Текст книги "Шаляпин"

Автор книги: Моисей Янковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Еще в прошлом году было решено, что он станет сниматься в звуковом фильме «Дон Кихот» (по Сервантесу). Сценарий к фильму был написан П. Мораном, Ж. де Лимуром и А. Арну. Музыку писал Ж. Ибер. Снимать картину должен был немецкий кинорежиссер Георг Пабст. «…Я хочу сделать фигуру эпической, – писал Шаляпин, – так сказать, монументом вековым – не знаю, дадут ли боги разума и силы, но пока что горю».

Съемки натуры производились в Испании, затем в Англии, где работа над картиной продолжалась уже в павильонах. Шаляпин с молодым увлечением отдался созданию образа Дон Кихота. Вначале, как ученик, он внимательно прислушивался к указаниям режиссера и оператора, но вскоре уже сам мог давать советы относительно съемок тех или иных эпизодов. Как и всегда, работал с полной отдачей душевных сил. Он говорил в ту пору журналистам: «Я не намерен просто перенести мою игру со сцены на экран. Нет, мне чудится нечто гораздо большее. Сказать по правде, оперный театр меня никогда не удовлетворял. Декорации, бутафории, условности… все это не то. Даже пение, даже музыка Массне, которую я люблю… Мне хочется достичь другого, настоящей правды в игре, но я думал, что умру, не дождавшись осуществления своей мечты. Может быть, кинематограф даст мне эту радость – Дон Кихот – бессмертный образ. Я попытаюсь сделать из него нечто человеческое».

Вскоре фильм вышел на экран. Он получил широкое признание у публики, а критики почти единодушно писали о драматическом таланте Шаляпина в восторженных выражениях. «Дон Кихот» в кино был объявлен заметным явлением в искусстве.

Окончились съемки – и Шаляпин опять в турне, на сей раз с концертами по городам Соединенных Штатов Америки.

1933 год застал его в поездке. Начало года в Италии – стране певцов, где ему вновь сопутствовал ошеломляющий успех, где, как и в предыдущие годы, его признали величайшим певцом современности. А далее Голландия, ряд других европейских стран, в том числе еще раз Италия – «Севильский цирюльник» в La Scala.

1934 год. Монте-Карло, итальянские города… Когда был в Монте-Карло, узнал, что в Ницце отдыхает Константин Сергеевич Станиславский. Шаляпин поспешил проведать старого друга. Дочь Станиславского К. К. Алексеева вспоминала:

«Шаляпин жаловался отцу на приближающуюся старость, на тяжелые условия работы. Шаляпину приходилось вести в Париже широкий образ жизни, который требовал больших средств. Он вынужден был отправляться в далекие путешествия – гастрольные поездки. Последнее турне великий артист совершил в Австралию.

– Это подрывает мое здоровье, – сказал Федор Иванович, – а об искусстве даже говорить не приходится…

Отец ответил:

– Возвращайтесь к нам, в Советский Союз, Федор Иванович. Я вам гарантирую триумфальную встречу.

Шаляпин оживился. По его лицу было видно, что отец высказал самые сокровенные мысли Федора Ивановича».

Итак, Монте-Карло, итальянские города, Вена, Будапешт, Прага, Мюнхен, Штутгарт, Франкфурт-на-Майне, Кельн, Дрезден, Париж, Гамбург, города Австрии, Лондон… И Каунас. Он писал оттуда дочери: «Я затрудняюсь передать тебе чувства, которые сейчас переживаю здесь. Просто-напросто: я в России!!! Хожу по „Пензенским“ или „Саратовским“ улицам. Захожу в переулки. Старые дома деревянные, железные крыши, калитка, а на дворе булыжник, и по нем травка. Ну, так, как бывало у нас в Суконной слободе. Говорят все по-русски, живу в гостинице в виде как в „Орле“. Наслаждаюсь всем этим безумно. Шаль уезжать!!!»

В ту пору мысль, что скоро он прекратит петь и разъезжать, владеет им все больше. Ему кажется: пройдет год-два, и он завершит свою артистическую карьеру, поселится где-нибудь в альпийской деревне, такой, чтобы была там зима, как в России. Он мечтает построить настоящую русскую баньку с каменкой. Да вот нельзя здесь узнать, как кладутся печи в русских банях. Может быть, удастся выяснить это в Москве и сообщить ему? Ему так этого хочется!

«Здоровьишко начинает идти на убыль, – жалуется он дочери. – Сахар стал несколько прогрессировать, – я столько лет работал совершенно по-верблюжьи, что хочется на старости пожить немного в тишине… и попариться в бане. Я так люблю русскую баню и так соскучился по ней».

Это он пишет из Тироля, откуда собирается в Вену, чтобы посоветоваться с профессором. А затем придется вновь отправиться в Карлсбад или на какой-нибудь другой курорт.

С осени опять начнется напряженная работа. Намечаются поездки в Грецию, Болгарию, Турцию, Палестину, а далее – Будапешт, Вена, города Швейцарии, Рига, Неаполь. Нужно торопиться выполнить всю эту программу, так как в январе 1935 года ему предстоит ехать до весны в США и Канаду.

В декабре 1934 года он в Неаполе, здесь с итальянскими актерами готовит впервые идущего на итальянском языке «Князя Игоря».

«…Я, как мог, в короткий срок научил всех действовать (актеры так себе). Итальянское „бельканто“ мешает им быть хотя бы даже посредственными актерами, все горланят „в маску“ и поют, конечно, одинаковым голосом – ненавижу и люблю, – работают, откинув ногу назад и разводя по очереди то той, то другой руками в воздухе. Отвратительно».

И снова мотив тоски по России. «Время от времени начинаю скучать по снегу и по морозу. Недели две тому назад был в Ковно и Риге, думал, там найду снежок, но увы – встретил полуслякоть. А важно бы побегать на коньках, например».

Поездка в Америку и Канаду с концертами была очень успешной. Впервые он почувствовал, что и здесь начинают понимать особенность его искусства. Но он устал, а непосредственно после этих гастролей ему нужно спешить в Европу, там намечены концерты в Швеции, Дании, Норвегии, затем в Швейцарии и Италии.

Однако неожиданно планы рухнули. Едва он сел на пароход в Нью-Йорке, чтобы вернуться в Европу, как заболел. Температура поднялась выше тридцати девяти. Едва добрался до Гавра – болезнь продолжалась, температура не спадала. В Гавре пролежал несколько дней в гостинице. Вызванный из Парижа профессор потребовал, чтобы больного немедленно перевезли туда. Поездом везти было немыслимо. Шаляпина отправили в Париж в карете скорой помощи, положили в больницу. Это был, очевидно, сильный вирусный грипп. Он проболел более месяца, потерял в весе шестнадцать килограммов. Выздоровление шло медленно, но он был счастлив, ведь он знал, что доктора опасались за его жизнь.

Это был очень тревожный звонок. Грипп прошел, но сердце заметно сдало, боли в суставах резко усилились. Такого с ним прежде не случалось. И он всерьез задумался о себе, о том, как жить дальше. Но инерция привычного существования и непрестанная тревога о судьбе семьи принуждали с нетерпением дожидаться дня, когда он вновь сможет петь, снова отправиться в путешествие. Остался след, напоминавший о том, что ничто не вечно, что скоро надо будет прощаться с искусством. Тяжелые мысли, в которых он не хотел бы сознаться окружающим, не оставляли его с той поры.

Во время болезни, о которой поспешили сообщить газеты разных стран, он получил кипы телеграмм со всех концов света – от людей знакомых и незнакомых – с выражением надежды на скорое выздоровление. Даже из далекой Японии пришли телеграммы. Не было телеграмм только из Советского Союза… Он с горечью заметил это, еще раз задумавшись о судьбе, которую сам себе выбрал.

И был луч радости. Во время его болезни приехавшие в Париж жена Горького Екатерина Павловна Пешкова и вдова его сына Максима Надежда Алексеевна (Тимоша) навестили его и убеждали, что он должен возвратиться в Россию, отпраздновать там сорокапятилетие сценической деятельности, отпраздновать обязательно в Москве! Это предложение взволновало его. Он был счастлив, что в Советском Союзе помнят о нем, что его зовут туда. Но… «Я боюсь. У вас строго, а я человек шалавый», – писал он дочери в Москву.

Мысль о России сводилась не к одному только снегу, к зиме, по которой он тосковал, не к одной деревенской баньке. За несколько лет до того в своем имении в Пиренеях построил он деревянный домик, в котором любил жить, когда оказывался в Сен-Жан де Люз, и назвал его «Izba» – изба. Для него великим счастьем было, когда дочь присылала рыжиков или соленых огурцов.

Но это мелочи… А главное, он спешил к радиоприемнику в 12 часов дня по московскому времени, чтобы услышать новости с родины. Он восхищался советскими полярниками. «…Что за великолепный народ все эти Папанины, Водопьяновы, Шмидт и Кº, я чувствую себя счастливым, когда сознаю, что на моей родине такие удивительные люди. А как скромны!!! Да здравствует славный народ российский!!!», – писал он дочери в Москву еще в 1931 году. Он гордился вестями о прорытии канала, который соединит Москву с Волгой. Его восхищал «Петр Первый» Алексея Толстого. Ему мучительно хотелось хоть немного побыть на родине, например, оказаться в Сибири. И когда предстояло путешествие на гастроли в Китай и Японию, он с горечью говорил о том, что не может совершить его прямым путем, через Сибирь, что вместо этого вынужден плыть вокруг света…

Вот почему его так взволновал совет Е. П. Пешковой приехать в Советский Союз, чтобы отметить там сорокапятилетие сценической деятельности. Мысль о поездке на родину билась неотступно. После отъезда Пешковой он запрашивал дочь Ирину – не слыхала ли она чего-нибудь о возможности приезда на родину.

Болезнь выбила его из колеи. Здоровье было, несомненно, подорвано. А денег требовалось много, лечение съело немалую долю сбережений. Всем детям нужно помогать (а у детей уже свои дети!). Борис никак не устроится, ему нужна помощь. Федор в Америке, ищет работу. Лидия и Татьяна задумали делать фильм – для этого потребны средства. Дася еще совсем мала…

Он уже задумывался о том, чтобы продать свое имение Сен-Шан де Люз, но время было трудное, покупателей сыскать нелегко. «Все считают меня разоренным. Просто один ужас!! А налоги увеличили. Все друг друга боятся, и поэтому все вооружаются и вооружаются, а на это мы и платим непомерные налоги. Толкуют о мире, а за пазухой держат ножи. Черт их всех раздери!!! Вообще, сия цивилизация надоела мне хуже горькой редьки».

К осени после длительного отдыха он стал поправляться и вновь был полон планов на будущее.

Он понимал, что в 1937 году, когда исполнится сотая годовщина со дня гибели Пушкина, весь мир откликнется на эту дату. Для него Пушкин был величайшим из великих художников мира. С ним он не разлучался. Борис Годунов – это же Пушкин! Мельник – это же Пушкин! Самые любимые им романсы написаны на слова Пушкина. Он считал, что в долгу перед великим русским поэтом. Ах, если бы ему по голосу была партия Германа в «Пиковой даме»! Это была бы его лучшая оперная роль. Но Германа ему никогда не спеть. Есть «Алеко» с прекрасной музыкой Рахманинова. Что, если бы он вновь спел Алеко, загримировавшись Пушкиным? Ведь в «Алеко», – говорил Шаляпин, – поэт вывел себя самого!.. Он загорелся этой мыслью и даже сделал попытки найти литератора, который создал бы новый вариант либретто для оперы Рахманинова. Но этому не суждено было сбыться.

А пока он предпринял огромное, утомительное турне, как будто не задумываясь о своем физическом состоянии. Зальцбург, затем Париж, где пел в Русской опере, а далее: Белград, Загреб, Будапешт, Берлин, Вена, Хельсинки, Копенгаген, Осло. Когда выступал в Хельсинки, очень хотелось съездить в Куоккалу, где в свое время жил Репин, чтобы, сидя на берегу Финского залива, хоть издали поглядеть на Ленинград. Не успел, маршрут гастролей снова понес его вперед. Но концерты в Финляндии особо запомнились: «Принимали меня в Хельсинках, как будто бы я был в России, даже городовые финны, ненавидящие говорить по-русски, на пристани кричали на толпу: „Осади назад“, „Дай дорогу“».

А тут еще письмо из Ленинграда. От приятелей – оперного певца А. М. Давыдова, вернувшегося на родину из-за рубежа в начале тридцатых годов, от литератора Л. Л. Пальмского. Они настойчиво звали его вернуться домой, хоть ненадолго. Эти письма будоражили его. К тому же от Е. П. Пешковой, после их разговора в Париже, вестей больше не было. Впрочем, он только ожидал приглашения оттуда, а сам никаких шагов не предпринимал. Оставалось одно – каждый день слушать по радио Москву, Ленинград, слушать и тосковать…

В конце 1935 года началось новое далекое и тяжкое путешествие. Он отправился на гастроли в Японию и Китай кружным путем на японском пароходе, который повез его мимо Индии, Сингапура… Поездка длиннейшая, путь вел через тропики – дорога до Токио заняла 35 дней. Этой поездкой он как бы завершал кругосветное плаванье: побывал во всех частях света.

Во время путешествия, находясь на японском пароходе «Хаконе мару», он послал письмо Давыдову и Пальмскому, где касался вопроса о возвращении на родину. Да, он мечтает оказаться в России! «Отчизну мою, – писал он друзьям, – обожаю! И обожание это ношу и буду носить в сердце моем до гробовых досок. Вспоминается: „Но ты от горького лобзанья свои уста оторвала…“ и т. д. Еще бы! Отчизна моя! Там родился, жил и умер Пушкин – а на свете есть только Пушкин, Данте и Сервантес. Остальное, и мы с вами „la pelouse“ [21]21
  Место, покрытое дерном: сорняк (франц.).


[Закрыть]– не думаю, что ошибаюсь»…

Его концерты в Японии и Китае продолжались два месяца и прошли с выдающимся успехом. В Японии, где уже давно был велик интерес к русскому искусству, публика принимала его с восторгом, он произвел огромное впечатление и приобрел множество горячих поклонников. То же повторилось в Китае, где артиста приветствовала молодежь, восхищенная его искусством. Но особое отношение к его приезду проявили русские эмигранты, которых, после разгрома контрреволюции в Сибири и на Дальнем Востоке, было очень много в китайских городах, особенно в Харбине и Шанхае.

Шаляпин вначале был поражен тем, что в каждом городе ему устраивались торжественные встречи – так его не встречали нигде. Артист А. Вертинский, живший в ту пору в Шанхае, описывал в двухтомнике «Ф. И. Шаляпин», как в городе приняли артиста: «На пристани его встречала толпа. Местная богема, представители прессы, фотографы. В руках у публики были огромные плакаты „Привет Шаляпину!“ Журналисты окружили его целым роем. Аппараты щелкали безостановочно. Какие-то люди снимались у его ног, прижимая свое лицо чуть ли не к его ботинкам. Местные колбасники слали ему жирные окорока от всей широты своего сердца. Владельцы водочных заводов посылали ему целые ведра водки, перевязанные почему-то национальными лентами».

Он растроганно думал, что так высказывается любовь к прославленному артисту. Но дело обстояло иначе: здесь на него смотрели как на символ былой Российской империи. Один эмигрант признался ему: «Царя у нас нет, остались только вы, Федор Иванович».

В нем желали видеть одного из вождей эмиграции. Он почувствовал это и отвечал на оказанный ему прием подчеркнутой холодностью и сдержанностью. А когда к нему обратились с просьбой дать концерт в пользу одной из эмигрантских организаций и он ответил отказом, атмосфера резко изменилась. Наутро на улицах стали раздавать листовки, в которых призывали публику бойкотировать выступления артиста, объявляли его врагом эмиграции. Он ответил на это очень просто: сел на пароход и покинул Шанхай.

Рассказывая дочери о посещении Китая и шанхайском инциденте, он так заканчивал письмо: «…Вот буду писать третью книжку о театре, искусстве вообще и о моих впечатлениях и путешествиях – вот там уж я их, сукиных сынов, раскрашу – всех этих монархистов и фашистов. Между нами говоря, это сволочь „неестественная!“»

В апреле 1936 года он покинул Дальний Восток, направляясь в Европу через Америку. Он чувствовал себя как будто хорошо и спокойно думал о предстоящих гастролях. А на самом деле именно во время его поездки в Японию и Китай началась болезнь, которая свела его в могилу.

Публика, которая видела его выходящим на сцену или концертную эстраду, не замечала в нем внешних перемен. Он появлялся, как всегда, собранный, значительный, мужественный. Казалось, что годы его не берут. Но те, которые могли видеть его в сценической уборной или после выступления, замечали, что перед ними больной старик. Он тяжело дышал, его голос казался хрипловатым. Заметно было, что он устал, что он преодолевает недомогание, что ему трудно.

Русский журналист Ю. А. Штраус, живший в те годы в Китае, описывая во владимирской газете «Призыв» в 1963 году выступление Шаляпина в Харбине, рассказывал, что видел, как местный врач перед концертом и в антракте из пульверизатора впускал артисту в горло эмульсию с жидким парафином, чтобы прикрыть ранки на связках, причинявшие ему при пении боль, и укрепить больные трахеи. Шаляпин, сидя в кресле, обливался потом от слабости. Он выступал с огромным трудом – эта гастрольная поездка была для него совершенно не по силам. А выходя на эстраду, он словно перерождался.

Способность на публике вновь становиться молодым подмечали многие, близко знавшие его в ту пору или имевшие возможность видеться с ним в последние годы его жизни.

Дм. Мейснер, встречавшийся с Шаляпиным в те годы в Праге, рассказывал в книге «Миражи и действительность», вышедшей в Москве в 1966 году, как группа журналистов посетила артиста в гостинице за два часа до его выступления. «Посреди комнаты в мягком низеньком кресле, по-старчески вытянув ноги, сидел высокий, могучий старик с как бы обветренным лицом и светлыми глазами, белки которых были нездорово красны. Весь облик его говорил о человеке крайне утомленном и очень нездоровом. Так оно в самом деле и было».

Автор воспоминаний с тревогой думал, как этот старый человек покажется перед аудиторией, ожидавшей его в концертном зале, где собрался весь цвет пражского общества во главе с президентом. Ему казалось, что Шаляпин сегодня не в состоянии выступить. Но вот:

«Легкой походкой, как будто еле касаясь пола, высоко закинув голову, прямой, сдержанный, изящный и вместе могучий, вышел Шаляпин и стал у рояля, слегка облокотившись на него. Это не был певец, который держит ноты в руках и собирается показать почтенной публике свои таланты, мощь и красоту своего голоса. Это был чудесный принц из волшебной сказки, пришедший одарить радостью и волнением тысячи людей, затаивших дух и не сводящих с него глаз […]. Ослабел ли голос? Это волновало людей до его выступления. На самом же концерте об этом начисто забывали, забывали именно потому, что находились под обаянием для многих единственной и, может быть, неповторимой в жизни встречи – встречи с гением».

О том же рассказывала Г. Гуляницкая, видевшая Шаляпина в 1937 году, во время его спектаклей в Варшаве. За день до «Бориса Годунова» она с мужем зашла к нему в гостиницу.

«В большой комнате в глубоком кресле с газетой в руках сидел старик. На какое-то мгновение захватило дыхание. Что случилось? Федор Иванович был в халате, какой-то отяжелевший, сгорбившийся, бледное лицо с нездоровым оттенком прорезали глубокие скорбные морщины. Очки делали его еще старше. Увидя нас, он оживился, начал шутить, смеяться, но первое впечатление не могло рассеяться. Мы не хотели утомлять его и скоро ушли. За дверью невольно остановились, растерянные, взволнованные. „Как же он будет завтра петь Бориса?“ […] Но вот под звон колокола, под торжественные звуки оркестра на сцену вышел он… царь Борис, стройный, моложавый, царственно-величественный. Чудо перевоплощения совершилось на наших глазах, трудно было поверить, что перед нами тот больной, старый человек, которого мы видели накануне».

Несомненно, какая-то нераспознанная пока болезнь давно подтачивала Шаляпина. И последние два года своей жизни, включая поездку на Дальний Восток, совершенно непосильную для него, как об этом он сам рассказывал К. Коровину, Шаляпин пел, разъезжал, трудился лишь благодаря прирожденной силе титана.

Он с горестью узнал о смерти Горького. Последние годы все у них было порвано, но любви своей он не изменил. Он тяжело пережил разрыв, не делясь ни с кем. Он испытывал чувство горечи, когда вспоминал о последнем письме Алексея Максимовича, которое ставило завершающую точку на их отношениях. Но при этом продолжал думать об их дружбе, как о самом светлом в жизни, а о Горьком – с чувством преклонения и глубокой благодарности.

На его смерть Шаляпин отозвался в одной из парижских газет статьей, где, между прочим, писал: «Что бы мне ни говорили об Алексее Максимовиче, я глубоко, твердо, без малейшей интонации сомнения знаю, что все его мысли, чувства, дела, заслуги, ошибки – все это имело один-единственный корень – Волгу, великую русскую реку, – и ее стоны… Если Горький шел вперед порывисто и уверенно, то это шел он к лучшему будущему для народа; и если он заблуждался, сбивался, может быть, с того пути, который другие считают правильным, это опять-таки шел он к той же цели…»

И далее касался вопроса о возвращении в Россию, вопроса, который не давал ему покоя ни на один день.

«Должен теперь сказать, что во время моего отъезда из России Горький ему сочувствовал: сам сказал – тут, брат, тебе не место. Когда же мы, на этот раз в 1928 году [22]22
  Шаляпин ошибается: их встреча в Риме произошла в 1929 году.


[Закрыть], встретились в Риме, когда, по мнению моего друга, в России многое изменилось и оказалась возможность для меня (опять-таки, по его мнению) работать, он мне говорил сурово:

– А теперь тебе, Федор, надо ехать в Россию.

Тут не место говорить о том, почему я тогда отказался следовать увещеваниям Горького. Честно скажу, что до сих пор не знаю, кто из нас был прав…»

Начало 1937 года вновь застало его в большой поездке с концертами и спектаклями. Англия, Германия (в Берлине он выступал с хором Н. Афонского в концерте из духовных песнопений), далее Монте-Карло, города Италии, Варшава…

В Варшаве он заболел. У него была сильная простуда – простуживался он в последние годы очень часто и все полагал, что это из-за трахей, все лечил горло и верил, что в нем единственная причина повторяющихся недомоганий. Он жаловался, что ему трудно петь, но бодрился, думая, что все наладится и что скоро он сумеет выступить в нескольких спектаклях «Князя Игоря» в Лондоне во время королевской коронации, а далее видно будет. Но ясно было одно: в октябре нужно отправляться на новые гастроли в Америку. Он был полон планов. Ему хотелось, чтобы Е. П. Пешкова сдержала обещание и выслала ему заготовки для сапог из цветных лоскутков для «Бориса Годунова», чтобы прислали из Москвы библиотеку, которую в свое время составил для него Горький: теперь, после смерти Алексея Максимовича, она была ему особенно дорога. Но все сложилось иначе.

Наблюдавший Шаляпина постоянно в последние годы его жизни К. Коровин в мемуарах, изданных в Париже в 1939 году, писал:

«Ноги у него были худые, глаза углубились, лицо покрыто морщинами. Он казался стариком. Внутри морщин была краснота.

Исполняя часто партии Грозного, Галицкого, Бориса Годунова и переживая волнения и страсти своего героя, Шаляпин в последние годы жизни и сам стал походить на них. Был гневен, как Грозный, разгулен, как Галицкий, и трагичен, как Борис».

А дочь его Марфа рассказывала:

«Весной 1937 года… у него появилось неотвязное желание поехать обратно в Россию. Мама говорила нам, что он, подобно старому псу, хочет вернуться назад домой, умирать».

18 июня 1937 года в Париже, в зале Плейель, состоялся его концерт. Он происходил в дни всемирной выставки, когда Париж был наводнен иностранцами. Концерт привлек всеобщее внимание, попасть на него было чрезвычайно трудно. В тот вечер улица перед залом Плейель была забита автомобилями, толпы желающих попасть на концерт устремились сюда в надежде добыть билет.

Работавшая в советском павильоне выставки Ф. Сливицкая вспоминала в двухтомнике «Ф. И. Шаляпин»:

«…Все напряженно ждали начала концерта. Волнение наше нарастало. Каким увидим мы его, гордость русского искусства, как он будет петь? Ведь Шаляпину уже 64 года.

Но вот наконец раздвинулся занавес, и через несколько мгновений твердой, величавой походкой вышел на сцену Шаляпин. Он чуть заметно улыбался, лицо его казалось скорее усталым, чем пожилым, но глаза блестели, и весь облик был торжественно-взволнованным. Как только полились звуки его песен, выражение усталости исчезло с лица Шаляпина и уступило место вдохновению. Перед нами предстал Шаляпин таким, каким он жил в нашем воображении: прекрасным, сильным чудо-богатырем».

Он пел много, гораздо больше обычного и охотно повторял на бис по требованию слушателей особенно полюбившиеся им вещи. Складывалось впечатление, что, может быть, он неосознанно прощается с публикой. Программа была разнообразна, но почти вся состояла из русских произведений: арий, песен, романсов и церковных песнопений, которые он исполнял с изумительным хором Н. Афонского. Из иностранных авторов он спел только «Под камнем могильным» Бетховена и «Смерть и девушка» Шуберта. И позже казалось, что это не случайно…

Присутствовавший на концерте Бунин писал в вышедших в Париже в 1950 году «Воспоминаниях»:

«Из-за кулис он прислал мне записку, чтобы я зашел к нему. Я пошел. Он стоял бледный, в поту, держа папиросу в дрожащей руке, тотчас спросил (чего прежде не сделал бы):

– Ну что, как я пел?

– Конечно, превосходно, – ответил я. И пошутил: – Так хорошо, что я все время подпевал тебе и очень возмущал этим публику.

– Спасибо, милый, пожалуйста, подпевай, – ответил он со смутной улыбкой. – Мне, знаешь, очень нездоровится, на днях уезжаю отдыхать в горы, в Австрию. Горы – это, брат, первое дело […].

Ради чего он дал этот последний концерт? Ради того, вероятно, что чувствовал себя на исходе и хотел проститься со сценой…»

Но это все же был не последний концерт. Через пять дней он выступил действительно последний раз в Англии, в Истборне.

Чувствовал он себя скверно. Выехал на курорт Эмс для лечения, все еще полагая, что у него болезнь дыхательных путей, и этим объяснял тяжесть при глубоком вздохе, когда ему казалось, что у него в груди камень. В Эмсе он был с женой и дочерьми Мариной и Марфой. Он совершенно лишился аппетита, и его возили в автомобиле в окрестные городки, где в ресторанах он соблазнялся каким-нибудь вкусным блюдом.

После лечения в Эмсе, которое ничего не дало, Шаляпины совершили большую поездку в автомобиле, побывали в Зальцбурге, оттуда направились в Югославию, затем в Будапешт, Чехословацкие Татры и, наконец, прибыли в Вену. Думалось, что поездка, смена впечатлений при полном отдыхе, пребывание в горах, о чем мечтал Федор Иванович, принесут облегчение. Но его не наступило. В Вене Шаляпин показался врачам.

Осмотрев больного, венский доктор сказал, что состояние его здоровья внушает большую тревогу, что у него крайне утомлено сердце, что он страдает эмфиземой легких. Ему нужно лечь в постель, серьезно полечиться, и тогда, после пяти-шестимесячного отдыха, можно надеяться, он снова сможет отправиться в большую поездку (с октября намечалось турне по Америке), а пока о какой-либо работе нет и речи.

Шаляпины вернулись в Париж. Федор Иванович проводил время полулежа в глубоком кресле, вставал только к обеденному столу. По вечерам он приподнимался, чтобы сыграть партию в «беллот», нехитрую карточную игру, которой отдавался с азартом. Это было его давнее развлечение, он играл иногда даже не на деньги, но, если проигрывал, очень огорчался.

В феврале 1938 года появились признаки злокачественного малокровия, хотя сердце в то же время наладилось. Видный парижский профессор определил, что у больного – лейкемия – болезнь крови, редкая и неизлечимая. В скрытой форме болезнь подтачивала его уже давно, но не была прежде обнаружена.

Администратор и импресарио артиста И. Кашук, не разлучавшийся с ним на протяжении многих лет и проведший с ним последние месяцы, сопровождая его в поездках, писал в одной из парижских газет сразу после смерти Шаляпина:

«Знал ли сам Федор Иванович о неизбежной катастрофе? Уверен, что не знал. Если под влиянием сильных болей или большой слабости он иногда высказывал мысли о близкой смерти, то это была временная слабость. Вообще же он верил в свое выздоровление и жалел лишь о том, что отдаляется время этого выздоровления и отъезд в деревню под Парижем, на отдых…»

Уже делались для его успокоения приготовления к переезду в деревню (семья знала о состоянии больного и тщательно это скрывала), свозилась мебель в дом, арендованный на лето. Федор Иванович верил, что деревенский воздух воскресит его. В эти трудные и печальные дни его навещали друзья. Приходил Бунин, ежедневно, а то и дважды в день заходил Рахманинов. За пять дней до его смерти из Москвы позвонила дочь Ирина. Федор Иванович напряг все силы и старался говорить с нею нормальным голосом, так чтобы нельзя было догадаться о его самочувствии.

Последний день своей жизни он очень мучился. «За что я должен страдать? – говорил он. – Маша, я пропадаю». По рассказам окружающих, он в те минуты до жути был похож на Дон Кихота в сцене смерти. Его последние слова в бреду были: «Где я? В театре? Для того, чтобы петь, надо дышать, а у меня нет дыхания»…

12 апреля 1938 года он скончался.

Многие друзья, навещавшие Федора Ивановича в последние недели жизни, вспоминали, что он часто говорил о русском театре, тосковал по нему, спрашивал, почему оторван от него. Так он прощался с родиной, оставшись верным ее искусству.

Он умирал, как артист. Сергей Маковский писал:

«Шаляпин в жизни поневоле продолжал ощущать себя на сцене, не столько жил, сколько „играл себя“, и от наития данной минуты зависело, каким,в какой роли он себя обнаружит. Эта большая жизнь в непрестанной работе над самоусовершенствованием и в непрерывных триумфах, со спектакля на спектакль, из города в город по всему миру была сплошным лицедейством. Меня не удивило, когда мне сказал приятель, часто бывавший у Шаляпина перед его смертью: „Какой великий артист! Представьте, даже на краю могилы, сознавая, что близок конец, он чувствует себя как на сцене: играет смерть!“»

Незадолго до обострения болезни был создан комитет по подготовке всемирного празднования пятидесятилетия его сценической деятельности, под председательством французского писателя Клода Фаррера. Шаляпин верил, что доживет до этого дня. Был убежден, что напишет новую, третью книгу о себе и своем искусстве, надеялся, что создаст академию певцов, где будет посвящать учеников в тайны своего мастерства. Верил и в то, что побывает на родине, в Москве, в Ленинграде, в Казани…

18 апреля 1938 года его хоронили. До этого дня дом в Париже на улице Эйлау, 22 был осажден толпами желающих проститься с великим русским артистом.

«Набальзамированное тело Шаляпина, одетое во фрак, было перенесено в столовую и положено под иконами в том самом месте, на которое он шутливо указал во время болезни: „Вот тут меня и положите!“ С первых же часов в квартиру Шаляпиных начали поступать телеграммы с выражением соболезнования и скорби со всех концов мира, на всех языках. По два раза в день семья служила панихиду. В квартиру началось настоящее паломничество: листы для подписей посетителей быстро заполнились. В них стояли фамилии министров, политических деятелей, артистов, художников, музыкантов, писателей и тысячи тысяч неизвестных русских людей, пришедших поклониться в последний раз Шаляпину», – писала Г. Гуляницкая.