Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Глава 17 Андрей

Андрей взял полгода творческой командировки. Дела в газете, где он проработал много лет, не клеились. Все ускоряющиеся метаморфозы в обществе обесценивали привычные темы. Из зубра передовой журналистики он незаметно переходил в разряд аутсайдеров, раздраженных и растерянных середнячков, и перемена эта била по самолюбию: профессиональному и личностному.

Все-таки он не сдавался, думал над новыми проектами. Надеялся заняться документальным кино. Но пока ни то ни другое не получалось. С неохотой и досадным удивлением признавался себе в том, что вдохновение и публицистический накал, умный сарказм и острословие – его главные козыри – утрачены и (хотя пришло это обескураживающее осознание гораздо позже), утрата эта каким-то образом связана с уходом Иваны. Как будто с собой взяла она ключи к двери, за которой хранился его талант, и теперь он маялся и томился в тщетной попытке открыть ее другими подсобными средствами и не мог, вынужденный довольствоваться старыми заготовками, поддельными впечатлениями и притворной мотивацией. С Иваной он чувствовал себя живым, злым и неординарным, без нее – плоским, скучным и одномерным. Статьи его приобрели вкус фальши: ложный пафос, плохо сыгранная страсть. Пытаясь подняться на прежнюю высокую ноту, часто «давал петуха», и сам скоро замечал это с отвращением.

Однако Ивана лишила его не только таланта и журналистского успеха, но, казалось, унесла и отмычку от его внутреннего мира. Противоречивый, угнетенный гордым разумом, мир этот окончательно захлопнулся, и Андрей потерял и без того слабую, зародышную связь с ним. Теперь эмоции и чувства будто существовали на поверхности, не поддавались определению, набегали на него иногда некими чужестранцами, оставляя его совершенно потерянным и скучным. Он ни в чем и ни в ком не находил удовлетворения. Однажды ему показалось, что он влюбился. Но через три месяца кратковременный и тяжелый роман с юной студенткой, проходившей практику в редакции газеты, постоянно устраивающей ему сцены ревности и все время в чем-то его упрекавшей, окончательно сломили его самоуверенность. Неожиданная беременность девушки и скорое охлаждение к ней, разочарование, сожаление, последовавшие за рождением дочери, настолько выбили у него почву из-под ног, что он уже не был похож на того прежнего преуспевающего талантливого красавца, обворожительно и властно действующего на любого, с кем встречался, и даже сам себе казался жалким и банальным. Мучило его и то, что к новорожденному ребенку он не чувствовал ни любви, ни отцовства. Он даже иногда забывал о существовании девочки, что пугало и злило его, но в чем он не хотел признаваться.

Очевидно, он зашел в тупик. И никакая логика, никакой интеллект не могли помочь найти выход. Было только одно средство, о котором он размышлял втайне и на которое начинал надеяться – Ивана. О ней с некоторых пор Андрей думал постоянно. Он скучал по ее любви, по той ранней любви, какой она любила его в самом начале. Ему неудержимо хотелось снова ощутить ее присутствие рядом, услышать ее глубокий голос, испить оживляющей влаги ее веры в него. О, как она верила в него! Что он без той веры? Когда-то она была нужна ему, чтобы восполнить недостающие штрихи в безупречном автопортрете, честолюбиво воссоздаваемым им изо дня в день, теперь же она нужна была ему, чтобы выжить, обрести себя и свою уверенность заново, стать таким, каким он был при ней.

Однажды он снова, хотя чутье подсказывало, что не найдет ее там, поехал в дом Деда. По тому, как заскрипела калитка, каким высоким бурьяном заросли дорожки и отсырело, обвалилось крыльцо, понял, что дом давно пуст. Что-то дрогнуло внутри, когда он все же переступил порог: вдруг ожили, словно машина времени развернула колесо вспять, дни любви и юности. Они еще не были женаты, любовь их только начиналась, и жизнь текла прозрачная и праздничная, как цветной сарафан с тонкими лямочками, то и дело спадающими с худеньких плеч любимой, или, как золотой дымок ее волос или смех, непонятно по каким законам природы всегда переходящий в эхо и разбрасывающий звонкие брызги чистых звуков вокруг...

«Ты береги ее, – говорил Дед, вглядываясь в Андрея и как бы сомневаясь, пытаясь определить, достоин ли он его единственной внучки. – Сердце у нее – непростое. С ним – осторожно нужно»...

Чем-то он не понравился Деду с первой встречи. Андрей это сразу почувствовал. Что же старик распознал в нем, какую такую плешивость? А ведь поэтому после свадьбы и не хотел к нему приезжать и Иване препятствовал. Даже сейчас, после стольких лет, когда уже и Деда давно нет в живых и он сам далеко не тот, прежний, самовлюбленный юнец, ощутил странный укол, почти злобу: «Тоже мне, знаток душ нашелся. Двух слов связать не умел. Потому и молчал всегда...».

Память, разыгравшись не на шутку, запыхавшись, в спешке, разворачивала то одну, то другую картину прошлого – того, что мы считаем канувшим лишь по слепоте своей. А если кому дано, тот увидит ушедшее в безупречно ясном обрамлении в любой момент жизни. Вот вышла она, пока незнакомая, будущая жена его, уже тогда таящая в себе предстоящую радость и боль, с охапкой книг навстречу, в строгой черной юбке и белой блузке, с нежным серьезным лицом:

– Вы заказывали эти книги?

– Да, спасибо.

– Одной – «Социальной эволюции» – в хранилище не оказалось. Наверное, на руках у другого читателя. Будете ждать?

– Конечно! Буду ждать. Только я не очень терпеливый, вы уж поторопите своего читателя.

– Книги выдаются всем одинаково на две недели, и у каждого есть право продлить срок еще на две, – строго сказала она. – Как ваша фамилия?

И розовые пальцы заскользили по картотеке. Опустились золотые ресницы, а под ними – просвечивающаяся синева без дна.

– Стократов. Андрей Стократов. Ну хорошо, – улыбаясь, сказал он. – На этот раз наберусь терпения. Ради вас. Кстати, не могли бы вы позвонить мне, когда книгу вернут?

Не дождавшись звонка, Андрей пришел в библиотеку через два дня и стоял между книжными стеллажами, рассеянно пролистывая страницы какого-то словаря, пытаясь сосредоточиться на информации, но то и дело поглядывая на входную дверь и ожидая ее прихода. Пересмена уже закончилась. И вот наконец, отодвинув загородку, отделяющую земной мир от заоблачного, она появилась, чудесным образом наполняя собою воздух, наполняя и его самого неясной надеждой.

Надеждой на что? – пытался он теперь понять. Чего он тогда искал в ней? Не спасения ли от своей собственной половинчатости? Тем вечером она отказалась пойти с ним в кафе, и потом несколько раз кряду снова отговорилась от предложенных свиданий, ссылаясь то на занятость на работе, то на подготовку к экзаменам, то личные дела. И с каждым отказом он все сильнее воспалялся и злился, и знал, что уже ни за что не отступится от нее. Даже из-за собственного тщеславия не отступится. Не привык проигрывать и не привык слышать «нет» в ответ.

Однажды он ждал ее после вечерней смены, библиотека закрывалась в десять вечера, и она, встретившись с ним у выхода, не удивилась, только грустно посмотрела на него:

– Я видела вас из окна. Мне жаль вашего времени, Андрей.

– Думаю, что время у нас общее. Только вы, Ивана, никак не хотите понять этого.

На какой-то миг он растерялся, сник, совсем как ребенок, у которого отняли мечту. И сейчас, вспоминая ту неожиданную свою ранимость, удивился и устыдился: откуда это в нем, сверхчувствительная уязвимость? Но странно, именно та минутная слабость подействовала на Ивану – она вдруг остановилась тогда и не села в автобус а, взглянув на него по-особенному нежно и сочувственно, так что задела, показалось, взглядом края сердца, взяла его за руку и сказала:

– Ну, хорошо, я не уеду. Мы можем погулять, если вы… если ты хочешь...

Как они были счастливы в ту ночь! Как он был счастлив! Они бродили по ночному городу и говорили, говорили обо всем на свете, и весь Белый Свет тоже говорил о них, так ему тогда представлялось, приветствуя их начинающуюся любовь ярким мерцанием ранних звезд.

Да, это было хорошее время – первые недели их отношений. Все у него тогда в жизни ладилось. Во всем он находил вкус и смысл. Именно тогда он задумал стать великим журналистом, почувствовал в себе талант. С игривым каким-то настроением, даже с азартом менял карьеру: переходил из исследовательского института в одну из ведущих городских газет, с триумфом пройдя пробу. (О чем он тогда написал с таким запалом и блеском в этих двух нашумевших статьях? Ах да, по извечной иронии судьбы о разводах и безотцовщине.) Ему сразу предложили должность выездного репортера. Он был самым молодым в редакции. И самым способным, и самым красивым, и самым перспективным, и самым удачливым, превосходным и превосходящим, так все считали, и как у сильного мира сего искали его дружбы. Ореол исключительности по-прежнему, даже с большей интенсивностью, сиял и сулил блестящее будущее. Все казалось возможным и доступным. Сомнения были связаны только с Иваной, при всей ее дружбе и нежности, он долго – четыре месяца для него был долгий срок – не знал, как она к нему, в сущности, относилась. Она никогда не восхищалась им, как другие, никогда не искала его внимания, не звонила первая, хотя уже и не отталкивала от себя. Мысли о ней не давали ему покоя, он был не уверен в ее чувстве, и неуверенность эта была невыносимой.

И тогда он решил пойти напролом, чтобы увериться и победить.

Он стал искать с ней свидания каждый день и со скрытой радостью начал замечать, что она привязывается к нему все сильнее.

Через пять месяцев после первого свидания он сделал ей предложение. В тот день они поехали за город, на природу, отыскав удивительное место в горах. Там еле спускались по покатым голубым спинам холмов, и сотни птиц лили трели, каждая свою – может, по случаю их предстоящей помолвки, надеялся он. Там облака, совершая чудеса превращения, неслись вниз, падали так низко, что, казалось, вот-вот приоткроются края рая, но тут же, будто спохватываясь, поднимались вверх, опять закрывая небо эфирной тюлью… Там Андрей говорил слова, которых никогда прежде не произносил, и они ладно вплетались в общий совершенный живой шедевр. Да только бы та же гармония существовала и в сердце его! «Я люблю тебя, Ивана, выходи за меня замуж...». И она смотрела поменявшимися глазами цвета легкой тучи и медленно качала головой, и брала его руку виновато, и заоковый мир ее, казалось, ужасно страдал, и он, истолковав это как отказ, вдруг спрыгнул с горы и покатился к подножью, цепляя на себя колючки, сухую и мокрую траву, кусочки грязи, и она, выкрикивая его имя, бежала за казавшимся почти безжизненным телом, во вращении напоминающем сбитый ветром степной колтун, и странное, страшное кручение продолжалось бесконечно долго, наконец, все остановилось, затихло, даже птицы прекратили петь, Андрей лежал без движения, навзничь, в ложбине, между двумя возвышениями, а по израненным рукам и плечам текла кровь. Ивана уже догнала, уже добежала, всхлипывая, вздрагивая, упала рядом на колени, приговаривая и причитая: «Я согласна, слышишь, согласна, я тоже люблю тебя, я тебя теперь ни за что не оставлю...», представляя его, вероятно, отныне пожизненным калекой, целуя его затылок и шею, и он вдруг, развернувшись резко, засветился испачканным, исцарапанным, но счастливым лицом: «Это правда? Ты согласна? Ты теперь моя? Навсегда?».

– Навсегда, навсегда, – шептала она сквозь слезы.

Но оба они не знали тогда, и небо не подсказало, что «навсегда» – это, в сущности, очень, очень короткий срок.

Так с чего начался их разлад? – думал он сейчас, сидя в пустом, пыльном доме Деда среди вещей и предметов, в которых продолжало пульсировать не отошедшее от сердца прошлое. Как могла прорваться так тщательно и дорого сотканная материя счастья? Или нити оказались непрочными, или ткач что-то напутал в плетении? С Иваной всегда была война, потому что, даже став его женой, внимая ему, подчиняясь его воле, она никогда не отдавала ему всю себя: что-то гораздо более важное оставалось скрытым в ней. И как ни мучился, он не мог понять, что же это было, из какого теста, из какого мира, из какой меры, знал только, что нет у него к тому доступа.

Завидовал ли он ей? Да как мог он завидовать, любя? Мог ли скрыто негодовать на тонкость ее, внутреннюю тишину и непоколебимое внутреннее согласие: ведь была она в ладу с собой и до него, и при нем, и после. Или он так ничего в ней и не понял? Как бесило его это ее всепрощение, удаление от зла, устраненность от любого рода соперничества в чем бы то ни было. Нечто нечеловеческое было в таком полном отсутствии амбиций, инстинкта выживания. Поэтому и в университете раздавала свои литературные идеи, а сама плелась в середнячках, и после упустила шанс на престижную работу на телевидении, уступив место подруге, и писала хорошие стихи в стол, никогда никому не показывая, не стремясь ни к имени, ни к известности. Ей не нужно было самоутверждение, признание. Ее не мучили амбиции и мнение окружающих. По большому счету ей не нужна была (хотя ведь это такая естественная человеческая потребность!) и вторая половина, о которой мечтает большинство людей: она наполнялась чем-то иным, более существенным, а он, Андрей, несмотря на талант, интеллект, успех, к такому мистическому наполнению был и остался не способен.

Конечно, он мог завидовать ей и завидовал. Невероятно все-таки, что объектом зависти являлась его собственная жена, его любимая. Да любил ли он в таком случае? Можно ли упрямую тягу и непонятную нужду в другом человеке, в чем бы она ни проявлялась, назвать любовью? Не страх ли это перед собственной неполноценностью вкупе с безотчетным желанием избавления от него? Но Андрей не освободился от своего скрытого комплекса за время жизни с Иваной. Более того, осознавал он теперь, анализируя их прошлые отношения, то, что он не был допускаем в ее внутренний мир ни при каких обстоятельствах, еще больше усилило его ощущение некоторой нравственной ущербности. Никто этого не знал и не видел, кроме него самого, и он, злясь и порой ненавидя, не в силах был простить ей этого: вспышки ревности, гнева, а иногда и ярости, овладевавшие им, разрушали их чувства, пока не разрушили полностью. Нет, не произошло исцеления, которого он подсознательно и страстно желал, но не потому ли, что сам больной, осознав серьезность болезни и предвидя долгий, трудный путь к выздоровлению, не захотел исцелиться, а только обвинял и ненавидел врачующего?

Но сердце человеческое – удивительный орган. Ты будешь резать его, кромсать на куски в злобе, но однажды наступит утро, проснешься и ощутишь, что оно опять цело и полно любви или нежности, или сожаления, или обиды, или вины, и много чего такого, что ты так целенаправленно истреблял в нем.

Как ясно сейчас он видел свои ошибки! И как, оказывается, мучительно их осознание. И, чтобы как-то унять нервы, Андрей встал и прошелся по дому, разглядывая обветшавшие вещи и фотографии на стенах, портрет Деда в военной форме висел на середине стены и весь был покрыт пылью. Андрей остановился перед ним и провел ладонью по стеклу, и сразу взгляды их встретились – его, тревожный, растерянный, и дедов, проницательный, спокойный – как-то даже не по себе стало.

Андрей сел напротив и размышлял. Виделись они с Дедом при жизни всего несколько раз, чувствуя взаимную неприязнь. Интересно, за что же он не понравился Деду? Да может, просто, беспокоился о внучке своей, боялся, что несчастлива будет с таким мужем, как он. Что ж, угадал. А сам Андрей невзлюбил Деда именно за то, что он его не воспринял и «забраковал».

– Не поняли мы друг друга, Дед. По-твоему вышло. Хотя не мог ты об этом знать заранее... А может, мог? Может, действительно, жизненный опыт дает такое вот точное предчувствие того, что обязательно случится? Ну, что ж ты молчишь, а, Дед?

И не дождавшись ответа, вышел из дома.

На улице осень уже посыпала желтым дождем и потемнел воздух, напоенный сыростью, уже повеяло подступающей меланхолией холодных вечеров. Пройдя мимо двух ветхих, полуобвалившихся домов, он остановился и постучал в калитку, и здесь не рассчитывая на ответ. И собрался было уходить, но увидел спешащую навстречу ему хромую на обе ноги старую женщину. Она улыбалась, вглядываясь в него ласково:

– Вам кого, милый?

– Я ищу Ивану. Ивана Вольного внучку...

– А, Иванку? Да ты заходи. Я как раз пирожочков напекла, – пригласила женщина, уступая дорогу.

Андрей вошел.

– Садись, садись, милый. Положить пирожочков парочку, пока тепленькие, – засуетилась старушка.

– Нет, нет спасибо, бабушка. Я не голоден. Я ненадолго, только про Ивану разузнать.

Женщина послушно села, вытирая руки о подол длинного цветного фартука и всматриваясь в гостя.

Где человек берет силы, думал Андрей, разглядывая убогое жилище, доживать старость в одиночестве, на задворках мира, в заброшенном домишке с низкими потолками и помутневшими от времени стеклами узких окошек? На какую надежду уповает? Что понуждает его вставать по утрам на опухшие, выработанные ноги и, поминутно превозмогая боль, двигаться, говорить, печь пирожки, чтобы потом накормить ими случайного или неслучайного гостя? Андрей подумал о себе: он бы не смог. Жизнь имеет смысл, только пока ты молод. Доживание – не для него...

– Как зовут тебя, милый? – заговорила старушка.

– Андрей. А вас, простите...?

– А я – Паша. Тебе баба Паша буду.

– Вы одна живете?

– Я? Нет, не одна, – и посмотрела на икону над столом. – Христос со мной. С Ним день приходит, с Ним день уходит... А ты – крещеный, Андрюшенька?

– Крещеный. Но неверующий.

– Да как так? – и старушка быстро перекрестилась. – У Бога нет неверующих, а есть те, что верят и те, что не знают, что верят. Из-за грехов своих, неграмотные, хотя и образованные. И я такая была. Беспутная. – Женщина опустила голову, теребя края фартука. – Дите свое бросила, – голос ее задрожал, – и мужа бросила, с другим ушла. А тот пожил-пожил, поиздевался-поиздевался, да и тоже бросил. А на прощание и побил, ноги перебил, калекой оставил... На инвалидности я...

– Хорошую же ваш Бог вам жизнь послал, – съязвил Андрей, сам не зная, на кого раздражаясь.

– Хорошую, – ответила баба Паша, – только я думала, что сама себе лучше устрою. Человек Божьего добра не видит, пока беда глаза не откроет. Они же, врачи те, меня из больницы в больницу перекидывали, как дрова, да потом в дом престарелых перевели, хоть я по возрасту не очень-то туда подходила. А там – вот и прихватило меня настоящее горе, дите свое каждую ночь во сне видела, все голоса детские мерещились, – она наклонилась совсем близко к Андрею и прошептала: – Жизнь опостылела, руки на себя хотела наложить... – и снова перекрестилась. – Но как без смерти помрешь? А в доме том – престарелых – все под контролем, я имею в виду лекарства всякие. Там ведь как: если начальству места для новых нужны, они и сами кой-кого, особенно неходячих, на третий этаж поднимут и укол особенный сделают... и уже, глядишь, не видно человека совсем. А если не твоя очередь, так и жди... А я уже ждать не могла... Думала, силы кончились. И решила сама помереть, во сне, рассказали мне старики, что такая вена на шее есть – сонная артерия называется, нажмешь ее посильнее – и уснешь как будто и, авось, не проснешься. Так, говорят, многие делали. Правда – неправда, не знаю, а только люди там сами смерти ищут, до того дожили. Вот и я ... Как-то ночью нащупала артерию эту самую, сдавила, что силы было и чувствую, что сознание уходит, и вижу зеленое такое, широкое поле, а по полю мама моя покойная идет ко мне. Плакали мы, обнимались, такое счастье пережила, говорю: «Мамочка, возьми меня с собой, тяжко мне на белом свете, дитя я свое загубила...». А она так строго мне говорит: «Знаю про дите твое брошенное, поэтому и не заберу тебя с собой. Рано тебе. Ты еще на земле Бога не нашла. Как найдешь, да покаешься, тогда и встретимся». А наутро проснулась, и живая, и вроде как жду чего. Чего жду, сама не знаю. Первый раз про Всевышнего подумала. Но не то, чтобы подумала, а поверила, что Он – есть: умом-то это не уразуметь... И для чего Господь таких, как я, на свете держит, понять бы мне... В тот день Васса пришла, соседка, она туда, оказывается, старикам часто конфет да печенье приносила. Так мы с ней и познакомились. И как хозяева вот этой избушки померли, она меня сюда жить и пристроила и пенсию выхлопотала, Царствие ей Небесное. Святой был человек...

Баба Паша замолчала, потом трудно поднялась, прошла к комоду, выдвинула ящик и вынула оттуда аккуратно сложенный пожелтевший листок бумаги, протянула Андрею:

– Вот здесь все данные, и имя мальчика моего, и год, и поселок, где его бросила. И мужа моего первого имя. Возьми, сынок, может, когда узнаешь чего?

Андрей взял листок, развернул, посмотрел на корявые, скудные строчки, и вдруг горе горькое, сквозящее в них, передалось ему. Он не любил этих своих состояний внезапного сострадания к несчастным.

– Я попробую что-нибудь разузнать. Вы себя берегите, – сказал он.

– Да, не во мне дело. Я ведь увидеть его хочу, не чтобы старостью своей отяготить, а чтобы прощенья спросить, в ноги упасть за подлость мою...

Старушка тихо заплакала. И Андрей сидел, совсем растерянный, со смутным, дрогнувшим сердцем. Ему хотелось уйти, но в то же время не хотелось оставлять эту несчастную женщину одну в такую минуту.

Утерев слезы, она спросила виновато:

– Ой, да что это я все о себе ты! Ты ведь, Андрюшенька, Иванкин муж будешь? – и снова вгляделась в него.

Андрей промолчал.

– Она вся – в деда, Иванка-то. А дед не от мира сего был, чистый, как голубь, как от голубя и грязь скатывалась, и снова – белее снега. Мы Ваню, его внучку, тоже всем поселком любили. А что не сказывала тебе? В Америку уехала, прощаться приходила, за домом просила присмотреть, и на всякий пожарный даже доверенность написала и денег дала, да деньги те все ушли, а ее все нет, а сказала: «Вернусь», – и не вернулась. Да разве ее место здесь? Только что с домом-то будет? Я уже старая – мне не углядеть. Того и гляди, что отберут. Да как же вы-то так расстались? Вот беда...

Но Андрей ничего не отвечал, посидел еще молча недолго, пока у бабы Паши все вопросы не иссякли, потом встал, выложил на стол все деньги, что были у него с собой, и, попрощавшись, вышел из дома. Старушка засеменила за ним до калитки, вздыхая и что-то приговаривая, и все помахивала ему вслед, пока он не скрылся за поворотом, припадая на перебитые ноги. Андрей уходил, думая о старости и о стариках в том жутком доме ожидания смерти, ищущих немыслимого чудовищного конца от собственных своих рук, думал о кающейся бабе Паше, о ее сыне, о своей маленькой дочери, находя странным, очень странным пересечение, повторяемость судеб, всех судеб, и чувство растерянности и вины неожиданно больно царапнуло душу, но он силой воли преодолел его, переступил, как зашоренный конь через чистый ручей, из которого мог бы напиться и тоже очиститься, но нет, устремился к другой цели, влекомый вечно неудовлетворенной человеческой страстью.