Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Глава 37 «Письмо к райской серне»

«Дорогая серна! Пишет тебе одна из тех, кто лишил тебя рая, кого убоялась ты и о ком потом скорбела. Пишет, не желая оправдаться, но в надежде на прощение. Это из-за меня темная роса печали потекла в твоих венах, и по моей вине, напуганная и загнанная, ты пережила ужас потери бессмертия.

Но я не всегда была жестокой и равнодушной к участи серн. Напротив, как и ты, я родилась доброй и нежной. И тоже помню, припоминаю землю райской планетой, а себя – счастливым ребенком на ней. Все, что окружало меня тогда – любовь близких, сады, колодцы, реки – и не могло не принадлежать ничему, кроме рая, настолько изумительным и чистым являлось. Казалось, что радости нет конца, как нет конца человеческой жизни, и вечность – прекрасное ее продолжение.

Через дорогу от нашего дома простиралось виноградное поле. Оно хранило тайну, а мой Дед охранял его и часто брал меня с собой в объезды, которые случались и по нескольку раз в день.

«От кого вы оберегали виноград?» – спросишь ты.

И я скажу по секрету (почему-то об этом всегда говорится по секрету): «От людей, одержимых бесами...».

* * *

– Деда, а почему люди от них не защищаются? – спрашивала я.

– Как же – не защищаются, Иванка? – ласково отвечал Дед и вздыхал при этом так тяжело, будто вспоминал, как сам боролся с ними в схватке. – Многие пытаются... Иногда целую жизнь пытаются, но в том-то вся и штука, что главарь их – очень силен, ой как силен...

– Сильнее человека?

– Да, Иванка. Сильнее многих людей... Хотя не сильнее некоторых. Есть такие, которые победили его...

– Деда, а ты его видел?

– Видел, Ваня, не раз видел.

– А какой он?

– Он-то? Хитрый, гордый... И людей делает такими же.

– А что такое хитрость, Деда?

– Это, Иванка, когда кто-нибудь хочет, чтобы только ему было хорошо, а другим плохо, и ради этого на любой обман идет.

– А гордость? Что такое гордость, Деда? – Это когда кто-нибудь думает, что он сам по себе существует, без Бога. Думает, что все, что у него есть, всего сам добился, без милости Божьей. Гордость люди от того главаря переняли, потому что он первый гордым стал, и потому с неба упал к нам, сюда, и нас стал губить.

– А что сначала он был не гордый?

– Нет, сначала Бог создал его добрым и лучезарным. Он наделен был небывалой властью и свободой, и красотой. Но не выдержал. Решил, что со всем этим он и сам может Богом стать. И восстал против Создателя своего. И почернел сразу же, мелькнул, как черная молния, сорвался и мечется теперь по земле, и людей искушает. Гордый человек – лучшая пища для него. Без гордых он бы уже давно иссох и помер.

– Деда, а те люди, которые победили его? Как они победили?

– Молились много, Ваня, и всех любили.

– И я всех на свете люблю, Деда. Но, знаешь, тебя почему-то больше.

– И я тебя очень люблю, внученька. Больше всех на свете люблю...

– А ты, что, Деда, того, гордого главаря, тоже победил?

И Дед усмехался:

– Теперь победил, Иванка. Теперь, надеюсь, победил...

– Потому что молился?

– Потому что молился... И еще, знаешь почему? – уже совсем весело говорил Дед, – потому что ты у меня есть. С тобой мне ничего не страшно...

– А мне с тобой!

То был рай, дорогая серна, сущий рай.

Но однажды утром солнце не взошло в моих глазах. Пришел человек, один из тех, одержимых, и потоптал поля, помрачил небо и вырезал виноградники. С того дня страх поселился во мне (я боялась засыпать и мне жутко было просыпаться), и вместе с ним – странное чувство, будто что-то важное ушло от меня, будто меня тоже, как поле, опустошили. Забыв совет Деда – молиться, я прятала то смутное ощущение, пока не загнала его глубоко внутрь, пока незаметно для меня самой оно не перешло в горделивое страдание. Знаешь, серна, в человеке все пропитано гордостью, даже страдание. Не снесенное Богу, оно разделяет, разделяет, так из маленькой трещины образуется бездна. Потом, чтобы преодолеть ее, нужны крылья, нужно научиться летать, нужно чистое сердце, нужно легкое, не отяжеленное страстями тело, нужен свет...

О, если бы ты знала, какие искушения посещают человека, в котором присутствует хотя бы только и одна капля мрака! И самое опасное, что может в нем развиться – вирус самолюбия. Это никогда не спокойное, никогда не замолкающее «я»! Как мучило оно меня всю мою жизнь!

Райским сернам не присущ эгоизм, он не имеет доступа к их невинным сердцам. А вот людям! Их души (прав был мой Дед) – и есть самая желанная для него среда обитания. Ты спросишь, что же это за демон такой, что любой может оказаться в его власти? Скажу тебе из собственного опыта, что он приходит в неожиданных личинах и отличный психолог, потому что давно живет с людьми и хорошо изучил их. Кажется, я только сейчас начинаю понимать его повадки. Но прошлые годы почти без остатка отданы ему. Все пронеслось под его холодную диктовку – то, как оставила родной дом и перестала навещать Деда (а он долго, тяжко болел тогда), то, как бездумно вышла замуж, не сумела быть женой, бросила мужа и, разорвав последнюю нить с детством, оказалась, наконец, в чужой стране с другим именем, с другим мужем, которому скоро изменила с первым, зачала в обманной связи и, не заботясь о растущем во мне ребенке, страдая лишь о себе, потеряла его...

Ты знаешь, дорогая серна – это была девочка, нерожденная дочь моя. И врачи спасали меня, падшую и преступную, а не ее – невинную и беззащитную. Мне было больно тогда, особенно после операции. Но как же больно было ей, когда резали и тянули ее по кусочкам! И теперь мне снятся сны. Разные сны о ней. Иногда мы вместе и неразлучны – купаемся в реке или сидим на берегу, обнявшись, и смотрим на теплую гладь воды, и она говорит мне «мама»: какое это ни с чем не сравнимое счастье – знать, что «мама» относится к тебе. Но часто, чаще, чем мне бы хотелось, вижу ее перед смертью – крошечный комочек с быстро бьющимся сердечком; вижу, как пытается она выжить в ледяной запруде моей самолюбивой тоски, как закрывается ручками и зовет, но зовет не ту меня, какой я стала, а ту, какой была очень давно, в детстве. По ночам до сих пор слышу ее безмолвный крик – он никогда не умолкнет, и я никогда не откликнусь – в этом вся мука...

Непоправимость греха и невозможность его устранения – страшное наказание, но – слава Богу! – не вечное. Демоны, уравнявшие себя со злом, наказаны навсегда. А люди? Они еще могут спастись – им указана отдушина, потайной выход из горящей Гоморры – через раскаяние. Но с одним страшно трудным условием: раскаявшийся плачет всю оставшуюся жизнь... Не день, не два, не год, а жизнь...

Мой плач не о себе самой, а о дочери... Да и возможно ли спасение для таких, как я? Бывает, чуть просохнут глаза, но бремя вины так придавит опять, что и среди бела дня вдруг бросишь все дела, упадешь на колени и поползешь хоть и на край света в единственной только надежде на освобождение.

Да может, лучше и не подниматься с коленей? И Богу лучше видна, и к земле ближе: падать некуда.

Я же летела вниз с высоты своей гордыни, как когда-то тщеславные вавилоняне с недостроенной башни невозможной дерзости – и кого только не увлекла за собой, и видела там, на раскаленном дне отчаяния, черногубую зияющую пасть; одна добрая женщина предостерегла меня: «Поберегись, кто попал в ту дыру, никогда уже не возвратился».

Она подала мне руку и сказала: «Вставай! Вставай! Дай мне помочь тебе».

И я послушалась, подчинилась. Победившие бесов больше меня знают. И как, оказывается, необходимо человеку чувствовать, что он – не один: от рождения до смерти и... дальше – никогда не один.

Больше всего я бы снова хотела стать доброй и нежной, одной из тех, кого бы ты, милая серна, не убоялась и от кого не бежала бы в ужасе. Лишь на добрых и нежных пока держится этот заблудший, как отбившаяся от стада овца, мир.

Прощай и прости нас.

По чистоте своей ты ближе к Богу – может, случиться разузнать, что стало с доченькой моей...».

Несса хотела добавить что-то еще. Многое осталось невысказанным, но надо было спешить. Она запечатала письмо в конверт, подписалась настоящим именем. Как быстро пролетела ночь! Когда же вернулась она в монастырь? Кажется, около двенадцати. А сейчас? Большая стрелка настенных часов только что сдвинулась с пяти. Начинало светать. Солнце вставало атласно-алое с вышитой золотом каймой.

«Почту забирают в шесть. Ровно в шесть. Нельзя опоздать»...

Она повязала шарф и вышла. До сих пор ей не приходилось бывать в окрестном лесу. Матушка Агафия как-то сказывала, что мало кто отваживается заходить вглубь – такой частокол непролазный, и кустарник – в рост, легко заблудиться, но подробно объяснила (по какому же поводу случился тот разговор?), что почта расположена возле высокой старой ели за второй опушкой: из дома нужно пойти вправо и все время держаться восточной стороны.

«А вдруг не успею? – встревожилась она, но тут же успокоила себя. – Успею, должна успеть».

Влажный лес серебрился поутру. Подрагивали деревья, сбрасывая с листьев ночную испарину. Первые лучи пробивались сквозь ветки и поджигали чешуйчатые стволы – они вспыхивали там и сям иссиня-красным, как в начинающемся пожаре. Жаворонки начинали петь заливисто и звонко, до звона в ушах. Ванесса добралась до первой опушки и поразилась ее ослепительной, новорожденной зелени. В шелковой неге перешептывались бабочки. Росистый запах травы ударил в голову, напомнил о родном и далеком, захотелось остаться здесь на несколько секунд, на час, на день, на вечность... Но нужно было идти. Сколько времени она в дороге? Минут двадцать, не больше... Значит, в запасе еще по меньшей мере тридцать. Только бы не сбиться... «Держись правой стороны», – напомнила она себе, и сразу же увидела свежую змейку тропы, будто только что специально для нее вытоптанную. Она последовала.

Лес постепенно редел, и можно было лучше разглядеть грандиозные дубы– исполины, раскинувшие гигантские ветви-крылья вширь и ввысь. Откуда-то выскочила олениха и сразу же скрылась: небезопасно выводить оленят на прогулку – человек в лесу. Несса пожалела, что помешала, сразу вспомнив о серне, о письме и ускорила шаг, почти побежала. Пугливые тени выпрыгивали прямо из-под ног и слепо, безумно взмывая к свитым кронам, разбивались там о стрелы окрепшего света.

Внезапно все прервалось, как бы утомилось, и, словно для отдыха и услады, распростерлась впереди – вся в пене ярко-голубых цветов пленительная поляна с единственным деревом – великолепно развесистой елью посреди.

«Это о ней говорила матушка, – обрадовалась Несса. – Значит, где-то здесь, где-то совсем рядом почта».

Она обошла ель с правой стороны и остановилась. Было тихо и ясно. Но никакой почты...

– Вы стоите в очереди? – вдруг услышала она голос за спиной, и от неожиданности вздрогнула. – Я буду за вами, не возражаете?

Молодая женщина с красивым усталым лицом стояла рядом и смотрела на нее вопросительно.

Видно, что она тоже торопилась, и в руках у нее тоже был небольшой пакетик.

– Слава Богу, не опоздала… – сказала она, переводя дыхание.

– А который час? – спросила Несса.

– Без восемнадцати шесть, – ответила женщина и протянула ладонь для знакомства, – Эмма. Меня зовут Эмма. А вас?

– Ивана… Ванесса... У меня два имени...

– Звучит, как одно и то же... Вы неподалеку живете?

– В женском монастыре. Временно.

– А вы?

– Не близко. И тоже временно, – грустно пошутила женщина – Из дома в четыре вышла, и то едва успела... Вот сынишке хочу передать, – она показала на аккуратный пакетик. – А вы про это место от кого узнали?

– От матушки Агафии, от монахини, у которой живу... А вы?

– От сына. Он, крошка моя, хоть и девять лет минуло, а часто ко мне приходит, не забывает и все время спрашивает: «Мама, зачем ты это сделала?», – тут голос Эммы задрожал, – но вот последний сон был совсем необычный, – тихо продолжала Эмма. – Вроде и не сон вовсе. Сынок мой увиделся мне в этот раз светлый, как ангел, и уже ничего не спрашивал, а только сказал, чтобы написала ему письмо, а в письме все о себе, чем жила, чем живу, и принесла в лес к старой ели. «Почтальона пошлю», – сказал. Уж я и не знала, что подумать... сама себя пугаю: «Не сошла ли от горя с ума?». Но сердце подсказывало – пойди. Вот вчера села и всю ночь писала. Писала и плакала. Но под утро задремала и потом, пока дорогу отыскала, – опоздала, никого не застала… Не успела... А все равно чуть легче на сердце стало, может, простил меня сыночек? Я-то себя никогда не прощу. Да и что такое – себя простить? Перед Богом такое прощение не имеет силы. А он, если просил написать письмо, значит, пожалел...

– Так, это я по вашим следам шла?

– По моим... Слава Богу, хоть чем-то кому-то пригодилась.

От рассказа женщины у Нессы закружилась голова, и чувство вины с новой силой поднялось в ней.

«Скорее бы шесть, – поторопила она время, – скорее бы все началось», – хотя не знала, что именно должно начаться и с чего взяла, что это «что-то» непременно должно начаться.

Едва успела подумать, как увидела летящую с востока и быстро приближающуюся стаю голубей безупречной белизны. На крыльях их переливались изящнейшей выделки бриллианты – капли прозрачнейшей влаги.

Ах, вот оно что! Голубиная почта! Дед рассказывал, что в старину именно голуби разносили письма, и тогда, ребенком она удивлялась, как птица угадывает, куда лететь, как распознает адресата.

Но теперь все представилось естественным и возможным, единственно возможным и объяснимым. Кому еще доступны места, где живут райские серны?

Один из голубей отделился и полетел по направлению к Ванессе, другой – к Эмме. Что же остальные? Напрасно прилетели? Как жаль! Почтальонов много – отправителей мало. Она протянула руку с конвертом, и вдруг какая-то сила потянула, понесла ее вверх. Несса не сопротивлялась и, легко преодолевая притяжение времени, полетела. «Так, вот, оказывается, что испытывают птицы в воздухе!». У нее захватило дух от восторга...

* * *

«Здравствуй, Томас! Здравствуй!» – послышался совсем рядом мягкий голос матушки Агафии. Несса оглянулась. И... открыла глаза.

Окошко распахнулось настежь, впуская в комнату пряный, горный ветер с благоуханиями цветов, трав и свободы.

Оказывается, приходил Фома взять несколько книг из матушкиной библиотеки, в том числе и Блаженного Иустина. Значит, и мальчик узнает о райской серне, людьми изгнанной из рая.

Глава 38 Исповедь

То время кончилось – я разбросала камни, окаменевшая, стою на перепутье и милости прошу: «Подай мне... Подай мне, Господи, вкусить Твой хлеб терпенья и укрепить елеем слабый дух, сменить гордыню на уничиженье, роптанье – на молитву, речь – на слух. Подай мне, Господи, познать Твои желанья, свои – снести Тебе на суд, спасительного покаянья не осквернить благую суть...

Душа просит исповеди, как нищий милостыни.

– Неужели отложишь и в этот раз?

– Не знаю... Что-то не пускает меня... Мне кажется иногда, будто я – на привязи. Стараюсь идти вперед, но, как ни оглянусь – все на том же месте.

– Знаешь, когда в зоопарк привозят маленьких слонят, их держат на поводках, и поначалу они изо всех сил сопротивляются. Но потом вырастают в больших, выносливых слонов и тогда легко могут преодолеть любые препятствия, но уже не пытаются.

– Люди – не слоны...

– Разумеется, люди – не слоны: им вера дана.

– Но разве у верующих нет сомнений и страхов?

– О каких страхах ты говоришь?

– О страхе смерти, например?

– Для верующих есть нечто пострашнее смерти.

– Что это?

– Смерть без покаяния...

– Бог и так читает в сердцах. Зачем же выговаривать вслух, зачем эта мука и унижение?

– Затем, чтобы самой признаться, признание очищает. Помнишь свою последнюю исповедь? Сколько тебе было? Одиннадцать? Двенадцать? Ну какие там грехи у малолетки, а подходила к аналою и говорила, как мама учила: «Грешна, батюшка…», и священник – с выплаканными до небесной белесости глазами – улыбался и крестил, и потом вдруг становилось необыкновенно легко и хотелось всех обнимать и целовать...

– Но теперь-то... что сказать... С чего начать?

– А ты к Слову прислушайся...

И при тусклом свете настольной лампы всю ночь Ванесса читала Евангелие:

«...Иисус же сказал им: Я есть хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда.

Но Я сказал вам, что вы и видели Меня, и не веруете.

Все, что дает Мне Отец, ко мне придет; и приходящего ко Мне не изгоню вон, ибо Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю Пославшего Меня Отца.

Воля же Пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он мне дал, ничего не погубить, но все воскресить в последний день.

Воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день...».

* * *

В искристых просветах кленовых веток очерчивался и глянцевой зеленью вспыхивал каждый листик; на круглых полотнах стволов рельефно проступали знаки и символы – прошлое, будущее и настоящее соединялись в них в полуземную тайнопись. Прохлада аллеи и внутренний жар сердца странно сочетались.

Уже у самой церкви она остановилась, почувствовав смятение и внезапный голод, сильную жажду, помутнение зрения – властный приступ сопротивления.

Она переборола его. Не вернуться же с полдороги, отказавшись от шанса – поразительного, тревожного, и в то же время неотступно желанного, как поразителен, тревожен и желанен все объясняющий на земле совершенный небесный рай.

Исповедь стала внутренней необходимостью, задавить которую было теперь невозможно. Произнести раскаяние, где грех будет наконец назван по имени – в этом она искала спасения, и прежде всего спасения от самой себя, от телесного и душевного беспорядка, доведшего ее почти до краха. Ей хотелось вычистить весь этот сор в виде жалости к себе, больших и мелких обид, неопределенной тоски и многого другого, что мешало дышать и жить.

Исповедник, отец Михаил – будто воскресший священник из детства: худощавый, маленького роста, подвижный, серебристая бородка клинышком-крылышком так и развевается, когда он быстро семенит по храму, – приветствовал улыбкой, мягко отражавшейся в озерках глаз. Во всем облике, в точности, как у матушки Агафии – чуткая готовность к переходу, решающему отбытию, что может случиться со дня на день, с часу на час – жизнь на грани вечности.

Готова и Ванесса сегодня...

– Поплачь, поплачь, милая, – ласково приговаривал батюшка и, как ребенка, гладил Нессу по руке. – Нужна водичка твоему садику. Тогда он пуще зацветет...

И выплакавшись, собравшись с духом, она все-таки произнесла:

«Господи, согрешила в чадоубийстве,

двоемужестве,

прелюбодеянии,

в гордости,

осуждении,

во лжи,

в зависти,

ревности,

злобе,

унынии...

Страшны мои грехи пред Тобой, Господи! Кто согрешил когда-либо, как я, какого срама не содеяла, каким только злом не осквернилась, но с раскаянным сердцем пришла к Тебе. Прости меня, окаменевшую, сожженную совестью...».

* * *

Возвращалась Несса домой одна. Матушка осталась в монастыре по делам. Кленовая аллея, сомкнув купы, уже понемногу засыпала. Вдали темной полосой тянулся лес и странно волновал, Ванессе неудержимо захотелось пойти туда и проверить, было ли недавнее видение всего лишь тонким сном или чем-то большим... явлением иного измерения, в которое она соскользнула с такой поразительной очевидностью. Какое-то время даже стояла в раздумье. Из-за развилки вывернула легковая машина и поравнялась с ней.

– Вас подвезти? – спросила женщина, сидящая за рулем.

– Спасибо, я пройдусь, мне совсем недалеко, – ответила Несса.

– Нам по пути. И дождь накрапывает, промокните...

Голос звучал дружелюбно, чуть ли не упрашивающе.

– Спасибо, – поблагодарила Ванесса, было неудобно отказываться.– Вообще-то я люблю гулять под дождем, – сказала она, все же усаживаясь на переднее сиденье.

– Я тоже. Ничто так не смывает грязь, как вода с неба.

Несса внимательно посмотрела на женщину. Лицо ее показалось очень знакомым, будто совсем недавно они где-то встречались: короткие, каштановые волосы, аккуратно зачесанные назад, высокие, чуть впавшие скулы, но особенно взгляд – серый, рассеянный, скрывающий какую-то заботу или душевную травму и пребывающий в неожиданном диссонансе с общим выражением, на первый взгляд даже счастливым.

– Меня зовут Эмма, а вас... Ванесса, так? Мы ведь знакомы, припоминаете? – прозвучало будто и не рядом, а эхом, издалека.

У Нессы сильно забилось сердце. Возможно ли? Эмма, та самая Эмма из удивительного сна!

«Господи, помилуй!» – произнесла Несса про себя, а вслух сказала:

– Конечно, хорошо помню, – помолчала, обдумывая важную мысль, – мы ведь не случайно встретились тогда в таком месте.

Эмма взглянула на Нессу недоуменно, но потом будто что-то преодолела в себе, будто переломила, и черты переменились, поверхностная счастливость улетучилась, уступив глубокой печали – настоящему ее состоянию. Она опустила голову и повторила несколько раз:

– Я знала, как я могла об этом знать? Но я знала, знала...

– О чем? О чем вы знали? – спросила Несса, почему-то беспокоясь.

– О том, что вы... что я... что горе у нас одно. Я женщин таких, как мы с вами, чувствую. Понимаете, чувствую, когда их вижу... что-то у нас всех есть общее, как клеймо скрытое или болезнь... Как бы мы ни старались быть нормальными, мы уже никогда не сможем быть нормальными. Я годами толком не спала и много размышляла об этом. Мы вроде и живем, как другие, но прячем главное: смеемся, а внутри плачем, идем ногами, а хочется на коленях ползти.

Несса слушала трагическую историю Эммы о том, как загубила она свое дитя из страха потерять любимого и как потом он, ею любимый, все же ушел к другой и даже стал отцом двоих малышей, и Нессе хотелось найти слова утешения, но ничего не нашлось, потому что, утешая Эмму, она бы стала утешать себя, а она уже отказалась от самоутешения раз и навсегда. Лишь положила руку ей на плечо...

Прогремел гром, и длинная, заряженная колоссальной энергией молния неистово вспыхнула, воспламенив широкое небо, разрезала его – блеск, жжение, мгновенный жар, пожар! – казалось, и земля, содрогнувшись, тоже треснула, раскололась на части: когда теперь затянутся ее раны...

Безумствовал, летел ливень и не кончался: уже сполна омылись клены в аллее, монастырь, часовня, пустынная дорога, на обочине которой долго стоял маленький автомобиль с двумя объятыми одним горем женщинами, и дивный лес вдали со старой елью в самом сердце, трепетно ожидающий утра и прибытия неутомимой голубиной почты...

Потом выяснилось, что накануне отъезда Нессы в Нью-Йорк Эмма приходила в монастырский магазинчик, и Ванесса помогла ей выбрать икону – Божья Матерь держит на руках Сына Бога, а внизу волхвы, принесшие дары, застыли в благоговейном поклоне (редкая, необыкновенная икона, висевшая, помнится, когда-то, – а может, и до сих пор там – над кроватью Деда, подарок любящей Вассы). Тогда они и познакомились.

* * *

Хотя исповедь не излечивает мгновенно и разом, но исподволь исправляет опасную кривизну мыслей и чувств. Больной знает, когда наступает перелом в болезни. Так и Несса ощущала, что выздоровление началось. Она не могла бы, если бы кто спросил, выразить то, что происходило с нею. Но шли дни и недели, и беспокойство отступало; как отмершие, сухие листья отпадали сомнения и вопросы, яснее виделась дорога – возвращение в Россию, учительство или любая иная работа, связанная с детьми – и по-новому осознавалась невозможность никакого движения без веры.

«Потом все откроется и объяснится», – сказала однажды матушка Агафия, поразив тогда Нессу безусловным, абсолютным доверием Богу. Теперь, наконец, и Несса добровольно и окончательно отказывалась от мнимой власти своего «я» и отдавалась на волю всевышнюю. Преследующее ее всю жизнь желание влиять на обстоятельства судьбы, и особенно, и в гораздо более нездоровой степени, на людей, когда-то завело в мрачный тупик.

Люди, люди, люди... что же виделось в них такого, что мучило долго и безысходно? Отчего постыдно и тайно хотелось завоевывать их внимание, подчинять и побеждать? Откуда эта жажда признания и превосходства? Соперничество, порождающее жестокую, неуправляемую неудовлетворенность... Ведь если вспомнить, тревога, граничащая с паникой, терзала ее чуть ли не с подросткового возраста и доходила иногда до физического недуга – до спазмов, до рвоты и головокружения. Еще в школе, едва дождавшись окончания урока, она часто убегала в туалет и, запершись там в кабинке, судорожно сглатывала и сглатывала сухой, колючий воздух и закрывала носовым платочком рот, чтобы не дать прорваться наружу душераздирающему крику, мятущемуся внутри, словно смерч в ловушке, и сотрясающему все ее маленькое существо. Откуда эта сверхчувствительность и ранимость? Откуда трагическое восприятие себя и мира? Неужели единственно только от болезненного воображения, от пресловутого комплекса неполноценности с превалирующим элементом страха – страха перед наступающим днем, перед слишком ярким солнцем, перед слишком темной ночью, страха быть разоблаченной, страха остаться незамеченной, нелепого, парадоксального страха выйти из адской игры, в которую втянуло однажды вместе со многими другими, не знающими толком правил, не понимающими ее абсурдности и напуганными лишь иллюзией возможного поражения.

И что же это за комплекс такой, что начинает рассыпаться в прах на посрамление даже самым изощренным психологическим теориям от первого же выстраданного рывка веры? Конечно, никто не окончен, пока на земле, и, сколько еще понадобится таких рывков, пока совесть не освоится с новым светом и новым смыслом. Но готова Несса наконец пропустить желающих пробиться вперед, выиграть тараканьи бега, и потому отставшая далеко позади Робин оказывается рядом и совсем ближней.

Так что же изменилось в ее отношении к людям? Толпа, беспрестанно что-то оценивающая, одобряющая или осуждающая, абстрактная, бесформенная, представлявшаяся прежде угрозой личному ее существованию, начала распадаться на глазах на множество неповторимых человеческих лиц и характеров с их устремлениями, разочарованиями, мимолетным счастьем, болью, соединенных только одним – глубинным нераспознанным подобием Богу. Какое же это слепое жестокое право и непоправимая ошибка – не осознать это подобие. Все отшумит, улетит, отомрет, забудется, но нечто останется. Что, если не любовь?

После той исповеди часто Несса наведывалась к отцу Михаилу, и беседовали они порой часами. Милый, добрейший, кроткий! Как не уставал он слушать и вникать в любое движение души!

Волнуясь, поделилась однажды Несса с ним радостью – незаметно, само собой, без всяких мазей и примочек, стали затягиваться плохо заживающие шрамы – от темно-красных полос на щеке и на лбу остались лишь тонкие розовые линии, и батюшка говорил: «От Бога исцеление дается. Господь наш, когда жил среди людей, возвращал и слепым зрение и калек ставил на ноги, хотя и просил их не рассказывать никому до времени. Почему, как ты думаешь? Почему и не рассказать и не похвалиться? А-а-а-а, вот в этом-то и мудрость... Потому что исцеление не наступает в одно мгновение, тело поправить – лишь полдела, это только символ своеобразный, а для излечения души долготерпение нужно. А потом, глядишь, и говорить много охота пройдет». Эмма тянулась к матушке Агафии и Ванессе. Перед матушкой благоговела, в Ванессе же искала подругу, сестру. Их многое объединяло: обе не имели мужей, обе пришли к вере через осознание греха, обе не захотели придать его забвению. Для обеих внешняя жизнь была лишь дополнением к напряженному внутреннему стремлению к Богу и прощению. К тому же Эмма с годами все острее чувствовала свое одиночество. Жила она одна в небольшом поселке, примостившемся ненавязчиво к подножью стройной горы, в маленьком домике с низкими окошками, состоящем из двух комнат и кухни, с благоухающим по весне хризантемами двориком, кошкой и собакой. Работала на небольшой частной ферме, выращивавшей терпеливо и добросовестно натуральные, ненахимиченные зелень и овощи, и хотя со всеми, кого знала, состояла в хороших отношениях, близко ни с кем не сходилась. В те несколько недель общения с Ванессой она поняла, как не хватало ей искренней женской дружбы и как прекрасно таковая может лечить сердце. Она знала, что Ванесса собирается вернуться в Россию, и заранее переживая разлуку, не хотела упустить ни одной возможности встретиться.

В пятницу – уже неожиданно жаркий май прискакал на длинных лучах, зажигая желтым, синим и красным светильники первых горных цветов, – когда у Эммы выдался выходной, они отправились на весь день в маленькое путешествие.

Надо видеть, как полноводный Гудзон голубым ожерельем любовно оттеняет свежую зелень бархатных холмов, обласканных солнцем и таящих в глубине девственную прохладу, прозрачные роднички, бьющие из земли звонко, словно колокольчики, огромные каменные глыбы в человеческий рост, непонятно, как там очутившиеся, будто вечным Сизифом поднятые на неимоверную высоту – где-то и он сам присел передохнуть неподалеку, возле какой-нибудь широкой сосны, замерев лет на тысячу в предчувствии новой эры бесполезного труда, а все из-за дерзости, из-за пресловутой гордости, царствовал бы себе над Коринфом и почил бы в срок... а под вечер, чуть стемнеет, зажгутся костры и начнут свои диковинные танцы тусклоокие гномики, охраняющие подземные богатства, встретившиеся однажды четыре века тому назад с глазу на глаз самому Генри Гудзону в один из его походов и обратившие в подобных себе бородатых карликов большую часть его команды посредством магического напитка (назидание путешественникам – как бы ни мучала жажда – не брать ничего из рук незнакомцев); и еще, и еще – белые гигантские зайцы, говорящие ели, быстрые, как осы, летающие змеи и многое, многое из реальности и легенд, что смешалось в единый, живой шедевр.

– Смотри, – восторженно восклицала Эмма, показывая то на дерево, то на птицу, то на приоткрытый рояль темно-синего неба с белыми клавишами облаков – вот-вот зазвучит оттуда неслыханная, утоляющая любую боль музыка; то на раннюю, матовую, совершенно круглую луну, выплывшую, как нежный младенец из купели. – Смотри, запоминай. Завтра все будет иначе. Да и что мы знаем про завтра?

На обратном пути попался небольшой индейский ресторанчик. Ванесса сразу узнала его – это было то место, где несколько лет назад они с Артуром случайно встретили Андрея и Майкла. Она подумала повернуть назад, но Эмма уверенно шла впереди, убеждая, что здесь их ждет самая вкусная еда на свете – креветки в винном соусе и душистый тыквенный пирог. Не стоило ее огорчать. Столик, который им вежливо предложил официант, оказался тем же самым – у окна, здесь Несса и оба ее мужа сидели в странной, противоестественной близости и непереносимом напряжении. Сквозь тщательно вымытое стекло блестело то же зеркальное, неподвижно ленивое озеро. За ним тянулся и горел в закатном пламени лес, и в нем готовилась к теплой, вольной ночи семья оленей, за которой с тайной тоской они втроем тогда наблюдали, пока подвыпивший Майкл артистично и громко рассказывал о своих пристрастиях в блюдах, в литературе и в женщинах.