Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

– Какое сегодня число?

И чей-то тихий, незнакомый голос ответил по-русски:

– Двадцатое. Двадцатое марта.

Март. Женский месяц. Ожидание нежности. Подснежники. На влажных, волнистых холмах там, дома, рождалось их столько, сколько звезд на небе. Ночью – звезды, утром – подснежники. Чтобы не унывала земля, чтобы не теряла надежды. Так вот и она сама, тоже часть земли и неба, нуждается в звездах и в подснежниках. Для чего же еще она осталась в живых – как не для того, чтобы и через нее продолжалась надежда? Такой вот неистребимый элемент вечности в маленькой судьбе...

– Хорошо, наверно, на улице?

– Тепло. С утра солнце открылось. Снег начал таять.

– А что был снег?

– Метель мела.

Несса потрогала слабой рукой щеки и лоб. В коже чувствовалось жжение и неприятное натяжение, какое бывает от сильного мороза, но боли не было.

– Что с моим лицом? – спросила она и напряглась, жар подступил к голове. Что стало с лицом? Она вспомнила, что эта мысль тревожила ее даже в забытьи.

– Швы сняли. Раны понемногу начали заживать. Все будет хорошо. Время берет...

– А кто вы? – повернулась Ванесса к женщине, и только тогда увидела, что одета сиделка в черное и длинное и голова повязана. – Вы же не медсестра?

– Нет. Не медсестра. Я в монастыре служу.

– Монахиня?

– Монахиня. Агафия.

– А как вы здесь оказались?

– Услышала о вас от прихожан, в статье читала, вот и приехала. Может, помощь, какая понадобится.

– В статье? В какой статье?

– В русской газете... Вам если сейчас жить негде, может, у меня остановитесь? На двоих места найдется...

– А что меня уже выписывают?

– Скоро. Через дня два, пожалуй, выпишут. Они вас дольше в госпитале держать не могут. Свою работу сделали. Вам теперь нужен домашний режим. У вас, конечно, замечательные подруги. И все хотят помогать. Но мне думается, обратно в ночлежку вам нельзя. Поедемте со мной? Поживете, пока не окрепните.

Лицо монахини, как и голос, излучало спокойствие. Полное отсутствие следов задавленных страстей. Чистая гладь. Божья благодать. Кожа – бледная, аж светится, а кисти рук – тонкие, прозрачные, словно из воска, от худобы плеч согбенная фигура кажется немощной, но в общем облике угадывается сила и хрупкая грация – качества, редко существующие в человеке одновременно. И текут теплые ручьи из глаз. С ней – уютно. С ней хочется уехать.

«А ведь мы, наверно, одного возраста, – подумала Ванесса, быстро обретая прежнюю полноту чувств и памяти, – может быть, даже из одних мест. Судьбы разные. Разная мера чистоты. Интересно, как она боролась с искушениями? Ведь не могло у нее не быть искушений? Бес не сам переступает порог твоей души, а приглашает к себе. Он работает только с добровольным клиентом. Его дело охмурить. Твое дело отказаться и не переступить. И если начать вспоминать сейчас свои грехи – странно, это почти физическое ощущение, что совершались они в доме нечистого, в его одобрительном присутствии. Точно помнит его присутствие и его одобрение и когда изменяла Артуру с Андреем, и когда теряла ребенка в долгоиграющем мрачном припадке отчаяния. Была и пребывала в его норе, потом хватило сил выйти и начать искать дорогу в противоположную сторону, но вот опять – вон он сидит и манит, и тычет из желтого угла длинным кривым пальцем: «Э-ээ, говорил я тебе. Ну, что может быть еще в этом мире, кроме тумана и страдания, возвращайся ко мне, Бог твой далеко, а я всегда – рядом». Как волчья ягода, зреет ненависть и желание мести не за себя только, не за свое даже изуродованное лицо, а за Магдалину, за Джонни...».

– А ваш монастырь далеко от Нью-Йорка, матушка? – пытаясь остановить поднимающуюся внутреннюю бурю, спросила Ванесса.

– Далековато. Четыре-пять часов на машине. Но теперь дороги получше. Да ведь нам, куда торопиться. Поедем потихоньку, с остановками.

– Вы что сами за рулем?

Матушка Агафия смущенно улыбнулась.

– Пригождается иногда.

Но не ушло смятение, и Несса не удержалась выплеснуть, что вскипело с первой минуты, как матушка Агафия представилась ей:

– Мою подругу убили... В то самое время, когда она только верить начинала. Как монашество такое объясняет? – вопрос прозвучал болезненно и зло. Сама того не ожидала.

– Монашество ничего не объясняет, – примирительно ответила матушка, – монашество молится... призвано молиться.

– Но люди простые – не монахи – хотят объяснения. Почему Магдалина? А не я, например, я – грешнее, намного грешнее – или не Робин, убийца? Вы слышали, что у Магдалины сынишка десятилетний остался?

– Слыхала.

– Ну и что вам ваше прозрение подсказывает? За что он-то наказан?

Матушка Агафия опустила голову и молчала, может, молилась про себя, может, ответа искала. В конце концов сказала:

– Я не знаю, Бог знает.

– И это не мешает вам верить? То, что вы ничего не знаете и ничего объяснить не можете?

– Наоборот, помогает. Мы многого не знаем здесь. Там все откроется, что здесь непонятно и страшно.

– А если этого «там» нет, а есть только «здесь»?

– И неверие там разрешится. Вот это я, пожалуй, единственное, что хорошо знаю; то, что в ином мире все разрешится. Да вы ведь, мне говорили, тоже христианка?

– Христианка, только в уме – одни вопросы... Значит, какая я христианка?

– А вы пока отложите их, вопросы свои. Вам пока нельзя ими мучить себя. Я тоже так делаю, когда уж слишком непонятно. Обхожу их, потому что ум у меня небольшой, на него никак не могу полагаться. Потом, глядишь, ответы сами собой появятся.

Усталость снова накатила волной, и Несса закрыла глаза, но не ушла в себя, а начала думать. Почему-то отчетливо вспомнился разговор с князем Львом Николаевичем Мышкиным в палисаднике «Желтого круга». Галлюцинация, конечно, теперь-то она это понимает, но насколько живая и реальная, насколько каждое слово отчеканилось в сознании. Для чего? Что все это значит? Ведь и с ним она о том же говорила. «Вы, Ивана Ивановна, ум в сердце опустите и ждите, – советовал он. – Увидите, что будет». «Что же будет?», – спросила она тогда. «Ум сердцу подчинится». Да разве и Васса ни твердила ей: «Человек сердцем любит – не умом, значит, сердцем и верит – не умом. В голове – все мешанина, оттого она и кипит, и бунтует». Против кого же? Против Бога? Значит, догадывается ум, что Бог существует, только воле Его противится, смириться не хочет. И сама Ванесса, после убийства Магдалины, на пороге чего сейчас – мятежа или добровольной капитуляции? Но и в том и в другом, ей нужна опора. В одиночку она слишком слаба. Не телом только, но духом, прежде всего. Ей необходим кто-то рядом, защитник, брат, сестра...

– Я поеду с вами. Если вы все еще не против, – попросила Ванесса. – Спасибо за приглашение.

– Господа благодарите, не меня, милая.

– Спасибо Господу, – прошептала Несса. – Благодарю Тебя, Господи, – повторила про себя.

Она уже очень устала и от разговора, и от пережитых эмоций, и сон, на этот раз более ровный, сморил ее.

* * *

Через три дня Ванессу, действительно, выписали. Перед выпиской в палату пришли подруги по приюту. Сидели рядышком, помалкивали, Даяна плакала. Матушка Агафия повязала Ванессе платок: до сих пор ни разу не взглянула Несса в зеркало, лишь при выходе из госпиталя мельком увидела в стеклянной мутной двери чужое, словно напуганное приведение, свое собственное отражение, и отпрянула в мгновенном шоке, но в следующую секунду шагнула дальше, опустив глаза.

«Хонда» была припаркована на больничном дворе. Женщины прощались, неуклюже обнимали отъезжающих. «Не забывай, Несса!».

Как можно забыть! Странное, апокрифическое свойство памяти, преломляющей прошлое в косых углах своей безостановочно вращающейся призмы, не даст забыть. То всплывет одно, то другое – и каждый раз с новым внезапным значением. Однако за физической изнанкой событий, глубже, в самой прозрачной сердцевине, мучительно угадывается нечто более важное, чрезвычайно последовательное и неутомимое, то, что видится особенно хорошо на расстоянии времени – усилие душ, вечно стремящихся к любви. Как творилась она, исподволь и негромко, в низкопробной американской ночлежке между совершенно разными, с виду чужими, не имеющими ничего общего ни в биографиях, ни в образе мыслей женщин и соединяла несоединимое? Сколько раз потом она возвращалась в тот приют, в нашу комнату, пытаясь восстановить каждую реплику, каждый разговор и каждую минуту молчания, и проявить в сознании (как на снимках храмов иногда проявляется неизвестно откуда взявшееся розовое облако) это неосознанное движение к добру; так в детстве бежала спозаранку в еще сонный сад и впивалась взглядом в набухшие почки на ветках яблонь, с трепетом ожидая мгновения первого цветения. Дорога пошла вверх. Показались крутые, скалистые бока предгорий, обтянутые предохранительной железной сеткой, в зените – солнце, набирающее накал, расправляющее крылья. Крылатое солнце – таким оно виделось ей в полетах во сне и наяву. Именно здесь хотелось бы ей находиться в эту минуту, и нигде больше, на узком заднем сиденье матушкиного автомобиля, в ее же компании, с этим же видом за окном, с этими же размягченными мыслями, как будто кто-то сжалился наконец и стер их острые, царапающие сердце грани. Хотя бы на этот день. Хотя бы на этот час...

Только к вечеру прибыли в поселок с низкими, разбросанными домиками (непритязание простоты вопреки адской надменности небоскребов), на окраине которого расположился небольшой монастырь с двумя часовенками, отделенный от дороги аллеей нагих, молодых кленов. Примерно в километре от монастыря – матушкино жилье – низкая постройка с маленьким двориком и трехступенчатым крыльцом, в точности таким же, как и крыльцо дедова дома, будто рубил их один и тот же бессмертный и вездесущий плотник в разное время и на разных концах шара. Слева от входной двери – кладовая с продовольствием, в тесной прихожей – магазинчик с иконами на полках, книгами, рукоделием и несколько снимков на стенах в рамках. На одной из них – синий купол храма, пламенной стрелой уходящий в темнеющее небо, и там вершиной срастающийся с яркой звездой – в самой точке соприкосновения земного с небесным.

В крошечной комнате, предназначенной, вероятно, для паломников или случайных гостей, а теперь для Ванессы – полупусто (узкая кровать, столик с ночником в виде свечи, две деревянные вешалки на большом гвозде), прохладно, но странно уютно, большей частью из-за ситцевой, в мелкий голубой цветочек, собранной в две волнистые полосы занавески на окне, выходящем во двор: не отделаться от чувства, что все это было уже в ее жизни, давно, в некогда естественном, неискусном бытии, предшествующем неестественному, искусственному и нещадно отвергнутому временем, обстоятельствами и собственной волей.

Первые несколько дней пролетели быстро, потому что много спала, отходя от наркоза, лекарств, дурных снов и видений – да было ли все то? Весь тот ужас и то зло? Да погибла ли Магда или только посетил кошмар, который вот сейчас, если выйти на улицу и вдохнуть глубоко, вмиг улетучится, рассыплется в прах в звенящем спасительным бессмертием воздухе. И она вышла, зажмурившись от бьющей струи горной, пьяной свежести вперемежку с влажным запахом земли. Такого она не ощущала давно. Не асфальт под ногами, а земля-матушка. И матушка Агафия идет навстречу, возвратившись с Литургии, по-прежнему покойно улыбаясь.

– Как вы себя чувствуете, Ванесса?

– Мне лучше. Спасибо вам. Кажется, я проспала вечность.

– Ну вечность у вас еще впереди... Вы, наверное, голодны? За эти дни почти ничего не ели. Пойдемте со мной. Я вас познакомлю кое с кем. Мы как раз обедать собрались.

И пошла, прихрамывая, впереди.

Еще три монахини трапезничали с матушкой Агафьей и новой ее подопечной – гречанка матушка Рафаэлла, австралийка матушка Констанция и матушка Ольга, более десяти лет как приехавшая из Сербии. После молитв и поклонов сидели молча, каждая погруженная в себя, словно возвратились из далекого путешествия и теперь осмысливали самые драгоценные его моменты и впечатления.

А потом, постепенно осваиваясь с текущим временем, говорили о хозяйстве, повседневных заботах, о монастырской ферме с немногочисленными ее обитателями, козе Чите, корове Джойс и двух ее новорожденных телятах, один из которых страдал отсутствием аппетита и тем самым доставлял много хлопот, о пасечных делах, о ремонте ульев и прошлогодних болезнях пчел, но все это как-то тихо, без натуги, с мягкой, спокойной радостью.

Ванесса смотрела во все глаза, не отрываясь, давно не встречала она такой прекрасной простоты. Лицо монахини – особенное женское лицо – красота, возведенная в степень молитв: прозрачная кожа, не знающая макияжа, веки, оттененные синевой ночных бдений, и тепло изнутри, в каждой черточке – чистота честности – посрамление страстям. Такое лицо нужно заслужить. Оно, как награда, в ежедневной борьбе с помыслами. Интересно, с какими демонами им пришлось воевать? И пришлось ли? Да в каждой ли женщине идет борьба? Боролась ли Ева с собой прежде, чем нарушила запрет и произнесла: «Вкусите и станете...» по коварной подсказке лукавого? Так Васса рассказывала и плакала тогда, но не были понятны ее слезы, а теперь – понятны. Теперь вот и самой хочется плакать о первой из нас, хотя сначала о себе, о том, что сама натворила. Грехи нам по наследству достались. Хоть и каялась Ева потом всю жизнь, если ни рук не посмела открыть, спрятанных в одеждах, ни глаз поднять, ни самочинно коснуться Христа, нисшедшего во ад для спасения праведников, но, моля, ждала, пока Он первый обратится к ней и вызволит. И все же... что было бы, если бы она сразу, в день разоблачения греха взяла вину на себя и не указала на змия? Могло ли человечество из-за одного только ее раскаяния пойти в другую сторону? И если могло, тогда не покатилось бы так страшно по земле колесо смерти...

– Несса, вам надо. Вы после болезни, – угощала матушка Агафия, подкладывая в ее тарелку вареную картофелину с зеленью.

Все-таки необыкновенный у нее взгляд – нет в нем ни вопросительных, ни восклицательных знаков, ни пространных многоточий, ни порывистых тире, лишь кроткая точка в конце предложения. А что в самом предложении? «Я не знаю, Бог знает». И все. Конец метаниям, сомнениям и мятежу. Вот с кем нужно говорить о смысле и бессмыслице жизни. Жаль, что матушка не очень разговорчива, сама никогда не начнет, а только слушает, да осторожно, подбирая слова, отвечает. Конечно, не в интеллекте здесь дело: поутру заглянула Ванесса как-то в матушкину келью – раскладушка, тумбочка, похожая на ту, что у нее самой была в ночлежке, а остальное – книги, книги, открыла одну, и с первых же страниц двинулась душа и полетела, оставив далеко позади беспомощную, «образованную» мысль:

«Я – серна. Во вселенной я чувствую скорбь. Давным-давно кто-то изгнал на землю все скорбное во всех мирах и из этого отлил мое сердце. И с тех пор я живое чувство скорби. Живу тем, что из всех существ и всей твари высасываю скорбь.

...У меня есть слезы на каждого... не смейтесь обо мне. О смеющиеся! Я изумлена сознанием того, что в этом горестном мире есть существа, которые смеются. О проклятый и самый проклятый дар: смеяться в мире, в котором кипит скорбь, клокочет боль, опустошает смерть! Какой дар обреченных!.. Я вспоминаю, припоминаю, что эта земля когда-то была раем, а я – райской серной. О воспоминания, от которых я восхищенно понесусь из радости в радость, из бессмертия в бессмертие, из вечности в вечность!

Любая грубость для меня – целая смерть. Больше всего грубостей я претерпела от того существа, что зовется человеком... Поэтому я боюсь человека, каждого человека, кроме доброго и нежного»...

«Серна в потерянном рае. Исповедь». Автор – Преподобный Иустин, святой, монах, профессор, сын, мужчина, мученик совести, чья благость преодолела границы пола, пределы времени и пространства и доказала бессмертие души. Плач его серны – плач и о Нессе тоже, которую он не знал, но из-за которой страдал. Какая, страшная сила мести тянет ее казнить Робин, казнить медленно и осознанно, чтобы и она была в сознании, чтобы и она знала, за кого казнится, за чьи муки, но... райская серна не дает ей теперь выбрать это.

«Может, достаточно казней? – тихо говорит она. – Посмотри вокруг: палачей и судей уже неизмеримо больше, чем обвиняемых, и, хуже того, сами обвиняемые уже обратились в обвинителей. Смотри: идет по земле нескончаемый суд каждого над каждым и не видно ему конца».

Где же поставить пресловутую запятую в сермяжной дилемме: «Казнить нельзя помиловать»? То, к чему склоняются чувства – совсем не то, что подсказывает совесть: «Казнить нельзя, помиловать!».

* * *

В ту ночь, около двух часов, Ванесса проснулась от бессвязных криков и яркого света в окне. С сильным сердцебиением она припала к стеклу. И сразу же отскочила, луч от автомобильной фары, как выстрел, попал в нее и ослепил. Какие-то люди выходили из машины, громко, пьяно смеясь. Кто-то нещадно матерился. Несса подошла к входной двери и в щель увидела группу подростков шестнадцати-восемнадцати лет, у каждого в руках – бутылка. Ударил приторный запах марихуаны, каким часто несло из уборных ночлежки. На полную громкость включили тяжелый рок с пошлыми восклицаниями и стонами в паузах. Почему-то стало ужасно стыдно за то, что матушка Агафия слышит эту мерзость, как будто она принадлежала к другому, чистому миру, а сама Ванесса к тому, грязному, откуда вышли и незваные гости. Она оделась и вышла в прихожую. Дверь в матушкину келью была приоткрыта, и Несса не удержалась, заглянула с тревогой – монахиня молилась, стоя на коленях.

– Show me your love, nun, о, please, show me your love, – подпевал один из подростков, а другой, пытаясь перекричать всех, орал:

– Come here, nun. Your God will protect you. Come here.

Матушка Агафия поднялась, закончив молитву, и на ходу пожав холодные пальцы Нессы, вышла на крыльцо. Она остановилась в проеме – согбенная, маленькая, припадающая на больную правую ногу, но необыкновенно спокойная. Инстинктивно Ванесса подвинулась к ней, будто пытаясь защитить, а может, ища ее защиты: тень Робин вдруг шмыгнула за голый куст сирени и замерла там, страх одолел внезапно, как недолеченный вирус.

С минуту, кажется, подростки разглядывали монахиню.

– She is so old and ugly (Она такая старая и уродливая), – присвистнул один из них. Вокруг шеи у него висело несколько массивных цепей и еще одна вокруг пояса, он был, видимо, заводилой и остряком в компании. Все засмеялись. Другой, стоящий рядом, единственный, кто не засмеялся, с длинными, совсем белыми, гладкими, как у девушки, волосами, ниже других ростом и слабее комплекцией, но с неожиданно взрослым, каким-то даже властным голосом, оборвал его:

– Shout up, Greg! (Заткнись, Грег!)

Но Грег не унимался:

– But she is. Look at her, Thomas. She even can’t stay straight! (Но она, действительно, старая и уродливая. Посмотри только на нее, Томас. Она к тому же кривая!)

– I said: shout up! (Я сказал: заткнись!) – еще более раздраженно повторил блондин.

– Let’s see, if her God will protect her now. (Поглядим, как ее Бог поможет ей сейчас), – и Грег поднял руку с пустой бутылкой, изображая из нее пистолет и как бы прицеливаясь.

Матушка все так же стояла с опущенными по швам руками, как школьница, отвечающая урок. Несса бросилась вперед, но монахиня удержала: «Они уйдут сейчас. Не надо», – сказала мягко и заслонила ее собой. Ванесса остановилась, но не отошла.

– Wow, there is someone else here… May be it’s her angel? But I thought angels were better looking. What did happen to your face, beauty? Who did it? Good job! (Ау-у, с ней оказывается еще кто-то. Может, это ее ангел-хранитель? Только, я думал, ангелы получше выглядят. Что случилось с твоим лицом, красавица? Кто это тебя так расписал? Отличная работа!)... – насмехался, входя в раж Грег.

– Drop it! (Брось бутылку!) – приказал блондин и схватил Грега за кисть. Сжал сильно, но Грег не отпускал.

– I said: drop it! (Я сказал: брось!) – и сжал крепче, и Грег, не выдержав боли, наконец расслабил руку, бутылка упала и разбилась. – Get back to the car. (Все – в машину!).

Произошла заминка, двое направились к автомобилю, остальные посматривали на Грега, ожидая, что он предпримет.

– I said: Get back to the car! – повторил Томас.

И только теперь Ванесса смогла разглядеть его лицо – тоже тонкое и гладкое, как и волосы, с горящими темными глазами. «Наверное, ирландец», – решила она. Почему-то вспомнился разговор с Даяной, ирландкой по происхождению. Как-то она рассказала, что вплоть до шестидесятых-семидесятых годов в ирландских семьях была традиция – одного из детей «отдавать Богу», прочить в монашество или священство. Вдруг представилось, как набожная мать этого юноши, может быть, готовя чадо свое на религиозное поприще и повторяя увещевания своих прабабушек, в свою очередь, вторящим словам святой матери святых Маккавеев, говорила ему в детстве: «Посмотри, сынок, на небо и землю, и узри, что все это сотворил наш Лорд из ничего. И по образу Своему сотворил человека. Не каждому дано посвятить жизнь молитвам к Нему!».

Кто знает, может, именно сейчас вспомнил Томас те слова матери и устыдился. Может, что-то проснулось в нем из-за того воспоминания?

– Everybody! I am leaving! (Всем говорю! Я уезжаю!) – Томас сел и завел мотор; все, и даже Грег, нехотя, потянулись к машине.

Через несколько минут все стихло.

Матушка опустилась на ступеньки крыльца. Светлеющее ночное небо дышало глубоко и безмятежно. Над кустом сирени засияла предутренняя звезда: ни Робин, ни ее тени там не оказалось. Ванесса присела рядом. Матушка положила теплую ладонь на ее руку – сколько неизъяснимого было в этом молчаливом прикосновении! Вот она, открывающая смысл жизни минута? Удержать бы ее! Совершенно явственно – без подсказок воображения и болезненных намеков галлюцинаций – Несса ощутила, как все в ней невидимыми нитями соединилось со всем в мире, так что образовалось одно, единое, непротиворечивое, нераздельное, неумирающее целое. Залилась ровным, румяным покоем ее душа, и, легко преодолевая старое притяжение одиночества и разделенности, обрела она невыразимое чувство родства. Хотелось плакать от этого чувства, которое описать невозможно, как невозможно описать нежность. Но нежность можно передать – так бережно и благоговейно передается от одного к другому семейная реликвия. Вот что любовь делает с человеком! Делает его таким, какого не убоятся райские серны.