Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Глава 36 Казнить нельзя, помиловать!

Люди, бесы, змеи-искусители, лабиринты лени и серпантины страха, обвалы отчаяния и голоса, голоса, зазывающие переждать жизнь в унылом углу эгоизма – что только не встанет преградой, пока не осветятся пред тобой совершенным небом и устойчивым лучом веры узкие Священные Врата. Войти в них – отныне моя духовная цель.

Только ею движутся помыслы и поступки. Спасибо Деду, Вассе, Магдалине и матушке Агафье, но, прежде всего, благодарность Богу, за то, что не отверг за прегрешения мои и продолжает подавать надежду.

Ищи, душа моя, Царствия Божия, а все остальное приложится...

Всю ночь носился по горам и городам летучий дождь, гремел гром, пробуждая спящих и возвещая, что дарована им еще одна прекрасная пора цветения, еще одна весна и еще одно лето. Расцветем ли и мы в эту новую пору – каждый по отдельности и все вместе, – преображая землю в райский сад праведников и святых, какой кажется она этим чистым утром после первой в году грозы.

Ванесса вышла из гостиницы рано, потому что хотела попасть к месту назначения до открытия. Судя по карте, которую она накануне предусмотрительно приобрела в киоске сабвея, дорога должна была занять не меньше двух часов. Сердце стучало громко, перебивая мысли, и, чтобы унять его тревожный набат, она молилась. Все-таки прибыла к месту назначения гораздо быстрее, чем рассчитывала. В комнате для посетителей, по обратную сторону маленького окошка в мрачной стене сидел невидимый дежурный и зычным голосом задавал вопросы. Ванесса, протолкнув свое удостоверение в отверстие, отвечала в микрофон «да» или «нет». Голос ее дрожал, и не слушалась, подпрыгивала на листе бумаги намагниченная волнением рука, пытающаяся втиснуть буквы и цифры личных данных в тесные строчки письменной просьбы о свидании. Перед графой «отношение к заключенному» Ванесса задумалась – действительно, в каком она отношении с Робин? Очевидно, в самом прямом, потому что всякий раз, когда вдруг всплывет в памяти тот страшный день убийства в ночлежке или отражение собственного лица нечаянно проявится в случайных зеркалах, тень Робин всегда мелькнет где-то рядом. Как тянет разрешить эту трагическую связь ненавистью и проклятием, возненавидеть и проклясть на всю жизнь, но вот в чем дело: совсем недалеко, в монашеской обители, в тишине и уединении другая женщина, в удивительно короткий срок ставшая родной и близкой, стоит на коленях и просит за убийцу, и просьба эта до основания меняет все соотношения – меняет и участь палача, и чувства жертвы.

Наконец, Несса вписала в графу крупно «friend» и вернула форму дежурному.

Ей повезло – пятница была днем визитов. Примерно через час Ванесса получила разрешение на свидание, и, когда собралось около пятнадцати посетителей, их повели по длинному серому коридору внутрь здания. Она силилась не реагировать ни на что внешнее – ни на механические команды вооруженной охраны, ни на гулкое клацанье дверей и назойливое подрагивание электрических ламп и изо всех сил пыталась сосредоточиться на идее, которая привела ее сюда. Что же это была за идея, какое слово она собиралась принести с собой, какое примирение. Посмертный крик Магдалины стоял в ушах. Слезы застилали зрение, и моментами она плохо понимала, куда идет и зачем. Ей показалось, что вели их очень долго. Вдруг вспомнилось все, что произошло в тот вечер, до мельчайших деталей. То, как бежала спотыкаясь и падая по грязному этажу, как истошным эхом звучал отовсюду надрыв Магды: «Не смей! Не смей! Не смей!..», то, как ползла к ней, уже окровавленной, с порога, и не могла осознать происходящего и потом кричала от боли и страха, пока острое лезвие ножа кромсало ее саму; с ужасающей отчетливостью увиделось и лицо Робин в ту минуту – приподнялись от рождения спущенные веки, и впервые почти полностью открылись глаза, в которые Несса успела на долю секунды заглянуть и ужаснулась: ничего в них не было человеческого – лишь зелье злобы.

«Так зачем ты здесь?» – вернулась она к своему вопросу. – Пришла ради себя, чтобы искупить прошлое?».

«Не знаю».

«Или ради Робин, чтобы она знала, что тобою прощена?».

«Не знаю. Прощена ли?».

«А может, потому что так поступила бы матушка Агафия?»

«Именно поэтому. Но не для того ли и живут праведники, чтобы простые смертные подражали им?».

В зале ожидания холодно и беспокойно. Несса ждала, пока назовут ее номер, но когда гулкий голос объявил: «Тридцать четвертый! Тридцать четвертый!», не сразу отреагировала, а потом заметалась то в одну, то в другую сторону. Офицер заученным движением указал на кабинку в глубине помещения, похожую на пенал, куда ей полагалось войти. Несса вошла, пенал оказался глухим, гладким и упирался в такое же глухое гладкое пластиковое окно. На узкой полке стоял телефон и рядом квадратный высокий стул. «Двадцать минут», – приказал сопровождающий.

Ванесса продвинулась и заняла место с загоревшимся табло «34». Через несколько минут привели Робин. Тюремная роба на ней болталась, волосы посерели от частой седины. Робин приблизилась к окошку и села, опустив голову.

«Поднимите трубку!» – крикнул офицер, что, наверное, относилось к заключенной, но Ванесса тоже, как по команде, взяла телефон. Внутри у нее все сжалось. Она не могла бы дать определение охватившему ее состоянию – хотелось плакать, хотелось прокрутить, как в записи, пленку жизни назад, к самому началу, к детству – своему, Магдалины и Робин. Они ведь все трое были когда-то маленькими девочками, хотя и на разных концах земли и в разных обстоятельствах. Почему-то показалось, что если бы она знала Робин тогда, то, скорее бы всего, жалела ее, может быть, даже дружила с ней. Вдруг представилось, как они втроем бегут по зеленому полю, взявшись за руки...

– Здравствуй, – сказала она тихо.

Робин не ответила.

– Ты узнаешь меня?

Робин понуро молчала, дышала тяжело, прерывисто, будто несла телегу в гору.

– А Магдалина умерла... – сказала Несса так печально и доверительно, словно речь шла об их общей дорогой подруге.

Робин вздрогнула, почти выронив трубку, и, издав неопределенный звук, сникла еще больше.

– Я хотела узнать, как ты... Поговорить... – продолжала Несса.

Ей необходимо было выразить что-то важное, ради чего она пришла, ради чего могла бы прийти сюда матушка, но слова не шли, не находились. Да может, и не в них дело, а в чем-то другом, во взгляде, например. Ванессе неудержимо захотелось снова увидеть глаза Робин – захотелось опровергнуть впечатление о том, что в них нет ничего человеческого. Почему-то сейчас была уверена, что с тех пор они поменялись, что появилось в них нечто иное, исключительно важное для них обоих.

Но Робин так и не подняла головы, так ничего и не сказала.

Время текло, а они сидели друг против друга молча, каждая – в своей судьбе.

– Я могу приехать завтра опять...

«Минута до конца свидания», – строго уведомил офицер.

Ванесса пристально смотрела сквозь стекло, прижимая плотнее телефонную трубку, выжидая, боясь пропустить слово или движение своей отстраненной собеседницы, и вдруг Робин кивнула, сделав странный знак рукой, будто попыталась потрогать Нессино лицо...

Ванесса улыбнулась, и тоже провела рукой в воздухе – плавно, почти нежно – к кому бы эта нежность ни относилась.

Заключенную увели. Перед железной дверью в глубине коридора Робин оглянулась, но никого не разглядела.

* * *

Еще не угас день, лишь притонились слегка его ослепительные краски. Как на полотнах сюрреалистов, трепетал и вибрировал воздух, остужая в поступающей волнами прохладе разогретое солнечное золото и укутывая его в тонко синеющую пелену. Птицы подустали и замедлялись, замедлялись, готовясь к ночи. Люди возвращались домой с работы, предвкушая отдых, и земля, как обычно, несла их бережно и грациозно.

В самом деле, как сладка свобода! Только на контрасте познается ее истинный дар. Там – железные двери, замки, засовы, темные углы, здесь – небо, оживляющий свет, нестесненное дыхание и возможность выбора... Но и у Робин он есть, выбор, даже теперь, когда в лучшем случае ее ждет пожизненное заключение, а в худшем – тотальное наказание. Ванесса вдруг представила смертную казнь Робин, то, как из одного мрака она уйдет в другой – уйдет, так и не сказав никому ни одного доброго слова. Почему-то сейчас, особенно после сегодняшней встречи, не безразлично ей стало, какой смертью умрет Робин, не безразлично, кто будет с нею в последний день и час.

«Но что я могу сделать? Могу пойти еще раз завтра и посмотреть на нее через стекло. Могу помолиться о ней... Да хватит ли духу молиться об убивице?».

Автобус с острова привез ее в город, когда начало смеркаться, и нужно было спешить добраться в гостиницу до темноты. Так безопаснее. Жаль, что не осталось времени посидеть в любимом сквере, где когда-то они гуляли с Артуром в первые их совместные дни и где однажды встретился бездомный Тимофей, проповедующий христианство своим полуживым от пьянства, наркотиков и отчаяния собратьям в туннелях и коробках, приспособленных для ночлега. Что-то он сказал тогда о своих шрамах? «Маску с кожей отдирал, так приросла...». Теперь и у нее маска спала, и обнажились уродливые рубцы. Странное, странное совпадение. У Тимофея, наверняка, нашлось бы ему объяснение, если б они сейчас встретились.

– Ну, и хорошо, – сказал бы он, – теперь внешность не будет отвлекать, теперь внутрь себя только и смотреть, там есть другое зеркало.

И прищурился бы при этих словах чудаковато.

* * *

Робин не считала, как другие заключенные, суток, не отчеркивала их в календарях черными квадратиками. Дни ее смешались с ночами, и сна почти не было. Она могла, конечно, прикорнуть, не ложась, прислонившись к стенке, когда изнеможение от бессмысленного бодрствования ломало наконец ее, и тогда она погружалась в тяжелое полудремотное состояние. В такие минуты жуткие сцены, полувидения, в которых сама Робин не участвовала, но наблюдала их будто со стороны, мучающие какой-то тягучей болезненностью и страхом, одолевали ее. Потом, очнувшись, она долго не в силах была отделаться от чувства, что увиденный ужас демонстрировался ей будто в некое назидание, словно кто-то всемогущий предупреждал ее о близкой возможности предстоящих мучений. И сами видения, и то чувство вызывали страх и внутреннюю дрожь, и еще поэтому она старалась не засыпать.

Большую часть дня Робин пребывала в тупом, тревожном ожидании, что вот снова предстанут пред ней кошмары, смысла которых она не могла до конца разгадать. И как бы ни готовила себя к тому особенному визиту, чрезвычайному по своей нереальности и одновременно явственному, ставшему уже почти неизбежным атрибутом ее тягостного существования, всякий раз, опровергая предчувствия и мнимые приметы, Магдалина появлялась внезапно и непредсказуемо.

Магдалина появлялась в светлых одеждах – то в просторном платье, то в плаще с большими белыми пуговицами, то в длинной накидке – и садилась напротив, в углу. Лицо у нее было тоже светло и спокойно, золотые кудри спускались до плеч, правая рука слегка вытянута вперед, будто она что-то ощупывала в воздухе или искала, или защищалась. Робин вслушивалась в дыхание Магды. Для этого она должна была затаить свое. Тот факт, что Магдалина дышала – даже не столько ее физическое присутствие – сводил Робин с ума. Дыхание было как речь, как особая попытка общения, и Робин силилась понять, что же говорит Магда.

Однажды ей удалось различить слова:

– Твоя мать жива...

И долго не могла потом забыть об этом.

В тюрьме Робин чаще, чем прежде, вспоминала родителей. Однажды много лет назад (когда только начиналось ее бездомное существование), случился невыносимый приступ тоски по ним – по мертвому отцу и по наполовину живой от пьянства матери, и, сама не зная, как это вышло, она оказалась в старом городском районе, где у них когда-то была квартира, звонила в дверь, но открыла чужая женщина и тут же с грохотом захлопнула, и какое-то время обескураженная Робин бродила вокруг, а потом вдруг села в автобус и приехала к тетке, двоюродной сестре матери, уже тогда больной неизлечимой болезнью костей, у которой гостила часто маленькой девочкой и которая навещала ее в сиротском доме и как-то заставила выучить наизусть свой адрес – стояла поодаль, наблюдая за низким, пришедшим в упадок домом, не решаясь приблизиться, и наконец сама мать, сгорбленная, испитая старуха вышла на трехступенчатое крыльцо и засеменила навстречу, но возле почтового ящика остановилась и, ничего в нем не найдя, вернулась обратно. И никто больше не выходил до самой ночи.

Вернувшись со свидания с Ванессой, Робин попросила у охранников листок бумаги и ручку. На одной стороне написала: «Камилле Блант» и теткин адрес. На другой крупными неровными буквами:

«Мама, я хотела бы тебя увидеть. Если не можешь приехать, то напиши до июля. Потом может быть поздно. Буду ждать. Твоя дочь Робин».

Она долго сидела, уставившись на записку, не веря тому, что написала эти два чужих, иностранных слова – «мама» и «дочь». Они были не из ее мира, из чьего-то другого, кому все дано, кого не обманула и не наказала судьба, кому так легко жить, разговаривать, шутить, смеяться, кому не надо ежеминутно вооружаться и ждать нападения и в страхе атаковать первой, уничтожая в зародыше всякие поползновения, любую попытку «достать» ее, обособленную и загнанную, с того или иного угла.

И все-таки написала эти два слова. Больше того, просила мать прийти к ней. Что же поменялось? Та жизнь, которую она едва выносила, влачила и отбывала, как бессрочный каторжный срок, вдруг стала нужна. Вдруг заскучала Робин по раннему утру, когда, едва проснувшись, выходила из ночлежки, пока спали другие, весь город спал, и не успела проснуться даже ее собственная злоба, и бутон восходящего солнца начинал распускаться прямо на глазах жарко-оранжевой, гигантской розой, а иногда пунцовым маком, а порой – невиданной красоты аленьким цветком, каким помнился он из сказок прерванного детства. Скучала она по зелени – траве, листьям и коричневым стволам курчавых деревьев в парке, где часто просиживала, схоронясь от людей.

Нечто новое появилось в ней, и странное чутье подсказывало, что Магдалина и Ванесса – особенно люто ненавидимые ею – имели к этому новому прямое отношение.

На следующий день Робин в напряжении ждала свидания, сидела в ступоре, до хруста сжимая и разжимая пальцы. Внезапно паника охватила ее – да почему она решила, что Несса придет? «Так ведь сама предложила... Так ведь ты ничего не ответила…». А не ответила, потому что от первой до последней минуты мучилась страшно неиспытанной прежде мукой стыда и боялась взглянуть на Нессу, зная и не глядя, как обезображено ее лицо... Зачем же она приходила? Зачем говорила с ней так, будто это не Робин изуродовала ее, а кто-то третий, общий их враг, кто в заговоре против них обеих и которого надо вывести на чистую воду. И для этого объединиться. Вот именно для того, кажется, и приходила, чтобы искать в ней сообщника...

Как непривычны внутренние диалоги для ее слабого сознания! Раньше их не было. Раньше все существовало определенно и разграничено: вот она – а вот остальной проклятый ею мир. Но теперь иначе. Теперь появилось внутри что-то вроде желания освобождения – не столько физического, сколько... Какого же? Другого, бестелесного, словно томится у нее за пазухой заморенный в неволе голубь и просится наружу. У Нессы есть эта свобода, и Магда именно в таком свободном порыве бросилась защищать икону...

Робин вспомнила, как исступленно топтала образ Богородицы в ту страшную минуту и как покорно смотрела Божья Матерь на нее снизу вверх, вспомнила и взгляд Магдалины в последний миг перед ударом ножа, и вдруг вся содрогнулась от мысли – в нем ведь была та же мольба и та же покорность...

«Робин Смит», – выкрикнул ее имя охранник. Она встала в необычном волнении, быстро и нервно подписала бумагу о согласии на визит и торопливым шагом пошла за ведущим.

Посетительница уже сидела у окошка. Заключенная заняла свое место и сразу взяла трубку. На этот раз подняла голову, и глаза их встретились. Лопнула внутри пружина, и тяжелая цепь, державшая на привязи голубя, порвалась и упала.

Лицо Робин тоже сразу будто сломалось, утратив прежнее свинцовое выражение – черты размягчились, веки сморщились... Она прислонилась холодным лбом к окошку и заплакала.

Последний раз она плакала в сиротском доме, когда пинала воображаемую беременную мать свою и кричала в истерике: «Вот тебе уродина, вот тебе, не родись, не родись...».

Потом, когда Несса уже вышла на улицу и жар густо приливал к голове от пережитого потрясения, ощупывая в кармане куртки записку Робин к матери как доказательство, что встреча не была сном или видением, она все еще видела те слезы, дрожавшие на увечных веках убийцы. В какую-то минуту ей показалось, что ради этих сдавленных, скопившихся слез она и стремилась к встрече. У плачущих есть шанс на утешение. А у прощающих – и это уже относилось к ней самой – шанс быть прощенными.

«Прощайте и прощены будете» – так в Евангелие, так должно быть и в жизни.

* * *

У нее был выбор – положить письмо в конверт и отправить по почте. Но то же самое могла сделать и Робин, хотя почему-то через дежурного офицера передала его Нессе. Может, надеялась, что отвезет письмо лично?

Ванесса взглянула на адрес и к удивлению своему обнаружила, что дом, где предположительно жила Камилла Блант, находился совсем недалеко от гостиницы. Нужно было вернуться туда в любом случае, забрать сумку с вещами и книгами, а в восемь вечера Питер, как договаривались, заберет ее на Пен-стейшн. Только что минуло двенадцать – значит, в запасе было по меньшей мере семь часов. Несса села в автобус, первый на обратном маршруте, и на остановке спросила у водителя, как лучше добраться до Брайвуда, и, получив исчерпывающую доброжелательную информацию, восприняла это как добрый знак – надо ехать.

К двум она добралась в грязноватый район с одноэтажными домиками, соединенными один с другим в «паровозики» – так их и называли в народе. Номер 23 располагался прямо напротив остановки, а через дорогу простиралось обширное кладбище, не огражденное даже забором, так что жители имели возможность лицезреть поле надгробных плит – высоких, средних и поменьше ежечасно. Город мертвых прозаически продолжал город живых. Ванесса подумала, как, должно быть, тревожно жить в таком соседстве, напоминающем изо дня в день о неизбежной конечности земной жизни. Но ко всему привыкает человек – вот и на кое-как пристроенной, тесной веранде, в нескольких метрах от могил, как ни в чем не бывало, обедает шумная семья, и едят, и пьют, и шутят, и смеются, и говорят громко...

Несса позвонила в дверь с висящей на большом гвозде железной табличкой с номером 23. Не дождавшись ответа, постучала раз, другой. Ничего не слышно. Она уже собиралась положить письмо в почтовый ящик и порасспрашивать, если удастся, соседей, как на пороге, будто там и была, появилась старая женщина, невозможно худая, с синюшными, морщинистыми щеками и опухшими водянистыми глазками. Седые волосы торчали в разные стороны, рот из-за отсутствия зубов тоже будто отсутствовал.

– Извините, – сказала Несса, – я бы хотела видеть Камиллу Блант...

Старуха взглянула подозрительно прищурившись:

– А вам от нее че надо? – спросила в ответ.

– Я принесла ей письмо. От дочери.

– Какой-такой дочери? У нее нет дочери.

– От дочери Робин.

– Какой-такой Робин? Робин уже лет двадцать, как померла.

Ванесса растерялась, вынула записку и еще раз внимательно посмотрела на адрес. Все сходилось, кроме того, что Робин умерла.

– Нет, мадам, Робин жива. Робин Смит? – она уже начала сомневаться, может, действительно, кто-то что-то перепутал, может даже сама Робин перепутала. Не могла же она издеваться в такой ситуации.

– Че,че, че, кого, кого, кого, – закудахтала старушка, – не знаю я никакой Робин Смит. А дочь у меня была, да, Робин, да была и сплыла, Бог прибрал. Двадцать лет назад. Эмилия узнавала, перед смертью хотела увидеть племянницу свою, сестра моя двоюродная...

– Да может, у вас фотография вашей дочери есть? Я бы узнала – та ли эта Робин или нет. Мне ведь только письмо от нее передать.

– Смит, Смит, – начала перебирать в памяти старуха. – Дед мой был Смит. Но дочь у меня была Блант. Блант. У меня муж был Блант.

– Но, может, она фамилию поменяла, поэтому Эмилия и не смогла ее найти? – высказала предположение Несса. – Фотография у вас есть?

– Фотография, фотография... Вы че из полиции че ли?

– Нет, я... мы... мы в женском приюте с ней жили.

Старуха сконфузилась.

– В женском приюте? Для нищих?

– Да, за Бронксом.

– Ну, я – Камилла, – наконец, призналась она примирительно – Входите, раз так. – И посторонилась, чтобы пропустить гостью. Ванесса вошла и покачнулась от подступившей мгновенно дурноты – изо всех углов несло стойким затхлым запахом грязи, дешевых сигарет и немытой посуды. В доме царил невообразимый беспорядок – казалось, никто не убирал здесь годами.

– Пришаживайтесь, – шепелявя, пригласила Камилла, указав на диван, заваленный тряпками, подушками, тут же стояла тарелка с недоеденным завтраком и раскисшими окурками. – Че ж, если жива, сама не пришла, поштальона послала…

Несса ничего не ответила. Подавив тошноту и брезгливость, села. Хозяйка поплелась к шкафу, долго что-то искала в нем, потом нашла. Это был – весь в пыли – семейный альбом в замшевом переплете.

– Лиштай, лиштай, там ее карточка...

Ванесса открыла альбом и начала просматривать. На четвертой вкладке, на черно-белом снимке маленькая девочка со странным деформированным лицом стояла под низким деревом в клетчатой юбке и жилетке с плюшевым зайцем, которого держала левой рукой за одно ухо. От фотографии веяло неясной грустью, как будто уже тогда фотографу или самой девочке было известно, что последует вскоре за тем мгновением краткого относительного счастья – какие трагедии, какие неподъемные без Бога страдания.

– Это Робин, – утвердительно сказала старуха, уткнув корявым пальцем в снимок.

– Да, это она, мисс Блант. Ваша дочь, мэм, сидит в тюрьме и просила передать вот ... – и протянула письмо.

Старуха растерялась. Почему-то она сразу поверила этой женщине, что-то в ней было такое, отчего невозможно было не поверить.

– Да как же она жива оказалась? Ведь Эмилия узнавала... Сказали – померла. Как из сиротского дома убегла – так и померла. Документ дали... – и совсем расстроившись, засеменила опять к шкафу, видимо, искать свидетельство о смерти Робин Блант.

– Вы не беспокойтесь, мэм, не беспокойтесь. Конечно, вы получили подтверждение, иначе бы... Но, скорее всего, случилась ошибка, какое-нибудь недоразумение, – попыталась остановить ее Несса. – Ваша дочь жива, я ее сегодня видела.

Камилла молча вернулась на место, раскопала из хлама очки и взяла записку в дрожащие руки. Смотрела на листок долго, и по испитому, изжитому лицу ее начала сквозить глубокая судорога, как затяжка на непрочной, обветшавшей ткани.

– А че до июля, а че будет поздно? – спросила она наконец вполголоса. – За че ее посадили? Украла че?

– Робин вам сама расскажет, – ответила Ванесса. – Вы сможете ее навестить? Я вам напишу, как доехать...

– Поеду. Пусть и далеко будет... – вдруг решительно сказала Камилла, и голос ее стал добрее. – Она ведь, горемычная, последнее время мне каждую ночь снится. Думала, уж в церковь сходить, свечку за пропащую душу поставить… А оно, вишь, как... Жива. Виновата я перед ней. Сказывала, поди?

– Нет, мне лично ничего не говорила... Мы не очень дружили.

– Как это не очень дружили, раз меня аж в тараканнике разыскала?

Несса промолчала, ей неожиданно захотелось уйти, высвободиться из этой неестественной ситуации и не хотелось отвечать ни на какие вопросы. Она едва не закричала: «Убийца ваша дочь, убийца и убила дорогого мне человека, а я вот сижу тут перед вами и, что здесь делаю, на что надеюсь?!»

Но мгновение то скоро прошло, и через минуту Несса ответила спокойно:

– Разыскала, потому что у Робин никого нет, и она сейчас нуждается хоть в ком-нибудь, нуждается в вас, наверное...

Озадаченная Камилла теперь вглядывалась в Нессу и думала про себя, что век прожила, а не знала, что можно вот так бросить свои дела и приехать в загородную тмутаракань к чужой старухе, чтобы сказать, что брошенная ею еще ребенком дочь нуждается в ней.

– А ведь ты бы красавица была, если бы не рубцы, – посочувствовала она вдруг, сменив тему, будто защищаясь от нахлынувших, непонятных чувств и решив, что претерпела Несса нападение от хулиганов, добавила: – Руки бы им поотрубала, изверги рода человеческого...

– Ну, мне пора, – заторопилась Несса, набросала на конверте маршрут автобусов до тюрьмы и поднялась. – Пятница и суббота – дни свиданий. Всего вам доброго, мэм.

Она вынула из кармана оставшиеся от поездки деньги, положила их на стол, слабо улыбнулась и вышла.

Старуха смотрела ей вслед, и когда дверь закрылась, поплелась в пустой грязный угол и тяжело опустилась на тощие колени, так часто она теперь наказывала себя за прошлое. Ей вдруг вспомнился один из самых жутких дней ее запойной жизни, мучивший жестоко в непродолжительные минуты трезвости, то, как она сидела на скамейке в маленьком парке неподалеку от своей квартиры, где и обычно сиживала в угарном ступоре, как показалось, что кто-то окликнул ее истошно, нечеловечески, и она оглянулась, наполовину очнувшись, но ничего в темной пустоте аллеи не разглядела, кроме нескольких кривых каракуль оголенных деревьев, а когда вернула голову в прежнее положение, то увидела, что перед нею стояла девочка – некрасивая, с опухшими, опущенными веками глаз, из-под которых текли мутные, тяжелые слезы. «Пойдем, пойдем домой! – тянула девочка за руку, и, всмотревшись пристальней, Камилла узнала (и даже от неожиданности тогда отпрянула) в ней свою дочь Робин, бывшую вроде только вчера младенцем, едва начавшим ходить, а теперь – вот стоит перед ней самостоятельное, несчастное существо и просит о чем-то недетским, страдальческим голосом: «Мама, мама, пойдем домой! Мне страшно одной!». Девочка продолжала ее теребить, и тут Камилла осознала в неописуемом ужасе, что в беспробудном пьяном улете пропустила несколько лет своего существования, как будто их и не было, пропустила и то, как подросла дочь, пропустила детство ее, и детские муки, и одиночество и с этим душераздирающим осознанием в проблесках забитой совести поднялась и, ведомая плачущей Робин, пошла за ней, превозмогая хмельную качку и головокружение.

Вспомнив все это сейчас, старуха завыла – сухо, без слез, отчаянно и дико, как воет одинокая волчица в лесу, загрызшая в ярости своего детеныша.

* * *

Забрав вещи в гостинице, Несса вернулась в город. До встречи с Питером на Пен-стейшен оставалось два с половиной часа. Не теряя времени, она поторопилась в церковь успеть на вечернюю службу.

И ангелы, и святые, и прихожане уже были там. Она преклонилась пред Христовым Распятием, чувствуя, что слабеет, что день утомил ее до предела и до предела оголились ее нервы. «Господи, как я устала, как устала, дай сил...» – произнесла она, и внезапно будто теплая волна приподняла ее, обострилось зрение, словно вышла она из темной комнаты на свет. Понадобилось несколько минут, чтобы привыкли глаза. И постепенно все вокруг обозначилось осмысленно, отчетливо. Грузная женщина, зажигающая свечу, грустный юноша с опущенной головой, оставшийся у порога, старик с костыльком, поклонившийся Богородице трижды – стали вдруг близки и понятны. Они тоже устали, у них тоже проблемы и конфликты внутри. Мы все устали, и у нас у всех проблемы и конфликты внутри. Но, Слава Богу, есть Утешитель... Алое с позолотой сияние потоками лилось с потолка и стен Храма, отражая присутствующих в блеске лучей и облагораживая их. Ванесса подумала, хотя не столько подумала, сколько ощутила, но и не ощутила даже, а познала крепнущим духом, что этот прекрасный свет резонирует и сообщается с чем-то возникшим в ней самой, тоже необычайно светлым и неизреченным. Как долго она искала этого сообщения и соединения! Усталость вдруг прошла, и, как в расчищенном от мусора ручье, пробились наверх свежие струи новых сил. Куда теперь пойдет она? Что сделает с этой силой любви, которая отныне в каждой клеточке ее, в каждом вдохе и выдохе?

«Да что это я о себе? Господи, как же Ты устал!»... – припала она ко Кресту. И, спохватившись, поспешила, взяла алавастровый сосуд и встала, плача, позади у ног Господа, и омыла их слезами и умастила миром – смирением своим...