Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Глава 19 Воля вольная

Некая сила тащит меня. Я не сама иду, но что-то, овладевшее мною, заманивает и ведет, куда не хочется идти. Что это за сила? Может, она, не что иное, как злополучная воля моя, тянущая во мрак? Какие бы предостережения ни вставали на пути, она переступит через них и, отыскав любую лазейку, любое оправдание, продолжит свое темное действо. Даже если все плоды в саду будут прекрасны и полезны, потянется к одному единственному, запретному, пусть таящему в себе зло, только из-за ненасытного своего хотения, непреодолимого, бессмысленного духа противоречия. В мятеже не свершаются судьбы, в нем совершаются трагедии. Закупоренный в тесном мирке тщеславный разум мешает мне увидеть, что всюду и всегда – одна только Всевышнего воля.

* * *

Андрей снял квартиру на Брайтоне, в Russian town, рядом с океаном. Там проходили их тайные встречи. Там вновь, только теперь на другом конце земли, они вели свою незримую войну чувств. Роли их поменялись: Андрей пытался заново приручить отстранившееся ее сердце, а она изо всех сил прятала его, боясь новых ран. Однако во встречах не отказывала.

Постаревшее лето еще тянулось, не желая уходить, развеивая по тротуарам или унося куда-то, как бы стыдясь своего увядания, опавшие сухие листья. Осень же то набегала внезапным ветром или холодным колющим дождем, то опять сдавалась под напором неожиданно жарких солнечных дней и настойчивых уговоров перелетных птиц. Лето и осень, наверное, тоже никак не хотели примириться с обстоятельствами, но наученные высшей мудростью, в отличие от людей, в конце концов грациозно уступали вечному порядку и гармонии.

Ванесса же была далека от гармонии. Сколько бы ни удерживала себя от звонков и мыслей об Андрее, клялась, что встреч больше не будет, в последний момент все же меняла решение, брала такси и мчалась к нему, всю дорогу укоряя и ненавидя себя, и, не доехав до места, раздражаясь в дорожной пробке, нетерпеливо расплачивалась с водителем, выскакивала и быстро проходила несколько блоков, сворачивала в переулок и неслась с бьющимся сердцем по длинным лестничным проемам, думая только о его объятиях.

Она шла к нему в жаре, а возвращалась в холоде, шла в нетерпении, возвращалась в упадке духа, и уже по этому признаку знала, что совершает нечто подлое, противоестественное, противное своему внутреннему существу, но ничего не могла с собой поделать. Что же это за негодная связь такая, в которой нет ни тепла, ни нежности, а одно только злое горение, всегда заканчивающееся тоской? Беспокойное желание (чего же – неужели только ласк и признаний, тогда почему после тех ласк и признаний так скоро становилось тошно и пусто?) охватывало ее внезапно, как вихрь, и кружило в черной воронке инстинктов. И, одержимая страстью, она снова звонила ему и летела на встречу, и вдыхала мускусный полузабытый запах его, и восклицала телом своим, но помрачалась душой.

Он уговаривал ее, звал обратно, обещал, что все теперь будет иначе между ними.

Они редко вместе покидали его квартиру, обычно Андрей вызывал ей такси к подъезду и потом долго не хотел ее отпускать, вглядывался, ожидая ответ, ожидая надежду на их соединение и будущую совместную жизнь.

Все же в особенно яркие и ясные последние летние дни, когда океан сверкал сквозь стекла окон серо-серебристой слюдой волн и чайки тесными группками бродили по берегу в поисках развлечений и пищи и наперебой бросали звонкий клич, невозможно было не выходить. Самые смелые из посетителей пляжа шли в воду, но быстро выбегали, поеживаясь и громко смеясь. Легкий ветер освежал лица, что-то нашептывал Нессе, когда они, наконец выбравшись, сидели в прибрежном, сезонном кафе, и она прислушивалась, но голос Андрея все время перебивал и не давал ничего расслышать из того, что пытался ей внушить ветер.

– Мы доживем этот год в Нью-Йорке в моей квартире, а потом уедем домой, купим дом или будем жить, где ты захочешь, – он держал Нессу крепко за обе руки и не выпускал.

– Я не могу, ты – поезжай, я уже говорила тебе. Не могу его так оставить... – никогда в разговорах с Андреем она не могла произнести имя Артура вслух и называла его «он», и произносила это «он» совсем иначе, чем другие слова, тихо и виновато.

– Тебе нужно время. Я понимаю: тебе нужно время, чтобы все забыть. Забыть все, что с тобой сучилось здесь. И тебе нужно время, чтобы меня простить. Дай нам это время. Я буду ждать. Теперь все только от тебя зависит...

Вот он, этот час и миг, о котором она когда-то так больно, до слез мечтала, еще живя в доме Деда. Как хотелось и грезилось тогда, что он, любимый ее, очнется от эгоизма своего и придет однажды и скажет: «Теперь от тебя все зависит». И что же? Вот он – этот час и миг, а счастья нет, одно смятение. Нет, не простила она его. А как можно поверить, не простив? И как можно вернуться, не поверив? Ловушка, в которой она оказалась, не пускает двинуться ни в одну, ни в другую сторону, теперь она ни с одним из них не будет счастлива. Но разве и не любой грех – ловушка? Разве не любой грех – сиюминутное удовольствие, а потом продолжительная мука совести.

– Мне так тяжело... так тяжело… – сказала, приложив ладонь к пылающей щеке...

– Я понимаю и буду ждать. Слышишь? Буду ждать, сколько бы ни потребовалось, – говорил он, прощаясь.

...«Неужели не простила? – спрашивала она себя, вернувшись в свои апартаменты и тревожно ожидая возвращения Артура. – Простить значит отпустить обиду и связанную с ней боль. Но боль не ушла, и обида тоже дает о себе знать – особенно сейчас, когда безумная страсть улеглась – лишь поросло прошлое другой болью и другими обидами. Так и идет она по жизни, цепляя их, свои обиды, как колючки, и загоняя подальше в сердце. Настоящее прощение – не под силу простым смертным, а только святым. У смертных же прощение никогда не равняется любви. Смертные, даже если и прощают, прощеного не любят. Злая память не дает. Это то, что она сама чувствует к нему теперь. Как только изнемогает физическая страсть, старое страдание, словно тяжелый туман поднимается и вместе с ним возникает гадкое полуосознанное желание мести за прошлые муки. Сделать ему больно, как он ей когда-то... Ни за что... Просто потому, что так хочется, или потому, что плохое настроение, или из-за недовольства собой... Ведь так он и поступал. Почему бы и ей не попробовать то же? Нет, не простила она ему. И не любовь это... Тогда почему его образ – первое, что появляется в голове, когда просыпается она по утрам? Почему он во снах ее и в бессонницах?»

* * *

Артур был занят делами компании. За первый год его женатой жизни, когда он до минимума сокращал рабочий день и перекладывал свои обязанности на других, чтобы как можно чаще бывать дома, с женой, бизнес захромал, и теперь ему необходимо было опять поставить все, как он говорил, на обе здоровые ноги. Сам мучился от того, что времени, которое он мог бы проводить с Нессой, оставалось совсем немного. Никогда не забывал, как чревато для нее чрезмерное уединение, тревожился, заставая жену одну, в грусти или полузабытье: иногда она даже не слышала, как он выходил или возвращался, не откликалась, когда еще с порога звал, по нескольку раз повторяя ее имя.

Но в тот вечер Артур увидел жену в вечерней темноте комнат – и лампы не зажгла и стояла, обхватив себя за плечи, уткнувшись взглядом в стену... Какая-то сверхъестественная тоска была в ее позе. Он напугался: «Несса, ангел мой»... И обнял ее сзади, и она, вздрогнув, развернулась к нему, заплаканная:

– Давай уедем... хотя бы на неделю, куда-нибудь...

– Что случилось, ты – не здорова?

– Я здорова, не волнуйся. Мне просто хочется уехать отсюда, с тобой...

– Хорошо, я освобожусь через несколько дней, и мы уедем. Хочешь, снимем дом у океана?

– Нет, поедем в горы... Я умираю по горам, – сказала.

(«Я умираю в любом случае», – подумала).

– Хорошо. Поедем в горы. Только ты обещай, что не будешь думать о плохом...

Он гладил ее щеки, брови, лоб, губы, одним лишь нежным прикосновением, не переставая замирать перед тайной изломанных линий и странной игрой светотени на любимом лице.

– Как прошел твой день? Чем занималась? – спросил, стараясь быть веселым и сменить тему.

– Я? Ходила в колледж... На одну только лекцию. Потом... Потом купила кое-что для квартиры...

Она лгала, и ложь получалась похожей на правду и от того выглядела еще отвратительней. Но чем отвратительнее была ложь, тем сильнее затягивала. Уже не остановиться. Уже во лжи по горло, и нет, кажется, от нее освобождения, так зачем и пытаться. Зачем требовать от себя невозможного? Ну, чтобы она еще могла сказать? Я встречалась скрытно с первым мужем и горела в объятьях его, презрев и совесть свою и слепую твою любовь... Как нелепа и жестока иногда правда и как не вяжется с действительностью.

Артур не дождался, пока решатся некоторые важные проблемы бизнеса, перепоручил их своему партнеру, снял чудный, уединенный домик в Катскилах, и в конце недели они уехали.

Всю дорогу в Ванессе рвалось что-то внутри, но на подъеме пахнуло в окна машины свежестью, повеяло с гор цветочной пыльцой покоя. Горы – не люди, они не излучают смятения, но – величественное постоянство, поэтому и восходили на них во все времена пророки и святые молиться. Вот что умиротворит! Вот что растворит свинцовую тревогу и сотворит из нее радость. Разольет в душе рассветный свет и умиление. Подаст милость долгожданную... Природа... Для всех родов привольный дар... И, домик оказался, действительно, отдельно стоящим и уютным. Маленькие окошки со ставенками, совсем как в глубинной России, еще пахнущий стружкой деревянный пол, камин, стрекотание сверчков во дворе, детские качели и новенькая лодка, а неподалеку – озерцо с причалом, и первая звезда уже поспешила окунуться в него – так быстро, в полчаса, стемнело...

Уже через два дня Нессе, действительно, стало лучше. Разрозненные, напуганные, как воробьи, от взрывов эмоций и чувств мысли рассаживались по своим гнездам. И она начинала видеть и понимать всю неестественность и бессмысленность своей связи с Андреем: не войти ей в ту же воду дважды, как ни пытаться, и не лгала она ему, когда говорила, что разделилась, как река на два течения. Не вычеркнуть теперь из жизни ни иммиграцию, ни Артура, ни Эрику, ни ужасы «Желтого круга», ни новое имя свое... Но очевидным явилось и еще одно обстоятельство, о котором она только теперь подумала: Андрей не терпел препятствий. Всякое препятствие действовало на него, как красный цвет на боевого быка, или скорее, как боевой бык на прирожденного матадора: он убивал их, чтобы они не уничтожили его. Отсутствие ее любви, вероятно, и встало невидимым барьером (как часты такие парадоксы в сфере эмоций!) в его передвижении по жизни, помехой к успеху и тотальной вере в себя. И мысль эта жаром обожгла. Да способен ли он на настоящую любовь, на любовь не ради себя, а ради нее или ради кого-либо? Но теперь и она на такую любовь не была способна. В этом они сравнялись. И тошно ей от такого равенства.

Она утвердилась в своем решении порвать с ним, теперь уже окончательно. На несколько раз, по ролям, разыграла их последний разговор. Что скажет ему, что он, возможно, скажет ей... Представляла их прощание («так будет лучше для нас обоих»), как подаст руку, словно честная жена («...ведь я другому отдана и буду век ему верна...»), вглядываясь, словно в магическом зеркале отраженную собственную внутреннюю раздробленность. И сравнивала себя с иными: «Какие чистые бывают сердца, какие цельные жизни... Страшно далеко ей до той цельности».

Артур же ощущал только счастье. Все осталось там, внизу, в том чумном городе, и сомнения, и беспокойство, и подавляемый поминутно страх возможной потери. А здесь – вот она, жена его, ориентир его жизни, в такой досягаемой и открытой близости, и нет изнуряющего чувства неуверенности в ее по отношению к нему пребыванию, физическому и душевному. И здесь – небо, какого нет в городе, так низко и благосклонно опустившееся на все еще зеленые склоны гор и откровенно открывающее людям свою ясную явь. Он захватил с собой краски, кисти и несколько небольших холстов. Кажется, настало время вернуться к забытой радости – живописи, и, если тому быть, воссоздать этот благословенный уголок под неожиданно пронзительным впечатлением абсолютного слияния земной красоты с потусторонней...

И он написал также Нессу, парящую над верхушками гор. На картине она была женщиной-птицей, как раз тем, чем так часто ощущала себя в юности. Как он мог знать об этом? Как он, родившийся и живший в банановом царстве довольства, мог ощутить ее потаенную, неведомую никому другому, суть? На полотне веял легкий ветер, и облака, сбившись в белоснежную пену, теснились по сторонам, а в центре, в голубой купели, в упоительном покое плыло, раскинув руки-крылья прекрасное, невиданное создание, освобождающийся от плоти серафим. Казалось, душа женщины, вырвавшись наконец из плена земной тщеты, возносилась, преображаясь, теряя свои человеческие признаки и обретая новые, ангельские, и очищаясь на пути в запредельный мир. Там Ванесса, или некий ее прототип, неслась ввысь, осветляясь от нечистот, как в самом сокровенном из всех своих снов...

Истинная любовь сродни творчеству. Она пробуждает в человеке самое лучшее. Несса наблюдала, как писалась картина, и день за днем преображалась сама, наполнялась вместе с ней новым дыханием. Через неделю, когда Артур отложил кисти, закончив с деталями и нюансами, они оба стояли возле вырвавшихся из иной реалии в здешнюю жизнь образов – в тихой, объединяющей всех в одной радости.

А под вечер решили отметить это событие, спустились в близлежащий городок, бывший некогда резервацией индейского племени Сенека, с причудливыми домишками и улочками, и полными шарма и экзотики маленькими ресторанчиками. Они выбрали один из них, что расположился в живописном уголке между холмов с видом на небольшое озерцо... Владелец ресторана встречал их у входа, широко улыбаясь и приветствуя по-английски. Несса выбрала столик у окна, рядом с огромным деревянным индейцем, который помахивал на них красным веером. Хозяин лично усадил их, поинтересовался, откуда приехали, как проходит отпуск, нравятся ли здешние места, сам принял заказ и, одобрив выбор, ушел, раскланиваясь.

– Ты был в этом месте раньше? – спросила Ванеса.

– Был однажды, в детстве, с отцом, мы приезжали в этот поселок рыбачить... – ответил Артур и задумался. – Интересно, но у меня сейчас такое ощущение, что я уже тогда знал, что буду вот так сидеть здесь с тобой, – и посмотрел на нее с нежностью. – И, кажется, уже тогда любил тебя...

Ванесса засмеялась:

– Что-то вроде «дежавю»? Со мной такое часто бывает: все знакомо, до деталей, хотя не должно быть знакомо, не случалось этого раньше... Мне тоже кажется, вот, как только ты сказал об этом, показалось, что мы уже были здесь когда-то, и индеец так же обмахивал нас опахалом, и ты вот так же говорил о своем «дежавю» и... – она не договорила, мгновенно поразившись необъяснимой ошибке воображения, смешавшегося с реальностью: в дверь входили Андрей, Майкл и с ними молодая женщина.

Майкл уже с порога прокричал им свои приветствия:

– Какие люди! Какими судьбами! Мы, как в воду смотрели, целый день о вас сегодня только и толкуем...

– Надеюсь, ничего плохого...– Ванесса, не вставая, вся вспыхнув, протянула руку.

– Нет, только замечательное. Особенно о вас, Ванесса. Разве кто-нибудь может что-нибудь сказать плохое о вас. На вас молиться надо. Андрей, правда, в разговорах не участвует. Отмалчивается. Но я-то изучил его, он уже давно покорен. Посмотрите, как он на вас смотрит... Извини, Артур, но жениться на русской женщине – большое испытание. Красоту ее, как и душу, не спрячешь.

Майкл уже был слегка пьян, и сопутствующая девушка пыталась остановить его, шептала что-то наклонившись. Андрей побледнел и, поздоровавшись, сел напротив Нессы, не знал, куда смотреть, что говорить, и опять, как тогда, в доме Деда, после смерти Вассы, когда он, не дождавшись приглашения, опустился на стул у порога, острое жало жалости укололо ее в сердце...

Артур досадовал, что вечер, который ему так хотелось провести с женой, был испорчен. Майкл – его приятель, чрезмерно шумен и порой даже бестактен, но особенно чем-то мешал этот русский... чем-то он ему не нравился. Хотя нет, не то чтобы не нравился, но вызывал непонятную настороженность. Не мог Артур, как ни старался, чувствовать себя в его присутствии свободно. Просачивалось нечто темное во взгляде, манерах неизвестно зачем появившегося в их окружении человека, и особенно в том, как он старательно избегал смотреть и говорить с Нессой.

– Да, познакомьтесь, – спохватился Майкл, обняв девушку за плечи, – Дженни, мой домашний худсовет, редактор и сердечная привязанность в одном... лице очаровательного создания... – и запутавшись в словесах, позвал официанта и заказал для всех вина.

Напитки принес хозяин, оказавшийся знакомым Майкла. У него везде, где бы он ни появлялся, были приятели: жажда общения била в нем через край, вовлекая в бурный водоворот людей, казалось, совершенно несовместимых.

– Вы только вслушайтесь в его имя – Еттока, – разглагольствовал он, представляя улыбающегося, чуть смущенного владельца ресторанчика, оказавшегося чистокровным индейцем. – Ет-то-ка, – произнес он по слогам. – Что вам слышится здесь? А мне всегда слышится радостное журчание речного потока... А знаете, что это имя означает? «Глина чистейшей воды». Правильно я говорю, Еттока?

– Почти правильно, – улыбаясь, отозвался индеец, – если поточнее – «Глина прибрежной воды»...

– Ну, как, Андрей, хотел бы ты называться «глиной прибрежной воды»? А ведь не для нашего это брата... Мы-то все предпочитаем, чтоб нас именами святых величали... Мы «глиной» никак не можем назваться... Гордость нам такого никогда не позволит... А тут вот – «глина» и никаких обид. Правда, Еттока, ты же не обижаешься на своих родителей, что они с глиной тебя породнили?

– Нет, не обижаюсь. У нас это даже очень хорошее имя. У нас все хорошо, что от земли, воды и солнца...

– Видишь, Андрей, – не унимался Майкл, – здесь ведь целая жизненная философия. «Все хорошо, что от земли, воды и солнца», то есть, что от природы. А для нас? Что для нас хорошо? Для нас все хорошо, что от разума нашего, который ту же природу стремится подчинить... Нет в нас покорности, потому и покоя нет...

Еттока удалился на несколько минут и вернулся с двумя бархатными розами и двумя большими красными яблоками – для Нессы и Дженни. Роза, объяснил он свой подарок, – символ неувядаемой любви, а яблоко – символ плодородия, и, поднесенные вместе, они предвещают женщине семейное счастье. Обращаясь к Ванессе, добавил, что она напомнила ему девушку, о которой однажды, еще подростком, он прочитал в книге местных преданий. У него до сих пор хранится рисунок из этой книжки с изображением той девушки.

– Ну, что я тебе говорил, Артур, разве хоть один мужчина пройдет мимо настоящей красоты? А все равно я тебе завидую... Трофейная жена, она ведь и мужчине славу делает...

– Нет, нет, – попытался остановить Майкла, окончательно смутившийся Еттока, – извините, я ведь не это имел в виду. Это история несчастной девушки... Очень одинокой... Она искала везде любовь и не могла нигде найти, пока однажды, гуляя вокруг вот того озера, – он показал на озерцо, темнеющее между холмов, – увидела в нем отражение лунного принца. Она поняла, что нашла то, что так долго искала, и прыгнула к нему в объятья и... утонула. Говорят, любовь девушки проросла в воде лотосом, но не таким, какие у нас растут по озерам, а очень особенным... Никто не знает, как это происходит, но тот лотос поднимается на поверхность только на один час в полнолуние. Мне еще ни разу не удалось его увидеть, хоть и сторожил его ночью возле озера несколько ночей, но всегда засыпал именно в этот час... – и Еттока засмеялся, краснея, застеснявшись тому, что открыл так откровенно свои чувства.

Несса слушала и не могла поверить тому, что слышала. Ей показалось, что время пошло вспять, и ожила Васса и присела рядом, и рассказала ставшим вдруг юным и мечтательным голосом непонятно где и от кого услышанную ею легенду, которая, оказывается, мучила когда-то воображение и далекого индейского мальчика по имени «Глина Прибрежной Воды» из племени Сенека… Как все же огромен и многообразен мир, а вращается он, в сущности, вокруг одного, всегда одного и главного – души человеческой, чаяний и отчаяний ее...

Из леска на холме к озеру вышла семья оленей: отец и мать-олениха с детенышами, один из них отделился от группы и побрел вдоль берега, низко опустив мордочку... Олениха спохватилась, тревожно позвала и побежала за малышом, высоко поднимая ноги... Ванесса наблюдала за трогательной, грустной и смешной сценой, и боковым зрением видела, что Андрей смотрит в ту же сторону. Почему-то вспомнились его слова, сказанные всего несколько дней, но, казалось, вечность, назад: «Я все еще вижу тебя матерью моих детей»...

* * *

Через три дня Артур и Ванесса вернулись домой. И если бы не осенний подень полдень, и не внезапный укол счастья в самое сердце от скорой годовщины их свадьбы, и не ранний уход Артура из офиса, и не легкое разочарование после того, как он буквально вбежал в дом, чтобы поскорее увидеть жену, и если бы не его мгновенное желание проехать на Брайтон-Бич, чтобы в антикварном магазине дорогих русских украшений присмотреть подарок – нечто совершенно неожиданное, некий умопомрачительный сюрприз, – и если бы не затянувшийся красный свет светофора и не его случайный взгляд в переулок, и, о, если бы не видение женщины в светло-зеленом платье, парящей в таком же бледно-зеленоватом воздухе между старыми домами, и рядом спутника, держащего ее за руку, как будто в попытке не дать ей совсем улететь (Артур безошибочно узнал в нем их недавнего русского гостя), он, преданный и горячо любящий муж, так никогда бы не узнал – и в первый миг, действительно, не поверил, но в следующий уже не мог не поверить в очевидное – что его жена, недосягаемый идол его, способна на банальную измену. Но все эти «если» свершились и, подавляя дрожь в руках, он кое-как припарковал машину, выключил мотор, и еще с минуту пытаясь объяснить увиденное, осознать неподдающееся осознанию наконец смирившись, сник весь и телом, и сердцем, и разумом одновременно.