Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Ванесса почувствовала, как при слове «любил» у нее сжалось сердце и запылало лицо. «Но ведь это так и есть: любил – в прошлом, разве она сама еще не поняла этого?».

– Артур любил вас совсем необычной любовью, – повторила миссис Файнс, задумавшись о чем-то. И вдруг спросила, взглянув на Нессу прямо, и тень боли пробежала по ее лицу: – А вы любили его?

Нессу поразил вопрос и взгляд миссис Файнс, полный открытой сухой горечи.

– Люблю сейчас, – ответила она и своим словам удивилась. Но это была правда. Она говорила то, что чувствовала. – Я люблю его сейчас.

– Может быть. Сейчас, может быть... Но не тогда... – грустно сказала миссис Файнс. – В тот вечер в доме миссис Харт я все поняла. Я видела, как он смотрел на вас. Он смотрел на вас так, как будто видел перед собой какое-нибудь чудо света, и не мог оторваться. Я все тогда поняла. Я ведь знаю своего сына. И напугалась. Знаете ли, у матерей всегда бывают предчувствия насчет своих детей. Вот и у меня было предчувствие – чуть ли не с первых минут... Я поняла, что он не будет счастлив с вами.

Несса слушала, опустив голову. О, если бы она могла сейчас опуститься на колени перед этой женщиной и просить прощенья, и рассказать ей все-все, о чем помнила и боялась помнить, о чем мучилась в одиночку! О, если бы она могла прикрепиться к ней сердцем, как к родной, как когда-то к Вассе, и уже никогда, никогда не отрываться! Молоко материнской любви текло печальной рекой в той, которая сидела рядом, еще час назад была чужой, а теперь вдруг стала близкой.

– Одним утром, – продолжала миссис Файнс, – почему-то хорошие известия ко мне приходят всегда по утрам, я проснулась и почувствовала, что я – другая, что я – не одна. Вы знаете, его буквально осязаешь – это особое состояние беременности. Она совсем вещественна, эта эмоция. Неповторима. Нет похожей на нее... И даже то, что четыре из девяти месяцев я лежала на сохранении, ничего не меняло в моем настроении. То было не в тягость. Потому что радость не прекращалась и давала огромные силы. Даже когда Артур болел, малышом, а болел он много, ни разу во мне не пропала вера в его выздоровление. Знаете ли, матери нужно много веры, чтобы вырастить ребенка. Много, много веры. И у меня всегда ее было достаточно. Только в тот вечер в доме Элеоноры Харт в первый раз я засомневалась в счастье моего сына. Мне показалось, что ему угрожает опасность, и я бросилась спасать его от вас, как любая мать стремится уберечь дитя от огня или ночных кошмаров... Я забыла, что он вырос. Забыла, что он стал самостоятельным, отдельным от меня человеком со своим особым внутренним миром. И переступила границы, внедрилась в его личное, потаенное. Я смела говорить ему о своих подозрениях и диктовать ему свои решения. Требовать даже, чтобы он поступил так, как мне казалось, правильным. Однажды мы поссорились... Из-за вас. И Артур ушел. И стал избегать меня. С тех пор как вы поженились, я почти его не видела. Он редко звонил, а если звонил, то спрашивал только о здоровье, о делах, о мелочах, но никогда больше не говорил со мной, как раньше. Вы знаете, раньше, до вас, мы были очень близки духовно. Он мне доверял...

Миссис Файнс поднялась из кресла, подошла к больному дереву, тронула изможденный, сухой лист, и лист отпал сразу же, как будто только и ожидал того прикосновения, и успокоился. «Так и люди вот так же ждут избавления от страданий, – подумала Несса, наблюдая, как Кэтрин подняла лист и погладила его рукой, – а иногда достаточно одного лишь прикосновения, чтобы оно кончилось».

– Как, должно быть, вы ненавидели меня, – проговорила Несса дрожащим голосом.

Миссис Файнс оглянулась, вернулась и села в кресло, подвинулась близко.

– Нет, я не ненавидела. Я молила, чтобы Бог уберег моего сына от вас. Вы видите разницу? Молитва гасила ненависть, если даже она появлялась. Но и это было неправильно. Потому что, молясь о том, чтобы Бог уберег моего сына от вас, я отождествляла вас со злом. Не зная, кто вы, какая вы. Полагаясь только на свое чутье. Вот за это, – миссис Файнс помедлила, как бы подыскивая нужные слова, – за это я пришла просить у вас прощенья...

Несса могла бы заплакать в тот момент, если бы не сдержалась.

– Я не достойна того, чтобы вы у меня просили прощения, Кэтрин. Чутье ваше подсказывало вам правильно. Артур не был счастлив со мной. Я не в состоянии была дать ему счастье. Мне стыдно говорить об этом сейчас, но тогда я даже и не думала о его счастье. Все больше – о своем несчастье. Поэтому, может, и нужно было отождествлять меня со злом. Если бы я была матерью, – у Нессы перехватило дыхание от болезненных этих слов, – если бы я была матерью, я, пожалуй, сделала то же. То есть... предвидя то, что вы предвидели, молилась о том же...

– И все же... – миссис Файнс настойчиво не называла Нессу по имени, – и все же, я виновата перед вами. И перед сыном виновата. Я сама разрушила наши отношения. Может, из-за слишком большой любви к нему, в слишком большой любви всегда есть элемент эгоизма. – Она помолчала, а потом спросила прямо, – Артур звонил или писал вам?

– Нет. Ни разу.

– И мне ни разу. Но я тешу себя мыслью, что он пока не вернулся из экспедиции. Ведь еще и двух месяцев не прошло.

– Месяц и восемнадцать дней, – сказала Несса.

– Я слышала от одного из его друзей, он собирается остаться в Эквадоре. Собирается купить там дом и заняться археологией. Археология всегда была его страстью. Эта страсть была прежде его страсти к вам...

– Он не может остаться там, – не веря тому, что слышала, сказала Несса.

Ей вдруг захотелось лечь прямо на пол террасы, так обессилела она мгновенно. – Он не может оставить... вас. Он вас очень любит.

Миссис Файнс посмотрела на Нессу, и в глазах ее мелькнула что-то похожее на нежность.

– Спасибо. Молюсь, чтоб это было так. Он – все, что у меня есть. Но я за это время и другое поняла, очень важное – как бы я ни любила своего сына, я не могу жить его жизнью, не могу вмешиваться в сокровенные, внутренние законы, по которым развивается его судьба. Когда он родился, я упаковала свою личность, свою индивидуальность в долгий ящик и убрала его подальше, жила только делами и чувствами сына. Теперь я достала тот сундук и помаленьку обретаю то, от чего когда-то так необдуманно отказалась, – свою сущность. Вы знаете, я ведь была пианисткой до замужества, – миссис Файнс впервые за все время разговора, улыбнулась, и улыбка у нее оказалась очень доброй, немного застенчивой: маленькая девочка продолжала жить в ней.

– Вы очень сильная женщина, миссис Файнс. – Мне жаль, что мы никогда не говорили прежде... И это я, я должна просить прощенья у вас, а не вы у меня. Только не уверена, что меня можно простить... что я заслужила прощения. Вы слишком долго страдали из-за меня.

– Из-за вас, из-за себя... Теперь это не важно. Важно то, что мы чуть-чуть узнали друг друга... Не так ли?

Кэтрин встала – высокая, внезапно помолодевшая, успокоенная. Подала Нессе руку.

– Я рада, что решилась на эту встречу. Мне пора, к сожалению. Через час будет поезд в Коннектикут.

– Я провожу вас, – Несса тоже поднялась, чувствуя, как подрагивают ее колени.

У порога, уже переступив его, миссис Файнс вдруг оглянулась:

– А вы сказали Артуру ваше настоящее имя?

Вопрос прозвучал так неожиданно и просто, что в первое мгновение Нессе показалось, что она ослышалась. Она внимательно посмотрела на Кэтрин, но лицо у той было совершенно спокойным.

– Так скажите, – мягко сказала миссис Файнс, не дождавшись ответа. – Если будет возможность, обязательно скажите. У вас прекрасное русское имя.

Глава 28 Где нет тебя

Две вещи поразили и мучили Ванессу после разговора с Кэтрин. Первая – то, что миссис Файнс пришла просить у нее прощения. Пришла повиниться перед той, которая сама была перед нею кругом виновата. Несса узнала в этом поступке силу характера, честность и стремление к чистоте, граничащее с откровенной ранимостью. Что-то простое и одновременно величественное чувствовалось в этой женщине, увиденной в то утро с неожиданной и необыкновенной стороны.

Другим, не дающим Ванессе покоя открытием, было то, что миссис Файнс, оказывается, все это время знала ее настоящее имя. Но от кого она могла узнать? Неужели от Эрики?

От мысли о сестре, при таких невероятных обстоятельствах обретенной и вскоре трагически потерянной, у Ванессы больно защемило сердце. Почему-то вдруг вспомнилась их поездка на океан тем первым американским летом. Элеонора Харт за рулем кабриолета, напряженная, как пружина, сплошной комок нервов; и Рика – буйно радостная, пылающая, словно золотистое пламя, от мнимой свободы; и сама Несса, растерянная, с запрятанным страхом. Вспомнился и Эрикин дерзкий заплыв, и то, как она лежала там, в синей дали на волнах маленькой точкой. Хотела ли, могла ли она утонуть тогда? Нет, не могла, тогда она была полна желания жить и счастлива, как, наверное, счастливо бывает любое живое существо, после долгого заточения выпущенное на волю. И все же что-то неестественное, болезненное ощущалось в том эйфорическом счастье. Именно тогда Эрика перестала принимать лекарства, в зависимости от которых находилась уже многие годы. Несса на себе испытала их немотную, темную власть. Ты принимаешь их – и больна, только вряд ли осознаешь это до конца; ты не принимаешь их – и тоже больна, но торопишься, глотаешь жизнь, как ледяную воду в знойный день, знаешь о последствиях, а остановиться не можешь...

Но неужели Эрика настолько была близка с Кэтрин? Артур и Эрика росли вместе, и Эрика – Ванесса догадывалась об этом – любила Артура. Что же она ответила, когда Несса однажды предположила возможность их брака? «Ну, какая из меня жена? Посмотри... какая из меня мать? Я ведь двадцать лет – на психотропных, – ответила. И еще сказала, взглянув как-то странно светло, – Он – твой. Он в тебя влюблен. И я хочу, чтобы вы были вместе. Я люблю вас. Люблю вас обоих».

Как, должно быть, трудно отдавать свою мечту другому. И отдавать без злобы, без сожалений, но с желанием добра. Но такой – неожиданно сильной была Эрика. Такой была ее способность любить... Редкая и жертвенная. Но разве настоящая любовь бывает другой? А ведь таков и Артур. Такова и его любовь.

И все-таки... какое место миссис Файнс занимала в Эрикиной жизни? Рика по природе своей – ласковая, нежная, нуждалась в ласке и в понимании, чего мать не способна была дать ей. Трудно даже представить Элеонору Харт ласковой и мягкой. А Кэтрин – легко, очень легко. В Кэтрин чувствуется способность к состраданию. «Русская ведь, – почему-то с гордостью подумала Несса. – Наполовину русская. Жалость русской души через любую кровь пробьется...».

Вполне возможно Эрика и Кэтрин были близки и скрывали свою дружбу от Элеоноры Харт. Но если Кэтрин с самого начала знала все, значит, знал и Артур? И это предположение захлестнуло Нессу такой тяжелой волной стыда, что она встала и начала ходить по комнате. «Нет ничего тайного, что не станет явным...».

Но почему Артур молчал? Какой смысл ему было молчать, если все о ней знал? Нет, Кэтрин не сказала ему... Не могла сказать. Не могла сделать ему больно.

Она вдруг увидела их судьбы – свою собственную, Эрики, Кэтрин, Элеоноры Харт, Деда, Артура – людей разных культур, разных поколений, разных устремлений и натур, соединенных в сложном круговороте. Увидела, как сообщаются все жизни вообще, как перетекает, переливается одно в другое: мысли, чувства, поступки, намерения, правда, неправда...

«Ни один человек не отделен, – думала она, чувствуя стыд и одновременно облегчение, что ложь, с которой она жила так долго, как лопнувший нарыв, наконец вышла наружу. – Теперь не нужно притворяться. Ни один человек не отделен, а связан невидимыми связями с другими. Так же и зло, исходящее от него, не остается только с ним, а переходит на близких, меняет или разбивает их судьбы». Как же случилось, то она сама разделилась? Страх породил ложь. Ложь породила внутреннее противоречие. Внутреннее противоречие породило раздвоенность. И вот теперь живут в ней две женщины, и борются одна с другой, и одна от другой бегут. Что происходит между ними – той, кем она была, и этой, кем стала? Почему Ивана исчезает всякий раз, когда появляется Несса? И есть ли хоть что-нибудь у них общего, кроме тела? Должно же быть что-то общее, ведь вторая выросла из первой. И если эта вторая опорочила прежнюю, надо вернуться к первой. Надо стать той, кем была, усвоив уроки «другой». Но для этого им надо встретиться, им непременно надо встретиться.

Несса подошла к зеркалу и, вглядываясь в отражение, медленно, по слогам произнесла: «Я – Ивана Вольнова. Я – Ивана Вольнова...».

В доме нет никого, кто мог бы порадоваться вместе со мной моему первому шагу к правде. Что было бы, если бы сейчас появился Артур? Но нет, не пришло время для нашей встречи? Придет ли когда-нибудь?

А пока – где нет тебя, там я – с твоей печалью, с моим раскаяньем, вкрапленным в ожиданье. Дом – нем. А по углам, как сторожа, торшеры всю ночь горят. Я не люблю теней, пугающих невозвращеньем. Дыхание твое хранит цветок – вся в белом, как невеста, орхидея. До ноября отмеренный ей срок – уж близок. Нет тебя, где я – есть...

* * *

Ванесса еще осталась на несколько дней в апартаментах. Убрала террасу, навела в комнатах порядок, написала Артуру письмо, собрала сумку, положила туда американское удостоверение личности, но прежде – долго разглядывала его: все в нем была ложь, кроме фотографии женщины с вопиющим одиночеством в глазах – моя фотография, мое лицо времен внутренних репрессий; все-таки взяла его с собой и вышла из дома.

Глава 29 Странница

Ванесса все еще жила отдельно от меня, чуткая, меняющаяся, все более осведомленная о возможности нашего соединения, вызволяя меня иногда из тени на свет и ища моей поддержки.

«Дорогой мой, – писала она в своем прощальном письме к Артуру, – пишу тебе с надеждой, что когда-нибудь ты прочтешь эти строчки. Не знаю, сможешь ли ты простить, захочешь ли – сейчас или потом – вспомнить обо мне, но молчать – не в моих силах больше. Я должна была говорить с тобой, пока ты был рядом, но не сумела. Не нашла слов. Теперь жалею об этом, потому что мне так необходимо видеть твои глаза, когда ты узнаешь правду.

Я все же спрашивала себя, нужна ли эта правда теперь, когда столько всего разрушено. Но решила, что нужна. Не разрушено главное – твоя любовь. Она не ушла, а только изменила место пребывания – поселилась в моем сердце. Я думаю о тебе беспрестанно. Осознание того, сколько принесла боли, мучает невыразимо. Но я заслужила эти муки. Заслужила и твой отъезд, и твое молчание.

Несколько дней назад ко мне приходила миссис Файнс, она – редкая, прекрасная мать. И ей по моей вине выпало много горя...

Миссис Файнс давно (наверное, от Эрики) знала, кто я. Может быть, она и говорила обо мне плохо, но главное – главное все-таки не сказала, не хотела ранить тебя, не зная, как уберечь и страдая в одиночестве.

Миссис Файнс знает, кто я, хотя, мне кажется, я сама только-только начинаю себя узнавать.

Мое настоящее имя – Ивана Вольнова, я русская, родилась на юге России. Мой дед – Иван Вольнов (не могу не рассказать о нем, потому что без этого ничего не будет понятно) во время войны России с Германией попал в немецкий плен. Ему и троим его друзьям удалось бежать. Двигались они через Европу, оказались в Скандинавии, и товарищи Деда погибли один за другим уже в Скандинавских горах. Мой Дед в одиночку дошел до небольшого норвежского поселения и в нескольких от него километрах упал в овраг от изнеможения и умирал там, и умер бы, если бы не женщина по имени Мария, местная медсестра и травница, не нашла его и не принесла, как ребенка, к себе в дом. Мария выходила-таки моего Деда и, выхаживая его, полумертвого, травами и настоями, воскресила его и своей любовью. Она полюбила Деда так сильно, что, зная, что вернется он к своей семье в России, просила оставить ей их ребенка. Так появился Дмитрий Вольнов. Тебе о чем-то говорит это имя? Рассказала ли тебе Эрика, что отец ее был рожден от русского пленного в норвежском поселке неподалеку от Молда?

Может быть, тебе известно, каким образом Мария (Нана) и Дмитрий Вольнов попали в Америку, но я никогда не слышала об этом ни от тебя, ни от миссис Харт, которая, мне казалось, вообще избегала говорить о муже. О его происхождении – тем более. Сразу после войны американский географ – от Эрики я узнала его имя – Деколло – встретился с Марией в одну из своих научных поездок в Скандинавию, полюбил ее и, несмотря на бедность и безродность, привез с сыном в Коннектикут, где, вероятно, собирался обосноваться позже, после окончания своего исследования. Он был застрелен в Чехословакии, по ошибке принятый за американского шпиона. Обо всем этом мне рассказала Эрика, а ей когда-то Нана. Думаю, что никому другому и не была известна в подробностях трагическая судьба мужа Наны, кроме нее самой.

Мой Дед вернулся домой, в Россию к своей жене – моей бабушке и маленькому сыну Ванечке – моему будущему отцу.

Дорогой мой, сообщаю эти подробности (должна была сообщить их раньше, гораздо раньше, как только память вернулась ко мне, но страх останавливал), не ища оправдания, но скорее – прощения.

О жизни моего Деда в Норвегии, о Марии и Митечке я узнала от женщины по имени Васса, которая после смерти моей бабушки, ухаживала за Дедом, помогала ему по хозяйству и любила его всей душой. Эта Васса – совершенный человек и совершенная женщина, я бы могла назвать ее святой (и часто про себя так ее называю), если бы хоть что-нибудь понимала в святости. С тех пор, как память начала возвращать мне события и людей, я думаю о ней и Деде каждый день. Думаю, и стыд захлестывает меня: как страшно предала их надежды на меня.

Андрей – русский друг Майкла, был моим мужем. Догадывался ли ты о том, что нас что-то связывало прежде? Ты не выносил его присутствия – может, чутье подсказывало тебе нечто... Я не звала Андрея в Америку, он разыскал меня сам (почти случайно), но и это не оправдывает меня.

Те несколько лет замужества – мучительное, болезненное воспоминание. Я любила Андрея или, скорее, хотела любить, но не выдержала груза его любви– ненависти и ушла. У меня тогда много чего бродило в душе. В сущности, после детства, после потери виноградников (как хочется рассказать тебе историю их жизни и смерти, знаю, что ты бы понял, как никто другой!), когда поселились во мне страх и тоска, я уже никогда и ни с кем не могла быть счастлива. Но с ним – пыталась. Для него – старалась. Меня поражала и пугала его необъяснимая жажда вечного соперничества со всем и всеми, включая меня. Я не понимала, как можно любить и подавлять любимого. Не понимала, как можно в одну минуту перейти от нежности к агрессивности. Андрей был неординарным, ярким человеком, покорявшим людей с первого разговора, с первого приветствия, но тяжелой ношей для меня. Я не выдержала и, вместо того чтобы понести, бросила.

Мы прожили три года, и, борясь, обороняясь, уступая, а иногда наступая, в конце концов, я сдалась. То непрочное, что в самом начале связывало нас, оборвалось. Однажды, после очередной ссоры я ушла из дома и поселилась в полузаброшенном доме Деда, на окраине.

В зимнюю погоду, когда небо срасталось с землей белым снегом, туда практически невозможно ни на чем добираться. Люди там только на Бога полагаются. Такая разительная несхожесть с большим городом, где каждый, пожалуй, считает себя самодостаточным.

Вассин дом находился по соседству, но мы так с ней сблизились, что она скоро переселилась ко мне.

Время, прожитое с ней, и по сей день течет ровной и светлой рекой сквозь перипетии моей судьбы и, может быть, незримо спасает меня от полного падения. За тот год, особенно, зиму, я как будто выздоровела, и отчаяние, и страхи отступили. Но как-то весной Васса, пытаясь помочь упавшему на крыльце старику (одному из ее многочисленных пациентов, за которыми она усердно ухаживала день и ночь), упала сама и разбила голову. И ничего нельзя было поделать, и «скорая помощь» приехала поздно, и врачи отказались везти в больницу под предлогом безнадежности травмы и вассиной старости, и соседи разошлись по домам, поплакав и посочувствовав, и остались мы с Вассой вдвоем. И наступил момент, когда я взяла ее маленькое тело на руки и поднялась с нею, преодолев материальное, высоко-высоко и видела – тогда впервые – алого ангела и... снег, снег, снег кругом, серебряный, душу меняющий, русский снег.

Васса умерла, и я сидела в доме, где стало одним дыханием меньше, и страх снова вернулся...

Что-то темное тащило меня. Я остригла волосы и не выходила из дома несколько дней. Тогда, наверное, случился первый нервный срыв. Но потом появился просвет, и редактор журнала, в котором я подрабатывала статьями о лингвистике, добившись через знакомых выездной визы, устроил мне – из отеческого беспокойства – командировку в Нью-Йорк.

Предполагалось, что его школьный друг встретит меня в аэропорту, но он не встретил, и, прождав несколько часов, я решила выехать в город, и оттуда звонить ему, пока не дозвонюсь.

Я вышла из автобуса в Манхэттене и очутилась в окружении небоскребов, невиданной человеческой дерзости. Сейчас не помню, что именно произошло – случился ли обычный обморок, но я потеряла сознание (потом выяснилось, утратила и долгосрочную память), сумка с документами, небольшими деньгами и контактным телефоном были украдены.

Сейчас осталось только ощущение странной немоты всего окружающего от тех дней. Мне казалось, что я двигаюсь по острому рубцу высокой крыши и кто-то настойчиво пытается столкнуть меня вниз. Зову на помощь, но, как в ночном кошмаре, – голоса нет, будто сам воздух отказывается оглашать мой крик.

Только в «Желтом круге», очнувшись наполовину, я смогла снова говорить и слышать себя. Там я назвалась Ванессой. Впрочем, Ванесса жила во мне давно. И об этом мне тоже хочется рассказать при встрече. Если когда-нибудь наша встреча состоится. И там встретилась с Эрикой. Нас что-то мгновенно привлекло друг к другу. Потом, когда я жила в доме миссис Харт и Эрика среди ночи повела меня в запретную мастерскую своего отца и обнажила полотно, на котором мой молодой Дед с сынишкой шел с рыбалки по зеленому холму, я поняла, что это было. Интуиция крови, инстинкт любви... Память моя к тому моменту еще не восстановилась полностью. Однажды, решившись рассказать Эрике о себе и о нашем общем Деде, я уже почти все вспомнила, исключая, может, какие-то детали. Странно, но Эрика совсем не удивлялась тому, что слышала, и казалась очень счастливой. Верила всему – от первого до последнего слова. Мы смеялись и плакали тогда, узнав, что мы сестры, радовались, что нашли друг друга. Эта была последняя наша радость перед тем, как Рика ушла совсем. И я все время мучаюсь, не я ли своим откровением подтолкнула ее к кризису, к последнему краю.

Но я помню, как встретившись, не зная еще в самом начале, что были сестрами по крови, из двух одиночеств мы сотворили двух сестер. Наверное, встреча наша запоздала. Эрикина болезнь зашла слишком далеко. Я опять осталась совсем одна.

Что бы стало со мной, если бы ты не появился в моей жизни? Спрашиваю теперь себя, и каждое из возможных предположений представляется невозможным. Случилось то, что должно было случиться. Ты появился. Не задавая вопросов, не требуя объяснений, пришел, и я дала тебе спасать себя, продолжая настойчиво разрушать тебя самого. Чего я хотела? Какой любви? Если через твою, самую искреннюю, переступила...

Знал ли ты обо мне и Андрее? Мне кажется, что знал. Но почему молчал? Почему выбрал остаться со мной, зная все, зная даже о ребенке? Никогда мне не понять этого. Чтобы понять, нужно такое же сердце, как твое. Нужно твое сердце.

Дорогой мой, сегодня я ухожу. Ухожу из дома, в котором не имела права находиться ни одного дня. Ухожу к себе, настоящей... Мне кажется, в детстве я была такой, какой ты любил меня, и часто вижу нас вместе там, далеко, рядом с виноградными полями. Вижу высокое небо над нами, и все вокруг – оранжевое, оранжево-красное, алое, ало-золотое от солнца и радости. Как странно, что мир тот, прошлый, представляется не позади, а впереди. Может, так оно и есть. Он – впереди. Значит, надо идти. Знаю, дорога будет долгой и нелегкой, но не это страшит меня. Страшит то, что, как никогда прежде желая возможности нашего с тобой будущего, вероятно, не встречусь с тобой. Это мучает неизмеримо сильнее. Но я исчерпала все свои шансы на счастье жить с тобой и умереть с тобой...».

* * *

Ванесса оставила письмо на столе, закрыла апартаменты, положила ключи в заранее приготовленный пакет с адресом Кэтрин Файнс и запиской внутри (лично в руки), содержащей одну лишь строчку: «Простите за все. Прощайте», и зашла в ближайшее почтовое отделение.

– Здесь нет обратного адреса, – возвращая пакет в окошечко, сказал клерк. – Вы забыли обозначить ваш адрес.

– Извините, – ответила Несса, и вписала: «И.Вольнова. Почтовый ящик № 7. Нью-Йорк. 11101».

Клерк удовлетворился и этим.

– Тяжелый день? – улыбнулся он сочувственно.

– Тяжелый, – ответила Несса.

– Надеюсь, завтра будет легче.

– Надеюсь, что завтра будет.

Клерк снова улыбнулся.

– Да, вы правы, мисс, – снова улыбнулся клерк, и на большом лице его пролегли глубокие складки. – Сегодня – это все, в чем мы можем быть уверены... Желаю вам всего хорошего, мисс.

– Спасибо. И я – вам.

Она вышла на улицу, покрепче прижала сумочку с паспортом и кошельком с пятью двадцатидолларовыми купюрами и двинулась в путь. Город вдруг затаился, умолк, так что слышно было, как стучало взволнованное ее сердце.

* * *

– О чем ты думаешь? – спросила она меня.

– О тебе, – ответила я. – О том, куда ты идешь.

– Ты знаешь, куда мне идти?

– Нет. Но знаю, что тебе нельзя было оставаться.

– Теперь у меня нет дома...

– То был не твой дом.

– А где мой дом?

– Там, где тебе не надо скрывать свое имя.

– Я скрыла имя, чтобы не оказаться на улице...

– И все равно оказалась на улице.

– Да, все равно оказалась на улице.

– Ты помнишь тот первый день в Нью-Йорке? Помнишь, как из аэропорта ты поехала в город?

– Помню.

– О чем думала ты тогда?

– Я надеялась, что дозвонюсь до человека, который должен был встретить меня. Полагала, произошло какое-то недоразумение, он мог задержаться, перепутать время, мог не узнать меня или ждать в неправильном месте. В конце концов, мог заболеть гриппом: у него поднялась высокая температура... Такое вполне могло случиться. Я надеялась, что погуляю по городу и позже дозвонюсь к нему.

– А если бы не дозвонилась?

– У меня был обратный билет. Я улетела бы в Россию...

– Почему ты не улетела месяц назад: у тебя была возможность и были деньги.

– Не могла. Что-то задержало меня здесь... И до сих пор держит. Скажи, что это? Может, то, что я здесь осквернила? Но должно же быть какое-то искупление для моих грехов?

– Помнить – это уже искупление. Даже если ты откажешься от всех благ мира, но забудешь о своих грехах, попадешь в тот же капкан.

– Я буду помнить, буду помнить все, с первого часа.

– С первого вздоха.

– С первого шага.

– С первого греха...

– А если станет страшно?

– Молись, как учила Васса. Повторяй про себя короткую молитву, пока страх не уйдет. Повторяй: Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!..

* * *

Слава Богу, хотя бы ненадолго мы были вместе. Это подкрепило силы нас обеих. Подкрепила силы и молитва.

Дом мой – молитва, где сбрасываю кожу лжи и облекаюсь в светлую надежду, где имя мое – известно и честно и окна души распахнуты настежь.

* * *

Сугубая реальность плеснула в лицо жаром последних осенних дней, и сразу включился на полную громкость город: загалдели машины, заметались обезумевшие от каменного заточения солнечные лучи по стеклянным бокам архитектурных излишеств, отражая в отместку временность и иллюзорность человеческих страстей. И люди, люди, люди, несомые своими скоротечными идеями, задвигались, устремились куда-то. Это как в детской сказке, когда заколдованные злой волшебницей фигуры по велению доброй внезапно оживают. Но нет, думала Несса, это другая сказка, и ожившие фигуры не радуются своему оживлению, но начинают нескончаемый бег – к чему? – к тому, что никому из них никогда не удалось удержать.

Ванесса прошла несколько улиц и очутилась в небольшом сквере. Она сразу узнала и сквер, и скамейку, на которой однажды они сидели с Артуром. Как, кажется, давно это было? Осенью, три года назад. Они только-только переехали в Манхэттен, и вечером вышли погулять. И неожиданно попали в маленький оазис тишины... Артур сидел вот здесь и держал ее руку, и от пальцев его переливалось к ней неземное тепло. Так же, как сегодня, близко, у самых глаз, красовалось нарядное, яркое солнце, и не хотелось прятаться от него, и невозможно было не сожалеть о его скором уходе. Прежние мрачные голоса и образы, легко пронзенные стрелами света, рассыпались и улетучивались, и в мгновение, остро, как приступ, она вдруг ощутила себя необходимой, безусловной частью непостижимого целого, и отступило одиночество.

– Отличный день, чтобы начать жизнь сначала, не так ли?

Ванесса подняла голову: рядом с ней на скамейку присаживался человек неопределенного возраста в изрядно-поношенной одежде, с двумя белыми шрамами на левой щеке и жидкими длинными волосами, собранными сзади обычной канцелярской резинкой. Взгляд его казался веселым, выражение лица – открытым.

– Разрешите? – вежливо попросил человек и, не получив ответа, все же устроился и устроил рядом тележку, в которой был навален разнообразный хлам – книги, какая-то посуда, одеяло и многое другое, чему, вероятно, только сам хозяин мог определить назначение. – Я прошу прощения, но не в силах был пройти мимо, увидев ваше лицо. Вы иностранка? Я имею в виду изначально. Из другой страны родом?

– Из России, – ответила Несса, сама не зная, почему вступая в разговор: что-то непреодолимо привлекательное было в тоне незнакомца. – Что же, мало иностранцев в Нью-Йорке?

– Нет, не мало. Много. Очень много. Нью-Йорк, известно, – город иностранцев. Я сам – иностранец. Мои родители – из Ирландии.

– Тогда что остановило вас?

Человек ухмыльнулся, и шрамы на левой щеке слегка растянулись и побледнели. Ванесса поймала себя на том, что с неожиданным любопытством наблюдает за самозваным собеседником.

– Ваше лицо, – сказал мужчина очень выразительно, весело вглядываясь в Нессу, – замечательное в своем роде. Его можно читать, как книгу. Это не часто встречается. Большинство здесь, в этом городе, маскируются. Особый нью-йоркский камуфляж. Вы не заметили?