Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Глава 33 Душа и тело

О Магдалина, незабвенная подруга моя! Твоя судьба, твоя борьба с тех самых пор стали моей судьбой и моей борьбой. Твой образ живет во мне. Ясно, как будто расстались мы только вчера, вижу светлую зелень печальных глаз и копну золотых кудрей; вижу тебя, присевшую осторожно на край кровати в душной нью-йоркской ночлежке с беспокойным лицом: «Ты вся горишь, солнышко…» и выхаживающую потом меня сутки напролет от повальной, но тривиальной простуды; вижу тебя и Джонни, летящих по блестящему льду зимнего сада, обретающих второе дыхание, – от разлуки к радости... Наша дружба – кто сказал, что в женской нет преданности? – непродолжительная во времени, но запечатленная в вечности, сияет теперь яркой звездой на небосклоне памяти. Дни, проведенные вместе, и взращенное, как прекрасный саженец, доверие друг к другу – всегда рука в руку – не меркнут с годами, и всякий раз, когда повседневные заботы начинают растаскивать жизнь по мелочам, ты напоминаешь мне о главном и приподнимаешь над суетой – вверх и выше, и еще выше – до уровня своей решимости и своей простоты. Во имя жертвы, принесенной тобою, да не сойду с пути, по которому шли мы тогда...

* * *

Однажды Ванесса рассказала Магдалине все о том, что произошло с ней в Америке. День был тихий. Мягко падал снег. Было бело и безветренно. Они гуляли по Верхнему Манхэттену, сворачивая на спокойные улочки, в воскресенье после полудня, после службы в русской церкви, где Магдалина по настойчивой просьбе Ванессы побывала в первый раз. Сияние от икон все еще отражалось в их глазах, и Магдалина все пыталась заучить новое русское слово «здравствуйте», смеясь над своим произношением и акцентом.

– А что оно означает? – спрашивала она.

– Трудно перевести точно. Пожелания здоровья, продолжения жизни. Но и больше, что не поддается переводу на английский, – объясняла Несса, и сама задумывалась над таким прежде привычным приветствием: «Здравствуйте, здравствуйте... – значит, радости вам и праведности, и дара, и Древа во здравие...». Как это она не чувствовала всех смыслов в этом слове раньше? И как соскучилась она по этим смыслам...

В тот день Ванесса рассказала правду о себе. Все, кто любил ее, должны были знать, кто она. Магда слушала с глубоким сочувствием и тихо приговаривала, качая головой: «Бедная ты моя... А ведь глядя на тебя, никогда не скажешь».

– А, знаешь, Магги, откуда мое новое имя? Есть в России такая бабочка – «ванесса аталанта». Мне о ней мой Дед рассказывал. Можешь себе представить, совсем крошечные существа, эти бабочки перелетели с одного континента на другой. Я бредила их судьбой подростком, и до сих пор меня поражает – как они знали, куда им лететь и зачем? И где их земля? У меня вот нет такой интуиции.

– Ты тоже сюда прилетела из такого далека, как та бабочка. Только здесь найти свое место трудно, я вот родилась в этой стране, а тоже вроде как лишняя...

– Не в стране дело, Магги. Мы от себя хотим убежать, когда несчастны. Я думала, Андрей – причина моих несчастий. Но не в нем было дело – во мне. Не он меня делал несчастной – я сама искала своих несчастий, чтобы было за что себя пожалеть. Теперь я это хорошо понимаю. И теперь мне себя не жалко. Теперь мне за себя стыдно. Не знаю, как это произошло, но я себя жалеть перестала.

Несса замолчала, и некоторое время они шли молча, и Магда теснее прижималась к подруге, будто близостью хотела выразить то, что не могла выразить словами. Ванесса снова начала говорить:

– Я раньше проклинала тот день, когда решила сюда приехать, а сейчас Бога благодарю. Мне нужно было пройти через все это. Чтобы освободиться от жалости к себе. И теперь мне лучше, легче, в том смысле, что жалость к себе – это, как путы, как цепи, любое движение болезненно. Знаешь, есть разница между настоящей болью и мнимой болезненностью... болезненность всегда от переживаний о себе и за себя...

– Странная ты у меня, не от мира сего... и тебе-то хорошо? – ласковым голосом говорила Магдалина. – Ну кто мог бы вот так бросить обеспеченную жизнь и пойти на улицу прозябать? Конечно, тебе туда, в твою Россию ехать надо, я это понимаю, – задумчиво произнесла она и посмотрела с грустью на Нессу. – Только мне страшно даже подумать, что ты скоро уедешь, что мы не будем вот так гулять и говорить. Для меня ведь эти часы, как отдушина, что-то меняется во мне, когда я с тобой. Я снова в людей начинаю верить.

– И для меня – отдушина. И я ужасно буду скучать, но ты не думай о расставании. Думай о том, что сейчас мы вместе. Настоящее – единственное, что у нас есть, а об остальном мы ничего не знаем...

– Да, оно так. Конечно, мы ничего не знаем про то, что будет завтра. А жаль... Так хотелось бы заглянуть в будущее и увидеть, что с нами будет?

И они снова молчали. Думая каждая о своем. И потом Магдалина снова восклицала в тревоге:

– И все-таки, уйти из дома! Так вот... без всего! Ты представляешь, что могло случиться с тобой на улице, особенно ночами? – волновалась она. – Тебя могли обокрасть, изнасиловать, убить... И что, если бы ты не нашла работу? И деньги бы кончились? Что бы ты тогда делала?

– Я долго жила за его счет, Магда. Пользовалась его деньгами и его чувством. Он доверился мне, как слепой, и я повела... не туда, совсем не туда. Он же устал со мной! Потому и уехал в Эквадор, что больше не мог выносить меня. Я ведь его тянула в трясину, в которой сама жила все те годы… знаешь, мне иногда казалось – проваливаюсь куда-то: глотаю, глотаю воздух, пытаюсь выплыть, а подниму голову – та же муть надо мной... За него цеплялась и тащила вниз. Едва не потопила. Хотя не имела права... Знаешь, Магги, когда Артур уехал, мне было очень тяжело, но в то же время и как-то вдруг легче стало. Такое странное облегчение... от того, что ему не нужно больше мучиться из-за меня, что он наконец спасся... от меня, понимаешь, спасся, как от напасти какой.

Магда понимала. Она не могла бы дать полного определения тому прошлому своему состоянию, но хорошо помнила и особенно отчетливо вспомнила сейчас один из вечеров, кажется, это было осенью, ну, конечно, шел дождь, монотонный, беспросветный, хотя все ей тогда представлялось монотонным и беспросветным... и тоска, как холодная жаба в груди, проглотившая все эмоции, и муть, да, точно – как верно Несса подметила, куда ни взглянешь – везде муть, но вот... испуганное лицо мальчика, сына ее, вот он сидит и смотрит в зашторенное окно на тяжелые складки занавесок и что видит там? – какой ужас? – ведь ничего в его глазах – не от детства, но – от взрослого страдания, и нет, нет сил избавить его от этого, потому что в таком случае нужно избавить его от себя...

– Я знаю это чувство. – Магда глубоко вздохнула. – Когда муж ушел, Джонни не отходил от меня. Придет после школы, возьмет тетрадки, книжки, примостится рядом, уроки делает или что-то читает, или истории какие-нибудь рассказывает, а я лежу – пустая оболочка, выпотрошенная уж не знаю кем, и ничего не могу с собой поделать – ни отреагировать, ни пожалеть. И временами такое дикое желание накатит... чтобы мальчик мой ушел, чтобы не глядел с непереносимой тревогой, не в силах я выносить тревогу ребенка своего – пусть кто-нибудь защитит его от меня... Иногда скажу: «Сынок, ступай на улицу, поиграй во дворе...», и он уйдет ненадолго, но уже через полчаса вернется и сразу ко мне: «Мама, ты плакала? Опять плакала?», – и прижмется, – «Мама, мама, я же с тобой...» – и тоже расплачется, и в следующий раз – ни за что не выйдет гулять.

– У тебя есть Джонни, у меня... был Артур. Мы в ответе за тех, кто любит нас. Я не понимала этого раньше. А если бы поняла, все могло быть иначе. Депрессия – своего рода беспамятство, когда забываешь о ближнем и только собой мучаешься. Ведь, в сущности, что, кроме любви и жалости, реально между людьми в этом мире? Ничего. Все остальное – от больного воображения и эгоизма.

– И депрессия от эгоизма? – спросила Магда.

– От эгоизма. И от неверия... Это я по себе знаю.

Женщины вышли из сквера и оказались на небольшой площади, окруженной скамейками, покрытыми легким снегом. Продрогшие голуби, сгрудившись, клевали разбросанные кем-то свежие пшеничные зерна. Рано темнело. Огромный тусклый шар стремительно двигался по небу вниз, казалось, вот-вот упадет он на порочный город и загорится земля, и людям в последний миг откроется главный смысл, и они возропщут, но изменить что-нибудь будет поздно – их время кончится.

Магда, потрясенная рассказом Нессы и своей личной трагедией, представившейся вдруг в совершенно ином свете, будто кто-то повернул ее жизнь, как кристалл, и представил на обозрение грань, абсолютно незамеченную прежде, о существовании которой она даже не догадывалась, молчала.

Они остановились посреди площади, наблюдая грандиозное, величественное зрелище: рассыпанные по горизонту багряные идеально симметричные лучи, розовые бутоны облаков и небо, воспламенившееся на западе и синеющее до черноты на востоке.

«Интересно, какие закаты в Эквадоре?» – подумала Несса и представила, что Артур в эту минуту наблюдает вот это же самое заходящее солнце – в Кито, как и в Нью-Йорке пять вечера – одна широта, совпадение времени, но совпадение ли чувств? Вспоминает ли он ее? Как странно, странно, странно... Не видеть его, не говорить, не ощущать неповторимое тепло рядом – и все же мечтать непрестанно, как об ушедшем волшебном сне....

– Ты любишь его? – будто прочитав Нессины мысли, ласково спросила Магда.

– Люблю. За страдания, которым стала причиной. Мне трудно это объяснить, но в ту минуту, когда он шел на террасу после моей выписки из клиники, я ведь только спину видела, он плакал, и спина у него дрожала, – но, сколько муки... в одну лишь минуту... как карточный домик, прежний мир рухнул, и, будто пелена спала с глаз, все обнажилось – моя ложь, мой эгоизм, измена и то, через какие муки я заставила его пройти. Сколько он вынес из-за меня! Я тогда заглянула в свою совесть, как в колодец, и ужаснулась. Знаешь, Магги, как это страшно – заглянуть в свою совесть...

Знала ли Магда? Конечно, знала. В ней самой, особенно остро сейчас ощущала она, жило нечто гадкое. И если осмелиться взглянуть, как выразилась Несса, в тот колодец, то, что в нем прячется? Неуемное, не поддающееся никаким уговорам, желание мести.

– У меня внутри тоже черти завелись, – тяжело наконец выдохнула Магдалина. – Как у Марка (в первый раз назвала бывшего мужа по имени) эта женщина появилась, я сильно поменялась. А может, это и было во мне, только скрывалось до поры до времени. Я мстить им хочу. Обоим – ему и его новой жене... Наказать хочу... Жестоко наказать... И ничего с этим желанием поделать не могу.

Снег кончился. Они дошли уже до Пятой авеню, улицы оживились, люди торопились к местам отдыха – ресторанам, кафе, скамейкам в сквериках.

– А ты снеси месть Богу. Доверься Ему, – сказала Несса.

– Легко сказать – снеси. Да как же снести? Это же не вещь. Отрава. Иногда, кажется, дышу ею.

– А ты молись. Вместе молиться будем, хочешь?

Магда пристально посмотрела на Нессу, взгляд ее осветлился, стал прежним – мягким, заботливым.

– Ну почему я верю всему, что ты говоришь? – улыбнулась она. – Конечно, давай вместе молиться. С тобой, мне кажется, я смогу... Ну почему мне так спокойно, когда ты рядом? В чем твой секрет, солнышко?

Но Несса не ответила, она смотрела на прозрачную молодую, только что показавшуюся луну: секрет, он и есть – секрет...

* * *

В приюте уже закончился ужин, и постояльцы разбредались по углам, унося с собой сбереженные на ночь бутерброды и тяжелое тупое неосознанное уныние – отбывал в небытие еще один бессмысленный день их бесцельных жизней. Не доходя до дверей бокса, Ванесса и Магда услышали, что там был в самом разгаре очередной скандал.

– Нет, вы посмотрите на нее, – гневно восклицала Анжелика, тыча пальцем в угол, где, набычась, сидела угрюмая Робин. – Вы посмотрите на нее! – уже обращаясь к вошедшим, крикнула она еще громче. – Нашелся пуп земли! Ей кушать хочется, а другим нет, ей все можно, а другим нет...

– Что случилось? – мягко спросила Магда. – Анжи, успокойся. Скажи, что случилось?

– Да, вот эта... – Анжелика снова бесстрашно показала на Робин. Всем расскажу, что случилось. Пусть все знают! Тут на Шестой дороге добрая итальянская леди, хозяйка булочной, по утрам, часов в семь, хлеб выставляет на стол – бесплатно, милость такую делает, здесь ведь в этом паршивом Бронксе стариков одиноких – пруд пруди. Ну женщина по доброте душевной так каждую булочку завернет, подходи, бери одну, только просит не сорить... Я редко прихожу туда, вчера пришла, а старушки стоят с пустыми руками, я с ними немножко дружу, ну там иногда поговорю, словом перекинусь, им все веселее, они в той булочной буханочку свою бесплатную раньше всегда имели, а вот уже несколько дней – придут и пусто. А я сегодня подсторожила, думаю, какая это стерва весь хлеб в один заход забирает... и что вы думаете – она вот, – и опять махнула рукой в сторону Робин.

Та сидела в воинственной позе, сжав губы, но молчала и смотрела в упор почему-то на Ванессу, ее-то в эту минуту она ненавидела больше всех...

– Эта вот, – продолжала Анжелика, – подкатила тележку, разнюхала халяву, как стервятник, и весь хлеб, все, что на столе лежало – в мешок, и старушки говорят, повторяется такое уже несколько дней – я ведь там не всегда бываю, вчера вот только пошла, а тому две недели назад была. А они старушки, божьи одуванчики, они ее боятся, но кто не побоится, посмотрите на нее, какую морду свирепую скорчила, а мне не страшно, я и не с такими дело имела в «кулинарном заведении»... Так вот старушка одна осмелилась и тихо так спрашивает: «А на что тебе, милая, столько хлеба?». А эта отвечает: «Птиц кормить... От птиц больше проку, чем от вас, старых. Чего на вас добро переводить». Да врет она, какое там птиц кормить! Тут же тележку подкатила к сабвею и по доллару продала. Я ее выследила, своими глазами видела... ну, где у человека совесть? Хоть сколько-нибудь совести есть в этой параше?

Анжелика уже вовсю распалилась, подскочила к кровати Робин и смачно плюнула, она была слегка выпивши, что случалось нередко, и в таком состоянии никого и ничего не боялась, даже Робин. Плевок пришелся на правую щеку. В комнате наступила напряженная тишина. Женщины затаили дыхание, ожидая ответа, взрыва, драки, небывалой драки, потому что никто прежде не осмеливался до такой степени провоцировать Dike. Лицо у Робин стало серым, как неухоженная земля, увечные веки натянулись до глянцевости, и из-под них проглядывали наливающиеся кровью две узкие злые змейки. Анжелика приготовилась к схватке, стояла рядом с кроватью, раздвинув ноги для баланса, и смотрела на соперницу, особенно ненавидимую ею в эту минуту, сверху вниз. Но та не вставала. Утерла ладонью щеку и сидела, как бы что-то просчитывая, как бы пытаясь выждать момент, когда враг расслабится и потеряет остроту момента, и потом внезапно наброситься и раскромсать, уничтожить... Так думали все, и Магдалина с Ванессой подвинулись ближе к Анжелике в случае, если произойдет нападение, и нужна будет помощь.

– Вмажь ей! – взвизгнула Ритка, у которой на желтом худом лице проступили багровые, синюшные пятна, – видимо, тоже выпила или приняла дозу чего-то покрепче и потому осмелела. Ей явно хотелось зрелищ и продолжения скандала, хотя непонятно было, к кому относился ее призыв. – Вмажь! Чего с ней церемониться! Я бы вмазала!

Анжелика продолжала стоять выжидательно и наготове. Чувствовала она себя в эту решающую минуту великолепно, как, наверное, чувствует себя борец на олимпийском ринге, потому что осознавала, что вступилась за правое дело, за обделенных старушек, хотя неважно было то, что вся эта история с буханками являлась лишь поводом зацепить ненавистную Робин, которую она тайно, действительно, побаивалась, и, главное, выплеснуть безотчетное зло, накопившееся внутри уже до предела за годы в тюрьме и месяцы в ночлежке и требующее выхода.

Но Робин, не говоря ни слова, вдруг медленно поднялась и, не спуская тяжелого взгляда с Ванессы, вышла из комнаты. И не вернулась до утра.

С того вечера атмосфера в боксе стала еще напряженней. Но ссоры и скандалы прекратились. Женщины как-то поутихли, говорили друг с другом только по надобности, не отпускали реплики, не шутили, что раньше изредка случалось, каждая отгородилась от других, кроме Ванессы и Магдалины – их дружба, напротив, росла, словно свежая трава, пробивающая, вопреки непогоде и ядовитой вражде, разлитой вокруг.

Наконец-то Магда нашла работу – по уходу за престарелыми. Но и это было счастье. Теперь надежда на воссоединение с сыном стала вполне реальной. С первым же чеком – доказательством родительской состоятельности – она пошла в семейный суд и подала петицию. Маленькая планета, едва не сбившаяся с пути, возвращалась на свою орбиту, обретая равновесие.

Работодатель Нессы решил продлить контракт еще на две недели, и она приняла предложение. Ей хотелось уехать из Америки с уверенностью, что Магдалина твердо стоит на ногах и что Джонни снова скоро будет с матерью.

Задерживало Ванессу и другое – нечто, сверлящее временами сознание, как недодуманная мысль или незаконченный разговор. Невыносимым ей порой казалось оставить Нью-Йорк, не повидав Артура.

– Да может он уже вернулся и ищет тебя! – горячо восклицала Магда. – Ну что тебе стоит пойти и узнать!

Но хотела ли Несса быть найденной? И да, и нет. Конечно, она соскучилась, кто бы знал, как сильно соскучилась, но жила в ней с некоторых пор особая, тихая, не стремящаяся к действию, не требующая компенсации любовь – не просто чувство, а состояние – зрячее и зрелое, как непоколебимая уверенность верующего в невидимом.

И все же однажды, не отдавая себе отчета в том, куда ехала, почему вышла именно на той станции метро и как брела по знакомым улицам, не обращая внимания на подсказки в виде навесных скульптур на подоконниках и карнизах зданий, красочных рождественских витрин антикварных магазинчиков с гуттаперчевым мальчиком, держащим в руках диковинную птицу, музыкальной шкатулкой, наигрывающей снова и снова одну и ту же незатейливую мелодию, неоновыми оленями, искусственными снежинками, спускающимися на нитках, словно миниатюрные парашютисты в некоем карликовом снежном царстве, и ангелами (непременный атрибут праздничных декораций!), ангелами, ангелами, упоенно парящими в ватном небе, Ванесса вдруг оказалась рядом с бывшей квартирой, прямо напротив окон террасы. Прежние занавески из легкой голубой парчи плотно сдвинуты – что там за ними, есть ли жизнь, есть ли он? А может, в эту самую минуту там звонит телефон, долго и надрывно, и любимый ее из далекого Эквадора пытается прорваться к ней; а может, апартаменты заняты кем-то другим, но, нет, тогда бы и шторы поменяли и не было бы у нее этого щемящего чувства, что смотрит она на временный, оскорбленный и отвергнутый свой дом, и раскаяние жжет душу... раскаяние за все, что пытается теперь искупить, если возможно искупление – Господи, только в Твоих силах бывшее сделать небывшим... Но что это? Несса вздрогнула: приоткрылась штора, и женская фигура появилась в полумраке, не зажгла лампы, не повернулась лицом, подняла руки, будто в просьбе или мольбе. «Откуда там женщина? – недоуменно подумала Несса, и жар прилил к щекам, – вернулся ли он? И почему там женщина? – но не заревновала, ни одной дурной мысли не допустила – даже если и так, даже если и другая – ничего не меняет это в любви, потому что перешла любовь ее в категорию неизменного, о чем, вспомнила она, и Тимофей говорил с неподражаемой и всесильной силой слабого.

Несса стояла, прислонившись к стене на противоположном углу улицы, и не могла отвести глаз от происходящего там, где когда-то была хозяйкой. Женщина все двигалась по квартире, то исчезая, то снова очерчиваясь сквозь стекло, и Ванесса, как ни пыталась, не могла разглядеть лица, и, почти не дыша, ждала, что вот сейчас появится и Артур, и тогда она уйдет, тогда уже будет стыдно, нехорошо подглядывать за чужой жизнью, уйдет, каких бы усилий это ни стоило, но он не появлялся, уже совсем стемнело, и прохожие начали оглядываться на нее, кто с любопытством, кто с подозрением. Но тут шторы закрылись, включился свет и через несколько минут выключился, Несса почувствовала, как от перенапряжения закружилась голова: «Уходи, – сказала она себе, – немедленно уходи... Какой стыд, какой позор!», – и сделала несколько шагов в сторону метро, ноги не слушались, но потом не удержалась – оглянулась и обомлела: Кэтрин Файнс, мать Артура спускалась с крыльца дома с опущенной, непокрытой головой: те же русые волосы, собранные сзади, те же мягкие, неторопливые движения и грусть, бьющая в глаза даже на расстоянии, грусть во всем облике... Миссис Файнс перешла дорогу, Несса стояла как вкопанная: «Я должна с ней поговорить, – внезапно решила она, – я должна узнать, что с ним, где он. Это последний шанс, хоть что-нибудь услышать о нем...». Кэтрин уже почти поравнялась с Нессой, но поравнявшись, все так же, не поднимая головы, вежливо обходя, сказала: «Извините, мисс». И все...

Узнать ее Кэтрин, наверное, и не могла, и дело было не в сумерках и не в опущенном взгляде, но в том, что Несса изменилась, похудела и осунулась, может, даже постарела, и вместо локонов – дешевая стрижка, и вместо дорогой шубы – приобретенная на распродаже немодная куртка, и вместо богатой хищницы – бедная бездомная.

* * *

Если бы Ванесса не попала в тот вечер на церковную службу, смятение бы съело ее. Но – слава Богу! – есть целительный покой: приглушенный электрический свет при свете истинном, при свечах и молитвах, что входят в душу и поднимают над суетой и над еще минуту назад казавшимися чрезвычайно важными, неразрешимыми проблемами. Так же чрезвычайно неожиданно они теряют остроту здесь, в убежище, от врагов видимых и невидимых, и от нас самих. Несса встала в углу на колени. «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу... Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу...».

Она сразу же согрелась, глаза закрылись сами собой: «Придите поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу Нашему...».

Снова, как тогда, в то утро на террасе, Несса ощутила тихую причастность к Богу и невыразимую осведомленность Его присутствия рядом. Вдруг... жарко, в самом зените зажглось солнце, и босая, в ясном предчувствии, подобрав длинный подол юбки и волосы в платок, выбежала она на дорогу, там шумела и восклицала толпа, окружавшая шествие – величайшее шествие, какое только видела земля – Христос с учениками своими, сеяние и сияние мира, бессмертие среди смертных – и каждый хотел прикоснуться, но, вынесенная народом, Ванесса оказалась ближе всех, и поползла на коленях, чтобы быть еще ближе, так что посмела одежды Его тронуть и возроптать: «Исцели, Господи!», а Он идет, будто не слышит. «Исцели, Господи!» – молит она, и мысль бьется внутри: «Не отступлю. Не отпущу священной полы. Куда Бог мой – туда и я». Уронила голову к ногам Его.

«Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам...».

«Так, Господи, но и псы под столом едят крохи...».

Голос сорвался, но не отступила.

И Он... оглянулся. Подал руку. Не посмела она поднять голову, дрожащими губами прикоснулась к ней.

«Вставай! Вера твоя спасла тебя! – сказал Господь. Ванесса открыла глаза, внимая смиренному гласу с паперти, полностью соединяясь с ним:

Господи помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй.

Горчие слезы текли и текли по щекам: беззвучно, одним только сердцем плакала женщина: «Сегодня и завтра, днем и ночью, во здравии и болезни, во сне и наяву, в земной жизни и вечной – Господи, помилуй мя!».

И новое утро пришло ясное до прозрачности. Как будто и не зима на дворе, а весна, если не смотреть на унылое однообразие бронксовских построек и мрачное одиночество тусклых окон, но подняться и взглядом, и помыслом вверх и ступить на воздушный мостик между двумя яркими облаками, раскинув в стороны руки... вот оно ощущение полета, признак крылатого существа, мучающий чуть ли не с рождения. И что приют для бездомных, и что бедность, и что безродность, если есть радость другого родства. Сам Господь не сочувствовал отстраненно и свысока ранам ее, но принял их на себя и понес.

* * *

Нессин контракт с юридической фирмой заканчивался, и она начала готовиться к отъезду. Унимая зашкаливающий пульс, заказала по телефону билет: «Одно место до Москвы, пожалуйста...». А от Москвы обязательно поездом, только поездом... Все чаще и чаще ей представлялся дом. Детство, пахучее, как свежий виноградный куст, по велению странного волшебства простиралось пред нею всегда неожиданно и шелестело листвой, и сверкало спелыми гроздьями, закрывая, как случайную, неудачную декорацию, текущую реальность – вечно сонную ночлежку, грязное нью-йоркское метро, дерзкую головокружительную гордыню небоскребов, безупречные воротнички и галстуки высокооплачиваемых чиновников, их профессиональные улыбки, пеструю суету городских улиц в часы пик, опять ночлежку с серыми сырыми лицами ее обитателей... Зеленели бархатом обширные поля вместо всего этого. Поднимались вдруг в воздух, словно сговорившись, десятки ярких бабочек и корольков и устремлялись каждый к своему цветку или травинке.

«Скажи, Деда, что такое трава и что такое бабочка?» – спрашивала маленькая девочка у доброго синеглазого старика. И он задумывался на минуту, улыбаясь. И в самом деле, что трава? И что бабочка? Есть ли им определение и разгадка? Вот так детская мудрость! Упростила тайну вселенной до одного невинного вопроса!

«Трава – это Божье создание, и бабочка – Божье создание», – отвечал старик.

«А я, Деда, тоже Божье создание?»

«И ты, Иванка, Божье создание».

«А почему у меня крыльев нету?»

«Как нету? И у тебя есть. Только они пока крошечные, как ты сама. А вырастешь – и крылышки твои тоже вырастут. И наступит день – расправишь их и полетишь...».

«До самого неба?»

«До самого неба».

«А если упаду?»

«И если упадешь, встанешь и снова полетишь...».

«И потом уже никогда не упаду?»

«Нет, Ваня, не упадешь. Потом уже крылья будут крепко держать тебя. Только не забывай, что бы ни было, ни забывай, что умеешь летать...».

* * *

Анжелика была очень довольна тем, что вывела Робин на чистую воду с увозом бесплатного хлеба от несчастных старушек. Теперь они имели свою буханочку каждое утро – Робин прекратила опустошительные набеги. Да и вообще, как-то поутихла, затаилась. Даже с Риткой перестала общаться. Приходила угрюмая поздно и чуть свет исчезала из бокса. И постепенно, само собой отношения между женщинами налаживались. В вечерние часы иногда завязывался разговор. Кто-то мог рассказать историю, кто-то делился сокровенным, следуя непреодолимой нужде человеческой – открывать душу ближнему. Ванесса покупала русский, черный шоколад в магазине «Золотой ключик» на Брайтоне и угощала соседок. Расписная коробка с красавицей – кровь с молоком, в парче и серебре – переходила из рук в руки.

– Эх, мне бы такую красоту, – полюбовавшись глянцевой картинкой, шутила Даяна, – да я бы тогда горы свернула! Они бы у меня вот здесь бы сидели, – и поднимала маленький кулачок вверх.

– Ты про кого, про мужиков-то? – реагировала Глория. – Не стоят они того. Не стоят никакой красоты. У меня с ними побольше твоего опыта. И я тебе вот что скажу: мужик, за небольшим исключением, – похотливое, нечистоплотное животное и вражина. Кровопийца. Челси вон подтвердит, трех раз кашлянуть не успела, как хахаль ее за порог выставил, заразиться побоялся, за шкурку свою драгоценную испугался. Говорю – кровопийцы, все до одного.

– Так что ж ты каждый вечер наряжаешься, да малюешься для них, когда в «аут» идешь?

– А я не для них наряжаюсь и малююсь. А так, по привычке. Для себя...

– Да уж, я видела, как ты с охранниками любезничаешь, – не отступала Даяна.

– Тоже по привычке. Когда-то это деньги приносило. Они же любят любезности. Любые деньги заплатят, только расскажи им, какие они замечательные и распрекрасные...

– Что правда, то правда. И мой такой же был, – поддержала Глорию Анжелика. – Нахваливай его день и ночь, да ласкай, а попробуй против шерсти... И слова не скажи, сразу в драку.

– То-то ты его приласкала под конец, аж на тот свет отправила, – вмешалась в разговор Ритка.

– А что? Ждала бы, пока он меня отправит? Он же на меня с ножом кинулся!

– Правильно сделала, – одобрила Глория. – Полностью я с Анжи согласна. Нельзя попускать врагам...

– Не так все просто, милая, – продолжала Анжелика. – Я, может, теперь и раскаиваюсь. Там, в «кулинарном заведении» много передумала. Как получилось, что все у нас наперекосяк пошло? Ведь любили же мы поначалу друг друга. Помню, первый месяц он мне даже завтрак в постель носил. Ты, говорит, моя принцесса. А потом начал рога свои показывать, уж какой козел оказался, особенно, когда напивался. Ты, говорит, жена моя, хочу побью, хочу пожалею... Дурья башка. Боялась я его. Но до сих пор люблю, вот в чем дело.

– Что значит, люблю? – чуть не подскочила на кровати от возмущения Ритка. – Нет никакой любви, а есть – при-выч-ка. Я давно это поняла и хорошо сделала. Ни к кому не привязалась, ни к одному хвосту. А все с папашки моего началось. Когда у меня первый завелся, мне и четырнадцати не было, так папашка меня побил, как дворняжку, а потом ночью в спальню мою пришел и так мерзко ко мне подсаживается: «Ну чем я хуже их, а?..»... А утречком я манатки собрала и из дома убегла. С тех пор – вольная птица. Ни один надо мной никакой власти не имел. И не допущу этого. И ребятки мои, все трое – от разных. Я такая – мне мозги не компостируй. А начнешь мозги компостировать – вот порог, вот твои тапочки домашние – ноги в руки и гуляй дальше. Скатертью дорожка. Ни о ком не жалею. Даже, как зовут, не помню. Они у меня в голове все перепутались – кто что говорил, кто в чем клялся. Все на одно лицо. Детишек – жалко. Да с теткой им лучше. Какая я мать?

– А я по дочке своей очень скучаю, – тихо отозвалась Даяна, которая о себе редко говорила. – Сколько я с ней выстрадала. И болела она у меня в детстве, и подростком с компаниями дурными связывалась. Потом переросла и такая вдруг хорошая стала, внимательная, заботливая, умница, в колледж поступила. А замуж вышла, и все. Дочь мою как подменили. Что он скажет, то и она. Может, это и правильно, что так мужа слушает, только когда мы с зятем поругались, он меня на улицу выставлял, я все ждала, что вмешается, остановит его, а она в другую комнату ушла – и там сидит, плачет, а не выходит. А я думаю, что же это на белом свете делается? Кого же я воспитала, ночей не досыпала, себя не жалела, все – для нее. И такая обида меня взяла – собрала вещи и сюда пришла.