаяся в щель первой, ощутила нежилой запах склепа. Она вздрогнула, вспомнив мертвого Славика и свою болезнь, полную непрекращающихся кошмаров на тему мертвых тел, гробов, могильных крестов и даже привидений, но, к счастью, толстяк вежливо взял ее под руку, сказал: «Осторожно, здесь нет двух ступенек», и они стали подниматься наверх. Он открыл дверь с помощью отвертки и пропустил Калерию Кирилловну вперед.
Она ахнула и всплеснула руками, увидев царящий в квартире разор. Кинулась в спальню. Кровать использовалась для самых, по мнению Калерии Кирилловны, низменных назначений, то есть для занятий сексом – белье напоминало лохмотья, однако эти лохмотья безошибочно хранили отпечатки чьих-то тел в виде округлых выемок и углублений. Шкаф был пуст, зеркало разбито. Из столовой исчезли все до одного стулья, однако рояль был цел и даже покрыт старой скатертью с длинной бахромой.
– Это я его накрыл и запер крышку, – сказал толстяк. – Хороший рояль. Дореволюционный. Вы, конечно, заберете его?
– Мне его некуда поставить, – призналась Калерия Кирилловна. – Это рояль моей племянницы.
– А где она сама? – с любопытством спросил толстяк.
– Я бы тоже очень хотела это знать. – Калерия Кирилловна вздохнула и направилась в комнату Славика. Там она взяла со стола какую-то растрепанную тетрадку, прижала ее к груди и всхлипнула. – Это дневник моего племянника, – пояснила она толстяку. – Он погиб в автомобильной аварии. – Она снова всхлипнула и утерла нос платком, с незапамятных времен валявшемся в кармане ее плаща. – Последнее время мы с ним были не в ладах, потому что он был… не такой, как все мужчины (слово «педераст» Калерия Кирилловна считала матерным и ни за что бы не решилась произнести вслух – «педерастами» обзывала всех подряд больных толстая неряшливая нянька в «Кащенко»). Но он был такой хороший и добрый. – По лицу Калерии Кирилловны текли слезы, и толстяку стало ее жаль. Он достал из кармана чекушку водки, умело свинтил ей головку и, сунул в руку Калерии Кирилловне, велел:
– Пейте. Станет легче. Заодно помянете родственников.
Калерия Кирилловна послушно сделала большой глоток, закашлялась, сделала еще один побольше и вдруг, запрокинув голову, выпила все до дна. Толстяк поначалу изумленно таращился на нее, но, когда Калерия Кирилловна залихватским жестом зашвырнула пустую бутылку в окно, его изумление переросло в восхищение.
– Эта жизнь – сплошной обман, и я ему поддалась, – проговорила Калерия Кирилловна заплетающимся языком и тяжело опустилась на Славикову тахту. – Бессмысленный обман. Скажите, вот вы в чем видите смысл жизни? – Она обращалась не к толстяку, а к книжному шкафу с пустыми полками. Но за него ответил толстяк:
– Я никогда над этим не задумывался. Я всего семь классов закончил. Это вы, ученые, должны все знать и нам растолковывать.
– Был бы жив Ленин, мы бы до такого не докатились, и Славик был бы жив и никогда не стал бы этим самым, ну, который задницу подставляет. Бедный, бедный Славик… А все потому, что Сталин отошел от ленинской политики и создал себе культ личности. Но благодаря Сталину мы выиграли войну и построили социализм. Скажите, а вы хотели бы жить при коммунизме? – снова спросила Калерия Кирилловна у книжного шкафа, но, не дождавшись ответа, завалилась на бок и громко захрапела.
