Текст книги "Бремя"

Автор книги: Наталия Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Глава 23 Тайный свидетель

Удочери меня, всевидящее Небо, позволь – как умолить тебя! – неверную судьбу начать сначала, с того благословенного момента, когда блестел на солнце красным и обещал чистейшее вино невинный виноград души моей...

В то самое утро, когда мистер Берри в несвойственном ему беспокойстве пытался разрешить скрытый смысл мрачных образов своего «говорящего» сна, Ванесса встала поздно, и, в отличие от доктора, посетил ее ночью не кошмар, а пробудило ощущение странного и сильного тепла, такого реального и интенсивного, что согреваясь в нем, испытала она чувство словно утраченного когда-то давно родства и глубокой связи. С кем? – пыталась она понять. О ком пожелало напомнить ей сердце? Ванесса открыла глаза, и в ту же минуту ей показалось, что будто что-то вспыхнуло в воздухе, в темноте, и осветило стены и потолки короткой яркой вспышкой, и в следующее мгновение стремительно исчезло. Она привстала в удивлении, но никого в комнате уже не было. Лишь благоуханная пыльца неожиданной радости рассыпалась вокруг – так хорошо стало на душе, как хорошо бывает, наверное, только в детстве – до познания мира. Ванесса лежала и думала, что бы все это значило, такая перемена в ее чувствах – реальна ли она, надолго ли, а потом снова заснула. И снилась ей молящаяся Васса. Как и тогда, перед смертью, Васса горячо привлекала ее к себе, словно пытаясь показать Богу ту, о которой молилась, и шептала проникновенно: «Господи, помилуй чадо мое, Иоанну...».

* * *

С утра влажное солнце блестящими ручьями неслось по тротуарам, домам и крышам, опять – в который раз! – возвещая людям о возможности всеобщей любви, тормоша и призывая к иному счастью погрязший в материю мир. Яркие, настойчивые лучи пробились и сквозь окно Нессиной спальни и, открыв глаза, бережно охраняя чувство, вызванное ночным посещением, она впервые за долгие месяцы пребывания в депрессии, увидела, что жизнь все еще наполнена красками, и поразилась своей неутраченной способности воспринимать их.

С террасы лился лиловый, свежий и пахучий, как дополуденная роза, густой воздушный поток, облака в алом обрамлении плыли нежными павами и опускались низко, а шелковый веер ветра то открывался, то закрывался, играя серебром в каждом своем дуновении.

Омыло чистотой, так что почувствовала себя Ванесса почти здоровой. Неудержимо захотелось яблок, зеленых, кисло-сладких, какие росли когда-то в дедовом саду, захотелось выйти на улицу и не поплестись, а пробежаться, почувствовать мышцы и прохладу на лице. Неужели, действительно, выздоровление? Неужели начинает отогреваться застуженное сердце? Ванесса совершенно забыла о сеансе с психиатром, и только сейчас вспомнила. И Артур ушел, не разбудив, увидел, наверное, как крепко она спала, и не захотел тревожить. Ну да и ладно. Не до сеансов сейчас. Сейчас так хорошо, так спокойно, не растерять бы это чувство. Потом, в конце концов, можно извиниться за неявку, прекратить вообще ходить туда. Ей почему-то стало жалко старичка Берри со всеми его свободными ассоциациями, эдиповыми комплексами и упованием на психоанализ. Как все-таки замечательно, что спешить некуда. Время будто исчезло. И она сама очутилась вне его границ, спали его цепи, ослабли тиски, потому что приоткрылись ворота души ее! Несса с удовольствием умылась, оделась и вышла на террасу. До чего прекрасно все же небо... Так бы и смотрела, не отрываясь, в его бездонную отраду. В самом зените, почти рядом с диском солнца появился крошечный, прозрачный самолетик и тут же исчез в вышине: куда-то он держал путь, а что если на ее Родину? И помахала рукой – привет земле русской. А потом вдохнула глубоко – блаженно забытое чувство покоя.

Зазвучала издалека музыка. «Раз-два-три... раз-два-три... Иванка, смотри, как хорошо у тебя получается... Ты, наверное, балериной станешь, когда вырастешь?».

«Да, нет, я, когда вырасту, птицей буду».

«Так у тебя же крыльев нету».

«А я руки расправлю и полечу».

«А если упадешь?».

«Не упаду. У облаков же нет крыльев, а они не падают».

«Облака – не люди. Они – из воздуха сделаны».

«И я в воздух превращусь. Стану легкая, как перышко, и счастливая, как ангел...».

Сколько ей было? Семь, восемь, когда с соседским мальчишкой, безнадежно влюбленным, разучивали они в летнем саду танец к школьному празднику? И вот наконец, пусть всего только на этот час и спустя жизнь, почувствовала она себя «легкой как перышко и счастливой, как ангел»...

А внизу – шумит большой город, торопятся куда-то люди. Поймать бы текущую жизнь и подержать ее в ладонях. Пусть передохнет, отложит нескончаемый поток часов и минут. Замрет на высокой ноте, как эта...

«Легкая, как перышко», Несса перегнулась через перила террасы, наблюдая, как к подъезду дома подъехала машина «скорой». Из нее вышли санитары, где-то уже она видела подобную униформу? Ах да, в «Желтом круге»... И воспоминание прошило короткой колючей судорогой. Но, может, для нее все то уже позади? Может, пересекла она разделяющую линию, за которой наконец рассеется мрак и ровная светлая волна подхватит ее, вот, как этим утром... Теперь знает она, что Васса молится о ней, и молитвы ее помогают. Да, но что же эти люди здесь делают? Несса заметила, как санитары замешкались с минуту возле крыльца, кто-то открыл им парадную, и она вся напряглась от страшного предположения. Все же заставила себя войти внутрь комнат, мелкими шагами приблизилась к прихожей и прислушалась... Двери лифта на этаже открылись.

– Это здесь, апартаменты слева... – сказал кто-то, и тут же раздался звонок. Несса вздрогнула. Метнулась в один, другой, третий угол. И оказалась в кухне... Уже не соображая, что делает, вытащила огромный столовый нож из шкафа и крепко зажала в руке. Невыносимая тошнота подступила, мысли застыли, и вся она замерзла как-то внезапно, будто ее окунули в ледяную прорубь. В дверь снова позвонили. И еще раз – продолжительно, настойчиво.

– Миссис Файнс, мы знаем, вы дома. Нам необходимо поговорить с вами.

Окно кухни было открыто, там, за пределами ловушки, в которую она так неожиданно попала, продолжал пыжиться ставший вмиг чужим и безликим суетный мир.

– Убить себя? – услышала внутренний вопрос. – Нет, это не стоит того. Это совсем не выход... Нет в самоубийстве освобождения, и нет величия. И твоя жизнь не осветится избавительным светом, а лишь спустится в еще большую и уже окончательную тьму. «Нельзя умирать без прозрения, нельзя умирать без рождения», – вспомнились ей чьи-то стихи.

У кого же она вычитала эти строки? Кажется, очень давно, еще дома, в одной из книг дедовой библиотеки... И как странно, что именно сейчас, в такую-то минуту они пришли в голову: «Нельзя умирать без прозрения. Нельзя умирать, не родившись вновь...».

И, начиная отдавать все более полный отчет в происходящем, собравшись с мыслями и духом, Несса открыла входную дверь, положив быстро нож на тумбочку. Санитары в присутствии полицейского, держащего все время правую руку на кобуре с оружием, окружили ее. От резкого сквозняка (внезапным порывом ворвался в дом, словно рассерженный хозяин, ветер) вздыбились, закружились, пузырясь, оконные занавески, что-то свалилось и с грохотом покатилось по террасе; слетел, как живой, с тумбочки на пол нож. Один из санитаров поднял его и выставил всем на обозрение: мол, смотрите – и средство самоистребления или нападения уже наготове.

– Миссис Файнс, вам необходимо проехать с нами в госпиталь, – сказал тот, что постарше. – Надеюсь, вы знаете наши условия и не станете сопротивляться. Нам бы не хотелось применять силу...

Не убежать от них, не спрятаться, не испариться, как испаряется уставшая роса...

– Конечно, я понимаю... Позвольте мне только сообщить мужу.

– Ваш госпитальный доктор сам свяжется с ним по телефону.

Санитары вывели Ванессу на улицу, как опасную преступницу, охраняя справа, слева, сзади, посадили в машину «скорой помощи». Перед тем как войти в нее, она подняла голову и еще раз взглянула в обелившуюся вдруг до перламутровой белизны высь, так порадовавшую ее этим утром нежданной надеждой. Показалось, что вот-вот растрескается скорлупа гигантского яйца вселенной, и тогда произойдет небывалая, непоправимая катастрофа, но нет, это всего лишь ее измученное сердце ломалось и трескалось от отчаяния.

* * *

Человеку нормальному переживаний «ненормального» не понять. Однако, что есть норма? Не видеть исчезающие деревья и зрячих слепцов? Не ощущать себя птицей? Не мучиться видениями? Не слышать неустанный внутренний монолог или говорить, говорить, говорить, чтобы заглушить его? Быть занятым? Слыть самоуверенным? Не выносить молчания? Не замечать душевной пустоты? Презирать пустынников? Кто они, эти «нормальные» счастливчики, набирающие скорость на дорогах жизни, умножающие ее темп – быстрее, быстрее и еще быстрее, только бы не упустить шанс на ежеминутное удовольствие, прийти первым на пир правых. Виноватым не место на этом празднике себялюбий, а потому лучше предать вину забвению, зарыть поглубже. Спрятать, придушить...

Но придет час, когда, не вынеся смрада, поднимется вина к самому сердцу и запричитает в голос: «Что ты наделала? Что же ты надела-ла-а?» – и замечется в поисках всепрощающего утешителя. И не найдя его – ведь темно внутри и вокруг, не разглядеть спасительного огонька, – поплетется неприкаянно по коридорам «Желтого круга», натыкаясь на глухие, гладкие до глянцевости, холодные стены...

– Миссис Файнс, мы знаем, что продолжительное время вы страдаете депрессией, и это – ваша вторая госпитализация в нашей клинике. Расскажите, как вы себя чувствуете в настоящее время?

– Спасибо, доктор, я чувствую себя лучше. Хочу только поправить вас: в первый раз я попала в вашу клинику по недоразумению – у меня случился обморок на улице, думаю, тогда все мои документы были украдены. Полиция привезла меня к вам. Я уж не знаю, на каком основании.

– Вы, миссис Файнс, страдаете амнезией, не так ли? – моргнув бесцветными ресницами и почему-то облизнувшись, спросил врач.

– Да, я потеряла долгосрочную память... Я не помнила, что было со мной до обморока. Но, насколько мне известно, здесь меня пытались лечить от шизофрении.

– Миссис Файнс, произошли ли в вашей жизни с тех пор какие-либо травмирующие события, которые могли повлиять на ваше состояние или ухудшить его?

Ванессу раздражали и внешность, и самодовольный «допрашивающий» тон дежурного: такие психиатры веруют в свою мнимую власть над сознанием других и всячески стараются провести границу между собой и «низшей кастой» душевнобольных. Ей почему-то стало обидно за всех пациентов этого высокомерного врача, не способного выразить элементарного человеческого сострадания. Но, преодолевая неприязнь, она ответила:

– Да, я потеряла дочь и близкого человека. Но эти, как вы говорите, «травмирующие события» моей личной жизни касаются меня лично. К тому же, все, что могла, я уже рассказала доктору Берри...

– Доктор Берри диагностировал вас с суицидальным риском.

– Он ошибся.

– Миссис Файнс, вы хорошо знаете наши условия: если вы не будете сотрудничать с нами, вас задержат здесь на неопределенный срок. Мы должны знать ваши мысли.

– Вы не можете их знать, я сама их часто не знаю...

– Значит, ли это, что у вас есть суицидальные идеи?

– Я не сказала этого...

– Значит ли это, что вы не контролируете свои мысли?

– Я не могу контролировать все, о чем думаю, – это правда. Но желания уйти из жизни – у меня нет...

– Сеансы психоанализа выявили обратное, – опять облизывая губы, как будто получая удовольствие от собственного сообщения, сказал доктор.

– Психоанализ создан таким же больным человеком, как и мы с вами...

– Вы считаете меня больным? Вы считаете Фрейда больным?

– Считаю, что в каком-то смысле мы все – больны...

– В каком же это смысле?

– Больное самолюбие. У нас у всех – больное самолюбие. Из-за этого никто – не в безопасности с собой. Включая вас...

– Вы считаете, что-то угрожает мне?

– Чрезмерная самоуверенность. Вы сейчас говорите со мной так, как будто вам дано право распоряжаться моей жизнью, очень самонадеянно. Я уже ответила, что у меня нет желания убивать себя... Вы же продолжаете настаивать на обратном.

Доктор черкнул на полях таблицы с вопросами: «паранойя», «пассивная агрессия» и обвел жирным синим кругом:

– Я не настаиваю, миссис Файнс, я просто хочу внести ясность и не допустить ошибки. Если завтра вы выпрыгнете из окна или пораните кого-то – отвечать буду я. Так что, мы должны закончить начатое интервью. Это протокол, без этого мы не можем отпустить вас домой. Итак, вернемся к вашим неконтролируемым мыслям. Представляете ли вы хотя бы иногда свои похороны, и то, как люди будут реагировать на вашу смерть? – и после слова «смерть» врач снова обильно смазал губы слюной. Что-то нездоровое и нечистоплотное было в этой его привычке. Ванесса вся напряглась от отвращения, давно она не чувствовала настолько явной брезгливости к кому-либо – ей даже стыдно стало за такое сильное, почти животное чувство.

– Нет, из близких у меня остался только муж. И я бы не хотела причинять ему боль.

– Миссис Файнс, есть ли у вас в доме оружие или потенциально опасные лекарства? И если есть, держали ли вы их когда-нибудь в руках?

– Нет. У нас в доме нет оружия. Опасных лекарств тоже нет.

– Санитары видели большой кухонный нож на полу в прихожей? Как он там оказался? Что вы собирались с ним делать?

– Я взяла его в руки, когда позвонили в дверь.

– Для чего? С какой целью?

– У меня не было цели.

– Но был импульс?

– Не помню. Я в первый момент напугалась.

– Подумали ли вы в тот момент о самоубийстве?

Ванесса опустила голову, сейчас ей не хотелось врать, даже этому самодовольному, скользкому, как подвальная сырость, мокрогубому доктору.

– Да, у меня мелькнула такая мысль... Но я справилась с ней, пошла и открыла дверь...

– Вы уверены, что сможете справиться с этой мыслью и в будущем?

– Я ничего не знаю о будущем. Оно пока не наступило...

* * *

И все же что-то изменилось тем полным непредвиденных событий днем. Двигаясь из приемного отделения лечебницы, после долгих, утомительных допросов врачей, пытавшихся определить по всем правилам психиатрических учебников степень аномальности ее ума, в палату под символическим (специально для русских?) номером 6, Ванесса, как ни странно, не испытывала прежнего ужаса и беспомощности. Думала она о ночном происшествии, о необъяснимой радости, навеянной им, и о том важном, чему пока трудно было дать определение и что так внезапно зародилось в ней тогда. Нет, то не была галлюцинация – в глубине сознания Несса почти всегда могла отличить, «вычислить» фантомную природу «чертовых» видений (хотя завороженная их силой и мнимой явностью не могла и не следовать им или прогнать их из реальности), но – явление особого рода, опыт необычного знания, которого она не знала раньше – растущей осведомленности о том, что некто – славный, как ангел – пытается помочь ей.

Все та же мертвенная желтизна лиц, углов и потолков, но Несса – чуточку другая – тише, терпеливее – сирота, ожидающая удочерения...

* * *

Печальная обитель для душевнобольных – «психушка» (не скажешь лучше, чем по-русски) – изнанка больного мира – по-прежнему (как будто и не утекло трех с лишним трагических лет) вымучивала свое полусонное, полуживое, одурманенное психотропными препаратами, существование. Шаркали по грубым полам ватные отекшие от малоподвижности и неправильного пищеварения ноги больных, грузные санитарки развозили по палатам еду и лекарства, придирчиво и неодобрительно поглядывая по сторонам, покрикивая даже на «послушных» пациентов, получивших разрешение выходить из боксов, подпирающих стены с полуоткрытыми ртами, бессмысленными выражениями на синюшных лицах и смутным чувством потерянности во времени и пространстве. Не исцелить антидепрессантами душевное страдание. Не встретится «Прозак» или «Паксил» в терминалах сознания одинокого страждущего с его неизбывной тоской и не скажет: «Свободен ты, иди с миром, снимается с тебя груз вины и страхов...», но оглушит, задует, как жар в печи, спасительную боль, и поплетется человек по жизни с замутненным оком, пока и совсем не ослепнет.

Бесконечен, неисчислим и необъясним эмоциональный опыт человека, и, насколько, должно быть, претенциозна наука, пытающаяся притвориться понимающей и знающей его тайны. Премудрость людская, не испросившая премудрость Высшую...

Лишь вчера вдыхавшая настоящий воздух неба, спускалась Несса по принуждению в душное подземелье медикаментозного полубытия. Наступали утра, но не кончались и ночи. Приходил следующий час, но не уходил и предыдущий. Нагромождалось время, все дальше удалялись голоса. И терзали, рвали в клочки ослабевший рассудок дикие, диковинные сны. Сны, сны и сны... эти внезапные и взрывные, как лопающиеся воздушные шары, видения; сюрреалистические картины никогда не виденного и не пережитого – призраки антижизни... «Надо бороться, – думала Ванесса, когда ослабевало действие дурманящих препаратов. – Нельзя сдаваться», хотя мешала и останавливала необычайная усталость и немота в теле. Тупые, опустевшие углы памяти. Тягучие, как изжеванная жвачка, мысли – о чем? – не понять, ну и неважно... Безразличие, безымянность: во чье же имя мир этот?

Но что-то важное в ней не смогли все-таки разрушить лекарства. И напрягая волю, преодолевая стены ступора и аморфность разума, искала Несса в охраненной глубине своей, там, где все еще дышала живая душа, пережитое совсем недавно ощущение – предчувствие того, что никто – не один, и она – не одна, что добрый помощник где-то рядом – и находила его в минуты мимолетной ясности, как драгоценность, как нежданную награду, и тихо радовалась, и надеялась.

Глава 24 Идиот

Артур ежедневно навещал жену. И каждый раз в первую минуту они не узнавали друг друга: она – выискивая его образ в замутненной памяти, он – с трудом привыкая к изменившимся чертам ее лица. Все в нем рвалось от жалости. Что еще он мог сделать? Как сильнее любить? Чем услужить? Отдал, что было, ничего не получив взамен. Да ведь и не ждал многого – одного только – простой, нормальной радости вдвоем. Но и эта надежда закатывалась теперь, как уставшее солнце за горизонт.

– Скажи мне что-нибудь, родная моя, – прошу тебя, не молчи.

Но она молчит, всегда отстраненно молчит. И хочется встряхнуть, заставить ее говорить и реагировать. Непереносима бессловесность свиданий. Может, правы врачи, и жене его предстоит долгое лечение, и никакой любовью здесь не поможешь. Но что тогда? Желтые стены на всю оставшуюся жизнь?

– Забери меня отсюда. Пожалуйста, забери, – наконец, словно сквозь дрему, попросит она, не поднимая головы с его плеча, не открывая глаз.

Однако забрать он ее не мог. Лечащий психиатр настаивал на дополнительных двух неделях, объяснял, что идет период адаптации к новым препаратам – от этого апатия, сонливость, отсутствие мотивации – уверял, скоро пройдет. Артур верил – и не верил, у него самого начиналось что-то вроде хандры, хотелось, чтобы оставили в покое, хотелось уехать далеко и забыть обо всем, но тревога о Нессе временами с такой жгучей болью пронизывала его, что он тут же давал себе слово не оставлять ее ни при каких обстоятельствах, как ни тяжела оказалась болезнь.

Он отгонял от себя страхи, когда один возвращался домой, а потом нервно ходил по террасе, где каждый сантиметр пространства напоминал о ней и о редких минутах их чистого (или таким оно казалось ему вначале?) счастья. С первой их встречи в доме миссис Харт, еще жива была Эрика, родилась в нем мгновенная, на грани нереального – влюбленность в эту необычную, будто раненную печалью, женщину, о прошлом которой он ничего не знал и не хотел знать, потому что достаточным и сверхдостаточным было то, что видел и чувствовал. Та влюбленность приступами необъяснимой сильнейшей эйфории захватывала его сердце, пока не завоевала полностью. Несса со своим загадочным жизненным предисловием и непоправимой внутренней надломленностью, обернувшейся теперь серьезным (кто знает – может, неизлечимым недугом), непонятным образом вошла в него, стала больше, чем любимой женщиной, стала его ребенком, его каждодневной заботой, смыслом и одновременно мечтой и его же сущностью. Она больна – и он болен. Ее судьба – его судьба. Значит, и нет теперь дороги назад...

* * *

Через две недели Нессе разрешили выходить. Во дворе клиники располагался небольшой сквер с несколькими высокими кленами и узкими скамейками рядом с ними.

Уже вовсю в свою заглавную роль вступала весна в великолепном представлении природы. Мягкие лучи, слаженно подыгрывая ей, настойчиво теснили сырые пугливые тени, и те бежали к строгим шершавым стволам деревьев и умоляли о приюте. Открывались, потрескивая, почки на ветках и показывали нежные, ярко-зеленые язычки новорожденных листьев, поддразнивали – то ли еще будет! Земля влажно дышала. Трава торопилась к солнцу. Воздух сиял. Смеялось, раздуваясь от радости единственное на востоке, куда был обращен Нессин взгляд, как будто проросшее из верхушек деревьев облако, и колыхался его пышный, белый парик на легком ветру. А в самой вышине раскинуло необъятный, подсвеченный изнутри алым, занавес само небо – великий режиссер и исполнитель, непостижимый талант, обещавший зрителям неисчислимое множество новых, еще более блестящих или трогательных сцен. К сожалению, из зрителей присутствовала только одна, но это нисколько не умаляло грандиозности спектакля.

Согревалась Ванесса, наблюдая за каждой мелочью, творящейся вокруг, иногда ощущая себя почти успокоенной: земля и небо всегда утешали ее.

Даже если прикроешь глаза, и останется единственная узкая полоска света, соединяющая внутренний мир с внешним – не утащит тебя полуденный демон в темный погреб подсознания. А потому всеми силами постарайся удержать этот спасительный просвет, сквозь который льется цветная, предвечная жизнь и не погрузиться в вязкую, мрачную дрему, обнажающую твою беззащитность. Так и сидела она с полуопущенными веками на границе двух трудносовместимых способов бытия, и кольца солнца кружили вокруг, поддерживая ее в равновесии.

– Миссис Файнс, вам пора идти в палату.

Несса и не заметила, как рядом появилась санитарка. Все же повезло ей сегодня: смена оказалась вполне сносной.

– Пожалуйста, позвольте мне еще немного побыть здесь. Сегодня такой замечательный день...

– Ну хорошо, я приду за вами ровно через полчаса...

– Спасибо вам. Вы очень добры.

«Полчаса... Целых полчаса... – с благодарностью подумала Несса, провожая женщину взглядом. – Как много, оказывается, могут значить полчаса для человека... Выбрасывала она раньше их из своей жизни, даже не замечая, на что они потрачены, куда утекли, что унесли... Неужели можно было так бездарно расточать время! Но теперь, если суждено ей выбраться из этого «кукушкиного гнезда», все будет по-другому, станет она ценить каждое земное мгновение. Чему-то все-таки научило ее заточение...».

Солнце засветило еще ярче, припекло по-летнему. Несса сняла куртку, вдохнула глубоко, полно, так что даже чуть-чуть закружилась голова. На низком пригорке напротив появился человек, не похожий ни на доктора, ни на санитара, ни на обитателя «Желтого круга». Он выпадал из окружающего и внешностью, и походкой напоминал о чем-то очень далеком. Ванесса вгляделась и узнала и, узнав, почему-то совсем не удивилась, хотя ничего более невероятного здесь, в пределах закрытой американской лечебницы не могло и случиться: прямо по направлению к ней, чуть склонив белокурую голову набок и улыбаясь, шел ее соотечественник – князь Лев Николаевич Мышкин, самый пронзительный «идиот» России. Когда-то подростком была она влюблена в этого «больного ангела», как нежно называла Мышкина, настолько пылко, насколько юное, романтически настроенное существо может быть влюбленным в свой идеал. Идеалы приходят из книг и возвращаются в книги, но Мышкин оставался реален на многие годы, реальнее многих живых. Мечталось ей тогда о необычной судьбе и для себя, и для него в некой фантастической стране, где нет ни страданий, ни безумия. Как неистово желала она поправления его ума! Как верила, что там, в швейцарской деревне (где юный русский дворянин с чрезвычайно ранимой душой так и остался в детском воображении на попечительстве психиатра Шнейдера), что там, на закате, однажды вновь прокричит своим мистическим криком тот необыкновенный осел, который однажды уже исцелил помешательство ее героя, и прояснит его рассудок еще раз и уже навсегда. И вот теперь – такая сверхъестественная встреча, Ванесса даже привстала от прилива чувств. Судьба и в самом деле благосклонна к ней сегодня.

– Ну, что вы, что вы, Ивана Ивановна, – обращаясь к ней по-русски сказал Мышкин (лицо его было очень светлым, почти прозрачным), – не беспокойтесь... Я вот здесь, если позволите, рядом с вами присяду. Мы ведь так давно не беседовали.

– Здравствуйте, дорогой Лев Николаевич! – Несса в волнении подала руку, преодолевая сомнение: «А что если это всего лишь галлюцинация? Желаемое выдает себя за действительное. Но зато какая счастливая, и как давно она не слышала такую чистую русскую речь!..». – Значит, все-таки вас вылечили? – радуясь, спросила она.

– Нет, в обычном смысле слова не вылечили, однако произошло другого рода выздоровление...

– Какое же? В каком смысле? Я молилась за всех бедных ослов в Швейцарии. Вы, правда, любите ослов, Лев Николаевич?

– О, да, я ужасно люблю ослов. Люблю наблюдать за ослами и общаться с ними. Людям есть чему у них поучиться. В ослах есть то, что не достает человеку, в них есть терпение и способность принять на себя ношу, если это кому-нибудь на пользу. И заметьте, ослики – невероятно выносливы, я видел, как их нагружали весом в несколько раз больше их собственного, и они безропотно несли. Такая сила может быть только от смирения. И мудрости. Да не удивляйтесь, – мудрости. Профессор Шнейдер, хоть и светило в психиатрии, но не смог вылечить мою болезнь, а от одного ослиного крика я как будто пробудился... И не один раз. Поэтому я всегда предпочитаю находиться поближе к осликам. Они – самые приятные и полезные люди, – светло улыбнулся князь.

– А мне смирение совсем не дается, Лев Николаевич, будто кто-то сидит внутри и требует своего. И всякий раз, когда это «свое» получаю, ужасно мучаюсь и стыжусь и корю себя, и даже презираю. А потом снова делаю то же самое, никогда не могу остановиться. И так – до опустошения... До отвратительного чувства сытости, когда уже и хотеть нечего, а радости все равно нет...

– И я знаю это чувство, Ивана Ивановна. О, если бы люди умели удовлетвориться тем, что им определено. Но мало кто удовлетворяется. Все перебирают, выискивают, сравнивают, просчитывают, выгадывают... Забыли, что выбор человеку дается, пока он на земле. Потом выбора не будет, там уже поздно будет выбирать. А главное – так и останется невыбранным...

– Но, может, люди так счастья ищут?

– А что такое счастье? В Священном Писании о нем ничего не сказано, там даже само слово ни разу не встречается. Вот вы, Ивана Ивановна, как бы выразили, что это?

– ...Отсутствие боли. Радость вместо боли. Жизнь без страданий.

– Да, возможно ли такое! А если и возможно, на пользу ли? Как можно не страдать, когда столько горя вокруг? Бежать от страданий – значит, от искупления бежать. Такую душу бес сразу учует и – тут как тут – начнет крутить.

– И во мне бес завелся, Лев Николаевич... Я чувствую это.

Мышкин посмотрел на Ванессу внимательно и ласково.

– Я, знаете, здесь долго, более полутораста лет не бывал, Ивана Ивановна, и вижу, что демонизм сильно развился – человека от демона и не отличишь порой. Самоуверенных много – прямо гордомания какая-то. Жаль, очень жаль гордецов – им присуща чрезвычайная временность из-за прикрепленности к своему «я». Оно ведь, если само по себе, без Бога – скоро кончается. И человек кончается.

– А почему люди горды?

– От болезненности духа. Да, да, чувство превосходства – это болезнь, и самомнение мнимо и иллюзорно. Разве человек может постичь сам себя до конца, кто он, что он, откуда взялся и почему? Нет у него такого органа самопознания. Не в его это силах. Вот и психиатры, в том числе и доктор Шнайдер, хоть я его и очень люблю, – как ни стараются, не получается у них разгадать человека, особенно его разум – не раскладывается он на сознание-подсознание, есть в нем нечто, что не поддается расщеплению. И вас, дорогая Ивана Ивановна, мне горько видеть здесь. Того и гляди, что залечат. Вы простите меня, я ведь тоже виноват в том, что с вами произошло, потому и пришел...

– Вы виноваты? Да почему вы-то виноваты, Лев Николаевич? В чем ваша вина? Да вы, может, – самый светлый образ, какой когда-либо существовал в моей жизни! – воскликнула Несса. – Вы ведь столько доброго во мне пробудили когда-то...

– И рад, что это так. Только все равно виноват. Чувствую, что виноват. Вы мне очень близки, Ивана Ивановна. А за грехи ближних мы всегда – в ответе. Я там, – и Мышкин поднял правую руку вверх, – это хорошо понял.

И он замолчал, вглядываясь в нее мягко, с состраданием. А потом спросил:

– Вы, Ивана Ивановна, в вечную жизнь верите?

– Не знаю. Хочу верить. Особенно сейчас хочу верить. Ведь она существует?

– Существует. Вы уж верьте, пожалуйста, и не сомневайтесь. Я еще и для того пришел сюда, чтобы вам об этом сообщить. Беда в том, что пока на земле, мы доказательств ждем. Как это печально! Вот только представьте: родился человек из небытия – свершилось великое, непостижимое чудо – одарил его Бог душой, приставил к нему ангела, дал ему небо и солнце над головой, а человек тот обо всем этом даже не вспомнил, всю жизнь ел, спал, гонялся за удовольствиями, полагался лишь на свои пять чувств, может, даже счастливым себя ощущал, а потом помер. Что может быть трагичнее этого?

– Но, может, шестое чувство не всем дано...

– Всем. Шестое чувство дано всем. Это надежда наша на бессмертие. И жить, и умирать без этой надежды нельзя.

– Да может, я не достойна той надежды? Смертный грех на мне – ребенка своего убила, – и голос Нессы задрожал, – зачем Богу меня и спасать?

Мышкин взял Нессу за руку и опять долгим взглядом посмотрел на нее. В глазах его ясных, как в двух зеркалах, увидела она свое отражение: вместо лица – поле заброшенное, и было то поле темно, дыряво и пусто, и ничего на нем не росло...

– А вы сами, – ласково спросил князь, – ребенком себя помните?

– Да, очень хорошо помню, – сразу ответила она. – Пожалуй, свое детство только и помню правильно, без помех. А все остальное, как в дурном сне.