Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

– Я думал о нас, – начал он сразу о главном. – Это очень глупо, что мы не вместе. Каждую минуту переживаю, как ты...

– Что может со мной случиться, а? Тебе не кажется, что ты меня слишком опекаешь?

– Не знаю, что мне кажется и что на самом деле происходит. Но знаю, что так больше не может продолжаться. У тебя нет нормальных условий, у тебя нет документов. Ты думаешь, как долго ты сможешь существовать нелегально? Ты могла бы пойти учиться... А я... Вот он – я... Могу все это дать тебе и не даю... Почему?

– Ты дал мне очень много...

– Не так много, как хотел бы... Давай поженимся!

Ванессу как будто оглушили, зазвенело в ушах, весь мир на миг онемел. Она тоже не могла вымолвить ни слова, только смотрела на розы, не в силах поднять глаз на него.

– Ну, что ты молчишь? – и подошел близко, так близко, как никогда прежде не подходил, или ей опять это показалось. Полностью овладел ее пространством. – Я люблю тебя.

Ей стало трудно дышать. Во всем свете в эту минуту у нее не было ближе человека, но понимал ли он, кого полюбил?

– Я принесу тебе только боль...

– Позволь мне думать об этом...

– Не торопи меня... Мы ведь еще так мало знаем друг друга, я сама... так мало знаю себя. И ты видишь, эмоционально... я не совсем стабильна. Дай мне время.

– Я знаю главное в тебе – твое сердце. И ты знаешь мое. Нам ничего больше не надо знать друг о друге. А на счет твоей эмоциональной нестабильности... Я готов помогать, мы вместе будем бороться, если понадобится, переедем в горы. Я давно уже подумывал об этом. Там, действительно, замечательно. Ты там поправишься. Вот посмотришь. Я все сделаю для нашего счастья. Все сделаю для твоего счастья...

Он чувствовал в себе необычайный прилив сил, достаточный, чтобы уговаривать, объяснять и объясняться. Он знал, что теперь не отступится от нее, что нет дороги назад, и сердце его окончательно принадлежит ей и не выживет без той, в ком вся его жизнь.

Ванесса смотрела почти испуганными, широко открытыми глазами и не верила тому, что видела, тому, что слышала. Да как же он может так любить ее? Возможно ли? И нет ли здесь чего-то такого, что она не в состоянии понять или осознать? Но эти ее сомнения и невыговоренные вопросы наталкивались на любящий, правдивый взгляд, и тогда страх, что Артур сейчас уйдет, может, уйдет навсегда, если она ему откажет, и что потом будет с ней, в этой стране без средств к существованию, без документов, без единой близкой души, исподтишка поднимался в сердце.

Все же что-то она могла ему дать. Хотя бы вот этот момент светлой, непоколебимой надежды.

«Живи за меня...» – вспомнилось из прощального письма Эрики.

«Вот сейчас я сделаю нечто очень бесчестное, – подумала Несса мгновенно, а может, и не сделаю...». Она опустила голову и, борясь с собой, сквозь слезы наконец сказала то, что, наверное, Артур хотел услышать больше всего, но то, что вряд ли было полной правдой.

– Я тоже люблю тебя...

– Значит, ты согласна? Согласна? – и он одним быстрым движением поднял ее на руки и закружил по комнате, ему показалось на миг, что какая-то прекрасная сила изъяла их души из тел, и он мог видеть, как что-то важное творилось и росло между ними, любуясь со стороны. Он целовал ее щеки, волосы, плечи, все, что мог достать губами. И она принимала и отвечала на его поцелуи.

«Жизнь продолжается, – думала она, странно вовлекаясь в его почти детскую, искреннюю радость. Какой все же ценой иногда продолжается жизнь!»

* * *

...Он – тополь, осокорь, она – смоковница. А вместе они? И улыбнулась, возможно ли все это? Конечно, возможно! Она родит ему ребенка... Девочку с золотым взглядом. Словно и не было в ее жизни другого мужа. Словно назвавшись чужим именем, она и судьбу свою подменила, и, задумав начать все сначала, с опасным секретом вступала в новое замужество.

На следующий день Артур объявил родителям о своем решении.

Глава 15 Счастье

Любопытствующий дождь забарабанил в окна, вмешался в разговор, разнес слух по окрестностям провинциального городка, и наутро уже все знали, что единственный сын мистера и миссис Файнс женится. Было нечто мистическое и возбуждающее в этом событии: респектабельные, светские молодые люди не каждый день берут в жены женщин не своего круга. К тому же невеста страдала амнезией или какой-то другой умственной болезнью, не имела родственников, лечилась в психиатрической лечебнице, и ни одна живая душа не пыталась ее разыскать. Такие подробности не могли не шокировать обывателей, привыкших к тому, что жизнь всегда вписывалась в колею определенности. Ванесса отказалась от свадебной церемонии. И не только по причине пересудов. Она все еще носила траур по Эрике. Поэтому процедура ограничилась обычной регистрацией брака и ужином вдвоем.

Квартира в нижней части Манхэттена, снятая в аренду на два года, была просторной, с двумя спальнями, рабочим кабинетом и светлой, большой, не типичной для манхэттенских домов кухней. Лестница из гостевой комнаты вела на террасу, соединенную с небом. В больших кадках на террасе росли деревья. Вдохновенное жилье, в котором хотелось жить вдохновенно. Ванесса занималась дизайном: подбирала мебель, картины, расставляла вазы с цветами. Как яичная скорлупа, трескалась и ломалась броня настороженности, и проливалось в новое существование забытое ожидание счастья. Город, однажды повергший в ужас, теперь открывался и с других сторон. Она обожала музеи и часами могла гулять по тихим залам, возвращаясь к полюбившимся картинам, ища в них ту алость, которая ошеломила ее в мастерской Дмитрия Вольного. Ванесса полюбила нью-йоркские закаты. Никогда и нигде раньше она не видела вечерней зари, исполненной такого вселенского драматизма – пурпуровый пир, легко растворявший густую и темную ее меланхолию. Казалось, в такие часы земля, небо и солнце, слившись воедино, пытались открыть свою общую тайну. О, если бы только можно было понять их язык, воздействующий одновременно на все пять чувств и дающий импульс еще чему-то неясно щемящему в сердце.

Но порой, занимаясь домашними делами или пытаясь отвлечься книгой (всегда почему-то попадались с намеками на ее собственную двойную жизнь), Ванесса вдруг замирала, ощущая, как снова поднимается в ней тревога и чувство вины, мутное до тошноты, мешает дышать. В такие минуты ей казалось, она была одновременно и персонажем, и зрителем запутанной драмы, будто два фрагмента, две разделенные части ее сосуществовали в одном и том же теле и сознании, но как бы ни стремились, не могли стать целым.

Временная потеря долгосрочной памяти, которой она, действительно, страдала в течение несколько недель после глубокого обморока, почти полностью восстановилась, однако Ванесса ощущала, что в ней нарушилось некое важное звено, отвечающее за адекватное самовосприятие. Назвавшись другой, она и стала другой. Но та, кем была прежде, тоже оставалась рядом, только отодвинулась бледной тенью на второй план, внося непреодолимый диссонанс во все ее существование.

Всякий раз, когда начинался тяжелый внутренний диалог между ними, у нее портилось настроение. Она выслушивала доводы совести с раздражением.

– Интересно, есть ли в этой стране статья о двоемужестве? – спрашивал голос.

– Ты хочешь напугать меня? Не старайся, я уже так напугана, что ничего не боюсь... – отвечала она с вызовом.

– Неправда, именно теперь ты всего боишься... Боишься быть разоблаченной, боишься, что новый муж бросит тебя...

Это последнее особенно было правдой – она, действительно, боялась, что ложь рано или поздно выйдет наружу и ее такая комфортабельная внешне жизнь кончится, и тогда, действительно, она останется на улице, будет выгнана с позором.

Она знала, что поступает дурно, преступно, но и знала, что, несмотря на все увещевания совести, ничего не может изменить. Во всяком случае, пока ничего не может изменить. Она ждала какого-нибудь события или разговора, который подтолкнет, вынудит ее к саморазоблачению, втайне все же рассчитывая и злясь на этот низкий расчет, что даже если саморазоблачение состоится, Артур, может, и не выгонит – из любви к ней и из жалости.

Любое напоминание о каждодневной лжи отравляло ее существование. Она мрачнела и надолго уходила в себя.

Вот и сейчас Ванесса сидела в кресле, погрузившись в него глубоко и пытаясь заглушить разыгравшийся внутренний конфликт. Хорошо, что пришел Артур.

– Party для двоих? – спросил он весело, показавшись в проеме двери, ведущей на террасу, и улыбался широко, не скрывая радости, наконец-то он дома, с женой. Весь день мечтал об этой минуте. Подошел и обнял, посмотрел в глаза преданно и нежно.

Как безусловна его любовь! Ей самой знакомо это захватывающее, проникновенное ощущение другого! Ты любишь, когда он делает тебе хорошо. Ты любишь, когда он делает тебе плохо. Ты любишь его, даже если он не замечает тебя. Давно, в той жизни, она сама, наверное, источала такую преданность, теперь – черпала из нее. Неужели так всегда бывает между мужчиной и женщиной? Один отдает, другой берет. Один поит, другой пьет. А потом уставший источник высыхает или меняет направление... И тогда – трагедия для обоих.

Уже стемнело, но небо оставалось ярким, желтым, как днем. Артур вспомнил что-то о детстве, и начал рассказывать, волнуясь, и чем-то ужасно походил на большого ребенка, которому не терпелось поделиться с родственной душой увиденным однажды чудом: серые глаза его блестели, голос срывался и переходил в шепот. Она наблюдала за ним, но почти не слушала. Рассказывая, он проводил рукой вверх, вниз, вверх, вниз... Он как-то еще больше просветлел в эту минуту, и Ванесса еще острее переживала ту неправду, что по ее вине пролегала между ними.

«Он не знает, кого любит. Что если открыть ему все прямо сейчас?», – думала она. Артур прервал свой рассказ и посмотрел на жену ласково-вопросительно, ему показалось, что она что-то сказала, но Несса успокоила его взглядом: все в порядке, мне хорошо, я слушаю тебя...

Да, о чем это он говорил? О том, как отец однажды взял его с собой на старое озеро, расположенное недалеко от индейской деревушки, на рыбалку, и их встретил лодочник, старый индеец, шаман, ходивший в одиночку на медведей и носивший на шее ожерелье из самолично добытых в схватках с ними медвежьих когтей; втроем они отплыли от берега, и, как только отплыли, началась страшная буря, и лодку потопило, и шаман, не снимая тяжелого ожерелья, вытащил их на себе обоих на берег. А потом они грелись у костра, не веря своему спасению, и вдруг небо задрожало, раскололось и расслоилось, и что-то внезапно взорвалось в нем, и звезды одна за другой начали падать вниз, в озеро, освещая все вокруг необычайно ярко, поджигая даже воду в озере, и Артур говорил, что в ту минуту, мальчиком, наблюдая за ликующим, стремительным светом, он испытал самое сильное впечатление детства – священный ужас и одновременно священный восторг причастности к чему-то непостижимому. Шаман потом сказал, что человек, однажды увидевший звездопад, навсегда освобождается от страха смерти.

– Ну и что? Ты освободился? – спросила Ванесса.

– Нет, – ответил Артур, помолчав, и добавил тихо и серьезно: – От страха смерти я освободился, когда увидел тебя.

Уже опустилась глубокая ночь, а они все сидели на террасе, взявшись за руки, близкие и далекие, и каждый думал о своем.

«Я расскажу ему все… – обещала себе Ванесса. – Когда-нибудь... наступит день...».

* * *

Чтобы чем-то заняться, Ванесса решила прослушать в университете начальный курс по психологии. Она не простила психиатрам трагедию Эрики и свое принудительное заключение в «Желтом круге». Страх и унижение, пережитые в том отвергнутом Богом «Сoо-Сoоs nest», до сих пор не давали ей уснуть по ночам. Она не забыла многого. Не забыла тот день, когда после вынужденного первого интервью с дежурным, диагностирующим врачом, прежде чем перевести ее, совершенно подавленную и растерянную, из приемного отделения наверх, в палату, две приземистые санитарки измеряли и взвешивали ее на круглых весах, как кусок говядины, записывая параметры в блокнот, а потом приказали раздеться донага и так держали некоторое время взаперти в холодной комнате, пока одна из них наконец не принесла госпитальную робу нужного размера – Ванесса слышала потом, как они смеялись за дверью, отпуская скабрезные шуточки по поводу особенностей ее телосложения, слышала их хриплые гадкие смешки. Как можно такое забыть? Лекарства, которыми ее лечили, подавляли и уничтожали малейшие проблески возвращавшегося самосознания. Ванесса не забыла и то, как после выхода из долговременного обморока отчаянно цеплялась за раздробленные фрагменты мыслей, чувств, воспоминаний, особенно из детства, чтобы восстановить утрачиваемую личную цельность – и как после очередной инъекции накатывала полая, гулкая пустота, бессмыслие и невыносимая апатия с возникавшим неожиданно, как призрак из-за угла, ужасом – во что же она превратилась, кто она теперь – без прошлого, без памяти? Она двигалась тогда вне времени, как изгой – время отталкивало ее и текло вне, не принимая в привычное течение, как ни пыталась Несса войти в него и снова ощутить принадлежность к нему, стать его частью – терялись минуты, часы, дни, кто возвратит их?

Нет, она не простила многого. И все же ей хотелось разобраться, что случилось с Эрикой и что происходит с ней самой, пока балансирующей на грани здравого смысла, но чувствующей каждый день глубокую внутреннюю тревожную разъединенность. С чем или с кем? Однако психологические теории, часто противоречащие или опровергающие одна другую, неспособны были дать ответы. Казалось, тайная причина душевного заболевания человека не только не открывалась в них, но еще больше запутывалась. Нечто важное, некий краеугольный элемент оставался за полем зрения этой самонадеянной науки – и этим элементом была сама живая, ищущая и страдающая душа человека, сломленный его дух. Нет, не становилось душе легче и покойнее в присутствии психиатров, наоборот, скукоживалась она и падала, напуганная, в дебри депрессии. Поэтому и закрыли тебя в желтых стенах, что ты не способна отдавать отчета в своих поступках и мыслях, потому и спрятали от общества, чтобы обществу было спокойнее без тебя.

Несса вспоминала Вассу, однажды вылечившую ее – давно, кажется, в другой жизни – от тяжелого эмоционального расстройства. Как удалось это совершенно непосвященной в изыски психологии деревенской женщине? Какими же средствами она поставила ее тогда на ноги и вселила силы? Только жалостью и любовью. Но любовь и жалость – из другого измерения и не вписываются в концепцию классической психологии.

* * *

– Гостей лучше пригласить заранее, так по крайней мере отделаемся от них в один вечер, как ты думаешь? – советовался Артур с женой за неделю до своего дня рожденья. – Я обо всем, позабочусь. Твоя роль – быть со мной рядом...

И вот Ванесса впервые – хозяйка вечера. Кто бы мог подумать? Уж точно, не она о себе в такой роли.

Есть что-то невротическое в многолюдных семейных празднествах, некоторая ненатуральность, показное счастье, заемная веселость, как будто и сама жизнь берется взаймы, напрокат у кого-то другого, более благополучного, успешного и близкого к воображаемому идеалу. Люди постоянно преувеличивают себя, особенно на таких вот вечеринках, богатых вечеринках преуспевающих джентльменов и избалованных дам. В серо-голубом шифоне, с дымчатым отстраненным взглядом встречает гостей хозяйка дома. «Вы замечательно выглядите, – говорит она, улыбаясь, женщинам. – Рада познакомиться», – чуть сдержаннее приветствует мужчин, подходящих к ней с легким поклоном. Действительно, как все милы. Какие прелестные люди, прелестные люди. Как довольны они собой, жизнь нам должна, ну, конечно, жизнь нам должна, потому что мы заслужили... Ведь все у нас по высшему классу, и одежда, и лицо, и тело, и мысли... Ей никогда не стать одной из них. И они это знают, и Артур знает... А в чем различие? В ранимости, в нездоровом восприятии себя и всего, что окружает. Посмотрите на них – никаких следов болезненности, невротичности, интересно, каким образом люди достигают такой удовлетворенности собой, какое полное душевное здоровье, действительно, зачем копаться в нюансах, комплексы не для нас... «Как все же я их презираю... Но в то же время и боюсь, будто своим бьющим через край благополучием они посягают на мое право страдать, – думала Несса, – ненавижу их за это их показное здоровье и довольство. Да что это на меня нашло? – одернула она наконец себя, – чем я-то лучше? Они, по крайней мере, живут в своей стране и под своим именем».

Так она и ходила среди гостей – нервы вместо кожи – но никто ничего не заметил: все затмила сдержанная, но обворожительная улыбка, выручавшая часто в подобных ситуациях и не сходящая с ее губ. Маленький, поживший профессор стоял рядом, сверкая дорогими линзами, и не хотел отпускать ее руки. В нем все было узким, мелким – голова, глаза, руки, ноги, даже улыбка, будто приклеенная к синеватым тонким губам, но держался он с вычурным достоинством, вероятно, ощущал себя интересным и исключительным. Впрочем, это ей тоже могло показаться, учитывая особенно дурное сегодняшнее настроение.

– Очень, очень приятно наконец познакомиться с супругой моего лучшего студента. Вы знаете, что ваш муж был лучшим моим студентом в университете?

– Я даже не сомневаюсь в этом. Артур не может быть не лучшим. За что бы он ни брался...

– Согласен. Так же, как и в выборе жены.

Профессор осклабился, Несса смутилась. Ох, как омерзительны эти молодящиеся старички с апломбом неотразимости. Они все таковы, если у них есть деньги и хотя бы некоторое преимущество, хотя бы некоторая власть. Нет ничего отвратительнее богатенького старика, пытающегося мнить себя молодцом и начинающего в пятьдесят-шестьдесят жизнь сначала. Ей вспомнился недавний случай, произошедший с ней самой в колледже, когда, спеша на лекцию, она поднималась по круглой лестнице в аудиторию, и уважаемый университетский авторитет, доктор наук и декан факультета, шедший следом, ускорил шаг и настиг на последних ступеньках, и, поравнявшись, вдруг мелко задрожал и в следующее мгновение впился в ее губы мокрым ртом, и смешанное чувство неловкости и омерзения ошеломило, но она, как можно вежливее, отстранилась, а на следующий день сладострастник опять оказался рядом и только наклонился и прошептал доверительно: «Я был так замечательно возбужден вчера. Замечательно возбужден...». Сейчас она в одно мгновение вспомнила это и, почти выдернув руку из потных ладоней профессора, отошла к другим гостям.

Прибыли миссис и мистер Файнс, элегантные и вежливо-холодные – не хотела бы Несса знать, что они о ней думают. Мать Артура все еще хороша собой – высокая, статная, безупречно безучастная, будто вынужденная присутствовать здесь, где никто ей не ровня, хотя вполне может быть надменность – лишь защита, все же подрагивают опущенные веки глаз, которые она так и не подняла полностью ни на кого, даже на собственного сына.

Кто еще присутствовал? Сослуживцы и деловые партнеры Артура с гладковыбритыми чем-то неуловимо похожими, незавершенными, неодухотворенными лицами, будто, торопясь жить, они пропустили детство. Все с женами или подругами, в большинстве – искусственными блондинками, с холодной, холеной красотой и тоже будто сырой, недоштрихованной; несколько школьных друзей, шумных, шутящих, острящих, одетых, впрочем, как и женщины с ними, в джинсы и майки, но с особым демократическим шиком; художник, занимающийся почему-то по совместительству врачебной практикой; музыкальный критик и кто-то еще, кому в суматохе Ванесса не была представлена, – словом, уникальная публика, человеческий слепок самого Нью-Йорка, полного безграничной экспрессивности.

Ванесса смотрела на этих людей и теперь хорошо понимала, почему Артуру было так легко, как ей казалось отказаться от этого общества, почему в нем у него не было сильной привязанности или по-настоящему близкой дружбы. Между ним и этими людьми стояла невидимая, но реальная преграда, не позволявшая его тонкой, глубокой натуре вполне слиться и соединиться ни с кем из них. Такое слияние не представлялось возможным, как невозможно, например, абсолютное слияние и растворение теплой капли оливкового масла в стакане холодной воды.

Однако встречая и общаясь с гостями, ей самой нелегко было оставаться с ними, вникать в их разговоры, реплики, реакции. Ей вообще нелегко было оставаться в настоящем – мысли цеплялись одна за другую и несли куда-то... Воспоминания всегда, как вода в запруде, только пробьется где-то маленькая брешь, и сразу хлынут, волнуясь и торопясь, напористые волны. Так отчетливо и ярко выплыл в том потоке день свадьбы: Андрей в белой рубашке, так завораживающе оттеняющей его темную ауру, цыганскую, сочную красоту. Сколько ей было тогда? Девятнадцать? Весна, ранне-апрельская капель, стекало с крыш ручьями счастье, любовь набухла в почках влажным отраженьем, такая же – в ее душе – невызревший, невинный плод, таящий множество секретов, один из них остался не раскрыт и мучает до сей поры и дразнит... Куда ушел любимый?

– Как ваши успехи на поприще психологии, дорогая Ванесса? – обратился к ней кто-то из гостей и, увидев ее замешательство, представился, – Джеф Эдмон, теперь даже боюсь назваться другом, ваш муж окончательно оторвался от общества. Шучу. На его месте я бы сделал то же самое. Так, как вам нравятся лекции в колледже? Что-нибудь они там разгадали в человеческой психике?

– Думаю, для этого сначала им надо разгадать, что такое человек вообще, – отозвалась Ванесса. – Хотя психология сама по себе не может не увлекать.

– А практически? Что она дает человечеству? – не унимался Джеф, и сразу несколько гостей с интересом присоединились к разговору. – Вы посмотрите, какое количество людей по всему миру страдает депрессией, особенно у нас... Читал недавно статистику: каждые семнадцать минут в Штатах кто-нибудь кончает с собой. Ком, как говорится, покатился с горы, никто уже ничего не может поделать. И теперь они начинают провозглашать, что самоубийство – гражданское право каждого. Как вы на это смотрите?

Ванесса вдруг вспомнила Эрику, в последнее время особенно часто почему-то возникала в воображении та трагическая сцена перед самым ее падением. Что происходило с ней, милой, доброй несчастной и загнанной в те несколько страшных минут? В какую бездну она окунулась душой, прежде чем сделала тот последний физический шаг из окна? Вот так разом взять и оборвать жизнь, сердце свое, кровь, оборвать вместе с жизнью и свое небо, и свое солнце, потому что у каждого из нас и небо, и солнце, и луна свои, отдельные, отличные от других, потому что видим и чувствуем мы их по-разному. И так каждые семнадцать минут кто-то...

– Я с вами, Ванесса, абсолютно согласен. Сначала нужно понять, что такое человек, – присоединился к разговору художник. – По Фрейду, человек – не что иное, как рефлектирующее, сексуальное существо, так, кажется. Я лично во всю эту либидо-белиберду не верю. Все эти эдиповы комплексы, «твоя-мать-во-всем-виновата» теории – игра ума, не больше. Я после развода некоторое время сам посещал сеансы у светила. Трата времени и денег. Прикрытая манипуляция. Кажется, еще больше впал в депрессию. Все эти беседы об эмоциональных и сексуальных травмах детства... Какое отношение это имело к моим проблемам с женой, я так и не понял...

– Сам Фрейд страдал, кажется, от клинической депрессии? – поддержал художника Джеф. – А сколько их, психологов закончило жизнь в loony bin… в смирительных рубашках! Недавно читал об этом в специальном журнале. Не для широкого читателя. Нет, здесь не все так просто. Посмотрите, что творится в Нью-Йорке – каждый десятый принимает антидепрессанты. И будет еще хуже. Это же – провал всей науки. Что вы нам на это скажете, профессор?

– Психология – не есть наука в прямом смысле слова. Психология – это комбинация философии и биологии, – профессор рад был высказать свое мнение. – Фрейд был гениальным ученым. Однако мне лично больше импонирует новое течение. Эмоциональные аномалии объясняются агонией рождения. Считают, что новорожденный переживает шок разъединения с матерью, и шок перерастает в болезнь, если на то есть предпосылки...

– Может, в этом что-то и есть, – заметил Джеф. – Что вы, Ванесса, думаете по этому поводу?

– Если дело в разъединении, то не ясно, как психология может восстановить эмоциональное единство. Тот же Фрейд, профессиональный атеист, но почитайте его частные письма, ведь в них все время упоминается, правда, с негодованием, имя Бога. Как можно было пытаться лечить неврозы с таким конфликтом в душе? Больное эго не может исправить другое больное эго только потому, что оно размером побольше...

– Где же, на ваш взгляд, выход? – вежливо и полуснисходительно поинтересовался профессор.

– Я знала когда-то женщину, которую исцелила молитва...

– Вы – верующая, Несса? – удивился профессор.

– Мы все – верующие. Только одни верят в Бога, а другие – в ничто.

– А та женщина, которая молитвой исцелилась? Она – что, и сейчас здорова?

– Я не могу сказать. Я давно с ней не встречалась...

– Несса, ты, наверное, помнишь Майкла? – услышала она за спиной голос Артура. Конечно, она помнила Майкла, русского здоровяка, финансиста-писателя, помнила даже его беспардонный взгляд, но, впрочем, осталось доброе впечатление от того вечера, хотя они так и не выбрались в его горное убежище, где, предполагалось, собирается русское общество... «Нельзя отрываться от своих корней, Несса, родина вам не простит этого», – сказал Майкл тогда на прощанье, и она долго думала потом об этих словах.

Ванесса встала навстречу новоприбывшему гостю, и, оказалось, он был не один, а с кем-то еще, и в первую минуту почудилось, что жестокая галлюцинация заволокла пеленой глаза, перекрыла невозможным видением реальность, но в следующую – уже осознала, что так оно и есть, и ошибки быть не может: рядом с Майклом стоял тот, к кому когда-то она так долго и отчаянно стремилась и от кого потом так долго и отчаянно убегала, отвергнувший и отвергнутый, прекрасный и ужасный, первый муж ее...

– Ванесса, а вы – все хорошеете, – воскликнул Майкл и поцеловал протянутую руку. – Познакомьтесь, мой старый товарищ, только что из России – Андрей Стократов. Говорите с ним по-русски, он это очень любит... Так, Андрей? Да посмотрите, какое впечатление вы на него произвели. Он и слова не может сказать...

– Мне очень приятно, – тихо наконец произнес Андрей. – Очень приятно.– И наклонил голову.

– Мне тоже... Рада познакомиться. – Как подвигается ваша книга, – уже обращаясь к Майклу, спросила она.

– Уже в печати. Обязательно пришлю вам экземпляр. Буду счастлив узнать ваше мнение.

«Как быстро здесь пишутся книги, – почему-то с раздражением подумала она. – В несколько месяцев. И через несколько дней забываются». И боковым, скрытым зрением увидела, как Андрей, бледный и совершенно потерянный, стоял близко и прятал руки в карманах, чтобы унять дрожь.

– Прошу вас к столу, я вернусь через минуту, – пригласила она гостей и быстрым шагом покинула террасу.