Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– Это потому, мне кажется, что ребенком вы и были настоящей, такой, какая вы есть на самом деле. Ведь тогда вы верили, ну, скажите, верили?

– Во что?

– В вечную жизнь.

– Да, кажется, верила...

– Вот видите, а теперь верить перестали.

– Давно перестала.

– А почему?

– Тоска у меня. И мысли нехорошие, нечистые...

– Мысли нечистые от того, что ум болен и беспокоен. А вы возьмите и в сердце его опустите и ждите, что будет...

– А что будет?

– Ум сердцу подчинится.

«Да, как же это – ум в сердце опустить?» – подумала Несса и попыталась представить, как измученное сознание ее, словно перегруженная баржа, переполненное страхами и тревогами, начнет движение вниз и влево, туда, где стучит сердце. Она глубоко вдохнула и от полноты чувств запрокинула голову вверх, обозрев враз сквозь приоткрытые веки огромный диск красного солнца, раскинувшего, будто заботливая гигантская птица, крылья над маленькой печальной планетой. И рядом с солнцем – ярче, чем оно, – почти снизойдя до уровня видимости, опять явственно ощутила она, пребывал некто, не равнодушный и к ее личной судьбе...

«Хотя у ангелов нет мужского или женского родов в человеческом смысле, но любят они нас материнской любовью, и плачут о нас, и жалеют совсем по-матерински, каким бы позором мы не запятнали себя», – услышала она тихие слова своего дорогого собеседника, но, обернувшись к нему, увидела, что место на скамейке, где он только что сидел, пусто.

* * *

Той ночью Ванесса долго не могла уснуть, странное видение никак не покидало ее. А под самое утро очутилась в очень древней стране, на площади, где в чрезвычайном волнении и ожидании собралось много народу, и люди говорили на разных языках, но, как ни странно, каждый из них она понимала, как свой родной; тысячи голосов возвещали об одном и том же, чрезвычайно важном, – что ожидается прибытие Великого Царя, хотя никто не знал: ни когда, ни откуда Он появится, и включенная в общую атмосферу радости, наполненная, как и все вокруг, чувством общности, Несса оглядывалась по сторонам, искала с замиранием сердца Того, Кого не видя ни разу в жизни, уже любила, как ей казалось, и знала, не разумом, а каким-то давним, полузабытым опытом, и вот – толпа зашумела громче, возбужденнее, и открылись вдруг неизвестно откуда взявшиеся резные, в золоте, ворота, и в них на молодом ослике въехал в город совершенной красоты Наездник. Лик Его сиял необычайным светом, и угадывались в Нем мягкие и светлые черты Льва Николаевича Мышкина, а одежды пылали алым – до такой степени, что зажигали свечи в руках многих. Неиспытываемая прежде сопричастность со всеми и всем овладела Нессой – чувство, так похожее на пронзительную жалость – ту жалость, которая в русских сердцах равняется любви и без которой, говаривала мудрая Васса, человек все равно что труп ходячий – пуст и тленен.

Глава 25 Электрошокотерапия

Посвящается жертвам безнравственной психиатрии.

Все утро Несса ждала, пока ей разрешат выйти в сквер. И когда санитарка появилась в дверях палаты, она уже сидела на кровати в легком своем пальто поверх больничной робы.

– Миссис Файнс, вам придется остаться в боксе. Доктор отменил прогулку. Он хочет видеть вас во второй половине дня.

Ванесса не верила тому, что слышала. Нет, этого ни в коем случае нельзя допустить. Как это не разрешено: кто может запретить ей выходить? Ведь она должна, ей просто необходимо встретиться с Мышкиным: он будет ждать ее на скамейке, и их встреча состоится, во что бы то ни стало... Не обращая внимания на массивную санитарку, продолжающую стоять в проеме и скучно наблюдающую за ней, Ванесса встала и начала ходить взад и вперед, чувствуя, как беспокойство и злоба нарастают в ней с каждой минутой. Как получилось, что она попала в этот капкан? Кто утащил ее, родившуюся в ясном краю с молочными реками и кисельными берегами, в этот страшный частокол теней, призраков и сумасшедших? Никто не вправе закрыть ее в душных стенах и не пускать на улицу. Ведь она – не животное. Но они, наверное, думают, что она – уже и не человек? Щепоть бесполезной человеческой трухи, который просто на всякий случай нужно изолировать, заточить в клетку и зазомбировать лекарствами? Ярость, какой раньше она никогда не испытывала, закипала в ней. Надо что-то предпринять. Непременно что-то надо предпринять. Несса остановилась, обдумывая вызревающую идею, и потом двинулась прямо на санитарку, забыв о ее размерах. Та, расставив грузные ноги, предвидя нападение, приготовилась к схватке. И тут Ванесса с удивлением обнаружила, что только обвисшим, необъемным телом санитарка напоминала женщину, лицо же у нее было мужским, грубым, с крупными черными папилломами, облепившими, как мухи, коричневые щеки. Как она не разглядела этого раньше? Нессу замутило.

– Сэр, простите, мэм… мне необходимо выйти на улицу, – произнесла она с расстановкой, стараясь не сорваться и не совершить непоправимое. – Прошу вас, меня там ждут.

– Вам не позволено, мадам.

– Почему? Почему не позволено? Врач сказал...

– Вчера вечером вас перевели на новый режим, мадам. Вам не разрешено выходить до встречи с доктором. Он сам вам все объяснит.

– Мне никто не может запретить выходить. Это мое право. Я здесь – не в заключении, – и уже не сдерживая себя, Несса резко двинулась вперед и тут же толкнулась в могучую преграду.

Санитарка даже не сдвинулась с места и с выражением неопределенного интереса, в котором мелькнуло что-то вроде скрытого удовольствия, будто от непозволительной азартной игры, правой рукой уперлась в косяк, а левой нажала на кнопку на панели. Не прошло и минуты, как набежали еще охранники и санитары, обступили, потащили, поволокли. И потянулись над запрокинутой головой низкие потолки, расплываясь прямо на глазах мутными пятнами немого страха... А потом все потемнело, онемело. Единственное, что она ощутила перед погружением в полный мрак, был лихорадочный озноб во всем теле, словно обжигающими кусками льда кто-то обложил легкие и сердце.

Время потекло куда-то мимо, оставив ее (в который раз!) позади. Действие инъекции продолжалось неопределенно долго, а потом перешло в липкую, пластилиновую полудрему со слипшимися же, безобразными сновидениями.

Наконец, в какой-то момент (наступило ли утро, или только казалось, что наступило утро?) – сознание слегка прояснилось, и вместе с ним возвратились тревога и озлобленность. Несса лежала на жесткой, узкой кровати в своем боксе, на спине, с широко открытыми глазами и обдумывала план побега. Вспоминала расположение дверей, коридоров и выходов на этаже. Ни при каких условиях она не должна оставаться здесь, даже на сутки. И в этот раз ей необходимо довести задуманное до конца, другого не дано. Странная, горячечная решимость все сильнее овладевала ею, но она сдерживала себя – понимая, что прежде всего нужно стараться не привлекать к себе внимания и сделать так, чтобы о ней по возможности забыли. Борясь с нетерпением и накипающей злобой, во время завтрака и обеда казалась тихой и послушной, говорила санитарам «I am sorry», «please», «thank you» – просто из расчетливой вежливости. И к вечеру ей разрешили выйти в общий холл, на так называемый «социальный час». На кушетках, креслах и стульях сидели пациенты, многие с потухшими, бессмысленными, отекшими от лекарств лицами. Только подумать, когда-то эти люди были радостными детьми со своими мечтами, со своим небом, и где-то там теперь, за пределами клиники, остались непрожитыми их жизни. Некоторые дремали, другие играли в карты, даже спорили, кто-то громко и глупо смеялся. На столах стояли пластиковые стаканы с пепси-колой, в бумажных тарелках лежали надкусанные бутерброды. Со стороны казалось, идет вечеринка. Ванесса села рядом с женщиной, занятой перекладыванием фишек по картинкам, наблюдая за происходящим вокруг, ни на минуту не упуская из виду дверь в глубине помещения: за ней должна была, если память не изменяла, находиться лестница. Между двумя сумасшедшими неожиданно завязался спор, один из них вскочил и усиленно замахал руками, угрожая соседу, чем-то рассердившему его, потом схватил со стола стакан и выплеснул содержимое тому в лицо. Санитары засуетились, начали унимать. Остальные же из пациентов продолжали заниматься своим делом, инцидент не вызвал у них особого интереса.

Ванесса улучила подходящий момент и медленно направилась к двери. Остановилась, не оглядываясь, ожидая, что вот сейчас ее окликнут и вернут в зал. Но никто не окликнул – неужели не заметили? Пригнувшись, как бы пытаясь уменьшиться в размерах, и не дыша, она скользнула в потрескивающую электричеством пустоту. Странно, но на лестнице никого не было. С дрожащим сердцем пошла по ступенькам вниз, и через три пролета перед самым ее лицом появились два выхода – слева и справа. Теперь ей хорошо вспомнился этот отсек.

Когда-то, три года назад, в первой своей дерзкой попытке убежать из «Желтого круга», она по ошибке воспользовалась одним из них, ведущим в хранилище. Которым же? Кажется, левым. В горящей голове сверкнул образ: открылась дверь слева и прямо на нее воззрились бледные, как призраки, стеллажи с кремированными, невостребованными жертвами в закупоренных оранжевым сургучом банках. Значит, нужно пойти вправо. Осторожно, стараясь не производить ни малейших звуков, она налегла на холодную тяжесть металла, и та поддалась, уступила без борьбы – по чьему-то недосмотру, счастливой для нее случайности, выход оказался открытым. Перехватило дыхание – как удачно все складывается! Лабиринты тоже когда-нибудь кончаются, если сооружены людьми, а не демонами – подумала и сразу же очутилась на улице. Первый глоток свежего воздуха после долгого пребывания взаперти подействовал, как наркотик. Закружилась голова. Запрыгали черные драконы в глазах и чуть не сбили с ног. Ванесса глотнула еще. И еще. Полнее, глубже. Вот теперь – лучше... Наконец-то.

Но надо было действовать. Что же дальше? Она приложила руку к сердцу, как бы унимая его неутихающий набат, и огляделась вокруг. Выход привел ее на подсобный, хозяйственный двор клиники. Между двумя небольшими постройками бежала тропинка. «Хорошо, если к скверу», – подумала Несса. Ей казалось, попади она в сквер, все будет решено, как нельзя лучше. В прошлый раз, сидя на скамейке, она приметила у самых ворот «удобное», еще тогда почему-то привлекшее ее внимание дерево, старый клен, между широким стволом которого и самим заграждением был небольшой просвет, укромное местечко, где она могла бы спрятаться (ведь уже почти стемнело), и выждать подходящий момент, когда удастся проскользнуть в ворота. К тому же – и это ожидание было особенно трепетным – Мышкин, может быть, ждет ее там. А с ним ей и вовсе ничего не страшно.

Дорожка завиляла, из окон одной из подсобок потянуло несвежим мылом и плохо стиранным бельем: пришлось остановиться, чтобы унять тошноту. И все-таки ее вырвало. Скрючившись от резкой колики в животе, Несса присела на корточки. «Сейчас все пройдет... Я уже почти у ворот», – попыталась успокоить себя, и боль, и тошнота, действительно, улеглись. Она выпрямилась, преодолевая головокружение, и тут же пошатнулась, как от удара: всего в метрах двух от нее стоял мощный охранник и смотрел на нее с любопытством. От неожиданности Несса упала на колени. Отчаяние и злоба – страшные, нечеловеческие по своей силе и остроте – потопили ее, помрачился ум, и, не поднимаясь с колен, с душераздирающим криком она поползла, обхватив обеими руками огромные ноги блюстителя, впилась зубами в ненавистную, отвратительно жирную мякоть икры.

«Мы все вас любим, как собственное дитя...» – вскричал неистово кто-то сверху, или только ей это почудилось...

Мираж, мираж, мираж нереальности, когда в агонии ты достигаешь его призрачного несуществования, прежний мир распадается на мельчайшие осколки. И нет сил собрать их в одно целое, в то, что когда-то составляло твою жизнь и тебя саму и имело чувства, мысли и смысл. И даже крик о пощаде вроде уже и не твой крик, и боль так велика, что вроде и не твоя боль.

Зачем они закрыли меня в этой жуткой комнате? Эй вы, кто-нибудь, откройте! Здесь трудно дышать, трудно думать! За что вы меня так наказываете? Что вы хотите, чтобы я сделала? Я сделаю все, только выпустите меня... Кто-нибудь слышит меня? Откройте, откройте! Я не хочу умирать!

Конечно, задумав побег из клиники, Ванесса, не знала, что подобные проступки по психиатрическим формулам рассматриваются часто как опасный элемент ментальной болезни и требуют радикального вмешательства в процесс лечения.

* * *

...В четыре утра за ней пришли. Чужие, холодные руки подняли и посадили в больничное кресло. Почему так рано? Еще не встало солнце, не согрелась земля, не осветились новой заботой лица родных где-то там, в другой жизни. Почему она здесь? Коридор за коридором, дверь за дверью, петля страха на шее. Она знала, что везут ее на сеанс электрошоковой терапии – ноги и руки связаны, и свяжутся еще крепче, еще плотнее, так, что занемеют пальцы и остынет кровь, – но не ведала, что будет дальше. «Это своего рода убийство, – однажды сказала Эрика, и озера глаз ее в ту минуту затянулись тиной запрятанной злобы, – ужаснее обычного, потому что убивается самая память души. Самая суть твоя. Потом уже забываешь то, чего никогда не хотела бы забыть, не можешь вспомнить, кто ты, зачем и куда идешь... Забываешь даже, что когда-то ты родилась...», и Несса содрогнулась тогда от тех слов, поняв, что, потерянная и страдающая, сама она не дошла все же до такого дна, такой пустоты. Эрика прежде нее спустилась сюда. О чем она думала в тот час, перед прыжком из окна отеля? Что видела? Какая злая сила увлекла ее в бездну? И если бы сейчас у нее самой, у Нессы, был выбор – эта вот «процедура» или последний прыжок на свободе, – что бы она выбрала?

«Нет, я не доставлю им такого удовольствия. Не дам благословения на злодейство. И... что бы стало с моим ангелом, прилетевшим в то утро подать надежду? Что бы стало с ним, если бы так бессмысленно оборвалась моя жизнь? Сколько бы горя ему принесла! Нет, я все выдержу, лишь бы снова небо видеть, солнце, весну... А весна уже скоро, скоро. Я должна дожить, должна выжить...» – твердила Несса себе, стараясь унять безостановочную, уже сплошную дрожь в теле. Как все-таки холодно здесь! Ни разу не согрелась она в этих стенах, ни разу – на этом клочке земли! А там, в родной, теплой дали уже, наверное, заалел закат, и розовые ручьи расплескались по выси, и ласковый воздух онежнел, как тонкий бархат на маминых плечах... Лифт шел вниз, вниз и вниз, в самое подземелье. И с каждым пролетом Нессино сердце тоже падало – глубже и глубже. Никто не говорил ни слова: тишина стояла страшная.

Уже завезли ее в процедурное отделение, а она все думала и думала о доме, об ангеле, подавшем ей лучик света в то утро перед госпитализацией, и пыталась из тех воспоминаний черпать силы.

* * *

«О, да переживет надежда моя и этот час испытаний, когда распростертое, оцепенелое тело мое с резиновым кляпом во рту, с лицом, испачканным белым, электродами на висках и подтеками под синюшными веками, содрогается, прошиваемое электричеством. Семьдесят вольт – сто миллиампер, двести вольт – сто пятьдесят миллиампер, триста вольт – двести миллиампер... аукцион агонии, торги дьявола, где ставка – заблудшая душа человеческая. Разбивается вдребезги то, что было когда-то ребенком, женщиной, человеком. То, что хранило в себе неразгаданную тайну. Чего же вы хотите от меня, люди? Кто внушил вам право так уничтожать страдание, кто сказал вам, что вы знаете мой путь? Почему вы решили, что ваш – правильнее моего? Спрашиваю вас не за себя только, но за всех, отмеченных болью…».

А потом после сеанса, когда тело все еще прошивала мелкая, знобящая дробь и невозможно было осознать, кому оно, то тело, в сущности, принадлежит, заскользила в Нессе пустота и еще раз стерла имена, лица, события, настоящее и прошлое.

Беспамятство страшнее депрессии, страшнее смерти. Несколько первых часов после шока Несса не знала и не воспринимала ничего, как будто вязкая паутина затянула сознание – не достать из него ни одной причины и ни одного следствия. Не воскресить того, что было жизненно важным, что удерживало от полного краха в схватке с отчаянием, – драгоценные нити с теми, кого любила и кто любил ее. Такой дезориентации, такой абсолютной потерянности Ванесса не испытывала никогда, даже в страшных снах: она повсюду чувствовала одну лишь кромешную темноту, как чувствуют сырость или утечку газа. Темнота была в ней и вне ее. Как другие могут не ощущать этого и продолжать двигаться, узнавать друг друга! Темнота несла в себе страх. Казалось, что свет никогда не придет. Ее мучила жажда, тело и душа будто разделились, она едва могла ощущать и то, и другое. Охваченная паникой, лежала в своем кубике маленькая и одинокая (но нет, они наблюдают за ней, конечно, наблюдают, ведь, как пропустить такое зрелище: обращение человека в зомби) и пыталась укрыться в насквозь промокших от лихорадочной испарины простынях, но ничего не спасало. Паника нарастала. Что же это с ней? Все горит внутри синим огнем. И пить, так хочется пить... Нет, она не доставит им радости. Не умрет, не озомбируется, надо только продержаться еще немного... О, если бы кто-нибудь дал пить. Где-то далеко, в ее колодцах детства плещется чистая, прозрачная до хрустальности, вода... А сейчас только один глоток, один глоток мог бы спасти ее! «Пейте! Пейте!» – слышит вдруг она чей-то приказ, неужели кто-то сжалился – и приподнимает голову в собачьей благодарности. «Да, пейте же!» – раздражается некто и натренированным, профессиональным движением открывает ей рот. Густая, тягучая, тошнотворно-сладкая жидкость льется в нее, и заливает полую, пламенеющую пустоту, наполняет оболочку, проливается через край, потопляя последнюю ее защиту, последний, иссохший признак принадлежности к роду человеческому. Да стоит ли бороться, чтобы принадлежать к нему.

* * *

Через несколько дней Нессу перевели в общую палату, и она всему подчинялась. Говорили лежать – она лежала, давали команду встать – она вставала, вливали инъекции – она не сопротивлялась. Приказали бы лаять по-собачьи, она бы, наверное, залаяла. («Я сделаю все, только не наказывайте меня...»). Лишь послушание может спасти ее от ужаса электрошока. Лишь абсолютное подчинение, полная капитуляция. На все их воля, на все их воля... Их игра, их правила.

– Спасибо, доктор, мне гораздо лучше, – отвечала она психиатру на очередном интервью, изо всех сил стараясь казаться «нормальной» и не выказывать никаких эмоций, одно лишь полное послушание.

– Конечно, я осознаю свой проступок и буду терпеливо ждать, пока вы сами меня выпишите...

– Да, доктор, я очень хорошо отношусь к обслуживающему персоналу «Желтого круга»...

– Нет, доктор, у меня нет злобных чувств против врачей, наоборот, я очень ценю вашу заботу...

– Безусловно, доктор, терапия очень помогла мне...

– Нет, доктор, я ни в коем случае не собираюсь судить клинику. Будьте в этом уверены...

Но всякий раз, чуть ослабевала сила лекарств, в те самые крошечные отрезки времени, когда сознание и кровь ее, хотя бы частично, освобождались от губительной химии, она начинала чувствовать, что не все кончено, не до конца сломлен ум и воля. В такие минуты где-то под сердцем согревалось живое и теплое, новорожденное дитя – надежда ее на жизнь. Она знала тогда: тайный благодетель, Ангел ее Хранитель, свет которого она так явно ощутила в то последнее утро на свободе (верилось, что умолила его святая Васса), не покинул. Знала, что истерзанные тело и сознание не разъединились, не умерли; и скрыто, и робко, научаясь новой какой-то радости, шептала слова, которых не могла бы осмелиться произнести никогда прежде: «Господи! Защити меня и помилуй... Не выжить мне без милости Твоей...». Вот, что было у нее теперь, чего не было у них, пытающихся раздробить ее дух электричеством и инъекциями: немощь перед Богом. Немощь пред Богом – сила пред злом. И этот первый, бесценный урок, который так неожиданно и так трагически, в страшных обстоятельствах судьбы познавала теперь измученная ее душа, приподнимал над пропастью.

«Господи, огради меня от людей некоторых и бесов...»

Значит, есть у нее шанс выиграть эту неравную борьбу! И потом, когда-нибудь... рассказать о Небе – каким она увидела его однажды и навсегда с террасы фешенебельного нью-йоркского дома.