Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Эмма ушла в туалетную, и это было очень кстати – Ванессе хотя бы на несколько минут хотелось остаться одной – внезапное чувство утраты охватило ее; пронзительно, тревожно зазвенело в груди, будто кто-то неосторожно задел хрустальные края едва успокоившегося сердца. Несса вспомнила тот вечер, когда, узнав о беременности, в отчаянии, не соображая, что делает, не думая о последствиях, набрала номер Андрея: и поначалу никто не отвечал, и она почти обрадовалась, но почему-то не положила трубку, а слушала и слушала, и слушала долгие, гулкие гудки, пока он не поднял: «Прошу тебя, не отключайся... кричал он возбужденно. – Здесь – ураган, второй раз не соединимся...». О, если бы отключилась, отсрочила разговор до утра...

Эмма вернулась к столику посвежевшая, на худых щеках проявился румянец, волосы, смоченные водой из-под крана, блестели, и на лоб скатилось несколько капель. Она улыбалась, но заметив перемену в настроении Нессы, забеспокоилась:

– Что с тобой? На тебе лица нет. Тебе нехорошо? Может, выйдем на воздух?

– Я сама... ненадолго, – ответила Несса, – а ты пока закажи что-нибудь на свое усмотрение.

Она вышла, сделала три глубоких вдоха и выдоха, голова свинцово закружилась, в кольцах плывущего вниз солнца запорхали черные мушки, но постепенно исчезли, растворились, подул легкий ветерок. Дурнота отступила.

«Это будет преследовать всегда, в Америке ли, в России ли. От этого не уйти, не убежать. Face it, face it...» – почему-то по-английски приказала она себе и к старой боли примешалось новое чувство смирения. – Мой крест, мне нести...».

У ресторана остановился желтый джип, и из него вышли мужчина и женщина. Оба яркие, колоритные, довольные собой. Женщина с густо подведенными веками, темными локонами, в черном, узком платье и красных туфлях на высоких каблуках, двумя только пальцами держала на серебряной цепочке модную блестящую сумочку и напоминала упругую красивую куклу – удачное приобретение для мужчин среднего возраста, паникующих перед старостью; спутник ее – высокий, загорелый, самоуверенный, по последней моде одетый и причесанный – казался намного старше и навеселе – выдавали глаза с красными прожилками и чрезмерная жестикуляция, которой он сопровождал и без того обильную речь.

– Я их просто ни во что не ставлю, – разглагольствовал мужчина. – Они для меня – ноль. Они ничего не создают, только присасываются к жертве и сосут, сосут из нее. Ну что такое критик? Зачем вообще нужен критик. Я пишу книги не для критиков, пусть читатель сам разбирается, что хорошо, что плохо… И, заметь, этот гнусный Шварц, не в первый раз пытается меня укусить...

Женщина слушала – не слушала, надувала губки и подпевала жеманно:

– Ты прав, абсолютно прав, милый, я абсолютно с тобой согласна...

В общем, это была совершенно приличная, типичная для нью-йоркской элиты пара на отдыхе в горах.

Они поднялись на крыльцо.

– Ванесса! Какими судьбами! – раздался раскатистый голос, как почудилось Нессе, сразу со всех сторон. Она оглянулась, но Майкл уже стоял рядом и дышал на нее парами утреннего виски. Как она могла не узнать его! Или он в самом деле настолько изменился? Пожалуй, все-таки не больше, чем она сама.

– Какими такими судьбами? – повторил Майкл, слегка подталкивая трофейную женщину к двери и шепча ей на ушко: «Я буду через минуту, киска. Еттола проведет тебя к нашему столику».

– Здравствуйте, Майкл, – ответила Ванесса, чуть растерявшись, и протянула ему руку. – Как вы поживаете?

– Ну нет, это вы – как поживаете? Куда вы пропали? Я вас искал, я вам названивал – телефон не отвечает. Однажды – извините за беспардонность – даже без приглашения к вам на квартиру явился, но никто дверь не открыл, и соседи ничего не знают, кроме того, что вы, якобы, больны были... Неужели все правда?

– Что «все» правда? – спросила Несса, и жуткая мысль пришла ей в голову: она ведь не присутствовала на похоронах Андрея, не видела его мертвым, что если?.. Но тут же отогнала этот бред. Артур узнавал. Артур не умеет лгать, просто по природе своей не способен на ложь.

– Правда, что вы были больны и что с мужем, извините за бестактность, расстались?

– Правда, Майкл...

– Я разыскивал вас, Ванесса, не из праздного любопытства, – уже деликатнее сказал Майкл, и голос его на этот раз прозвучал как-то серьезнее, трезвее, – я хотел вам передать кое-что от Андрея. То, что вас лично касается.

Ванесса смотрела широко раскрытыми глазами: слышать произнесенное так просто, обыденно имя того, с кем было столько связано в ее жизни, в чьей смерти винила себя, будто он сам находился где-то рядом, живой, невредимый, по-прежнему страстно ищущий какого-то невозможного счастья, было странно, страшно и тяжело.

– Если не поздно – передайте сейчас, – попросила она тихо. – Я скоро возвращаюсь обратно, в Россию.

– Конечно, не поздно, такое не может быть поздно. Где вы остановились? – И Майкл с готовностью открыл записную страницу сотового.

Несса назвала адрес.

– Извините, не знаю, как проехать, совсем недавно в этих местах...

– Не беспокойтесь, – я живу в горах, мне здесь каждый камень известен. Вы не откажете в удовольствии отобедать со мною завтра? Неподалеку от вашего городка есть замечательное кафе.

* * *

На следующий день около часу дня Майкл заехал – уже на другом автомобиле, ультрасинем полуспортивном «экклипсе» – за Ванессой. Он был абсолютно трезв, однако, похоже, плохо спал ночь – под глазами и у переносицы проступали круги, сероватые и блуждающие, как тучи.

– Добрый день, Ванесса. Как вы себя чувствуете? – поприветствовал он, галантно распахнув перед нею пассажирскую дверь.

– Добрый день, Майкл. Спасибо. Хорошо.

– Нет, я в самом деле интересуюсь, как вы себя чувствуете, – пояснил Майкл. – Во всех подробностях.

– Ну, если вы в самом деле интересуетесь, может, я вам и расскажу. Позже. Я думала, что вы спрашиваете из вежливости.

– Я никогда и ничего не делаю из одной только вежливости, – ответил Майкл. – Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на реверансы. Я вижу у вас следы шрамов на лице, и вы похудели. В некотором роде меня это беспокоит. Честно сказать, вчера я вас даже не узнал в первую минуту, но ваши глаза, Ванесса... их не спутаешь ни с какими другими. Впрочем, и глаза другие. Извините, наверное, женщинам не говорят о таком, но мы ведь – старые приятели, не так ли?

– Чем же они другие? – спокойно поинтересовалась Несса.

– Я до сих пор не дал этому определение...

Они подъехали к одноэтажному ресторану с фасадом из лилового стекла, полного каких-то неясных, загадочных отражений. С крыши свисали гирлянды вьюна и папоротника, сплетенные в тонкие, длинные пряди.

– Это все же не то место, куда вы приглашали меня вчера, слишком роскошно для кафе...

– Не могу же я такую женщину, как вы, привести в забегаловку. К тому же мне показалось, что от ресторана вы бы отказались... Я прав?

– Вы правы, Майкл, опять правы, – подтвердила Несса, вспомнив с усмешкой вчерашний комментарий его спутницы о том, что «милый, ты абсолютно прав, и я абсолютно с тобой согласна». Некоторым людям, действительно, важно знать, что они всегда правы.

И в этом заведении Майкла хорошо знали, встречали как родного неподдельно радостными приветствиями и рукопожатиями. Метрдотель кланялся Ванессе и забегал вперед, расчищая дорогу и интересуясь делами одного из самых желанных и щедрых на чаевые посетителей.

– Как вы поживаете, мистер Радофф, мы уже по вас начали скучать... прекрасно выглядите... ах, да, путешествовали, ну что там за океаном? ...как там Европа? ...сам давненько не бывал дома... может, соберусь осенью, у нас в октябре еще совсем тепло, лучший сезон.

Метрдотель был родом из Сицилии.

Они заказали рыбу на гриле – для джентльмена, овощи на пару – для леди, и наконец их оставили в покое.

Ванесса сидела прямо, скрестив руки. На ней было нежно-зеленое, ниже колен шелковое платье – единственная покупка, которую она сделала за весь этот год на весенней распродаже, и только потому, что платье и цветом, и фасоном напомнило другое, давнишнее, какое в молодости носила мама.

Майкл смотрел на нее не отрываясь и молчал. Молчание его резало слух. О чем он думал? О чем-то очень не свойственном ему, грустном, потому что взгляд впервые, насколько Несса могла помнить этого человека, затуманился, углубился. Он смотрел и, действительно, не узнавал в сидящей напротив него женщине ту, которую встретил несколько лет назад при невероятных обстоятельствах, в умопомрачительном любовном треугольнике – двое безнадежно любят одну, она же не любит никого, но по лишь одной ей ведомым причинам не отпускает от себя ни того ни другого, – какой достоин прозорливого пера и романа. И он как-то взял грех на душу – включил терзающий его воображение сюжет в свою последнюю книгу, но сюжет не пошел, строка не двигалась, слова не оживали, и сам автор долго сидел над вымученными страницами в растерянности и даже негодовании на своих ходульных героев и на самого себя за недостаток таланта, пока не вычеркнул интригующую любовную историю из канвы повествования полностью и без остатка. Потом, какое-то время тяжело переживая свою творческую неудачу, он пытался анализировать ее. Почему не получилось, почему не одушевилось то, что вынашивалось с самозабвенной интенсивностью, что же встало преткновением, непреодолимой преградой? – и в конце концов однажды, пересматривая старые, еще школьные фотографии, понял: Андрей, закадычный друг детства, единственный, пожалуй, друг и единственный во всем окружении по-настоящему порядочный, бескомпромиссный человек, одержимый невероятной жаждой жизни, кем сам Майкл восхищался, о ком долго, не по-мужски скорбел, оказывался сложнее и глубже любых слов, любых литературных оборотов. Да и Ванесса с ее непроницаемой сутью, эмоциональной, почти неземной ранимостью и дымчатой красотой, которая совершалась будто бы за газовой вуалью при тревожном ворковании голубей и тоскующем перезвоне родников (красотой, которая ушла теперь, ушла безвозвратно, но нет, все же нечто иное появилось вместо – необычайная внешняя открытость, прямота и новая, не зазывающая, не темная, как прежде, но осветленная и очищенная, словно облако после бури, печаль – печать вечности) – та Несса тоже не поддавалась описанию.

– Вы знаете, Ванесса, – начал Майкл, – я очень благодарен вашему мужу за то, что он приехал на похороны. Сожалею, что не сошелся с ним поближе в колледже, по-моему, он – отличный парень.

– Артур? – Несса не скрыла удивления, не хотелось ничего и никогда больше скрывать. Но почему он не сказал ей? Хотя, если бы и сказал, что бы это поменяло? – Я не знала, что Артур присутствовал... Кто еще был там?

– Насколько я помню, вас не было. – холодновато сказал Майкл.

– Да, меня не было... – подтвердила Несса.

– Кажется, вы находились тогда в больнице. Это оправдывает.

– Я не ищу оправданий. Я должна была попрощаться с ним, пусть позже. Но... наверное, боялась... боялась убедиться, что он погиб.

– Хотите знать, как все произошло?

Несса кивнула. Голос не слушался ее.

– Я в тот вечер сам остался дома, безумие двигаться куда-либо, когда в горах ураган. Вы слышали, какое случилось бедствие? Деревья с корнем выворачивало. Андрей хотел ехать в город, с вами встретиться, я его не пустил. Потом вы позвонили, он сорвался и побежал к машине. Я пытался его остановить, но не смог. Лучше бы подрался с ним... – Несчетное количество раз вспоминал Майкл те сумбурные минуты перед катастрофой, когда стоял на крыльце дома и что-то кричал Андрею, мгновенно скрывшемуся в кромешной темноте, как ветер с жутким свистом выхватывал и разбивал слова на бессвязные обрывки и раскачивал до тошноты его самого и все вокруг – деревья, автомобили, дома; винил себя за то, что был полупьян, что не уберег друга, винил и до сих пор не простил.

Он подпер лицо ладонями, будто пытался удержать отяжелевшую голову от падения

– Вы просили его приехать, не так ли? – спросил глядя исподлобья.

– Кажется, так. Я сказала ему, что беременна, чтобы он забрал... нас... – все, что она произнесла, звучало холодно, плоско, но другого не нашлось.

– Простите, Ванесса, ваша личная жизнь, конечно, не мое дело, и я ни в коем случае не смею внедряться, но все же – зачем? Зачем? Вы любили его? Извините за вопрос, но Андрей был моим другом, я в некотором роде благодаря ему спасался. Знаете, нам иногда нужен, наверное, кто-то, кто, вопреки всей этой бессмыслице, которую мы называем жизнью, олицетворяет собой хоть какой-нибудь смысл. С Андреем было... не так пусто, не так безнадежно, и в детстве, и потом... Кстати, он писал мне о вашей свадьбе – страшно был счастлив, не по-андреевски, и я, сознаюсь, немного завидовал, но и радовался за него. Честное слово, радовался... Когда он приехал в Америку, чтобы вас разыскивать, что-то объяснить или исправлять какие-то свои ошибки; я об этом только позже догадался, что он из-за вас приехал и для вас... В общем-то, он предпочитал умалчивать о вашем разрыве и о другой женщине, которая ребенка ему родила, тоже... Он вас любил, Несса, вас. Я видел это... – руки и голос у Майкла дрожали.

Несса не ожидала такой болезненной откровенности, она и не предполагала в Майкле подобных переживаний. Бесшабашный балагур и выпивоха, любитель женщин во всем их невыносимом разнообразии, писатель (хотя не читала ни одной из его книг и удивилась бы даже, если бы они действительно существовали), завсегдатай злачных мест, ночных клубов и классных ресторанов, которого любой сноб, официант или вышибала знал в лицо, тот Майкл вдруг открылся с совершенно новой, не предполагаемой стороны, повернулся особой гранью, гранью ранимости и одиночества.

Но вопрос прозвучал по существу, необходимо было и ответить по существу, сказать правду, опять произнести ее, какой бы непроизносимой она ни казалась.

Несса молчала.

«Не я его искала»... – вертелось в голове, но совесть не позволила.

– Может, в самом начале, когда мы только познакомились, – наконец вымолвила она еле слышно, на одном только дыхании, – и в первые месяцы после свадьбы... мне чудилось что-то, какое-то желание дать ему счастье, которое он искал... Но сейчас я вижу, что не способна была дать ничего. Слепой не может вести слепого, оба попадут в яму. Все дело в том, Майкл... – Несса подбирала слова и не находила, они казались мельче, незначительнее того, что хотелось выразить, – дело в том, что, наверное, я не любила Андрея по-настоящему... Если бы любила – не противостояла бы, не ушла бы от него еще в самом начале. Мама моя благословила нас на брак. Помню, как все это было, как мы стояли на коленях пред иконой Святителя Николая, и мама благословляла нас и плакала – ради одного этого не должна была уходить. Но у безбожников всегда так: каждый сам по себе и сам за себя, каждый завоевывает другого, жена мужа, муж жену – война личностей, в которой никто никогда не выиграет...

Майкл слушал, не перебивал, хотя чувствовал, как поднимается в нем нечто тяжелое и неприятное: концепция Бога всегда безотчетно почему-то раздражала его. Он, атеист, ловил себя на том, что негодовал, даже злился прежде всего и как ни странно, на Бога, за Его неосязаемость, за то, что не открылся ему, Майклу, как открылся, похоже, вот, например, этой женщине, в которую когда-то мимолетом он был влюблен за ее мистику, за некую недосягаемость и манящую серебристую ауру, а теперь смотрящей на него просто, доступно и печально.

– Значит, вы прозрели? – спросил он то ли в нетерпении, то ли в разочаровании.

– Я не могу поменять прошлое, как бы этого ни хотела, – продолжала Несса, улыбнувшись грустно, она чувствовала раздражение и сопротивление Майкла, ей же примирения хотелось, понимания, – могу только сожалеть о нем и каяться... А на счет прозрения – не знаю. По крайней мере, себя вижу лучше, без иллюзий...

Майкл подумал, что, наверное, это одно из самых страшных испытаний для человека – увидеть себя без иллюзий и прикрас. Все равно, что в пропасть заглянуть и удержаться, не свалиться вниз от увиденного ужаса. Он бы не рискнул. Он бы не отважился. Кто поддержит, когда падать будет?

Они почти ничего не съели, и юный официант казался искренне огорченным.

– Все было прекрасно, дружище, – сказал Майкл, заметя расстроенное выражение лица юноши. – Просто мы не очень голодны, заехали к вам побеседовать, лучшего места для задушевных бесед не найдешь. Официант улыбнулся и поклонился Ванессе.

* * *

Майкл остановил машину, не доехав нескольких метров до матушкиного дома.

– Вы не возражаете, если здесь? Мне бы не хотелось беспокоить ваших новых... друзей.

– Нет, не возражаю. Я с удовольствием пройдусь. Весна на дворе. Хотя у меня и нет секретов от матушки Агафии. Она все знает.

– И об Андрее?

– И об Андрее...

– Я забыл вам сказать, Ванесса, я очень сожалею... о вашем ребенке...

Несса опустила голову, и несколько минут они молчали. Потом Майкл открыл бардачок и вынул оттуда пакет.

– Здесь паспорт Андрея и письмо вам, – сказал он. – Я прочитал только первые строчки... Оно не было запечатано. Прошу прощения...

– Ничего. У меня от вас тоже нет секретов, – ответила Несса и обняла его. – Оставайтесь с Богом. – И поцеловала его в щеку.

Он открыл ей дверь и подал руку. Она вышла и прямо, ласково посмотрела на него.

– До свидания, Майкл. Спасибо вам.

– До свидания, Ивана, – тоже с неожиданной нежностью произнес он ее настоящее имя.

Ему вдруг захотелось, чтобы их встреча началась сначала и не кончались часы, проведенные вместе. Ему вдруг почудилась возможность новой дружбы и нового смысла в продолжение того, что вносил в его жизнь Андрей и что ушло вместе с ним.

– Как устроитесь в России, позвоните, пожалуйста, вот моя визитка – в любое время дня и ночи... Буду ждать.

– Конечно, Майкл, конечно. Я уезжаю в среду. В четверг уже надеюсь сесть на поезд в Москве. В четверг и позвоню. Обязательно позвоню.

...Перед тем, как свернуть к матушкиному дому, она оглянулась: Майкл стоял на том же месте и смотрел ей вслед. Он взмахнул рукой вверх, прощаясь, и видно было, как подслеповатая тень одиночества отпрянула от него и рука дрожала в воздухе от волнения.

Глава 39 «И бремя Мое легко...»

День наливался соком апельсина, созревший плод плеснул в лицо земли сияющую влагу. Янтарный пир – в пылу деревья, птицы, люди. Вкус солнца на губах. Твои глаза, следящие за мною, с пристрастьем, нежностью. И я, босая, в зеленом платье, в парке, пронзенная стрелой летучего мгновенья...

Нет, бедный мой, я ничего не забыла, ни чувств, ни обещаний. Только теперь память возвращает их не замутненными душевной слепотой, по-иному соединяя наше с тобою прошлое и настоящее.

«...Я не уеду, не могу уехать без тебя, – писал Андрей в своем последнем, незаконченном письме. – Прошу, не прощайся со мной и не гони. Столько всего передумал за это время. Что же произошло с нами, с нашими планами? Вспомни, как нам хотелось всю жизнь быть вместе – путешествовать, растить детей, писать книги... Вспомни, как я нес тебя на руках к старой речке, и ты сказала, что видела в рисунке неба крылатое облако – нашу любовь. Не могла та любовь исчезнуть бесследно!

Знаешь, с детства во мне демон боролся с ангелом. И побеждал, до самого того дня, пока ты не появилась. Вспыхнула, как озарение, особенно твои глаза, которые даже до сих пор существуют будто вне твоего тела и даже вне всего окружающего. В ту минуту все лучшее во мне ожило.

Но я не сумел уберечь этого. Почему-то вдруг стало казаться, что в твоем мире мне нет места. Я никогда не мог охватить тебя полностью. Ты ускользала, закрывала от меня что-то важное в себе, и я начал ревновать и раздражаться. Теперь вижу, что в той ревности многое погибло, в ней я и себя потерял, и тебя. Но тогда я этого не понимал, тогда мне хотелось мстить за мнимые измены, чтобы было чем оправдать свои... Теперь ты все знаешь, но простила ли?

Тем летом, когда ты ушла, я жил, как в бреду, не соображал, что делал, пытался забыть, перечеркнуть все, что было между нами, но не смог. Но не новая связь, ни даже родившийся ребенок не помогли. Тоска оказалась сильней. Я искал твое лицо везде, искал твои глаза, без них существовал, как в потемках. Это было мучительно и похоже на наваждение. И наконец я нашел тебя здесь. Нашел не для того, чтобы снова потерять.

Если бы ты знала, как устал без тебя. Единственная моя, ты – мой отдых, мой остров, кажется, ангел снова воспрянул, спасение...».

Строчка оборвалась – странно, что на слове о спасении, за которым последовала катастрофа. Но трагедия не поставила точку, следует за ней продолжение: где, какое – нам не дано знать. И в этом незнании тоже милость Божья.

* * *

Если проехать на север от монастыря милей десять на местном автобусе, обогнуть малолюдный кастскильский поселок с тремя сотнями, не больше, усадеб, маленьким, блестящим, как жемчужина, озерком и каменной церквушкой, пересечь шалфеевое поле (и устоять от шелковой красоты его), войти в высокие ворота, повернуть по тропинке налево, преодолеть еще несколько метров вдоль ограды, то можно найти свежий холм с крестом. Там я сидела долго, до самого вечера и говорила с тобой. «Андрей, Андрей... Так многое осталось невысказанным и непонятым между нами, тысячи слов, тысячи объяснений... Почему же мне кажется, что сейчас мы с тобой близки, как никогда прежде? Конечно, я простила. Прости и ты меня, что не сумела быть хорошей женой, прости за ранний твой уход и за дочь нашу. Что бы ни случилось, буду помнить и молиться. Да, не оставит тебя Бог... за ангела твоего и за наше крылатое облако».

Итак, наступило время полной ясности, когда мне не нужно скрывать свое имя, не нужно прятаться и выдавать себя за другую. Мир узнает меня по следам моих грехов и шрамов, но и по искренности раскаяния тоже. И это сейчас главное. Впервые чувствую себя прощенной, и потому горе не парализует силы и волю – вера вселяет мужество.

Собирая вещи, упаковывая сумки, вдруг замирала я, оглядываясь на комнату с дорогими сердцу Образами и ситцевыми занавесками на узких окошках, подарившую неповторимые дни и ночи, и на матушку Агафию, опору и земную защиту мою, ту, которая удержала и не позволила скатиться в безбожие в трудный миг искушения. А теперь сидит рядом и смотрит влажными от слез глазами и благословляет плавным, крестным знамением – матушка, матушка, несравненно материнство ваше.

Я долго махала ей на прощанье, и она так и осталась стоять в памяти на деревянном крылечке своего чудного тихого домика – сама тихая необыкновенно, маленькая, светлая, ни на миг не разделенная с истиной...

* * *

– Хочешь, заедем в Манхэттен? – предложила Эмма, собравшаяся отвезти меня в аэропорт. – У нас предостаточно времени.

– Конечно. Там есть один парк, с ним много чего связано... Заглянем туда…

И вот он, Манхэттен, всякий раз до остановки дыхания новый, обнажился весь с высоты легендарного Queensboro bridge и поплыл в переливающейся дымке – фата-моргана, мглистый мираж моей иммиграции. О беспокойный гордец, великолепный слепок с Люцифера, манящий тысячами огней и страстей, сулящий исполнение самых безумных желаний, неужели оставляю тебя? Неужели оставляю эту улицу, где несколько лет назад в первый день упала в обморок, потрясенная невыносимой дерзостью небоскребов; сквер, где гуляли мы с Артуром, близкие и далекие в первые дни после свадьбы, и он рассказывал мне о Море Падающих Звезд, поглотившем землю титанов в наказание за их непомерную гордыню, где позже, время спустя, встретился бывший богач, а ныне юродивый Тимофей с увядшим цветком в куче хлама; дом в викторианском стиле, в роскошных апартаментах которого была больна и несчастна три туманных года, и солнечную террасу – прибежище первых озарений. С этого подъезда увозила мою Ванессу во мрак помешательства мобильно-кризисная бригада «Желтого круга», а на углу справа, возле антикварной лавки, бездомная, совсем недавно она вглядывалась в высокие затемненные окна, в надежде увидеть в них силуэт любимого...

Да, теперь нет сомнений: я покидаю этот город, прекрасный и ужасный, в котором есть все, кроме тишины и смирения. Покидаю все же с благодарностью: он научил многому. Без него не довелось бы узнать, какая смута бродила во мне, и не опустилась бы я на свое страшное женское дно – правда ли, что женское ужаснее мужского? (Не потому ли, что до сих пор пробегают по нему отражения страшного Евиного греха?)

Удаляюсь от тебя, лукавый обманщик, виновник и любопытствующий свидетель человеческих трагедий – катастроф душ, умов и тел. Сколько еще произойдет их в ослепительной призрачности твоих наваждений? Однако, позволь, беру с собой лучшее, что есть в тебе – замученную психиатрами, неожиданную сестру мою Эрику, незабвенную Магдалину, Джонни, потерявшего мать, но обретшего отца, Андрея, в ком в последний час жизни победил ангел, Майкла, преодолевшего одиночество, несчастную миссис Харт, Кэтрин Файнс, с русскими корнями и русским страданием, плачущую в заключении Робин, примирившуюся с ней Анжелику, молчаливую Даяну, кроткую Челсию, Глорию, затерявшуюся где-то на улицах Бронкса, Ритку, вернувшуюся той весной к своим детям в Техас, бездомного проповедника Тимофея, Фому с пробуждающейся душой, Эмму, с кем свела голубиная почта, Артура с его безответной, жертвенной любовью. Беру с собой, потому что связана с ними отныне, с каждым и со всеми – любящими меня и ненавидящими меня. Но полнее всего сливаюсь с Ванессой в единое целое (ибо только в цельности возможно исцеление) и открываюсь заново, как забитый мусором исток, пробившись сквозь преграды обстоятельств и сомнений. И вот... плыву свободно, обращаясь в реку, чьи волны переменчивы, как сны, а берега хранят черты времен и лиц, увиденных когда-то, омытых влажной памятью теперь. Я та река в другой реке, принявшей мой позор и сожаленье и благосклонно давшей сил, не иссушив истаявших глубин, поверить снова в продолженье... Все унесет поток, одно не канет – мой потаенный плач о Боге, кто дал мне течь, уверовав в меня, еще до моего начала... Какие воды принесу к Нему?

* * *

Аэропорт Кеннеди все тот же – напряженный, надежный, многолюдный, вращающийся в безостановочной круговерти багажей, пассажиров и надежд. Будто только вчера у справочного бюро рядом с бегущей лестницей я поджидала так и не воплотившегося Александра Петровича Боброва, не явившегося встретить – может, предчувствовал предназначенное мне здесь и не захотел мешать судьбе?

Но если серьезно, то верю, что Бог вел меня все это время – нет, не через грехи, но через испытания, снова и снова подавая шанс на правый выбор.

Уже закончилась регистрация, и нужно было идти на проверку вещей и документов, а мы с Эммой все стояли, взявшись за руки, и не могли оторваться друг от друга.

– Ты сообщишь, как доедешь? Я буду очень-очень ждать. Не смогу ничего делать, ни о чем думать, пока ты не позвонишь. Позвони сразу из Москвы и потом, когда доберешься до места... Господи, помоги тебе... Ну что ты задумала... У меня целый дом в распоряжении, могла бы жить, сколько надо. Я бы только счастлива была. Может, вернешься? Погостишь два месяца, пока виза не кончится, и вернешься. А?.. – говорила волнуясь Эмма.

Говорила, приговаривала, чтобы не плакать. И все же расплакалась.

– О-о-о, Ванесса... скучать буду, уже скучаю... Обещай, обещай, обещай...

– Я тоже буду скучать... уже скучаю, – отвечала я, прижавшись к теплому плечу подруги. – Присматривай за матушкой. С ногой у нее хуже стало. Навещай почаще. Ну мне пора, пора, пора. Храни Господь!

Мы обнялись еще раз крепко, до хруста в косточках, и в конце концов оторвались. Я двинулась к паспортному контролю, оглядывалась, искала глазами Эмму и находила в толпе провожающих ее худенькую фигурку с поднятыми на кончики пальцев поцелуями. «Увидимся ли когда-нибудь? Увидимся ли?», – защемило сердце. Расставание, как маленькая смерть. И была бы маленькой смертью, если бы не надежда на встречу...

Рейс отложили на два с половиной часа. Я села у стеклянной стены и стала смотреть на взлетное поле, на суетящихся возле мощных аэрокрафтов людей в оранжевой униформе, портативные трактора, движущиеся лестницы, грузовики... Куда собралась? К кому? Зачем? Никто ведь и не заставляет, никто не просит и не ждет. И что если не получится за два месяца восстановить русский паспорт, что если и самого дома, и документов давно нет? Может, действительно, возвратиться назад, к матушке или пожить у Эммы, пока не найдется работа? И не желать иного... Но как преступника влечет на место преступления, так и мне неудержимо хочется возвратиться к отправной точке моих грехов, к началу падения. Не из болезненного любопытства или подсознательного желания разоблачения, а из стремления к очищению. Та абсолютная личная свобода, единственное, пожалуй, к чему я всегда стремилась, совершая различные поступки в порыве самоутверждения – оставляя Андрея, уезжая в Америку, соглашаясь стать женой Артура, изменяя ему – та брезжащая свобода ото всех и всего – обязательств, обещаний, условий, запретов, заповедей – она-то и оказалась самой страшной галлюцинацией. Нет, оказывается, такой обособленной свободы, как нет ни одного неверующего, а лишь те, кто выбирают не верить. Как странно, что столько лет жизни потрачено на то, чтобы отгородиться, полагаясь и уповая на собственную силу воли, на свою красоту, на свой интеллект, и, наконец, обнаружить с удивительным облегчением, что и красота, и обаяние, и интеллект – не так важны, не так значительны, и существует Некто, неизмеримо более сильный, прекрасный и разумный, Кто управляет твоей судьбой. И не понять этого – одна только пустая трата времени.

Как все же кстати отсрочка рейса – есть время подумать и помолиться. И через несколько минут молитва, действительно, подняла на совершенно иную волну и понесла – выше и дальше, и вот уже громадный аэропорт остался позади, и быстро уменьшался, пока совсем не исчез. Вскоре все исчезло. Дорога, прибытие, вокзалы – ничего из того не запомнилось, будто свершилось в мгновение, лишь ощущалось плавное движение к желанной и близкой цели.

* * *

Господи, неужели вернулась блудная дочь Твоя? Как осторожно я открыла калитку, как светло предстал передо мной в прежней стати и памяти дедов дом и как удивленно из-за его углов выглядывали яблони, легко помахивая ветками. «Узнаешь меня, земля моя? А мне бы не узнать твой райский воздух и трепетную тайнопись полей, и влажный отлив крыш; стрекоз и звонарей неподражаемый призыв, пух тополей, дух сна и яви, в кустах смородины нечаянную розу, тропу к реке, вьюнок в плетне, пыльцу покоя, беспечное паренье птиц и неиспорченную грезу. Здесь детство, вышитое гладью, сплеталось с русским виноградом. Здесь Бог творил и говорил с любовью: «Как это хорошо!».