355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Моисей Янковский » Шаляпин » Текст книги (страница 2)
Шаляпин
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 11:47

Текст книги "Шаляпин"


Автор книги: Моисей Янковский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Какой театр в Казани мог увидеть Шаляпин в 1886 году?

В ту пору в Казани играла труппа Петра Михайловича Медведева, превосходного актера, одного из наиболее видных и требовательных антрепренеров своего времени.

Медведев неоднократно держал антрепризу в Казани, и всегда художественный уровень его спектаклей резко выделялся на фоне того, что характеризовало деятельность других антреприз. Так было и в середине восьмидесятых годов, когда Медведев вновь возглавил антрепризу в Казани.

Казанская публика была, конечно, неоднородна. Но в главном своем составе она отличалась большой требовательностью. Важнейшую роль в формировании вкусов казанской публики сыграли продолжительные гастроли здесь М. Т. Иванова-Козельского, В. Н. Андреева-Бурлака, М. И. Писарева, А. Я. Гламы-Мещерской. Можно сказать, что годы пребывания в Казани Иванова-Козельского и Андреева-Бурлака стали наиболее славной эпохой в истории местного театра на длительное время.

Стоит обратиться к его репертуару. Он был, как всюду в то время, и не только в провинции, пестрым. Но здесь мы могли как основные названия на афише увидеть «Недоросля» Фонвизина, «Горе от ума» Грибоедова, «Ревизора» Гоголя, «Женитьбу Бальзаминова», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок», «Доходное место», «Грозу» Островского, «Свадьбу Кречинского» и «Дело» Сухово-Кобылина, «Разбойников» и «Коварство и любовь» Шиллера.

Как можно заметить, бытовой репертуар Островского и Сухово-Кобылина, воспринимавшийся в ту пору как вполне современный, занимал в афише медведевской труппы первое место.

Федя Шаляпин оказался в театре, который производил впечатление не только на подростков, впервые переступавших порог зрительного зала, но и на «настоящую» публику, не мирившуюся с халтурным и даже ремесленным уровнем иных антреприз.

Впечатление же, которое испытал мальчик из Суконной слободы, впервые попавший в театр, было поистине грандиозным. Все околдовало его: окружающая обстановка, казавшаяся ему ослепительной, зал, освещенный десятками люстр, занавес, изображавший «у лукоморья дуб зеленый», остро-неожиданный момент открытия сцены, постепенное погружение в совершенно иной, необычный, поражающий мир, о котором до того он не имел ни малейшего представления.

Дивертисмент захватил его своей народностью, песнями и плясками, красочными костюмами. А «Медею» он воспринял по-своему, он был потрясен трагедией матери и, наверное, плохо сознавал, что перед ним театр, выдумка, – он был очевидцем живой драмы материнского сердца, разворачивавшейся на его глазах, и на всю жизнь запомнил Медею, не желающую, не могущую расстаться со своими детьми.

Он видел и другие постановки. Особенное впечатление на него произвела «Гроза».

«Дома я рассказывал матери о том, что видел, – вспоминал Шаляпин. – Меня мучило желание передать ей хоть малую частицу радости, наполнявшей мое сердце. Я говорил о Медее, Язоне, Катерине из „Грозы“, об удивительной красоте людей в театре, передавал их речи, но я чувствовал, что все это не занимает мать, непонятно ей.

– Так, так, – тихонько откликалась она, думая о своем.

Мне особенно хотелось рассказать ей о любви, главном стержне, вокруг которого вращалась вся приподнятая театральная жизнь. Но об этом говорить было почему-то неловко, да и я не в силах был рассказать об этом просто и понятно. Я сам не понимал, почему в театре о любви говорят так красиво, возвышенно и чисто, а в Суконной слободе любовь – грязное, похабное дело, возбуждающее злые насмешки?»

С этого дня все перевернулось в жаждущей впечатлений душе мальчика. Он бредил театром, шел на всяческие уловки, чтобы скопить несколько пятаков; которые стоил билет на галерку, и вновь оказаться в волшебном царстве, где показывают жизнь, непохожую на ту, что виделась ему повсечасно.

Труппа Медведева была двойная. В театре в очередь с драмой шли оперные спектакли, и можно сказать, что вся лучшая оперная литература находила свое место в казанском репертуаре.

Во главе оперной труппы стоял просвещенный музыкант, воспитанник московской консерватории, учившийся в свое время у Николая Рубинштейна, композитор и дирижер Л. А. Орлов-Соколовский. Конечно, спектакли казанской оперы не могли идти в сравнение со столичными оперными постановками. Со всех точек зрения они уступали спектаклям Петербурга и Москвы. Но среди провинциальных оперных коллективов в эту пору казанский был одним из лучших.

Орлов-Соколовский посильно стремился к тому, чтобы исполнительский уровень солистов был на достаточной высоте. Это самое большое, на что можно было рассчитывать. Но, конечно, ни оркестр, ни хор, ни балет по составу и количеству не могли удовлетворить сколько-нибудь серьезных требований. Такова была судьба оперных антреприз того времени. То же можно сказать о постановочной культуре – о декорациях и костюмах – она, понятно, была низкой. Одни и те же декорации и костюмы переходили из спектакля в спектакль.

Но здесь встречались талантливые солисты, обладавшие к тому же истинным артистическим дарованием, на них и держалось дело. В труппе Орлова-Соколовского премьером был популярный оперный тенор Ю. Ф. Закржевский. В сезоне 1889/90 года, когда В. И. Ленин был студентом Казанского университета, он слышал Закржевского в оперном театре в опере Галеви «Жидовка». Спустя многие годы, живя в Мюнхене, он вновь слышал эту оперу и вспоминал в письме к М. И. Ульяновой о Закржевском, исполнявшем в Казани партию Елеазара.

Оперные спектакли произвели на Федю Шаляпина еще большее впечатление, чем драматические. Это понятно. Мальчик сам был певцом, правда, до того он знал только церковное пение и народные песни. Это было украшением жизни. Но то, что существует искусство, в котором поют всегда и обо всем, только поют, показалось ему откровением.

Дома с родными он стал говорить речитативом, выпевая фразу: «Папаша, вставай, чай пи-ить!»…

«На представлении „Пророка“ я сделал открытие, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сцене я увидал моих товарищей по церковному хору! […] Так же, как старшие певцы, они вдруг становились в ряд на авансцене и вместе с оркестром, сопровождаемые палочкой дирижера, которую он держал в руке, облаченной в белую перчатку, – пели:

– Вот идет пророк венчанный…»

Теперь пребывание в зрительном зале казалось уже недостаточным. Он мечтал проникнуть за кулисы, чтобы увидеть, как делается эта красивая и удивительная жизнь, именуемая спектаклем.

Конечно, при первом подходящем случае он пробрался на сцену и с той поры стал закулисным завсегдатаем. И вот наступил вечер, когда его затаенная мечта сбылась. Его обрядили и загримировали негром и заставили кричать «ура» в честь неведомого Васко да Гама в опере Мейербера «Африканка». Роль не очень ответственная, но памятная: в тот вечер Федя впервые был артистом. Играл не слишком хорошо, но к делу отнесся со всей серьезностью.

Вскоре произошел случай, который показал, что Федя с беспредельным уважением относится к пребыванию на сценических подмостках и считает это дело святым.

Для спектакля «Димитрий Самозванец» Н. Чаева готовилась массовая сцена: поляки и московский люд (во главе этого люда как вожак действовал Федя). Начиналась драка. Режиссер тщательно репетировал сложный эпизод, и к премьере все было слажено как следует: кому начинать, кому вслед за тем вступать в бой, на каком месте обрывать баталию. Словом, предстояла темпераментная красочная сцена, которой режиссер очень гордился.

На спектакле это получилось не совсем так, как задумал постановщик. Молодые статисты, большей частью местные студенты, до такой степени увлеклись сценической дракой, что позабыли, что дело происходит на театре. Началась настоящая потасовка, принимавшая характер непредвиденного побоища. Неизвестно, чем бы все окончилось, если бы вдруг из брандспойта не пустили струю воды, которая чудодейственно охладила пыл воюющих сторон. Под неумолкающий смех публики и аплодисменты пришлось дать занавес.

Добродушная публика была в восторге от неожиданного аттракциона. Вызывали режиссера, который раскланивался во все стороны, как будто эта сцена была предусмотрена им. Потом стали выяснять, кто обратился за помощью к пожарному насосу. Оказалось, что это потрясенный профанацией искусства статист Федор Шаляпин, который решил навести порядок на сцене…

Мальчик продолжал служить писцом, по вечерам прирабатывал в церковном хоре, пел на свадьбах. Но теперь к этому прибавилось новое: удирая из дому и скрывая это от родных, он буквально пропадал в театре.

Летом казанские увеселения переносились из закрытых помещений в сады. Особенно популярен был Панаевский сад, где играли труппы драматические и опереточные, составленные иногда из профессионалов, иногда же с участием местных любителей.

Один из дружков, зная, чем одержим Федя, посоветовал ему попробовать – пойти в Панаевский сад и попроситься на какую-нибудь рольку. Мальчик решился на это. Ему сразу повезло. В готовящейся к постановке малозначительной мелодраме требовался исполнитель на роль жандарма-неудачника, который все время гоняется за ворами и бродягами, а те обводят его вокруг пальца. Дебютант был, пожалуй, слишком молод для такой роли, но выручил высокий рост: под гримом со сцены он кое-как мог сойти за взрослого. А худоба делала его смешным.

Счастью мальчика не было границ. Но, чтобы приготовить эту первую в жизни роль, нужно было участвовать в репетициях, которые, как полагается, назначались по утрам. Что было делать? И Федя стал изворотливо манкировать службой. Утром приходил в управу, всем своим видом показывая, что у него отчаянно болит голова. А когда его отпускали домой по этому случаю, он опрометью несся в Панаевский сад.

Так с грехом пополам он выучил и прорепетировал роль жандарма. В день премьеры пришел в театр рано, оделся, загримировался, словом, был вполне готов к спектаклю. Когда же оказался на сцене, со страху позабыл все: роль вылетела из головы, он не мог произнести ни слова, сделать ни шагу… Спектакль был сорван.

Напуганный, не зная, куда деваться от стыда и отчаяния, он не решился вернуться домой и два дня пропадал где-то, позабыв даже о том, что служит. А когда на третий день явился в управу, тут же узнал, что его уволили.

Пришлось искать новое место. Им оказалась судебная палата, где он также скоро оказался за бортом. Выше было рассказано, что как-то на улице он потерял служебные бумаги, которые нес домой на вечер для снятия копий.

Шло время. Детские годы, когда он прирабатывал кое-какую мелочь пением в хоре, миновали, а вместе с ними пришел конец и его дисканту. У мальчика стал ломаться голос. Еще не понимая, что это означает, он пришел проситься хористом в оперу. Там его высмеяли – никакого голоса у него не обнаружили…

Дома, как всегда, царила безысходная нужда. Выгнанный со службы, отец все крепче запивал, жить было буквально не на что. А в семье народу прибавилось. Появился маленький брат Вася. Мать по-прежнему ходила на поденщину, пекла пироги и продавала их на улице, но подмога от этого промысла была ничтожна.

Федор слонялся по городу, ища какой-нибудь работы. Оборванный, вечно голодный долговязый подросток – он производил впечатление босяка, каких хоть пруд пруди. Службу сыскать было невозможно. Казалось, что Казань самый отчаянный город, в котором все равно пропадать.

Решили податься куда-нибудь в другое место, где, может быть, Шаляпиным улыбнется судьба.

Летом 1889 года, когда Федору исполнилось шестнадцать лет, на пароходе «Зевеке» всей семьей тронулись в путь, вниз по матушке по Волге, в Астрахань. Им почему-то верилось, что Астрахань – земля обетованная, что там все станет на место, что там они воспрянут духом…

Глава II
ПОРА СТРАНСТВИЙ

Велика земля, есть куда деваться!

Ф. Шаляпин

Незадолго до того, как им довелось покинуть Казань, Федор не раз бродил по волжским пристаням. Работы все равно не было, и от нечего делать он приходил сюда. Присматривался к шумной, кипучей пристанской жизни. Сверху и снизу подходили и отходили пароходы и баржи, погружали и выгружали товары в мешках, кипах, ящиках, бочках. На берегу натужно работали крючники, а вдоль реки с напряжением последних сил бурлаки на длинной бечеве тянули баржи вверх по реке. Все это было страшно и интересно.

И вот они на пароходе, с билетами четвертого класса, то есть на палубе, среди множества им подобных, вповалку лежащих рядом. Путешествие бесконечно увлекло Федора. Даже ночью мальчик с волнением вглядывался вдаль. Великая река манила его своими просторами, звала в неведомые ему дали. Астрахань еще более дразнила воображение. Думалось, что там действительно начнется новая жизнь.

Но когда плавание окончилось и Шаляпины вышли на астраханскую пристань, их встретила духота, особенно тягостная от нестерпимого запаха тузлука и копченой воблы. Город предстал перед ними еще более грязным и сутолочным, чем казанские слободы. Настроение резко переменилось.

Сняли какие-то жалкие комнатушки во дворе, заваленном ящиками и всяким хламом. Мириады мух отравляли существование. Нищета здесь стала еще ощутимее, чем привычная нужда дома.

Иван Яковлевич и Федор целые дни пропадали в городе в тщетных поисках службы или каких-либо занятий. Но добыть их было невозможно. Мать, как и в Казани, энергичная, не страшащаяся никакого труда, вновь взялась печь пироги и торговать ими на улице, ходила на поденщину. Но на такие заработки семью было не прокормить. Шаляпины буквально голодали.

Между тем к Федору стал возвращаться голос, ныне не дискант, а баритон. И юноша решил попытать счастья в театре. В летнем астраханском саду «Аркадия» гастролировала заезжая оперная труппа. Федор, уверивший оперных заправил, что ему уже семнадцать лет, попросил взять его в хор. Нужда в хористах была, но платить им нечем – и без того у театра были плохи дела. Ему предложили поработать бесплатно, сунули в руки хоровую партию из «Кармен» и велели выучить ее.

Федор был доволен. Пока без денег, а там видно будет. Но когда он вернулся домой и отец услышал, что сын снова затеял идти в артисты, он в ярости разорвал ноты в клочья и запретил Федору даже думать об этом.

Теперь возвращаться в сад «Аркадия» было немыслимо. И, одолжив у кого-то два целковых, Федор решил добраться до Нижнего Новгорода. Там на ярмарке много увеселений. Он попробует свои силы в качестве куплетиста или рассказчика. Наслушавшись популярных в казанских садах эстрадных артистов, Федор в кругу друзей с успехом подвизался в репертуаре, имевшем большой успех у посетителей садов. Ему была свойственна юношеская самонадеянность и предприимчивость. Если он имел успех среди своих товарищей, почему ему не рискнуть и не предстать перед ярмарочной публикой?

Когда Федор сообщил родителям о намерении покинуть Астрахань, они охотно отпустили его. Как-никак, одним едоком будет меньше. Да и сами они подумывали о том, что из Астрахани нужно уезжать. Действительно, вскоре они оказались в Самаре, где вновь безуспешно искали счастья…

Вверх по Волге Федор плыл уже не на пассажирском пароходе, а на буксирном. Его согласились взять с тем, что он поработает наравне с матросами по погрузке и выгрузке.

Федор охотно согласился на такое предложение. К двум рублям, составлявшим весь его быстро растаявший капитал, он добывал на прокорм еще какие-то двугривенные и пару арбузов. А на двугривенный с голоду не помрешь.

Так добрались до Казани. Пароход должен был стоять там сутки, и юноша решил побывать в городе, который теперь казался ему более милым, чем в ту пору, когда он здесь жил, а заодно повидать друзей.

Встреча с ними состоялась и ознаменовалась выпивкой. В итоге Федор проспал: буксир отправился к Нижнему без будущего популярного рассказчика.

Застряв в Казани, Федор пристроился на службу в консисторию писцом. На его обязанности лежало переписывать по преимуществу дела о разводах. Дела грязные, наполненные интимными подробностями чужой семейной жизни, в которой по должности любили копаться консисторские чиновники.

Так прошла зима. К лету Федор прослышал, что приехавший в Казань антрепренер Семенов-Самарский набирает хор для оперно-опереточной труппы в Уфе на предстоящий сезон. Недолго задумываясь, юноша отправился на свидание к нему.

Семен Яковлевич Семенов-Самарский был очень известным оперным артистом (баритон), с большим успехом он в течение долгого времени выступал в провинции, особенно в Поволжье. Как антрепренер он не отличался большой удачливостью, так как был нерасчетлив и не умел соразмерять свои хозяйские намерения с реальными возможностями существования музыкального театра в провинции. Как правило, он набирал артистов и хор без учета того, сможет ли большая труппа просуществовать при скудных провинциальных сборах. Часто его антрепренерские начинания кончались крахом. Тогда он снова начинал выступать как гастролер.

Так было и на сей раз. Когда семнадцатилетний Шаляпин, производивший впечатление босяка (у него не было обуви, и он носил галоши на босу ногу), пришел проситься к нему в дело, тот осведомился только, какой репертуар знает будущий хорист. Федор, не моргнув глазом, назвал несколько опер и оперетт, которые он слышал в Казани в городском театре и в Панаевском саду. Выходило так, что пришел наниматься «репертуарный» хорист, что в ту пору ценилось высоко, так как премьеры, как правило, назначались каждые несколько дней.

С барской легкостью Семенов-Самарский предложил Федору службу с жалованьем в двадцать рублей, выдал аванс и билет на пароход до Уфы. Позже он вспоминал, что взял Шаляпина потому, что тот поразил его увлеченностью и страстным желанием быть на сцене.

Так началась новая жизнь молодого Шаляпина. Он будет служить в театре, у самого Семенова-Самарского!

Когда Федор добрался до Уфы, туда же явился сам антрепренер, привезший с собой много приглашенных им солистов и артистов хора. Тут выяснилось, что хор набран, как всегда, без расчета. Было объявлено, что из числа прибывших оставят только опытных, а остальные будут уволены. Федор почувствовал, что его надежда стать артистом поколеблена. Но хормейстер Гончаров, догадавшийся, что перед ним еще зеленый юнец, репертуара за душой не имеющий, не сомневался в одном: у этого юнца чудесный голос. Шаляпин был оставлен в труппе. Очень скоро он стал «вожаком» хора. Дирижер поражался тому, с какой легкостью певец-самоучка читает ноты с листа.

«Жил я у прачки, в маленькой и грязной подвальной комнатке, окно которой выходило прямо на тротуар. На моем горизонте мелькали ноги прохожих и разгуливали озабоченные куры. Кровать мне заменяли деревянные козлы, на которых был постлан старый жидкий матрац, набитый не то соломой, не то сеном. Белья постельного что-то не припомню, но одеяло, из пестрых лоскутков сшитое, точно было. В углу комнаты на стенке висело кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья в месяц это была жизнь достаточно роскошная».

Первая роль, которую ему дали, заключалась в хоровой партии в комической опере А. Замары «Певец из Палермо». Безумно волнуясь и, наверное, вспоминая свой позорный провал в Панаевском саду, Шаляпин впервые выступил на сцене как профессиональный артист. Это произошло 26 октября 1890 года. Такова дата начала артистической карьеры великого певца.

Шаляпин отдался работе в уфимском театре с покорявшим всех увлечением и беспредельной преданностью делу. С удивительной быстротой он овладевал репертуаром: учить новые партии было ему легко и радостно. Он не вылезал из театра. Помогал рабочим переставлять декорации, таскал ящики с костюмами, чистил лампы, словом, был готов делать все, что потребуется, потому что сбылась его мечта: он служит в театре!

Его прекрасный голос был замечен всеми, равно как было оценено и его старание. Как-то ему поручили за сутки приготовить партию Стольника в опере Монюшко «Галька». (Кто-то отказался, и нужно было срочно дать замену.) Все были поражены, когда на следующий день он предстал готовым к выступлению. И хотя артистически роль была сыграна примитивно, вокальная сторона партии прозвучала вполне удовлетворительно. Самое главное, на что обратили внимание, – Шаляпин необычайно быстро заучивал партии. В роли Стольника он выступил 18 декабря 1890 года. Это была первая в его жизни сольная партия.

Он продолжал оставаться в хоре, но ему поручали и другие, сольные партии, например Фернандо в «Трубадуре» Верди и Неизвестного в «Аскольдовой могиле» Верстовского. Молодому артисту казалось, что все прекрасно. Следовало бы только приодеться. Оборванный, в пальтишке с чужого плеча, в сапогах с отстающими подметками, он по-прежнему производил впечатление босяка, случайно забредшего на сцену.

Вспоминая эту полосу в жизни великого артиста, некоторые его товарищи по уфимской труппе свидетельствовали, что Федора все любили за веселость нрава, за фанатичную преданность делу и, конечно, за то, что бог наградил его прекрасным голосом. В ту пору считалось, что у него баритон, хотя ему доводилось петь и басовые партии.

Короткий сезон подходил к концу. Труппа жила дружно, отношения с товарищами были хорошие. Это облегчало жизнь. Но артистические силы в общем были слабые, дела шли неважно. Скоро пришлось прощаться с Уфой.

Желая отметить работу Шаляпина, Семенов-Самарский решил предоставить ему бенефис. На бенефисные спектакли билеты продавались по повышенным ценам. Все, что наберется сверх обычных цен, пойдет, как водилось тогда, в пользу бенефицианта. Для этого события Шаляпин выбрал «Аскольдову могилу». Неизвестного в ней обычно исполнял сам Семенов-Самарский, Федор только изредка допускался к этой партии. Но осмелевший молодой артист попросил, чтобы для него поставили именно «Аскольдову могилу» и что Неизвестного споет он – Шаляпин. Добродушный Семенов-Самарский охотно согласился.

В опере Верстовского пение чередуется с прозой. И тут-то, на спектакле неожиданно для зрителей обнаружилось, что, хоть действие происходит в Киеве, Неизвестный из «Аскольдовой могилы» разговаривает, энергично по-волжски «окая». Публика доброжелательно посмеивалась. Зато вокальная партия была исполнена отлично. В результате, бенефис прошел успешно. От сбора Федору осталось тридцать рублей, да полсотни поднесли ему от публики вместе с подарком. В общем он стал обладателем целого состояния и, как подлинный артист, – серебряными часами с монограммой.

Ему уже мерещилось, что он нарядится во все новое и отправится в Москву гулять по трактирам – себя показать и других посмотреть. А пока что следовало хоть как-нибудь приодеться. На базаре он купил пальто из странного материала, который ему выдали за верблюжью шерсть. К пальто добавилась покупка, о которой он давно мечтал: кожаная куртка, из тех, какие носили железнодорожные машинисты. Затем сапоги и даже перчатки. Дирижер Апрельский подарил ему жокейский картуз. Словом, Шаляпин стал первейшим франтом. Вид у него действительно был нарядный, хотя на первый взгляд несколько диковатый.

Сезон заканчивался. На прощание съездили с концертом в Златоуст, за что Семенов-Самарский уплатил Федору целых пятнадцать рублей. Об этой случайной поездке не стоило бы и вспоминать, если бы не то, что, отправляясь в Златоуст, Шаляпин впервые в жизни сел в поезд…

Труппа разъехалась, а Шаляпин остался в Уфе. Почему он, как все его товарищи, не предпринял нужных шагов, чтобы поступить в какую-либо другую труппу? Ведь такие коллективы формировались и рассыпались по городам несколько раз за сезон. Что удержало его в Уфе?

Дело заключалось в том, что в городе заинтересовались молодым певцом. Его отличный голос был замечен. О нем стали поговаривать, как о самородке, судьбой которого стоит заняться.

В Уфе существовал кружок любителей искусства. Во главе его стоял популярный в городе адвокат Рындзюнский. Он-то и затеял помочь юноше учиться в столичной консерватории. А пока задумано было найти ему в Уфе какую-нибудь службу, устраивать иногда концертные выступления, словом, обеспечить на время, пока он подготовится к учению в Петербурге или в Москве.

Сначала все шло хорошо. Шаляпину доводилось петь в концертах, для участия в которых Рындзюнский даже предоставил Федору собственный фрак. Его пристроили писарем в земскую управу. Предполагалось, что в скором времени почитатели молодого таланта соберут по подписке нужную сумму, и с этими деньгами Федор направится в столицу пытать счастья. Но запала местных меценатов хватило ненадолго. Кружок любителей искусства стал распадаться, пылкий интерес к юноше остыл. Вскоре Шаляпин понял, что делать ему в Уфе нечего, если он боится закиснуть здесь на положении маленького канцеляриста.

Когда в уфимском летнем саду ненадолго появилась украинская труппа Т. О. Любимова-Деркача с национальным репертуаром из комедий и комических опер, Федор решил, что должен срочно действовать. Пускай украинская труппа, лишь бы вновь оказаться в театре. Правда, он не имел представления об украинском языке, но надеялся, что без труда сумеет разучить хоровые партии и «по-малороссийски».

«Труппа сыграла несколько спектаклей и уехала в Златоуст, откуда должна была перебраться в Самару. На другой день после ее отъезда я проснулся рано утром с ощущением гнетущей тоски о театре. Я чувствовал, что не могу больше оставаться в Уфе. Но уехать мне было не с чем. Но в тот же день я взял в управе ссуду в 15 рублей, купил четвертку табаку, а вечером, раньше обыкновенного, отправился спать на сеновал […]. Пролежав на сеновале часа полтора, я тихонько слез, забрал с собой табак, гильзы и, оставив одеяло, подушку, все мое „имущество“, отправился на пристань, „яко тать в нощи“».

Он покинул Уфу, чтобы присоединиться к труппе Деркача, которая из Самары должна была отправиться в большое турне.

И вот он в Самаре, куда незадолго до этого его семья переехала из Астрахани.

«Их не было дома. На дворе, грязном и тесном, играл мой братишка. Он провел меня в маленькую комнатку, нищенски унылую. Было ясно, что родители живут в страшной бедности. А как я могу помочь им? Пришел отец, постаревший, худой. Он не проявил особенной радости, увидав меня, и довольно равнодушно выслушал мои рассказы о том, как я жил, что собираюсь делать.

– А мы плохо живем, плохо! – сказал он, не глядя на меня. – Службы нет…

Из окна я увидал, что во двор вошла мать с котомкой через плечо, сшитой из парусины, потом она явилась в комнате, радостно поздоровалась со мною и, застыдившись, сняла котомку, сунула ее в угол.

– Да, – сказал отец, – мать-то по миру ходит.

Тяжело мне было. Тяжело чувствовать себя бессильным, неспособным помочь».

Антрепренер Деркач, который в Уфе обещал взять Федора в свою труппу, сначала отказался от его услуг, а затем предложил вместо обещанных сорока рублей в месяц только двадцать пять, то есть полуголодное существование в условиях непрерывных кочевий. Но иного выхода не было, и Шаляпин присоединился к «малороссам». Правда, когда Федор перешел на сольные роли, Деркач стал платить условленные сорок рублей.

Начались странствия с труппой веселых, добродушных людей, которые частенько жили впроголодь и уже свыклись с этим.

Положение странствующих по русским губерниям украинских трупп было бесконечно трудным. Среди них были коллективы, состоявшие из выдающихся по таланту артистов, пропагандировавших свое национальное творчество и обладавших высоким мастерством. Труппы, в которых блистали знаменитые деятели украинской сцены М. К. Заньковецкая, Н. К. Садовский, П. К. Саксаганский, М. Л. Кропивницкий, А. П. Затыркевич-Карпинская, были известны всей культурной России. Этих артистов глубоко чтили, их творчество вошло прекрасной главой в историю многонационального искусства России.

Но даже такие труппы подвергались утеснению на каждом шагу.

Что же сказать о других коллективах, сплошь да рядом формировавшихся для одной большой гастрольной поездки? Они играли только пьесы украинского репертуара и лишь на своем языке. А круг зрителей, понимающих этот язык, был, естественно, ограничен. Гастроли в любом городе при этом зависели от усмотрения местной администрации, которая, по указке свыше, проводя насильственную политику русификации, всячески препятствовала деятельности таких коллективов. Материальное положение их очень часто было шатким.

Шаляпину здесь пришлось нелегко. Но он быстро осваивал хоровые партии на украинском языке и стал «запевалой» хора, научился танцевать (ни один спектакль не обходился без народных плясок), а затем стал выступать и в ролях.

Все эти трудности он преодолевал с завидным упрямством, хотя чувствовал себя в труппе Деркача не слишком хорошо: все-таки это было не его дело. Да и условия работы в бродячем коллективе оказались на редкость трудными. Труппа перебиралась с места на место на поездах, на пароходах, на волах. Всегда хотелось есть. За время кочевий он начисто оборвался, а купить новое платье или сапоги было не на что.

Гастроли начались в Бузулуке, затем артисты направились в Уральск, оттуда в Оренбург. Вернулись на Волгу, спустились в Астрахань, отыграли там несколько дней и «перекинулись» в Закаспийский край – в Среднюю Азию. Побывали в Ашхабаде, Чарджуе, в Самарканде. Намечалась поездка в Ташкент, но, так как железная дорога, начинающаяся в Красноводске, к тому времени не была еще до конца построена, пришлось бы из Самарканда добираться на верблюдах. Тут решительно запротестовали женщины, хотя труппа отличалась поражающей безответностью.

Наконец беспокойная судьба занесла их в Баку. Тут Федора ожидала телеграмма отца о смерти матери. Было это в начале 1892 года. Весть больно ударила по сердцу, и, помимо прочего, мучило сознание, что помочь отцу и маленькому братишке, даже послать денег на похороны он не в состоянии.

Шаляпин понял, что оставаться дальше в труппе Деркача не может. Многое накипело у него: и нужда, и полнейшая бесперспективность. Ведь он мечтал петь и играть в русском театре. Деркач боялся, что кто-нибудь его переманит и что он лишится хорошего певца. Он просил всех и каждого не предлагать Шаляпину другой службы. Но удержать молодого артиста не смог.

Сразу по приезде в Баку Шаляпин узнал, что здесь гастролирует Семенов-Самарский, с которым он два года тому назад расстался в Уфе. Федор направился к нему. Впоследствии Семенов-Самарский вспоминал, что его поразил внешний вид Шаляпина. Худой, долговязый, он производил впечатление измученного и изголодавшегося юноши. Одет был в какой-то нелепый тулуп, именовавшийся текинской шубой, на голове у него была летняя шляпа.

Семенов-Самарский и служивший вместе с ним известный в ту пору певец М. А. Завадский решили спасать Шаляпина и устроить его в гастролировавшую в Баку французскую оперно-опереточную труппу Лассаля, где служили сами.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю