Текст книги "Шаляпин"

Автор книги: Моисей Янковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Играть в опереточных спектаклях… Это не смущало Федора. С опереттой он познакомился еще в Казани в недавние годы, в театре, которым руководил П. М. Медведев.

Итак, ему предстояло служить в театре, где, наряду с оперой, процветает и опереточный жанр.

Еще не так давно, три-четыре года тому назад, французская труппа Лассаля, в то время чисто опереточная, в которой блистала его жена, талантливая артистка, носившая ту же фамилию, пользовалась огромным успехом в Закавказье. Особенно любили ее в Тифлисе, где опереточный жанр был очень популярен. Но мода на французские опереточные труппы быстро миновала. К тому же «многоязычье» спектаклей, когда героиня говорила и пела по-французски, а ответ от партнера могла получить по-русски, стало раздражать публику, что отмечали газеты. И к тому времени, когда в труппу Лассаля вступил Шаляпин, ее репутация сильно пошатнулась.

Итак, надо было менять украинцев на французов. Правда, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что, кроме самих Лассалей и трех-четырех других артистов, все остальные русские. Что касается хора, то там вообще не имели ни малейшего представления о французском языке и, пользуясь тем, что бакинская публика плохо разбиралась в иностранных языках, пели всяческую абракадабру, заботясь лишь о том, чтобы выпевать мелодию и не сбиваться с такта.

«Дела оперетки шли из рук вон плохо. Но, несмотря на это, мы превесело распевали разные слова, вроде:

„Колорадо, Ниагара, Шарпантье и о-де-ви…“

В Баку не очень строго относились к иностранным языкам, и чепуха, которую мы пели, добродушно принималась за чистейший французский язык».

Лассаля уверили, что у Деркача Федор получал семьдесят пять рублей в месяц. Очарованный голосом молодого певца, француз-антрепренер предложил ему для начала шестьдесят. Словом, все как будто оборачивалось самой хорошей стороной, но на беду сборы у Лассаля были из рук вон плохи, дело стало быстро распадаться. Шестьдесят рублей в месяц оставались лишь в воображении антрепренера, в реальности он почти ничего платить не мог. Все же Шаляпин успел заслужить наилучшую оценку публики, когда, приготовив партию за четыре дня, выступил в «Травиате» Верди в роли Жермона. Дирижер труппы В. Шпачек поражался музыкальности молодого певца-самоучки.

Так или иначе, служба у французов окончилась чрезвычайно быстро. Федор вновь оказался на улице.

Наступило самое тяжкое время в его скитаниях. Без всяких средств, без надежды на работу, Федор был вынужден вести образ жизни бакинского босяка, каких там было немало. Он оказался буквально на дне, ютился в каких-то трущобах, голодал, связался с темным людом. Ему казалось, что здесь он погибнет. С огромным трудом он выбрался из Баку и направился в Тифлис.

Там он застал некоторых артистов бывшей лассалевской труппы. Теперь они собрались заново, под руководством Семенова-Самарского. Антрепренером этого начинания являлся человек посторонний театру, но влюбленный в него – некий Ключарев, недавно получивший наследство и обладавший известными средствами. Он дал возможность сколотить новую оперную труппу, с тем, чтобы предпринять поездку по городам Грузии. В составе артистов было несколько хороших певцов, среди них французы Вандерик и его жена Флята́-Вандерик – еще несколько лет тому назад пользовавшиеся в Закавказье большим успехом. Но к тому времени, когда с ними встретился Федор, голоса у них уже были трачеными, скоро они вовсе покинули Россию.

Дело происходило великим постом 1892 года. В былое время в течение поста запрещались всяческие увеселения, в частности спектакли на русском языке. Чтобы получить разрешение на гастроли по Закавказью, труппа объявила себя итальянской и обязалась исполнять спектакли на итальянском языке. К этому здесь привыкли. Как было сказано выше, «разноязычье» было характерной чертой многих музыкальных театров, временно оказывавшихся здесь.

Шаляпину довелось теперь не только готовить известные ему партии, но и изучать итальянские тексты, которых он не понимал.

Выступили в Тифлисе, затем в Батуме и Кутаисе. Всюду играли недолго и сразу перебирались на другое место. Репертуар Федору приходилось готовить на ходу, торопясь, потому что у остальных артистов он уже был давно разучен и множество раз спет. Ему следовало поспевать за афишей. Так он спел партии Жреца в «Норме» Беллини, Рамфиса в «Аиде» Верди, Кардинала в «Жидовке» Галеви, Валентина в «Фаусте» Гуно. Во всех случаях не могло быть и речи о мастерстве, но выручал прекрасный голос, заметно выделявшийся на общем фоне.

Пост подходил к концу. Ключарев разочаровался в антрепренерской деятельности и отказался продолжать дело. Артисты, приглашенные в эту труппу только на время поста, стали разъезжаться. Большинство уже обеспечило себя ангажементами в другие города. Так, например, Семенов-Самарский был приглашен на весенний сезон в Казань. Вот бы туда и Федору! Но приглашения ни из родного города, ни из другого места он не получил – его никто не знал.

Бродячая актерская жизнь представала перед юношей во всей своей неприглядности. У Ключарева ему было сравнительно неплохо. Он и какие-то партии разучил, и по сцене походил, и скромное жалованье ему, неприхотливому, неизбалованному юноше, казалось вполне приличным. Но впереди все было туманно.

Куда направиться? Где искать работу? Опять лишиться театра и браться за другую профессию, вновь стать канцеляристом? Такая мысль приводила его в ужас. Он был уже начисто отравлен сценой, хотя сам о себе мог сказать, что ничему не обучен, что никакого развития не имеет, что поет лишь «божьей милостью», так как судьба даровала ему чудесный голос. Но искусству оперного артиста следовало учиться. Где? У кого?

В бродячих труппах все основывалось на неверной случайности. Никто не знал, что его подстерегает завтра. Труппы держались только на большом, давно приготовленном в разных театрах репертуаре. Сила таких случайных коллективов состояла в частой смене названий, так как одну и ту же оперу повторяли всего два-три раза. Понятие – режиссер здесь отсутствовало. Были в ходу общепризнанные мизансцены, однотипные планировки сцены. Тут не могло быть неожиданностей. Каждый приезжавший в такую труппу артист твердо знал, что здесь такая-то опера идет так же, как шла в десятке других коллективов. Задача режиссера в бродячей труппе заключалась лишь в том, чтобы свести воедино все укоренившиеся штампы постановки того или иного произведения, а заодно установить, к каким купюрам солисты привыкли. Дирижеры, как правило, шли по такому же пути. Молодой певец должен был плыть по заранее определенному течению. Иначе ему не нашлось бы места в подобной оперной труппе.

Это Федор уже понял. Все оказывалось безумно сложным. Никто не мог подсказать девятнадцатилетнему юноше, испытавшему уже много тягостного, как поступить дальше. А главное, куда направить стопы.

За отсутствием выбора Шаляпин вместе с несколькими оставшимися за бортом хористами «итальянской» труппы вернулся в Тифлис…

Глава III
ЭТО НАЧАЛОСЬ В ТИФЛИСЕ
ДМИТРИЙ УСАТОВ

Случай привел меня в Тифлис, город, оказавшийся для меня чудодейственным.

Ф. Шаляпин

Что представлял собой Федор Шаляпин в ту пору, когда после долгих скитаний оказался на тифлисских улицах?

Есть в его самой ранней биографии черты, которые приковывают наше внимание. Прежде всего, его чудесный голос, открывшийся детским дискантом. Голос, который покорял и полупьяных регентов, и школьных учителей, и дружков, понимавших, что их Федя – певун.

Это не просто прекрасный голос. Перед ними был мальчик, который больше всего на свете любил песню и мог петь целые дни, не уставая. Пение делало его счастливым, до краев наполняло его существо еще в ту пору, когда он не знал ничего, кроме народных напевов и церковных кантов.

Пелось легко, радостно. В иных условиях путь этого чудо-мальчика определился бы скоро – он сам и его родные давно поняли бы, что его призвание в данном ему от природы божественном голосе.

Но в той среде, в какой протекало его несчастливое детство, занятие это могло быть оправдано разве только тем, что иногда приносило в дом какие-то рубли и полтинники. В сущности, для отца, темного человека, мелкого канцеляриста, сын-певец понятие, недоступное воображению, враждебное правилам о том, как следует устраивать жизнь.

Поразительно, что с малолетства Шаляпин прекрасно читал ноты с листа. Достаточно было, чтобы регент Щербинин объяснил ему элементы нотной грамоты, как он с удивительной быстротой стал петь по нотам, хотя никто его этому специально не обучал. К тому времени, когда он стал учиться в шестом городском училище в Суконной слободе, где преподаватель Башмаков руководил школьным хором, десятилетний Федя уже хорошо знал ноты.

В дальнейшем столь же поражает легкость, с которой он готовил неизвестные ему оперные партии – хоровые и сольные, запоминая их сразу и уже навсегда. У него с детства была развита феноменальная музыкальная память, которая впоследствии будет удивлять всех знавших его.

Поэтому он помнил множество народных песен, слышанных им от матери и окружающих в Аметове, Суконной и Татарской слободах. Юношей он обладал огромным песенным репертуаром и восхищал слушателей тонкой интерпретацией его.

Речь идет, следовательно, о прирожденном музыкальном даровании, необычайный уровень которого многое объясняет в последующей судьбе мальчика.

Каков был внутренний мир Шаляпина, на двадцатом году жизни оказавшегося в Тифлисе после стольких мытарств, которые могли бы легко искалечить его душу?

Об этом мы знаем мало. В «Страницах из моей жизни» Шаляпин рассказывает кое-что об этом, но подчас складывается впечатление, что многое освещено им с позиций взрослого человека, аналитически подходящего к собственному детству и не столько вспоминающего, сколько осмысливающего давно прошедшие времена.

Одно несомненно, если речь идет об образовании, – почти ничего не досталось на его долю кроме того, что он мог вынести из городского училища. Он учился в разных местах. В приготовительной школе, где ему дали первичное представление об основах чтения и письма. Затем, урывками, в приходском, недолго – в ремесленном заштатного городка Арска, в казанском шестом училище. То, что он учился с перерывами и в разных местах, никак не могло содействовать правильному развитию мальчика.

Собственно, лишь в городском училище он получил кое-какое образование. Но такое образование в те времена именовалось «низшим». Оно и было таковым: закон божий, русский язык, арифметика, зачатки истории и географии. Этого было достаточно для того, чтобы поступить в гимназию. Но, как известно, у Шаляпина на «низшем» образовании все завершилось.

Он вынес из учения хороший почерк, которым, наверное, обязан самому себе и тому, что его отец был отличным писцом в канцелярии. А знаний он получил ровно столько, сколько полагалось по программе, рассчитанной на детей из социальных низов, которым, как считали в то время, большая грамотность ни к чему.

Отрывочные сведения имеются у нас о круге чтения мальчика. Оно было случайным: от лубочных изданий до Майн-Рида и приключенческих романов, которыми увлекались во все времена все мальчишки. Какие-то книги он брал при содействии одного взрослого знакомого из библиотеки. Там он познакомился с сочинениями Гоголя. Но ничего систематического все же не было. Можно сказать, что книгами он не зачитывался, что в мире литературных героев, если говорить всерьез, не жил. Но такая была у него среда, такая жизнь.

Впрочем, стоит напомнить, как он сам об этом рассказывал по прошествии многих лет.

«…Был у нас еще приятель Петров, старше всех; он служил в конторе нотариуса. Это – человек литературный. Он дружил с библиотекарем Дворянского собрания, доставал у него разные книжки. Мои товарищи усердно читали их, и я часто слышал, как они разговаривают о Пушкине, Гоголе, Лермонтове. Речи их были мало понятны мне, а переспрашивать я совестился. Но мне не хотелось отстать от друзей. Я записался в библиотеку и тоже стал читать. Прочитал „Ревизора“, „Женитьбу“, первую часть „Мертвых душ“. Понимал я далеко не все, но мне казалось, что это занятно и ловко сделано.

Добров, с которым я жил дверь в дверь и зимой вместе спал на печке, Добров зачитывался Майн-Ридом. На печке мы прочитали „Квартеронку“, „Всадника без головы“, „Смертельный выстрел“ и еще много подобных сочинений. Признаюсь, эта литература нравилась мне больше, чем Гоголь, и я усердно искал ее. Возьму каталог библиотеки и выбираю из него наиболее заманчивые названия книг: „Попеджой ли он?“, „Феликс Гольд, радикал“ или „Фиакр № 14“. Если книга сразу не захватывала меня, я ее бросал и брал другую. Таким образом я прочитал кучу романов, где описывались злодеи И разбойники в плащах и широкополых шляпах, поджидавшие жертву свою в темных улицах; дуэлянты, убивавшие по семи человек в один вечер; омнибусы, фиакры; двенадцать ударов на башне Сен-Жермен Л’Оксерруа и прочие ужасы».

Круг друзей. Шаляпин останавливается на судьбе некоторых из них. Она ужасна. Большинство спилось, кто-то был убит, очевидно, в драке, кто-то умер от венерической болезни… Он выделял из их числа лишь одного – Женю Бирилова, сына отставного штабс-капитана, которого именовал «интеллигентом нашего кружка». Бирилов стремился отвлечь ребят от шатаний по улицам и учил «вести себя благопристойно». Ничего большего о нем мы не узнаем.

Что спасло Шаляпина от участи большинства его товарищей? Можно уверенно сказать – неотступная мечта. Она зародилась рано и не оставляла его на самых крутых поворотах юности. Он мечтал стать певцом, артистом. Как бы перешагнув через окружающий быт, через нужду, подстерегавшую на каждом шагу, через превратности судьбы, которые надломили бы иного заурядного паренька, он шел в жизнь, окрыленный неустанным стремлением: пройти через все, но стать артистом.

Поэтому, впервые попав на сцену, он работал самоотверженно, ни от чего не отказываясь. Он и артист, и рабочий сцены. Он счастлив, что служит в театре. Все здесь кажется ему прекрасным, хотя на самом деле особо прекрасного в театрах, где ему довелось поначалу служить, он не мог бы обнаружить, если бы обладал большим художественным опытом. И все это в нем раскрылось с первого дня, как он попал на сценические подмостки.

Оперный режиссер Н. Боголюбов рассказывает в своих воспоминаниях о первых шагах Феди-статиста в казанском театре.

«Этот несуразный на первый взгляд парень, с его мешковатой, как у молодого жеребенка, фигурой, был по-настоящему влюблен в театр или, вернее сказать, рожден для театра. Исполнял ли Федя роль безмолвного палача в сердцещипательной мелодраме, или сурового опричника в свите Иоанна Грозного, или старого лакея с баками, который передавал посмертное письмо самоубийцы женщине, изменившей ему, – во всем через этого безмолвного „статиста“ звучало великое искусство театра».

Все давалось с трудом. Зачастую его подстерегали неожиданности, которые сбили бы с пути и более взрослого человека.

В Уфе, после отъезда труппы, местные интеллигенты пристроили его на службу в земскую управу, на маленькую должность писца. Но их внимание, оказанное простому канцеляристу, показалось подозрительным сослуживцам, они сочли его за шпиона, специально подосланного начальством для слежки за ними. Их отношение болезненно воспринималось юношей, который остался в одиночестве в чужом для него городе. Потребовалось, чтобы он в конце концов разъяснил канцелярским служителям, бойкотировавшим его, истинную причину его пребывания здесь на службе.

Самодур Деркач, хозяин украинской труппы, вышвырнул его из вагона поезда за то, что Федор наелся чесноку, а Деркач запаха чеснока не выносил. Юноша был вынужден в закаспийской пустынной глуши шагать несколько часов до ближайшей станции, чтобы потом следующим поездом догнать товарищей. Об этом пешем переходе Шаляпин спустя долгие годы вспоминал с тоской и отвращением.

Тот же Деркач, когда Шаляпин наконец решился покинуть украинскую труппу, не пожелал вернуть ему паспорт, и Федор оказался в Баку на какое-то время беспаспортным, то есть в любой момент мог быть признан бродягой.

Известен случай, когда положение казалось ему безвыходным и он подумывал о самоубийстве.

Таких примеров можно сыскать немало за короткую пору юношеских скитаний. К этому нельзя не прибавить, что почти всегда он жил впроголодь, что был похож на оборванца, что не имел подчас не только своего угла, но и пристанища, что юность свою он провел без семьи.

Да и была ли у него в детстве семья? О матери он вспоминал с нежностью, но что она могла дать ему как воспитательница? Любовь к песне? Федор рос скорее на улице, чем дома. Она умерла, когда ему исполнилось девятнадцать лет, а расстался он с нею, собственно, почти за три года до того. Он воспринял ее смерть как большую потерю и испытывал чувство горячей жалости к этой не знавшей радостей женщине. Об отце воспоминания, напротив, были смутные, мрачные. К маленькому брату Васе, который родился в 1886 году, он привязаться не успел. Он был совсем один на свете.

Сказать, что он не встречал в детстве и юности хороших людей, которые помогали ему, нельзя. Разве не сыграл роли в его жизни регент Щербинин, приобщивший его к музыке? Разве Шаляпину не приятно было встретиться много лет спустя в Казани со своим школьным учителем Н. В. Башмаковым? А разве не помог ему на жизненном пути С. Я. Семенов-Самарский? Или певец М. А. Завадский? И некоторые товарищи, с которыми он служил в хоре?

Он знавал нужду и побои, он рос в бескультурной среде. Бывали в его ранней юности и пьянки, и безобразное отношение к женщинам. Но были и трогательные заботы о нем совершенно чужих людей, и неожиданные впечатления в кочевьях, а главное, возникла известная закалка. Как бы круто жизнь ни поворачивалась, она не казалась ему слишком уж страшной.

И теперь, когда наступало новое испытание, многое зависело от того, как сложатся первые же дни в Тифлисе, куда он прибыл, как водится, без гроша за душой…

Он приехал в Тифлис с тремя другими хористами развалившейся оперной антрепризы Ключарева – Нейбергом, Кривошеиным и Сесиным.

«Все четверо мы поселились на одной квартире. Сесин отличался изумительной способностью: куда бы он ни приезжал, он немедленно находил себе невесту, ежедневно посещал ее, пил, ел, а иногда, пользуясь правами жениха, занимал у родителей ее немножко денег. В Тифлисе он тоже немедленно нашел невесту, и это было очень полезно для нас: он почти ежедневно приносил нам от нее котлеты, фрукты, хлеб, снабжал нас пятаками и гривенниками. Но, к несчастью, в Тифлисе ему не повезло. Операция с невестой быстро расстроилась, и Сесин исчез из города. Трудно стало нам без жениха».

Вскоре Шаляпин остался один. Работы найти не мог, сильно голодал, доводилось ничего не есть по три дня. Именно в эту пору он и подумывал о самоубийстве.

Но тут, как всегда, его выручил случай – встреча с хорошими людьми. Было, очевидно, что-то располагающее к себе в этом юноше, что всегда находились незнакомые люди, с готовностью идущие ему навстречу. Это что-то не могло ограничиваться одним лишь прекрасным голосом, поражавшим всех и каждого. Несомненно, было в молодом Шаляпине огромное человеческое обаяние, которое притягивало к нему сердца.

Так случайная встреча с незнакомым актером – и ему предоставилась возможность петь два раза в неделю в одном из летних садов. Оплата была грошовая, но все же оплата. В этом же саду Федор встретился с некоторыми артистами и хористами. Они подготовили в его пользу спектакль – оперу Лысенко «Наталка-Полтавка», где он исполнил роль Петра: недавнее пребывание в украинской труппе Деркача сослужило ему в трудную минуту добрую службу.

Эти же новые знакомые, заинтересовавшись судьбой молодого певца, помогли ему устроиться на службу в управление Закавказской железной дороги. Он вновь на время стал писцом. Маленькое жалованье спасало от голодной смерти и возбуждало не покидавшую его надежду, что в будущем все «образуется».

К этому времени относится сложный эпизод его жизни – связь с хористкой Марией Шульц. Она была женщиной красивой и симпатичной, но – горькой пьяницей. Сначала, когда у него еще не было работы, она фактически содержала его, распродавая последние вещи, а когда он стал приносить жалованье, они жили на его заработки. Но почти все деньги у нее уходили на водку, к которой, как видно, она стала приучать его, и они бедствовали, ютясь в убогом подвале. Пила она жестоко, каждый день. Случайная связь без глубокой привязанности с обеих сторон должна была когда-нибудь оборваться.

Так он перебивался в Тифлисе первое время, не оставляя мечты учиться пению и посвятить себя сцене, хотя в тех условиях реальных надежд на это не было.

Тут о нем вспомнил добрейший Семенов-Самарский, служивший в то время в казанской антрепризе Перовского. Он написал Федору, что можно будет устроиться в Казань на вторые роли, рублей на сто в месяц. Федор безумно обрадовался: в оперу, да еще в Казань, не в хор, а на сольные партии! Он сразу ответил согласием, попросил о высылке аванса, так как ехать ему было решительно не на что, и начал готовиться к отъезду.

К этому времени совместная жизнь с Марией Шульц стала совершенно невыносимой. Вечно пьяная, она уже обращалась в уличную женщину. Они расстались, и Мария уехала. Шаляпин больше ничего не слышал о ней. Он все-таки сохранил о ней сердечное воспоминание, хотя признавался, что даже врагу не пожелал бы такой «семейной» жизни.

Когда от Перовского прибыл перевод на двадцать пять рублен, Федор поспешил отказаться от службы на железной дороге. Но на этот раз судьба стала ему поперек: в родную Казань он не поехал.

В те самые дни, когда он готовился к отъезду, он прослышал о знаменитом тифлисском учителе пения Усатове, который, по словам людей, хорошо знавших его, чудодей и, конечно, сумеет сделать из Федора настоящего оперного артиста.

Хотя все корабли были уже сожжены и в Тифлисе задерживаться было незачем, Шаляпин на всякий случай решил зайти к Усатову и попросить, чтобы тот его послушал.

Невысокого роста, полный человек, с усиками, закрученными вверх, с фуляровым бантом вместо галстука, отчасти по манерам подражавший итальянским maestri, на первый взгляд несколько смешной, Усатов принял Федора довольно сдержанно. Нехотя согласился на его просьбу. Быть может, невыгодное впечатление произвел внешний облик явившегося к нему парня.

Шаляпин предстал перед ним не в очень «художественном» виде. Косоворотка, кургузый, не по долговязой фигуре пиджачок, какие-то немыслимые брюки в черно-белую мелкую клетку (Федор именовал их «пьедесталами»), на ногах основательно заношенные опорки, и при том – шляпа канотье с черной ленточкой. Дно у шляпы было оборвано и держалось на одной ниточке. При ходьбе и ветре оно вздымалось.

В ту пору Федор считал, что у него баритон и исполнил Усатову несколько вещей баритонального репертуара, в частности арию Валентина из «Фауста». Когда, завершая арию, он задержался на фермато на верхней ноте, Усатов ткнул его пальцем в бок, тем самым давая понять, что концерт окончен. Воцарилось продолжительное, как показалось Федору, молчание. Юноша все уже понял: он не понравился знаменитому педагогу. Убежденный в том, что предвидит ответ, который последует сразу же, он все-таки робко спросил:

– Что же, можно мне учиться петь?

На что тот неожиданно ответил:

– Должно!

Более того, узнав, каковы дела у юноши оборванца, что он сейчас без службы, что подрядился ехать в Казань к Перовскому, что денег у него всего двадцать пять рублей – на них только до Казани добраться, – Усатов объявил Федору, что ехать ему в Казань незачем, что от этой затеи толку не будет, что давать уроки ему Усатов станет бесплатно, что об его устройстве он позаботится. Словом, юноша понял, что теперь ему все нипочем.

Правда, надо бы вернуть казанский аванс, но Федор с легкостью об этом позабыл и денег обратно не отослал. Быть может, оправданием служило то, что и сами провинциальные антрепренеры с душевной легкостью не сдерживали даваемые артистам обещания. Ведь приглашая Шаляпина в Казань «рублей на сто», антрепренер мог бы платить ему любую половину: так повелось в бродячих труппах, где дело строилось на песке. Шаляпин уже испытал крепость антрепренерских заверений на собственном горбу.

Сам Усатов сдержал обещание. Он помог Федору материально. Сыскал ему мецената, местного аптекаря Алиханова, который согласился выплачивать юноше ежемесячную маленькую стипендию, пока тот будет учиться. Позже Усатов добыл ему еще одну стипендию. Он устраивал Шаляпину концертные выступления, где тот получал по три-пять рублей. Более того, он безвозмездно стал кормить Федора обедами, обучая его за столом приличным манерам, которых молодому певцу очень и очень недоставало.

Так началась жизнь по-новому.

Дмитрий Андреевич Усатов – ученик К. Эверарди, в прошлом известный оперный артист (тенор), снискавший широкую известность как первый исполнитель партий Ленского в «Евгении Онегине», Андрея в «Мазепе» и Вакулы в «Черевичках» на сцене Московского Большого театра. Чайковский высоко ценил Усатова как певца и артиста.

Перестав выступать на сцене, он отдался вокальной педагогике и избрал в качестве места своего жительства Тифлис. Это решение было продиктовано состоянием здоровья жены, которой врачи советовали жить на юге.

В Тифлис Усатов приехал в 1889 году и быстро прославился здесь как педагог, готовящий оперных певцов. У него образовалась большая группа учеников из тифлисских интеллигентных семей. Некоторые из них впоследствии стали профессиональными певцами.

Силами учеников Усатов устраивал в городе концерты, включавшие оперные отрывки. Эти концерты пользовались большим успехом у местной публики. Его пребывание в Тифлисе приобрело особенный резонанс в 1892 году, когда здесь создался Музыкальный кружок, чрезвычайно симпатичное начинание, объединявшее тифлисскую молодежь, тянувшуюся к искусству сцены.

Он стал преподавать в кружке пение, уделяя преимущественное внимание оперным отрывкам и даже готовя силами своих учеников отдельные акты из опер. Одновременно при Музыкальном кружке действовала и своеобразная театральная школа или студия – ее участники ставили драматические спектакли, на которые охотно ходила публика. Шаляпин тоже принимал в них участие.

Музыкальный кружок был очень популярен. На его вечерах можно было увидеть всю местную интеллигенцию – грузинскую, русскую, армянскую. Так как во главе этого начинания стояли люди зажиточные, кружок обладал значительными средствами и мог оказывать материальную помощь неимущим, в том числе и Федору.

Шаляпин называет Усатова своим единственным педагогом. Так оно и было. В дальнейшем великому артисту уже не довелось иметь учителей.

Что и как преподавал Усатов?

Он обучал не просто пению. Скорее он учил искусству оперного певца. При этом он уделял большое внимание общим педагогическим требованиям в области вокалистики. По рассказам учеников, он прежде всего выдвигал требования, без которых учащийся не мог бы стать певцом-профессионалом. Учил, как «опирать звук на грудь», как «упирать в зубы», как «давать в маску». Он объяснял, что звук должен опираться на дыхание: подобно смычку виртуоза, голос должен, благодаря правильному дыханию, уметь рождать звук свободный, такой, чтобы каждая нота была одинаково слышна, вне зависимости от того, будет ли она протяжной, или подвижной. Все это не только объяснял, но и наглядно показывал: его показ был очень выразителен.

Уча искусству владения голосом и дыханием, Усатов добивался разнообразной окраски голоса, то есть правдивого интонирования, без которого нет истинного певца.

Он все время подпевал на уроках, при каждой фразе, подчас при каждом слове менял интонации. Показывал, как меняется, в зависимости от смысла исполняемого, выражение лица, глаз, губ.

Он считал, что переживания певца должны быть явственно слышны и видны, поэтому, кроме точных интонаций, требовал еще и выразительной мимики и «игры телом».

– Разве, – спрашивал он учеников, – мы в жизни имеем одинаковое выражение лица при плаче, при смехе, при радости или горе? Так и на сцене. Мы всем своим лицом, всем своим телом должны жить в определенном настроении, а не петь как заводные куклы. Одним звуком, как бы прекрасен он ни был, певец ничего добиться не может. Он будет не артистом, а всего лишь певчим, ремесленником.

Он настойчиво советовал петь перед зеркалом и следить за своим лицом. Он требовал – изучайте свое лицо, развивайте его выразительные возможности. И не просто лицо, а в отдельности глаза, губы: все должно раскрывать мысль или эмоцию, заключенные в спетой фразе.

Одно из самых впечатляющих наставлений заключалось в том, что Усатов показывал, как в практике певца преломляется то, о чем говорится на каждом уроке. Эти показы остались надолго в памяти его учеников.

Он выбирал отрывки очень различные, приучая понимать, что возможности несения мысли и чувства в искусстве певца безграничны. Интересно, что меньше всего он учил своих студийцев на образцах итальянской музыки. Он считал, что итальянская музыка это подчас «приятная музыкальная шкатулка», что итальянское пение не оставляет долгого следа, не приносит слушателю глубоких, стойких переживаний.

Это суждение высказывалось им с пылом непримиримого полемиста – ведь он имел дело по преимуществу с учениками, влюбленными, как и вся тифлисская публика того времени, в итальянское bel canto. Длительное пребывание на тифлисской сцене итальянских и французских певцов не могло не сказаться на господствующих вкусах публики.

Зато Усатов подчеркивал, что высочайшим образом ценит музыку русскую и, конечно, является убежденным последователем русской вокально-исполнительской школы, на традициях которой он сам воспитался.

Наиболее близки ему те позиции, которые сформировались в творчестве Чайковского. Но при этом, в отличие от многих других русских певцов, он горячий сторонник творчества Мусоргского. По-видимому, он особо интересовался тем, что принесла в оперное искусство России так называемая новая петербургская музыкальная школа, иначе говоря, Балакиревский кружок.

Это сказывалось в том, что в Тифлисе Усатов выступал пропагандистом музыки Мусоргского, в частности его романсов. Но и малоизвестная в то время опера «Борис Годунов» давала ему повод говорить о принципиально новом, что Мусоргский внес в оперное искусство мира.

На этом стоит остановиться.

«Борис Годунов» в начале девяностых годов был действительно произведением малоизвестным. Поставленный в столичном Мариинском театре в отрывках (три картины) в 1873 году и полностью там же через год, «Борис Годунов» скоро сошел со сцены и более там не ставился. В 1888 году оперу Мусоргского показал Московский Большой театр (без сцен в келии Пимена и «Под Кромами»), но спектакль и на сей раз событием не стал. Лишь когда в декабре 1898 года его показали в московском театре С. И. Мамонтова в редакции Н. А. Римского-Корсакова, с участием Шаляпина в заглавной партии, постановка «Бориса Годунова» стала художественным событием. Собственно, только тогда величие произведения Мусоргского стало очевидно многим ценителям русской музыкальной культуры. Это произошло после того, как возникла редакция партитуры, осуществленная Римским-Корсаковым, создавшим ее в 1896 году.