Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– А как насчет вас? – спросила Несса, еще более вовлекаясь в разговор. – У вас у самого тоже камуфляж?

– У меня-то? – улыбнулся человек, обнажив плохие редкие зубы (но странно улыбка не была неприятной, а даже располагающей), – я много лет потратил, чтобы свою маскировку снять. В некоторых местах пришлось с кожей отдирать, как вы, наверное, заметили, – и он потрогал шрамы на щеке. – Так приросла. До сих пор болит.

– Вы – бездомный? – спросила Несса, хотя хотелось ей спросить «вы – сумасшедший?».

– Ну, это зависит от того, с какой точки зрения посмотреть... Существует несколько степеней бездомности. И тот, например, человек, который живет в так называемом доме, вполне может на самом деле быть бездомным. В ином смысле, конечно. В физическом-то он, может, хорошо устроен, а в ином – вполне может быть бездомен... Вам не приходилось встречать таких? У него и стены теплые, и простыни каждый день чистые, и кофе в постель, и шампанское по вечерам, и вечно кто-нибудь хочет угодить ему – да, сэр; конечно, сэр; будет сделано, сэр – а ему все не по себе, и неприкаянный он. Вы таких знавали, мисс?

Ванесса насторожилась, ей вдруг показалось, что человек подразумевает лично ее. «Галлюцинация... – подумала она и испугалась. – Неужели опять начинается?», – и прищурила глаза. Это был проверенный на личном опыте прием: если видение остается в уголках полузакрытых глаз, значит – химера. На этот раз в уголках глаз синело небо, а человек продолжал сидеть рядом, справа, весело поглядывая на нее. Несса выдохнула с облегчением.

– А представляется ли вам возможным, – продолжал он, как ни в чем не бывало, – чтобы однажды такой человек преобразовался? Скажем, проснулся он одним утром, и сознание его, как спелый орех, раскололось, и в него вошла мысль о вопиющей преступности такого бытия. Верите вы в такое?

– Вы это о себе говорите?

– О себе. Я, мисс, в прошлом только тем и занимался, что переставлял пешки – и так, и эдак – в удивительно занимательной игре за физические удовольствия и чувство превосходства над другими. Я был такой заядлый игрок, что мог и душу свою поставить на кон, не раздумывая, только бы не проиграть. Но если играешь по правилам, обязательно страх появится. Сначала, верите ли, он приходит, как легкий укол в самую сердцевину – одно мгновение – и отпустит. Потом укол заменяется инъекцией, а это уже более длительный, серьезный процесс, и введенный в кровь страх – не знаю, кто уж тот «доктор» – начинает свою разрушительную работу, пока не вгонит тебя в панику. Знаете ли вы, мисс, что такое паника? – и бездомный криво усмехнулся, на лбу его вдруг выступила испарина. – Это предупреждение смерти, целенаправленный ее визит, – он поднял палец вверх, он очень волновался, – у тебя перехватывает дыхание, колотится сердце, и жизнь дрожит в тебе от крайнего, чрезвычайного ужаса и, кажется, вот-вот оборвется, и все вещи сходят с привычного места, смещается все, даже земля с оси... А потом ты не спишь по ночам, и в случайных обрывках сна, отбивая дробь телом и зубами, не прекращаешь переставлять фигуры и искать ходы-выходы. Не хочешь, а переставляешь. Не хочешь, а ищешь...

– Но вы ведь вышли из того состояния, – переживая за собеседника, сказала Несса, поражаясь тому, как точно он описал приступы необъяснимого панического ужаса, пережитые в прошлом множество раз и ею. Ей стало вдруг жаль бездомного, и она почувствовала еще больше расположение к нему.

– Вышел. Собрал котомку и вышел. И дом, так называемый, со всей начинкой жене оставил и ее любовнику. Облагодетельствовал... – и незнакомец засмеялся коротким, прерывистым смехом.

«Сумасшедший, – подумала Несса. – Юродивый, в лучшем случае». Но почему-то не хотелось уходить.

– Вы знали, что у вашей жены был любовник? – спросила она.

– Знал. Партнер мой по бизнесу. Кстати говоря – русский. Он меня Тимофеем называл. Говорил, что Тим, как меня все называли раньше, – собачье имя, а Тимофей звучит солиднее. Ну, в этом я с ним согласен.

– Вы шутите, но вам, наверное, очень больно говорить об этом, – спросила Несса.

– Нет, уже не больно. Когда другому прощаешь, самому легче.

– Вы их простили? Простили жене измену?

– Простил, простил, давно простил. Как за порог переступил, так и простил...

– Наверное, вы не любили ее? Если любишь, не легко простить.

– Думаю, наоборот, мисс. Если не прощаешь, значит – не любишь... Прощение, насколько я понимаю – это выборочная память. Выбираешь помнить о человеке только хорошее. А я о жене моей бывшей много хорошего помню, – Тимофей улыбался и подносил к губам невидимую руку для поцелуя. – Я встретил ее на школьном вечере. Она стояла одна в сторонке ото всех, даже от подруг, – тихая такая, маленькая, как Дюймовочка, в платье в мелкую клеточку, в шляпке, и озиралась по сторонам, и краснела и волновалась, что ее никто не пригласит на танец. Она такой невинностью светилась, что мне плакать хотелось, а не танцевать. Я все же подошел... – и человек вдруг встал со скамейки и наклонился к Нессе, и протянул ей руку в ожидании ее руки в ответ, и Несса, подчиняясь странному чувству, подвинула свою с открытой ладонью, и ощутила легкий поцелуй в самой середине, где сходятся линии, где тайный рисунок, где жизнь и смерть существуют не в последовательности, а происходят одновременно и переливаются одна в другую...

Тимофей сел и замолчал. Он, казалось, все еще пребывал на школьном вечере, такими мечтательными и влажными были у него глаза.

«Вот оно – все объясняющая, границы сокрушающая, непреодолимая похожесть судеб», – думала Несса, – и ее личная – не больше и не меньше, не трагичнее и не комичнее любой другой. Разве не передвигала и она, как этот чудак, фигуры – нет, не в игре, как ей кажется теперь, а в страшном сне, – и не передвигалась ли сама тщетно – в иную страну, к другому мужу, с другим именем, языком, – а всего-то и нужно было, что проснуться...

– В первые годы, – наконец, сказал Тимофей – она была, как ребенок, совершенный ребенок. Я ужасно любил ее. Потом у меня пошли деньги, большие деньги, уж не буду рассказывать, как и откуда. Это отдельная история... Но когда пошли большие деньги – все поменялось. Вот от этого я убежал, мисс, от перемен. От того, что меняется, движется, торопится, несется в никуда, и все по одному и тому же кругу, словом, как в колесе, вверх – вниз, вверх – вниз, и нет покоя. Убежал от меняющегося к неизменному. Оказывается, покой только в том, что неизменно, мисс, в Том, Кто неизменен.

– Вы верующий? – поинтересовалась Несса, но уже знала, что человек, с которым она сказала всего несколько фраз, был верующим – светилось в нем что-то изнутри, и рядом с ним, несмотря на его обветшавшую одежду и неряшливый вид, было уютно и тепло. Она знала эти признаки людей по-настоящему верующих – светлость, уют и теплота.

– Верующий, – подтвердил он. – И всегда им был. Но раньше думал, что Бог где-то там далеко и высоко, а сейчас верю, что даже самый малый и ничтожный человечек, такой, как я, по образу Божьему сотворен и законное Его продолжение. Это, как картина и художник, роман и писатель, творение продолжает творца. Но здесь, – и он приложил руку к сердцу, – Бог и человек, особая связь, потому как у картины и романа есть начало и есть конец, а у человека есть начало, но нет конца.

– Вы имеете в виду – душа человеческая бессмертна?

– Бессмертна. И вот простое тому доказательство: мне иногда странно глядеть на себя в зеркало – на меня из зеркала старик смотрит, а я себя совсем стариком не чувствую. Если отбросить весь этот житейский опыт – я, в сущности, себя чувствую ребенком. И многие так – поговорите со стариками – они вам то же самое скажут. Детскость души до старости и есть доказательство ее бессмертия.

– И чтобы понять это, нужно уходить из дома?

– Не знаю. Кому – как. Я выбрал уйти. Спуститься пониже. До уровня земли и подземелья. Оттуда падать некуда.

– Вы под землей живете? – Ванесса знала понаслышке, какое огромное число людей в Нью-Йорке обитает в катакомбах, в сабвейных пеналах, в cat’s cages на сленге самих бездомных – отсеках между станциями метро, в ограждениях железных линий.

– В некотором смысле да, под землей.

– И вам не страшно?

– Мне было страшнее наверху. Там у меня всегда голова кружилась, до отчаяния. Верите ли, мисс, но определенная степень отчаяния необходима, чтобы человек себя и Бога познал. Я бы даже сказал, что нужна большая степень. Очень многие испытывают это чувство, но продолжают функционировать самостоятельно, делая вид что «не так уж все плохо». Это все равно, что падает человек в лифтовую дыру небоскреба и летит вниз – пролет за пролетом, пролет за пролетом, а потом – раз! – и хватается за случайную веревку, и балансирует в нескольких метрах от дна. И думает: «И все же я не на дне». Я был удачливее – мое отчаяние меня до конца сплющило. Спасибо ему. Не было бы нервного срыва, я бы и сейчас продолжал на той веревке дергаться.

– Значит, по-вашему, лучше быть сплющенным?

– Лучше. Потому что только тогда бессилие свое осознаешь. Тогда уже, кроме Бога, рядом никого и нет. И тогда постепенно с Божьей помощью себя, как дом, начнешь отстраивать. И тогда – уж будьте уверены: не так страшны крысы в спальне, как крысы в душе.

– На что же вы живете? На какие средства?

– Во все века люди странствовали, – усмехнулся бездомный. – По степям и пустыням, горам и лесам. Я все-таки по большому городу путешествую. Но, верите ли, мисс, большой город тоже может быть пустыней. Люди в нем мимо ходят и смотрят сквозь тебя, как сквозь пустоту. Ты для них не существуешь... Но в смысле пропитания и ночлега в Нью-Йорке совсем неплохо. К тому же я подрабатываю. Хожу овощи разгружать на склад супермаркета… А несколько месяцев назад в конторе работал.

– Вас взяли на работу? – удивилась Несса.

– В прошлом году один шустрый журналист разыскал меня в моем бункере: от кого-то слышал, что я там страждущим братьям моим Библию читаю. Написал обо мне статью, и в два дня я стал известным. На некоторых улицах появляться не мог: фотографию пропечатали и интервью со мной – люди узнавали. Потом в канцелярии издательства работу предложили. Ну, я согласился с условием, что жить останусь в бункере, а то мне от города и квартиру хотели устроить. Что же я бы в таком случае своим братьям и сестрам сказал? Одним словом, поработал у них рассыльным, но не выдержал их мыльных опер и ушел. А деньги, что заработал, в церковь отдал, которая кормит меня.

– А братья и сестры ваши тоже добровольно бездомными стали?

– Нет, конечно. Народ Божий, как на земле, так и под землей – разношерстный: от преступников до мудрецов. И каждый – со своей трагедией. Заблудшие души, в основном, попадаются. Есть и по финансовым трудностям, таких тоже немало. В Нью-Йорке человек без работы, если пенсию или пособие не получает, может на поверхности продержаться самое долгое – полгода.

– Значит, вы не один живете?

– В бункере моем – один. Но в туннеле нас много. Очень много. И в туннелях на восточной стороне Гудзона много. Там, пожалуй, несколько сотен. И еще в туннеле Баури, но туда лучше не соваться. Страшное место. Там за пару кроссовок убить могут.

– Но есть же какие-то ночлежки, общежития...

– Никто не хочет попасть в городскую ночлежку. Там хуже, чем на войне. «Форт Вашингтон» так и называют «домом смерти». Но вам про то не надо знать, мисс...

– Про что мне не надо знать?

– Про жестокости человеческие... – сказал бездомный и вдруг посмотрел на Нессу с неожиданным беспокойством в глазах. – А что, мисс, вы-то куда путь держите, позвольте узнать?

– Я? – ответила вопросом на вопрос Ванесса, растерявшись. – Я... скоро обратно, домой, в Россию.

– Вот и хорошо, – одобрил бездомный. – Поезжайте. Человеку лучше к своим корням поближе быть, чем призраком по чужим улицам бродить. Ну, мне пора мисс. Приятно было поговорить с вами. – Он поднялся, заспешил, словно вспомнил о чем-то неотложном, и, запустив руку в кучу хлама, как фокусник, вытащил оттуда цветок, белую хризантему. Хризантема умирала, и бездомный нежно подул на ее лепестки, будто пытаясь оживить их, – это вам в память о нашей встрече.

– Спасибо, – поблагодарила Несса, принимая подарок. – Берегите себя.

– И вы – мисс. Берегите свою душу. Берегите и лицо свое...

Поклонился и покатил телегу по тротуару. Телега дребезжала, подрагивала, человек усмехался, и, кажется, продолжал говорить о чем-то сам себе.

Солнце спускалось, сквер заполнился людьми, после работы заглянувшими в этот крошечный оазис отдыха. Рядом с Нессой устроилась молодая пара – юноша и девушка, развернули пакеты с бутербродами и горячим кофе, оживленно обсуждая перипетии дня.

– Нет, надо слышать, как она со мной разговаривает! Особенно по утрам, – жаловалась девушка, видимо, на свою начальницу. – А потом до конца смены настроение испорчено. Я уже начала рассылать резюме в другие места.

– Думаю, тебе нужно вернуться в колледж, Джоанна. Пока ты не закончишь колледж и не получишь хотя бы степень бакалавра, всегда найдется кто-нибудь, кто будет тобой помыкать.

– Ты же знаешь, что мне нечем платить за классы, Стив. – А с родителей я уже не могу брать. Мне стыдно, они и так заплатили за аренду моей квартиры за несколько месяцев...

– Ну подожди этот год, – обнадеживающе сказал юноша, приступая с удовольствием к бутерброду. – Через год я закреплюсь, надеюсь, в Chase, а там посмотрим.

И девушка после этих его слов посмотрела на него нежным продолжительным взглядом.

Ванесса встала, чтобы не мешать, и все еще находясь под впечатлением разговора с Тимофеем пошла куда глаза глядят. «Быть с тем, что неизменно, – сказал он, – с Тем, Кто неизменен». Как понятны и совсем не абстракты теперь для нее эти слова, а кроется за ними глубокий смысл и видится целый жизненный путь...

И вот вижу ее покидающей сквер, теряющейся в толпе, движущейся легко – ноги едва касаются земли – навстречу времени, навстречу страху, навстречу порывистому ветру, предвещающему скорую осень – уже трескалось бронзовое небо, открывая ей дорогу.

Глава 30 Явь

Во влажные ночи неожиданная зелень надежды на возвращение домой пробивалась в ней. В плотной стене бессонницы – то там, то сям – появлялись крошечные светлые окна для молитв – безмолвных, внутренних, глубоких. Где же проходили ее ночи? Да где придется. В терминалах аэропортов, станциях вокзалов, в парках, наконец, когда невыносимой становилась безымянная суетность толпы или мешал электрический свет.

Хорошо, что не наступили пока холода – еще вовсю полыхал сентябрь – и город не впал в спячку, не спал почти совсем, безудержно, с какой-то даже истеричностью цепляясь за уходящий праздник, впадая в полуночное массовое безумие. Выбрав скамейку в тени, неподалеку (в целях безопасности) от влюбленной парочки, Ванесса садилась, вытягивала затекшие от многочасовой ходьбы ноги и выдыхала усталость. Большая двусмысленная луна с лиловыми, как будто подлинявшими краями, лилась тускло и загадочно, продолжая укрывать от людей ту, обратную свою сторону, которой никому не довелось зреть, но которая манила и завораживала воображение сильнее и властнее, чем обнаженная.

Ванесса дремала, но не больше часа, чтобы не привлекать внимания полицейских. Потом вставала и шла в ночное кафе, выпивала там чашку чая, стараясь не замечать любопытство официантов, и возвращалась в парк. С первым рассветным светом ехала в аэропорт Кеннеди, чтобы умыться и привести себя в порядок. Она еще не вошла в разряд изгоев, еще не покрылась слоем нечистоты и плесени, а выглядела вполне прилично – привлекательная молодая женщина, немного уставшая, но живая, чем-то неуловимым отличная от других, если всмотреться – некой нездешней печалью в глазах – синий шелк, прозрачное предчувствие, чистая мысль – все это в одном только взгляде, обращенном к невидимому. Еще, бывало, оборачивались на нее романтически настроенные и даже деловые, серьезные мужчины, спешащие на посадку или к своим уверенным женам и подругам, и в мгновение, в короткое мгновение могла блеснуть у них мысль: «Вот такую бы я полюбил. Именно такую...» – о яркой и несбыточной возможности для себя в какой-либо другой жизни, при иных обстоятельствах.

Как много она узнала теперь о городе, в котором прожила, словно в тесном коконе, где, кроме нее самой, ни для кого и ни для чего не было места несколько лет. Узнала, например, что в Манхэттене, в этом гигантском средоточии людей, неустанно функционирующих, движущихся, пьющих и жующих, нет общественных уборных, помимо привокзальных и при дорогах метро, куда – заключила она из своего собственного опыта, – нельзя входить даже в пожарных случаях: эти учреждения представляли собой пристанища наркоманов и гомосексуалистов.

Случайные собеседники, каких всегда немало в публичных местах, поведали ей (и их рассказы, как и рассказ Тимофея, поражали невероятностью), что в туннелях метро, под землей существуют целые поселения бездомных, и еще столько же – под многочисленными мостами Нью-Йорка. Убийства там свершаются часто, наркотики, отчаяние и ненависть – каждый день. «Я пробыл среди них двое суток, – поделился с ней незнакомец, подсевший к ее столику в маленьком китайском ресторанчике, где Несса поедала дешевый, за 2,5 доллара (едва ли не суточный ее рацион) ультраоранжевый яичный суп, – еле ноги оттуда унес. Их трудно не воспринимать иначе, как животных. У них только один животный инстинкт остался – инстинкт самосохранения. И поэтому они на любую жестокость способны».

Тот человек, назвавшийся – в шутку ли, всерьез – Сократом, жил в «просторной», как он выразился, коробке на крыше заброшенного дома в верхнем Гарлеме.

– Почему же не в самом доме? – спросила, искренне удивившись Несса, – в доме же никто не живет.

– Я не сказал, что в доме никто не живет, – ответил Сократ глубокомысленно, – в нем не живут люди. Но живут привидения. И каждую ночь жгут костры. И пляски свои непотребные устраивают. И полиция боится туда нос совать.

Что же еще узнала Несса о чуде-городе, которого боялась и которому – сама не отдавая себе в том отчета – не переставала удивляться чуть ли не с первого с ним знакомства? Узнала, что нью-йоркская толпа, казавшаяся ей прежде безликой, беспокойной и даже бесноватой при ближайшем рассмотрении преображалась в обычный народ Божий. Да стоило только посмотреть внимательнее, и в людской массе, как на свежей фотографии, прорисовывались человеческие особи, и вот – о, Господи, – запрятанная боль, застенчивая задумчивость, загнанное отчаяние, выражение вины и, конечно, неутолимая потребность в любви – особая, высокая нужда, свойственная человеку на любом конце земли, ради чего, не понимая порой того сам, он живет, и что ей, Ванессе, так же свойственно и неотрывно присуще. Остановить бы их, проходящих мимо, всех и каждого в отдельности, и рассказать, и выслушать, и пожалеть...

Прошло две недели. Неотвязная мысль о доме, о России, стала значительной частью ее существования, мотивацией и тихой грезой. Множество раз, оставаясь незамеченной в дневной нью-йоркской суете, она, полусидя-полулежа на одной из полюбившихся ею парковых лож, смыкала веки и порой мгновенно ощущала пряный пар скошенной травы, исходящий отовсюду из воздуха; нежное веяние жимолости; неповторимый, южнорусский жаркий аромат виноградных листьев вперемежку с прохладным, душистым духом закатного солнца. Она видела воочию дедов дом, таким, каким он был в дедовы времена, – статный, стройный, хорошевший и деятельный, как и сам Дед, особенно по весне, и внучку его – десятилетнюю девочку Ивану – на крыльце, в ситцевом сарафане, в соломенной шляпке, в нетерпеливом ожидании: куда собрались они?.. Кажется, навестить бабушкиных родственников, а вот и сама бабушка вышла из горницы – редкая красавица с седыми, аккуратным полукругом сложенными от виска к виску, косами... Где живет все это, не умирая?.. Где-то совсем рядом, за завесой повседневности – стоит только раздвинуть ее тяжелые складки, раскрыть также и сердце навстречу воспоминанию.

Потом, чуть не плача, возвращалась Несса в явь, прямую и плоскую, и начинала математические подсчеты. Тысячу долларов – минимум – нужно было, чтобы купить билет в один конец. Тысячу долларов, даже при абсолютном везении, можно собрать за четыре рабочих недели, учитывая расходы на питание и гигиеническую необходимость. За четырнадцать дней скитания удалось найти подработку только три раза: два – на раздаче листовок (призыв к женщинам испробовать новый способ искусственного загара) и третий – посудомойкой в круглосуточном кафе. Получив таким образом двести долларов «кашей», истратив из них шестьдесят, она отложила оставшиеся сто сорок на дно сумочки, за подкладку, где специально для этих целей пониже боковых кармашков было проделано маленькое потайное отверстие.

Ванесса огорчалась, что достижение искомой тысячи дается с таким трудом, но все же однажды не смогла отказать себе в прозаической долгожданной радости и не снять на окраине (для этого пришлось полтора часа трястись в старом вагоне метро и потом еще минут сорок ехать на автобусе) дешевый номер в придорожном мотеле, в котором ждали ее узкая кровать, тумбочка, стул и маленькое окошечко, занавешенное не первой свежести жалюзи. Провозившись с замком, уже почти впав в нетерпение, Несса наконец вошла в комнату и сразу же в волнении заглянула в маленький отсек рядом с дверью, где предполагалось местонахождение душевой, и со скрытым ликованием обнаружила, что и вода, и фланелевая роба наличествовали и казались вполне и прилично осязаемыми.

Она сбросила с себя грязную одежду и встала под горячую струю. Согреваясь, стояла долго, так что потеряла след времени, и, только, когда почувствовала слабость в теле, закрыла краны и, кое-как растеревшись полотенцем, накинув гостиничный халат, на ватных ногах прошла к кровати. Открыв убранную постель, погрузилась в сырые, с сырым же запашком, простыни, сон мгновенно сморил ее, и уже ничего не было важно, кроме открывающегося нелогичного и неудержимо скользящего его зазеркалья...

Кажется, она проспала вечность, а проснувшись, вдруг вспомнила, что забыла запереть дверь: лежала, и думала в пол-ленивой мысли, что надо бы встать и защелкнуть: все же мотель, все же окраина, и ночь, глубокая ночь на дворе.

Наконец, собравшись с силами, приподнялась, но тут дверь сама собой отворилась, и в нее вошел кто-то. Ванесса вздрогнула от испуга и замерла. В комнате было темно, но в слабых полосках сумеречного света, пробивавшегося сквозь жалюзи, она увидела, что этот кто-то прикрыл за собой дверь и остановился, вглядываясь в темноту, как будто ждал, пока привыкнут глаза. И... тут сильная, внезапная радость охватила ее – она узнала Артура – его, непохожий ни на чей другой, лепной силуэт, блестящие русые волосы, откинутые с высокого лба назад и особенное, внутреннее движение – всегда навстречу, всегда с добром.

Несса подошла вся дрожа, и, не включая света, не говоря ни слова, – слова умалились перед чувствами – прижалась; он обнял ее, укрыл в руках, как в крыльях: «Ну, ну, не плачь, родная, – прошептал, целуя внезапные слезы. – Я здесь теперь. С тобой...».

– Как ты нашел меня? Когда ты приехал?

– Две недели назад. Я обзвонил все аэролинии, понял, что ты не улетела. Я обзванивал отели – каждый день, и сюда позвонил, только потому, что этот мотель содержат русские...

– Русские! – радуясь счастливой случайности, которая так удачно «навела» Артура на ее след, повторила Несса, – спасибо, что есть русские в этой стране! Спасибо, что русские есть везде! Мне так много нужно сказать тебе. Так много... Ты прочитал мое письмо?

– Да, я прочитал. Милая моя, я читал его и перечитывал и думал, что все это знал, знал всегда. Знал, кто ты и откуда, но какая-то сила не давала мне говорить с тобой. То есть, я говорил, но все не о том. Не о главном.

– Теперь мы будем говорить о главном... Скажи мне о главном.

– Ты знаешь, как я люблю тебя?

– Теперь – знаю. Потому что люблю так же. Я полюбила тебя с того момента, когда увидела, как ты шел на террасу и плакал, в тот вечер после моей выписки из «Желтого круга»? Помнишь? Почему ты уехал?

– Мне нужно было уехать, чтобы понять, что я должен быть с тобой... Смотри, что я привез тебе...

Артур вынул из кармана шелковый платок, сложенный аккуратно треугольником. Улыбаясь, развернул нежные края ткани и, чуть прикрывая ладонью содержимое, сказал: «Вот – главное», и открыл ладонь, и на ней в полумраке заблестели маленькие зеленовато-золотистые зернышки...

Несса взглянула на него вопросительно.

– Что это?

– Семена. Виноградные семена. Мы вырастим из них новый виноградник. Наш виноградник... Возьми и сохрани их.

– Но как ты узнал? Как ты узнал про виноградник?

– Я же говорю тебе, что многое знал о тебе, но тогда кто-то будто удерживал меня и не давал открыть тебе все... Ну, бери же их...

Несса взяла из рук Артура платок с семенами, сложила опять треугольником.

– Ты поедешь со мной в Россию? – спросила она, но кажется, уже знала ответ и ликовала внутри...

– Конечно, – ответил Артур. – Я много думал и об этом. Знаешь, когда я не застал тебя в апартаментах, я предположил сначала, что ты улетела домой. И решил, что найду тебя там, чего бы мне это ни стоило.

– Я не улетела. Как хорошо, что я не улетела.

Он гладил ее волосы, лицо, нащупывал, как слепой, каждую черточку на нем, вспоминая и запоминая заново.

– Уже светает, – сказал он. – Нам нужно еще много успеть сделать сегодня. Пойдем отсюда. Я рассчитался за твой номер.

Он взял ее руку, и вместе, не отрываясь, они вышли на улицу. Воздух торжественно замирал в предчувствии великолепного дня. Уверенно и заботливо поднималось над землей отдохнувшее светило. Дышалось легко и полно. И упоенно, как это бывает только от любви, кружилась голова. Это и была – любовь, сама сердцевина ее – то состояние, в котором она пребывала и в котором любимый держал ее за руку и не отпускал... до самого того момента, когда вдруг за спиной резкий, потусторонний голос не окликнул: «Мисс, мисс, вам не в город случайно?»

Несса оглянулась – из желтого такси человек в чалме, с черными усами и длинной седой бородой, смотрел на нее с надеждой. «Я – свободен».

Треснул апельсин солнца, брызнул оранжевым соком в теплую грезу, неизвестно как и откуда явившуюся, и сквозь подтеки пробилась быль – тревожная, холодная реальность. До самого города, уже в автобусе, а потом в метро, она не в силах была вспомнить ни то, как она покинула отель, ни как расплатилась за номер, ни лица гостиничного клерка и ни одного лица, не переставая удивляться странности происшедшего, чудной осязаемости его. Значит, выпадения продолжаются, значит, не совсем она выздоровела, или... может, это другое – не болезнь, не воспаление чувств, но овеществление иного мира – воплощение зрячего знамения, превозмогшего слепую материю.

* * *

В тот день Несса быстро нашла работу в рекламном агентстве. Опять раздавала на улицах воззвания, терзающие и без того неизлечимо больное тщеславие смертных. «Покупайте, приобретайте, не упустите возможность... Только телевизор новейшей марки изменит вашу жизнь... Лишь обладая нашим кремом от морщин, вы станете счастливой и приблизитесь к звездам... Носите исключительно костюмы фирмы «Дидо», и ваша карьера головокружительно пойдет вверх...». Под диктовку лукавого еще и не то напишут. Но остановит на прыгающих строчках свой взгляд простак-прохожий и задумается: кто не хочет приблизиться к звездам? – и спрячет в карман телефончик, адресок и размечтается о том, что кратко и тленно, забыв, опять, в который раз, забыв о том, что неизбывно и вечно. И тут вдруг у самой раздатчицы появится непреодолимое желание вырвать из его рук листок и встать посреди площади и возвестить в гигантский мегафон, так чтобы слышно было во всех концах города: «Не верьте, люди, – не в костюмах, не в телевизорах, не в кремах ваша звездность...».

«В чем же?», – спросят немногие, из тех, что задумчивее.

«Мне не понять одной, – прокричит она, – давайте же вместе встанем на колени и будем молиться, пока не опустится на нас просветление».

«Да вы – сумасшедшая, – покачают головами те, у которых больше власти. – Да вы – смутьянка и подстрекательница. Конечно, у нас здесь – демократия, но и на вас управу найдем, если народ с толку сбивать станете. Предъявите ваши документы на проверку. Э, ведь и документы у вас фальшивые, все в них поддельно от первой буквы до последней. Потому пройдемте-ка с нами»...

Но Ванесса уже быстрым шагом уходила и от порыва своего, и от преследующих, положив заработанные в агентстве доллары в секретный кармашек. «Как незаметно отверстия лжи из маленьких разрастаются в большие, – думала она с грустью, – вот и ложное имя ее, ненароком присвоенное, зияет ямой черной на пути к полной правде».

Вечером Несса поехала в аэропорт. Приведя себя в порядок в безупречно убранной женской туалетной, сидела в зале ожидания, наблюдая за отбывающими. Когда-нибудь, уже скоро, как и они, волнуясь, сбросит она с себя силу земного притяжения и пойдет на взлет. Войдет в салон и устроится у окошка и, потом, прильнув щекой к прохладному стеклу, постигнет то, что очень долго ей не удавалось постичь: искомый смысл прожитых в Америке лет. Мощно и безоговорочно оторвется от полосы самолет, и от неопределенного предчувствия сильно защемит сердце. Кого оставит она позади? Нерожденное дитя свое, погубленного мужа первого, преданного второго и... часть себя.

Но та, другая часть, которая так ощутимо оживает в ней, будет продолжать жить. Нет, не начнет сначала, а искупит начатое...

Часа в три ночи ее разбудил полицейский и с холодной учтивостью попросил предъявить удостоверение личности. Это могло случиться раньше (странно, что не случилось), даже в первый день странствования, поэтому Ванесса не удивилась, открыла сумку и вынула удостоверение – американскую грин-карту. Человек просмотрел его внимательно.

– Пройдите со мной в отделение, – сказал он, наконец.

Несса сразу подчинилась, встала и пошла рядом. Полицейский профессионально держал ее в поле зрения. Со стороны, наверное, казалось, что ни женщина, ни блюститель порядка не имеют друг к другу никакого отношения, и каждый идет своей дорогой. В сущности, так оно и было.

В полицейском участке задержанные сидели на стульях, кто злобно, кто заискивающе поглядывая на допрашивающих. Нессу посадили напротив тучного мужчины с багровой шеей, выпирающей из-под воротника рубашки обильными складками. Избыточное лицо мучительно двигалось, когда он задавал вопросы:

– Ну, и как вы объясните ваше постоянное пребывание в терминалах аэропорта, – спросил он, превозмогая одышку и теребя края ее паспорта, – мисс, мисс, мисс Файнс? Мы обратили на вас внимание несколько дней назад. С виду вы не похожи на бродягу.