Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

– Хочешь, скажу что-то? – спросила она. – Это уже не секрет – все знают. Отец Робин во Вьетнаме воевал. В джунглях находился как раз, где наши химикалиями с самолетов опрыскивали. Agent Orange, по-моему, назывался тот препарат. Я даже когда-то читала об этом ужасе. Жидкая отрава, что-то вроде гербицида, только гораздо сильнее. Использовали, чтобы растительность убить. После опрыскивания листья и ветки высыхают и опадают. Представляешь картину – голые джунгли! – и враг, как на ладони. Тогда его и уничтожать можно. Но уже, наверное, необязательно было и уничтожать, потому что, как оказалась, опрыскиватель тот на людей влияет точно так же, как и на деревья. То есть, и в людях органы сохнут и отмирают. Говорят, во Вьетнаме несколько миллионов погибло от такой тактики, и до сих пор дети там калеками рождаются из-за этого. И наши пострадали, много наших пострадало. Практически, каждый, кто воевал там и находился на тех территориях, дышал той же отравой. И отец Робин домой вернулся, и родилась у него дочь с таким... жутким дефектом. Он, когда узнал об этом, повесился. А мать спилась, и Робин забрали в детский дом. Она это по секрету Ритке рассказала, а Ритка взяла и всем разнесла – тоже по секрету.

Нессу поразил рассказ Магдалины.

– Может, помочь ей как-нибудь надо, может, поговорить, – сказала она расстроенным голосом. – Она ведь совсем одна.

– Одна? Да ей лучше одной. Она людей лютой ненавистью ненавидит. Я сама слышала, как она кричала, что жизнь свою будто в зоопарке проживает. Как зверь в клетке. И выпустили б на волю – загрызла бы каждого.

– От людей ей досталось. Но жизнь ее еще не кончилась, – сказала как-то очень уверенно Несса. – Еще выйдет из клетки, и, может, не захочет грызть. Может, и не зверем выйдет...

– А ты что, как будто даже жалеешь ее? – удивленно спросила Магда.

– Жалею. Не родилась же она с такой злобой? Когда-то ведь и она невинным ребенком была.

– Да... – согласилась Магдалина. – Когда-то была... Что ж теперь за то все выходки ее прощать? Тебя-то она больше всех терпеть не может. Однажды так и сказала: сидеть за нее не хочется, а то я бы красоту ее аристократическую так подправила! Ты поберегись, Несса. Я тут такого наслышалась! Что в этих ночлежках творится – уму непостижимо! И кислотой могут облить и из окна выкинуть. И Робин на все способна. С ней твои миролюбивые идеи не работают.

Магдалина и Несса вернулись в приют. Праздник закончился. Зал опустел. Дежурные гремели посудой, ополаскивая ее кое-как и наспех в полутеплой воде. В непроветриваемых коридорах стоял тошнотворный запах объедков и сырости. Из уборных несло марихуаной и чем-то еще покрепче: там часто, прячась только для проформы от охранников, постояльцы использовали кокаин.

В их боксе никто не спал.

– У-у, спелись, стервы, – приветствовала их Робин, лицо у нее было опухшим, язык заплетался. – Ну что может быть общего у меланхолички с богомолицей? Ту муж турнул, эту – Бог наказал, а теперь обе в одной дыре прозябают и из одного корыта хлебают. Ну что, богомолица, все грехи отмолила?

Ритка – тоже с осоловевшим взглядом – дико захохотала.

– Ну что бы я из себя ставила в таком-то месте? – продолжала Робин, принимая смех Ритки за одобрение. – Ну чего из себя изображать святошу в таком-то месте? Голову дам на отсечение, что у нашей богомолицы грехи еще те! Почище наших. Ишь, как покраснела. Прямо невинность святая...

Робин явно хотелось хотя бы однажды – и сегодня, чем не случай! – вывести Нессу на скандал, услышать от нее хотя бы одно ругательство, хотя бы одно «выраженьице», насладиться перепалкой или даже, если до того дойдет, дракой. Но Ванесса молчала. Она дала себе слово молчать. Чувствовала, что ей нужно молчать. Не подливать масла в огонь. Тогда угли погаснут, тогда все потечет своим чередом. Уже недолго осталось. Уже скоро она пойдет в кассу и закажет билет в один конец.

– Вы уверены, что вам не нужен обратный, мисс, – спросит кассирша, и переспросит, для уверенности, еще раз, внимательно взглянув на Ванессу. – У вас ведь виза только на три месяца...

– Не беспокойтесь, мадам. Я возвращаюсь домой.

Но... до того дня потерпеть надо, прикусить язык, закрыть глаза, помолиться, чтобы утихло беспокойство. Злоба заразна. Заразна, как вирус. Поднимается неизвестно откуда, помимо твоей воли, тяжелый, недобрым жаром пышущий столб и заполняет все внутри и требует выхода. И появляется неудержимое желание встать с лежака, подойти к этому остервеневшему от личных обид и отверженности существу и закрыть его рот, плюнуть в лицо, дать пощечину – сделать что угодно, только заставить замолчать.

Что же это за эмоция такая, что способна замутить все, что по каплям восполняла все эти дни и недели? И почему вместе со злобой возвращаются вновь страх и отчаяние? Не приходит она в одиночку, тащит за собой и остальную нечисть, потому – поберегись! Будь начеку! Некто хитроликий, суетящийся то справа, то слева, устраивает неустанно ловушки для души твоей. Он знает, как обольстить тебя. Знает, как обольстить любую женщину. Особенно удачлив с женщинами. Но почему именно с нами? Потому ли, что Ева первой не устояла? Потому ли, что каждый рожден женщиной, и злые матери будут плодить злых детей, и скоро вся земля будет изъедена злобой? Может, в этом и состоит его подлый план?

– Ну так расскажи нам, богомолица, о своих грехах? Скольких пригрела? Скольких соблазнила? И как докатилась до этой жизни с такой-то смазливостью? – перебила Робин ход нессиных мыслей, но уже не было страшно – злость растворилась, исчезла, как напуганное светом привидение.

Ванесса – пожалуй, в первый раз за все время проживания в ночлежке – взглянула в глаза Робин, взглянула прямо и с интересом и смотрела с минуту с сочувствием. И также впервые Робин как будто смутилась, растерялась: что-то задел в ней этот взгляд, какую-то старую глубокую рану, которая инородным телом годами сидела в ней и не давала жить, – и... отвернулась. И уже до утра не произнесла ни слова.

Глава 32 Джонни

История о мощном тактическом гербициде Agent Orange, рассказанная Магдалиной, задела Нессу и укрепила ее в ощущении, что Робин со всей неутолимой ненавистью и отвращением к окружающему была всего лишь жертвой (а не палачом) некого безличного зла, за которое никто конкретно не в ответе.

На следующий вечер Ванесса в городской библиотеке нашла несколько статей об операции Agent Orange, широко проводимой во Вьетнаме. Семьдесят девять миллионов литров яда было вылито на землю с неба. Для того ли оно дано нам? С черно-белых фотографий журналов на нее смотрело множество детей-калек, рожденных уже совсем недавно на некогда отравленных территориях. Война кончилась, но... война продолжается. Попадались и снимки крупным планом – мальчика или девочки с поврежденными или недоразвитыми конечностями, деформированными лицами и другими немыслимыми дефектами. Ребенок глядел в камеру с испугом и тоскливым ожиданием: что еще сотворят с ним взрослые? Несса отводила глаза: казалось, он вопрошал ее лично, а у нее не было ответа, как не было слов утешения.

Ни одна картина, ни одна поэма или даже самая величайшая музыка не способны пробудить в человеческой душе такие струны, какие пробуждает сострадание к ребенку. Ванесса сидела неподвижно над открытыми страницами и думала об увечных детях и тихо плакала и о своем чаде, снова возвращаясь в то время – третий, четвертый, пятый месяц беременности, когда еще была возможность сохранить, но не сохранила, почему-то – ну почему? – не пожертвовала собой, даже и на несколько месяцев жизни?

Носить ей эту боль до конца дней.

Но должно же быть утешение! Для нее самой. Для таких, как она. Ведь у каждого – своя боль. Как никогда, она видит теперь: у каждого – своя боль. Взять хоть ее соседок по комнате: Магдалину, например, пережившую измену любимого и насильно разлученную с сыном, или сумасбродную Анжелику, отсидевшую несколько лет за убийство мужа в попытке защититься от его пьяных побоев, взять наркоманку Ритку, бросившую где-то в Техасе на попечение тетки троих малышей и прибывшую в Нью-Йорк якобы на заработки; взять Даяну и Челсию, одну из которых выставил за порог зять, и дочь не решилась прекословить, а другую выгнал любовник, когда узнал, что развилась в ней какая-то иммунная болезнь; взять, например, немолодую худую и мрачную бывшую проститутку Глорию, утратившую вместе с внешней красотой и доход, и совесть, и занимающуюся теперь мелким воровством, где придется; и, наконец, взять Робин с нескончаемой личной войной против невидимого врага и жгучим внутренним террором – «зверь в клетке, а выпустили бы – загрызла бы каждого».

Вот они, ближние ее, определенные судьбой на сегодняшний день: прошу любить и жаловать. А жаловать, в смысле, жалеть.

* * *

Наконц-то Ванессе случайно подвернулась хорошая подработка: международное агентство, где когда-то в эпоху Артура она занималась переводами и куда позвонила, не особенно рассчитывая на положительный ответ, вдруг предложило ей месячный контракт с юридической фирмой, временно нуждающейся в специалисте по русскому языку. Несса обдумывала предложение сутки (волнуясь, спросила работодателя, можно ли ей подписать договор завтра) и наутро приняла решение.

Конечно, месяц – гораздо более длительный срок, на какой она могла отложить возвращение домой, но несколько возникших непредвиденно забот удерживали ее теперь в Нью-Йорке. И самым важным из них было состояние Магдалины. Суд по семейным разбирательствам наконец разрешил ей еженедельные свидания с сыном. В субботу утром бывший муж Магды привез мальчика. Остановил машину в двух кварталах от ночлежки в назначенный час. Магдалина нервничала, собираясь на встречу с ребенком, волновалась, смотрелась в маленькое зеркало и рукой расправляла горестные морщинки у глаз. Ей хотелось выглядеть красивой и спокойной. Хотелось, чтобы сын увидел ее такой, какой она была прежде, до болезни, до краха всех надежд. Хотелось, чтобы и бывший муж не посмел торжествовать над ее падением.

– А что если он приедет с этой, своей? Что тогда? – спросила она Нессу.

– Ничего. Заберешь сына и пойдете по своим делам.

– Если приедет с ней, он – подлец. В любом случае, он – подлец, но если приедет с ней...

– Не надо тебе сейчас об этом думать. Ты увидишь своего мальчика – остальное сейчас неважно. Прошу тебя, не ввязывайся ни во что. Тебе, может, придется судиться с ним из-за ребенка. Даже небольшой скандал – не в твою пользу. Ну, посмотри на меня! Обещай, что не наделаешь глупостей.

Магда слабо улыбнулась в ответ на ободряющую улыбку Нессы.

– Что бы я без тебя делала, моя ты богомолица... Может, постоишь где-нибудь неподалеку, пока он не отъедет. Я буду знать, что ты рядом и не сорвусь.

– Конечно, постою. Все будет хорошо.

«Да, все будет хорошо, – подумала Магда, пытаясь унять внутреннюю дрожь, – если схлестнуться с ним взглядом и не взвыть от боли, а просто сказать: “Привет, как поживаешь?” или что-то в этом роде...».

Они спустились с крыльца, держась за руки, как дети, и вышли на улицу. Мальчик уже стоял рядом с припаркованным к тротуару черным блестящим автомобилем. Магдалина побежала к нему, закружила в волне счастья, целовала его руки, головку... Потом обратилась в сторону машины, и лицо ее мгновенно исказилось судорогой. Мужчина с редкими темными волосами, смуглый, испанского типа, в сером длинном пальто, довольный собой, вышел и открыл пассажирскую дверь, из которой показалась тоже темноволосая, высокая женщина, и Несса чуть не закричала: «Нет, нет, только не это!», но новая жена уже стояла рядом с Магдалиной и протягивала ей руку, не сняв перчатки. Магда ответила, но тут же повернулась к сыну, обняла за плечи, и они пошли вдоль улицы к станции метро – у них был целый день вдвоем, восемь долгожданных часов.

Вечером, когда отец забрал мальчика, Магдалина вернулась в приют молчаливая, отстраненная. Все думала о сыне и о той, в дорогих лайковых перчатках, что сейчас рядом с ним. Неделю Магда практически не выходила. И потому окончив рабочий день, Несса спешила в ночлежку, чтобы быть с подругой. Приносила чай, еду, иногда просто сидела рядом, уговаривая ласково:

– Нельзя тебе раскисать, Магда. Ради сына нельзя раскисать. Ты подумала, что с ним будет, если ты опять сляжешь. Тебе трудно, ему еще труднее.

– Нет, ты видела, на кого он меня променял? Даже перчатки не сняла, заразиться побоялась... – тихо, будто сама с собой, говорила Магдалина.

* * *

И все же отсрочка возвращения в Россию была кстати. Эта задумчивая пауза перед прыжком снова в неизвестное, как эхо, как выдох. Но разве неизвестны ей до боли знакомые блики солнца в наполненных до краев дождевой водой деревянных кадках в саду или особый, русский запах неба вперемежку с ароматом яблочного варенья, летящего из летней кухни, веселые танцы света на беленых стенах дома, и повсюду, как наваждение, глаза Андрея – чуть раскосые, с полувосхищением-полунасмешкой в темных уголках, всегда зовущие куда-то...

– У тебя божья коровка в волосах, – шепчет он, и лицо его так близко, и так горячо, что она чувствует, как пламенеет и ее кожа...

– Оставь, не трогай, – просит она тоже тихо, с придыханием. – Пусть там живет...

– Нет, ты – моя, и я ни с кем не хочу тебя делить. – И достает из ее волос красный в желтых крапинках шарик и держит на ладони. – Ты принадлежишь мне и никому больше, – говорит уже твердо, голосом, не терпящим возражений. – Скажи, что ты принадлежишь мне и никому больше...

– Я не знаю, кому принадлежу... – честно отвечает она. – Тебе не нужно мной владеть, я тебя и так люблю. Тебе не достаточно, что я просто тебя люблю?

Но он вдруг меняется до неузнаваемости – заморозки посреди лета.

– Нет, недостаточно. Одной любви никогда недостаточно... – и щелчком сбрасывает божью коровку с руки.

Андрей, Андрей, бедный мой Андрей...

Несса вспомнила их последнюю встречу, как сидели вдвоем в полупустом кафе на Брайтоне, ожидая друг от друга невозможного, и она прощалась с ним, пытаясь объяснить, что не в силах больше предавать Артура, что нет у них будущего... Андрей смотрел каким-то новым, страдающим взглядом, не понимая, о чем речь, о каком Артуре, о каком таком муже, когда он, законный супруг ее – рядом и не намерен отступиться.

Но было поздно – потеряли они друг друга, потеряли давно, может быть, еще в тот летний день, когда лишней среди них оказалась божья коровка.

И вот она возвращается. Уже очень скоро. Без Андрея, без иллюзий... Только представить – через каких-то несколько недель, – дай-то Бог! – войдет в дедов дом, сядет на узкую кровать, на которой в снежные ночи ютились они вдвоем с Вассой. Поскрипывали дрова в печи на кухне, и ветер подвывал в такт за окном, и две женщины – молодая и старая, грея друг друга, говорили до утра. Рассказы Вассы, всегда живописные и выпуклые до натуральности, так волновали, что хотелось плакать от избытка чувств.

– Почему ты замуж не вышла, Васечка? – спрашивала молодая.

– Уж замуж невтерпеж, – шутила старая.

– Нет, правда, почему? На фотографиях – такая красавица...

– Уж какая там красавица... Но не так, чтобы и совсем нехороша. Сватались всякие, да Ванечка мой глаза мне застил. Никого не видела. Как-то мамка одного насильно, чуть ли не за шкирку привела, – смеялась Васса, переходя на забытый говор, принятый в доме ее родителей, дань далекому детству, – мамка оставила его у порога, и меня пишла шукать. А я до того испужалась, в огород убежала, и к окошку потихоньку так подкралась, и... бачу, а жених-то баранки со стола тащит и в карманы складывает... Мамка тут его и застукала... Кочергой со двора выгнала... А вечером вот смеху в хате було... Батька говорит мамке: «Оставь дивку, придэ время – сама выскочит... А не выскочит – значит, така доля ее...».

До мельчайших деталей вспомнилась та ночь – звуки, запахи, легкость в теле, рай в душе.

– В чем твой секрет, Васечка? Почему мне так спокойно и хорошо с тобой?

Но Васечка только смотрит на новорожденный месяц в окне и улыбается. Секрет он и есть секрет...

Будто вчера это было! Будто вчера!

А что если теперь кто-то живет в дедовом доме, и ничего из того, о чем она с такой отчетливостью и замиранием сердца помнит, не осталось, а выброшено за негодностью? Но нет, баба Паша обещала присмотреть за домом. И документы на дом у нее. Хорошо, что перед отъездом оформила. Да жива ли и баба Паша? И что там с могилами родных? Кто-нибудь ухаживал за ними или поросли сорняком, и кресты вороны склевали? Нет, в первую очередь она пойдет на кладбище – там все, кто любил ее, кого любит сама, полнее и сильнее, чем прежде... Да жива ли бедная баба Паша?

И так до рассвета.

«Потом, – остановила наконец себя Несса, – потом видно будет, – думала она, погружаясь в короткую утреннюю дрему. – А сегодня главное – Магдалина. Вытащить бы ее на свидание с сыном и вытащить бы ее из отчаяния».

* * *

Магда и Несса встретили черный автомобиль и сидящих в нем на перекрестке. Мальчик вышел, и машина сразу же отъехала, смотрин на этот раз не было. Магдалина казалась уставшей, слабой, но слова Нессы: «Тебе тяжело, ребенку еще тяжелее...» – напоминали ей, что в первую очередь она – мать, а потом уже – «брошенка».

– Познакомься, Джонни, это мисс Ванесса. Моя подруга.

Мальчик молча пожал протянутую руку. Выражение лица у него – настороженное. С некоторых пор он не доверял новым знакомствам. Но в этой леди не было ни высокомерия, ни взрослости, ему даже показалось, что она заволновалась и покраснела, когда подавала руку, что и с ним часто случалось.

– Мы собирались поехать сегодня в Зимний павильон, – сказала Магда, пытаясь улыбнуться, заглядывая сыну в глаза с тревожным ожиданием. – Ты, сынок, не против?

– Не против, – ответил Джонни, ему было жаль маму, жаль себя, почему-то жаль даже эту леди Ванессу, ему хотелось плакать, но он и виду не подал. – Давайте поедем в Зимний...

Джонни был одинок. Недавно ему исполнилось десять, и вот уже год, как он был одинок. Одиночество поселилось в нем, когда расстались родители. Никто из них не спросил его совета, не объяснил, что произошло. Триединство привычного мира разрушилось, раздробилось, и теперь Джонни вращался в холодном космосе маленькой отдельной частицей – сам по себе. Он все время о ком-то скучал, скучал о маме, потому что видел редко, а так хотелось каждый вечер перед сном почувствовать ее теплые губы у себя на лбу; скучал по папе, которого не узнавал в постоянно занятом своей второй женой мужчине. Отец не интересовался больше делами Джонни, не играл с ним в баскетбол и не брал в поездки, а говорил незнакомым голосом:

– Ну как твоя мать, Джонни, выздоровела?

Или:

– Почему бы тебе не сходить с Памеллой в парк, Джонни? Ты понимаешь, что делаешь ей неприятно, отказываясь общаться? Она уж не знает, как к тебе и подойти. Нехорошо...

Но Джонни смотрел с недоумением и растерянностью, будто вопросом отвечал на вопрос:

– А вы кто? Куда вы подевали моего папу? – хотелось спросить ему.

Нет, Джонни не любил общаться с Памеллой. Не любил даже существовать с нею под одной крышей. Когда он видел ее, большую и ленивую, выходящую вместо мамы по утрам из спальни к завтраку, у него внутри все переворачивалось от неопределенного, тяжелого чувства. Он наблюдал исподлобья, как отец суетливо подбегал к Памелле и, целуя в щеку, говорил слащаво, как только взрослые сюсюкают с совсем уж маленькими детьми:

– Доброе утро, малыш! Как ты спала? Я уже соскучился...

– И я, милый. Извини, никак не могу приучить себя вставать рано...

– Тебе и не надо вставать рано, малыш... Мне ничего не стоит приготовить завтрак самому... Твой кофе готов.

Они усаживались. И трапеза начиналась. Мучительная и бесконечно долгая.

А однажды утром произошло ужасное событие, о котором Джонни теперь вспоминал с чувством непоправимого позора. Памелла и отец сидели за столом и обменивались нежностями. Перед ним стояла тарелка с раньше любимым рисовым пудингом, но теперь один вид густой белой каши вызывал мутную тошноту. Памелла вдруг повернулась к нему, будто вспомнив о его существовании, и сказала:

– Джонни, хочешь, пойдем сегодня в кино? Я встречу тебя после школы – у меня совершенно свободный день.

Джонни молчал, ковыряя пудинг ложкой.

– Это тебя, кажется, спрашивают? – раздражаясь, строго сказал отец. – Почему ты молчишь. Отвечай что-нибудь...

Джонни ничего не отвечал. Ему, может, и хотелось что-то сказать, но слова застряли от замешательства где-то глубоко в горле, а вместо них поднималась на поверхность масса – смесь страха, смущения и чего-то еще, чему он не мог дать названия. Джонни пытался не дать этой массе вырваться наружу и опускал голову ниже и ниже (что будет, если она взорвется в нем, как закипевший вулкан?). И... не удержал – лава прорвалась, смешавшись со слезами и странным, недетским воплем:

– А-а-а-а-а-а-а...

Что было потом, он помнил смутно – помнил только, как Памелла отскочила от него, и остро, словно вошло тысячу мелких иголок, закололо в животе... Лишь поздно вечером Джонни пришел в себя и осознал, что лежит в своей комнате один и дрожит то от холода, то от жара, то от стыда...

После этого события жизнь стала и вовсе невыносимой. Мальчик не мог смотреть на отца, избегал его жену, и, в конце концов, закрылся в своем одиноком мире. Ему всегда было неуютно. Особенно в новой квартире, где везде он чувствовал себя беспокойно, включая даже детскую, заставленную коробками, стульями и шкафами с привидениями. Часто по ночам Джонни лежал с широко открытыми глазами и думал о матери, о том, что она, наверно, тоже не спит в эту минуту и думает о нем, и как было бы хорошо им оказаться сейчас вместе и уехать далеко-далеко... Иногда решал он написать бабушке письмо во Флориду и попросить забрать его. Но всякий раз, когда собирался это сделать, внезапно, как в грустном кино, появлялась мама и стояла, окруженная туманом, печальная, словно одинокое дерево, и вглядывалась вдаль – не идет ли сын ее, и слезы наворачивались ему на глаза.

И вот наконец-то встречи с мамой разрешили. И, думая об их втором после нескольких месяцев разлуки свидании, Джонни представлял уже совсем близко теплый островок, к которому он так долго плыл, преодолевая сопротивление холодных волн.

Мама пришла не одна. Но это нисколько не огорчило Джонни.

Леди Ванесса первая подала ему руку, как взрослому. У нее было доброе лицо, очень доброе и очень необычное, как будто она... много плакала.

– А вы с мамой в одном... приюте живете? – спросил мальчик, чувствуя мгновенное расположение.

– Да, я живу в том же приюте. Мы там подружились. Мама говорит о тебе постоянно. Так что, мне кажется, я тебя уже давно знаю.

Джонни покраснел и улыбнулся, но глаза его продолжали оставаться грустными.

– Вам там, наверное, не нравится?

– С тех пор, как мы подружились, стало гораздо лучше, – ответила леди.

– А что у вас тоже нет дома? – Леди Ванесса совсем не была похожа на бездомных, каких он часто встречал на улице и на которых раньше вообще не обращал внимания, а теперь начал обращать, потому что у его мамы тоже не было дома... А у него самого разве есть дом? Разве та новая квартира отца и Памеллы – его дом? Вот, когда мама с папой жили вместе и Джонни с ними жил, – тогда все было по-другому. Значит, дом – это не то место, где человек спит, ест и где его вещи находятся... а там, где ему не страшно и хорошо.

– Мой дом в другой стране, я скоро поеду туда. Ты слышал о России, Джонни?

– Слышал, – ответил мальчик. – Мы с классом ходили в поход в горы, и одна гора называлась Русский Медведь. Что, в вашей стране много медведей?

– Сейчас, к сожалению, меньше, чем раньше. У нас много деревьев. Даже, каких здесь нет... Ты видел деревья с белыми стволами?

– Совсем белыми?

– Абсолютно.

– Нет. А нам с мамой можно поехать с вами? – Джонни вдруг показалось, что это может быть выход из ужасной ситуации – взять и уехать с доброй леди в ее страну. – Я люблю деревья и медведей.

– Думаю, что это очень возможно, нам только с мамой нужно немного заработать денег на поездку.

Мальчик широко улыбнулся, и теперь глаза его тоже улыбались: значит, скоро все поменяется к лучшему, значит, есть, чего ожидать... Ему вдруг стало легко и спокойно.

Втроем они поехали в Зимний павильон и катались там на коньках на ярко освещенном прожекторами огромном катке, и все развеселились. Лед сверкал и звенел, и мама держала его за руку и не отпускала, набирая скорость и увлекая за собой – дальше и быстрее, дальше и быстрее. И вот они уже летели по кругу, и голова тоже кружилась, и, казалось, в любую секунду может произойти столкновение и свалка, но в самый последний, критический момент они делали гибкий поворот в сторону и разъезжались со встречными, даже не соприкоснувшись. Джонни смотрел на маму с восхищением – лицо ее разрумянилось, она смеялась и так походила на маленькую девочку! Он тоже смеялся, ему тоже было радостно, и бледное личико его тоже разрумянилось.

Потом они пошли в кафе. Посреди зала стояла рождественская елка, украшенная блестящими разноцветными шарами, с потолка свисали гирлянды и плюшевые животные. Леди Ванесса пошла за сладостями и напитками.

– Мам, когда ты заберешь меня? Совсем... – спросил Джонни, когда они уселись.

– Как только найду работу и смогу снять квартиру для нас с тобой, сынок, – ответила Магдалина, голос ее звучал уверенно и мягко.

– А когда ты найдешь работу?

– Надеюсь, скоро, сыночек. Я уже чувствую себя хорошо. На следующей неделе позвоню на прежнее место. И буду искать в других местах тоже.

– И потом мы поедем в Россию?

– Может быть, сынок...

– Мам?..

– Что, сынок?

Джонни хотелось сказать что-то очень необыкновенное, такое, чтобы мама снова засмеялась и разрумянилась.

– Я тебя очень люблю...

Магда смотрела на сына, как будто видела его впервые. Родное дитя ее! Как могла она закрыться в своем страдании, забыв о боли самого дорогого на свете существа! Как могла потерять работу, квартиру, себя, когда рядом с ней такое чистое, нежное сердце!

– И я тебя очень-очень люблю, сынок, – сказала она, прижимая Джонни к груди, – и я обещаю тебе, солнышко мое, самое большее через шесть месяцев мы снова будем вместе. Обещаю тебе.

– Я потерплю шесть месяцев, мама... – проговорил Джонни, утирая внезапные слезы с маминых щек и едва сдерживая свои, уже подступившие. – Шесть месяцев... не так уж и долго... я потерплю шесть месяцев, мама. И ты потерпи...

Так они сидели, обнявшись, охваченные любовью, мать и сын – нераздельное единство. Леди Ванесса показалась в глубине зала. Она шла к столику, улыбаясь, и держала в руках большой поднос, уставленный всякими лакомствами, над которыми возвышался серебряный колпак с вишенкой на длинном стакане с любимым Джонниным фисташковым мороженым.