Текст книги "Сержант Каро"
Автор книги: Мкртич Саркисян
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Все наши ребята, кроме меня, влюблены. Сейчас они сидят под деревьями, на опушке леса, по дороге к Манглису, и ревностно пишут письма любимым девушкам.
А я еще раздумываю, писать или нет.
Как я могу не быть влюбленным, если все влюблены? Я смотрю с нескрываемой завистью на тех, у кого есть любящие и тоскующие девушки. А у меня?.. Но ведь я люблю свою одноклассницу Назик. Что с того, что она ничего об этом не знает. Сейчас она мне очень нужна, очень. Я мысленно пытаюсь обосновать существование моей любви, придать моим мечтам реальный облик.
Мы учились вместе девять лет. В десятом классе как-то во время экзаменов, когда мы занимались в роще Тавшантава, мы с ней случайно остались одни. Я впервые увидел ее порозовевшие от радости щеки, стройную фигуру и немного растерянный, влажный взгляд. Это было открытием. Как это я раньше не замечал, как это я до сих пор не видел ее?..
Двадцать первого июня нам вручили аттестаты. Возвращаясь после выпускного вечера, мы с Назик решили завтра же послать наши документы на филологический факультет. Но утром двадцать второго радио объявило о начале войны.
– Месяца два, не больше и фашистская Германия отправится к чертовой бабушке, – со всей серьезностью говорит Гайк, «историк» нашего класса.
– Нет, это вопрос нескольких недель, – кипятимся мы и начинаем насвистывать «Если завтра война». – Немцы понесут поражение, и все будет по-прежнему.
Но слухи были зловещие. Враг продвигался вперед, день за днем завоевывая области, города и районы. Наш городок уже опустел, мужчины уехали на фронт. У матерей глаза не высыхали, у женщин, пославших мужей на фронт, плечи сгибались от забот.
Я не говорил Назик о своей любви, мне казалось, мой отъезд на фронт мог подействовать на нее тяжело. Впрочем, я не знал, любит она меня или нет.
Я и сейчас вижу ее, стоящей на краю ущелья, грустную, задумчивую и… одну. Мои уста шепчут слова клятвы.
Клянусь тобой – прекрасными, скорбящими глазами,
Объятьем первым, что сердца нам жгло,
Что никогда врагу кровавыми руками
Не загрязнить, не тронуть твой платок…
Ах, это «первое объятье»!.. Ведь это же ложь! Но ничего, стихи от этого только выиграют, ничего…
А ребята, сидя на опушке леса, ревностно и самозабвенно пишут письма любимым девушкам. Ну что ж, пусть все знают, что я влюблен, пусть… И я прячу в конверт свое стихотворение…
В Манглисе красиво. Леса с таинственными чащобами и шепотами, ущелья, покрытые сводами ветвей. Над горами курятся облака, теряющие поминутно небесную дорогу и растерянно падающие в леса и ущелья…
Мы курсанты военного училища. Нас, тридцать ребят, разбили по разным взводам той же роты. Снова друг с другом, снова вместе.
Впрочем, красота Манглиса настраивает нас на мечтательный лад больше, чем это требуется курсантам. Услыхав приказ к привалу, мы бросаемся под деревья на траву. Деревья шумят, напевают волшебные песни, пахнет запахом родных полей. В такие минуты мне всегда кажется, что из-за деревьев мелькнет стройная фигура Назик, и я боюсь открыть глаза, чтобы она не исчезла.
Надо признаться, что настоящей любовью я люблю Назик теперь, здесь. О, я удивительный мечтатель, удивительный!.. Но я мечтаю и в строю, и это становится для меня настоящим бедствием.
Тактические занятия. Командир взвода вдруг обращается ко мне:
– Скажите, товарищ курсант, что бы вы сделали, если бы по вашему взводу враг открыл огонь со второго ориентира из сосновой рощи?
Бедный «товарищ курсант». Я вместе с Назик брожу по сосновой роще, между тем как враг оттуда открывает огонь.
Что я могу сделать? В первую очередь надо укрыть Назик в безопасном месте, затем уже подумать о том, как послать врага к черту. А это не легко, расстаться с Назик очень трудно, и я медлю с ответом.
– Надо быть внимательнее, – командир недоволен. – Понимаете, внимательнее?..
А чуть погодя:
– Ах!.. – вздыхает самозабвенно Оник.
– Чтоб тебе! – и ребята хлопают его по голове. – Будь мужчиной, ты не один, мы все влюблены.
Оник виновато улыбается.
Солдатские будни тяжелы. Двухгодичный курс надо пройти в шесть месяцев, а для этого необходимо ежедневно заниматься по четырнадцать часов, и даже больше.
– Стройся! – раздается приказ, и деревья перестают шуршать.
Онику не везет. Недавно между ним и командиром взвода произошло столкновение. У Оника пышные закрученные усы, предмет зависти и восторга ребят-грузин нашей роты. Лиц многих из нас еще не коснулась бритва, а у Оника, несмотря на то, что он наш ровесник, уже усы, да еще какие!
– Мне бы твои усы!.. Тамрико с ума бы сошла, – восхищенно смотрит на Оника смазливый Яшвили.
Но из-за этих княжеских усов чего только не натерпелся наш славный, дорогой Оник!..
Командир батальона Сальников, обходя строй, останавливается перед Оником.
– Сбрить эти веники!.. – и проходит.
На следующий день командир взвода требует выполнить распоряжение командира батальона. Оник возмущается:
– Что вы говорите, товарищ лейтенант!
– Товарищ курсант, – голос командира звучит строже, – приказ командира – закон для подчиненных. Повторите и выполните!
Оник послушно повторяет приказ, но добавляет, что усов не сбреет, так как по обычаю кавказцев сбрить усы равносильно бесчестию.
Командир свирепеет. Он приказывает Онику бегом подняться на противоположный холм и спуститься. И так несколько раз, пока, с трудом переводя дух, вспотевший Оник не становится перед ним и задыхаясь говорит:
– Ладно, сбрею… Лучше жить без усов, чем умереть с усами.
И сбрил. Посмотрев на его оголенное лицо, Яшвили вздохнул.
– Ах, как опростилось его лицо!..
А Оник возмущается.
– Сглазил…
Трудно привыкать к солдатской жизни, очень трудно.
Самое мучительное это просыпаться от сна. Не знаю, что легче – идти в атаку на врага или бороться со сном, который давит на твои усталые нервы, мягкими, желанными крыльями смежает твои веки.
Достаточно не успеть за три минуты одеться в полную солдатскую форму и стать в строй, как следует оглушительный голос командира или старшины:
– Отбой!..
Снова раздевайся и ложись, чтобы немедленно последовал окрик «подъем», и так без конца, пока не научишься вовремя ложиться и вставать. Этот нервирующий экзамен повторяется почти каждый день, утром и вечером. Но безуспешно. Ребята – новички, всегда кто-нибудь запаздывает. Запаздываю, к сожалению, и я. Сон преследует нас, как тень, достаточно посидеть минут пять, как я вижу наш дом, нашу спокойную комнату, мою узкую зеленую кровать и нашу пушистую, мурлыкающую кошку. Муррр, муррр, муррр… и сон убаюкивает меня.
– Встать! – слышится приказ.
– Встать! – и перед тобой топают сапоги, с трудом несущие тяжесть невыспавшихся тел.
Сегодня за ужином недосчитались Сергея Папахчяна. Мы были удивлены, кто из нас не знал о его аппетите? Вернувшись в казармы, мы нашли Сергея спящим, сидя на койке, с кружкой в руке. Он собирался идти ужинать, но достаточно было ему присесть, чтобы очутиться в цепких руках коварного сна.
– Эх, солдатская жизнь! – смеется старшина и протягивает Сергею копченую рыбу с черным хлебом.
Ребята громко хохочут.
Наш третий взвод получил название интернационального. В нем русские, украинцы, грузины, армяне, азербайджанцы, осетины, евреи. Мы с гордостью носим это имя и стараемся ничем не опорочить его.
Раздается приказ:
– Интернациональный взвод, стройся!
– Проходит интернационал! – говорят на парадах.
Сегодня командир батальона объявил, что интернациональный взвод на пятнадцать дней должен отправиться в лес на заготовку дров для училища. Ребята очень рады и тут же садятся писать письма об этой большой новости…
Густой лес, а на косогоре двухэтажное полуразрушенное здание. Неизвестно, кто его построил и с какой целью. В ущелье веселая, приветливая речка. Лес ожил от шума топоров и пил.
По вечерам зажигается огромный костер, и наши тени, как сказочные великаны, вытягиваются на противоположном холме. С веселым треском пылает костер, и огненными языками тянется во мрак упорствующая темнота.
Оник стал поэтом. Вот уже несколько дней, как он что-то пишет тайком от нас. Сегодня вечером принес мне грустное, трогательное четверостишие.
– Помоги, дорогой, хочу послать Маник, – просит он.
Я отказываюсь, но влюбленные глаза умоляют, и я, исправив рифмы, читаю вслух ребятам.
Ах, в сердце стучалась весна, Чтоб прахом стать, как Ани [2]2
Ани – развалины древнего города Армении.
[Закрыть]. Ночь и темна и тесна… Умереть мне за тебя, Маник!
Вардан не выносит сентиментальности и вспыхивает.
– Ну, довольно! Пусть сама умирает за тебя, дурак!..
Оник огорчен.
– Я не такой, как ты, черствый футболист, я романтик, – защищается он.
Все хохочут, Вардан, схватившись за живот, катается по траве.
– Вы на романтика поглядите!..
Оник обижен на меня.
– Зачем ты прочел при этом болтуне? Где футболисту понять романтика?.. У него весь ум пошел в ноги.
Непонятно, почему Оник так упорно хочет прослыть романтиком, ведь он и без того действительно романтик, простой, наивный и немного смешной…
Отар Матиашвили хорошо говорит по-армянски. Вообще многие грузины нашей роты хорошо знают армянский язык, а армяне – грузинский. Отар жил в тбилисском армянском квартале Авлабар. Он начинает утешать Оника:
– Что ты горюешь, генацвале, у меня такая племянница, что во всем Тбилиси не сыскать!.. Отдам за тебя, да я для тебя ничего на свете не пожалею!..
Оник с недоумением пожимает плечами. В темноте изгибается, тоскует баян.
Ты сейчас далеко, далеко. Между нами снега и снега…
Угасает костер. Огненная улыбка медленно увядает. Гаснут и наши голоса.
Перед сном Вардан толкает Оника.
– Вы на моего романтика поглядите!..
– Футболист!.. – презрительно роняет Оник.
Лес молчит.
На рассвете пошел дождь, затем откуда-то из-за туч выпрыгнуло солнце и стало с жадностью пить сырость дождя и утренней росы.
Я и Арташес решили пойти на ближайшие поля поесть кукурузы.
– Вкусно! – уверяет Арташес.
Командир взвода лейтенант Осипов – душа человек. У нас репутация хороших работников, мы не симулянты. Он, не задумываясь, дает нам «отпуск» на целый день.
– Ладно, идите.
Мы, радостные, уходим.
Лежа в поле, мы мечтаем вслух. Арташес после долгих раздумий приходит к выводу:
– Плох тот солдат, кто не хочет стать генералом, – повторяет он заученную недавно фразу. – Я, брат, полюбил лагерную жизнь, хочу стать генералом, – заявляет он так уверенно, словно его отделяет от генерала один шаг.
Я считаю, что нет ничего благороднее литературы, что я ни на какое генеральское звание не променяю имя поэта. Мое возражение неизвестно почему оскорбляет Арташеса, и он начинает упрекать меня за отказ от генеральского звания. Его серые глаза внезапно темнеют.
– Эх, о чем мы спорим, до конца войны еще далеко. Кровь прольется, братец ты мой, кровь таких молодых, как мы.
– Посмотрите-ка на генерала, – смеюсь я, – начал ныть…
Тема разговора моментально меняется, когда я нахожу в траве синдз [3]3
Синдз – съедобная трава.
[Закрыть]… Он уносит нас в наши туманные горы, наши солнечные поля и долины. Вот девушки, подоткнув подол, собирают синдз и поют.
Мы умолкаем, охваченные воспоминаниями. Вдруг где-то неподалеку взрывается звонкий девичий смех.
– Арташес?..
– Джон, – говорит он, поднимая голову, – умереть мне за твой голос!..
В кукурузном поле показываются три девушки, они идут в нашу сторону. Нас они не заметили, одна из них что-то рассказывает, остальные смеются.
Мы поднимаемся, и девушки смущенно останавливаются.
– Подойдите, девушки, почему испугались? – кричит по-грузински Арташес.
Девушки подходят.
– Здравствуйте, молодые люди!..
– Здравствуйте, красавицы!..
Они из ближнего села. Знакомимся. Даро и Сона замужем, и мужья их на фронте, а Ноно не замужем и, как подруги говорят, счастлива, что не является кандидаткой во вдовы.
– Восемь дней прошло после нашей свадьбы, как моего Арчила взяли, и вот уже больше восьми месяцев не имею весточки, – вздыхает Сона.
Простые разговорчивые девушки, слова и вздохи, как скороговорки, вылетают из их уст. Увидели военных и вспомнили о своих горестях. Узнав, что мы холосты, стали подталкивать вперед Ноно.
– Подойди, вы друг друга поймете хорошо…
Ноно хорошенькая. Длинные ресницы стрелами окружают ясные, прозрачные озерца глаз.
Ноно смущает нас, Ноно…
Немного погодя синий дым поднимается от костра, и вкусный запах жареной кукурузы разливается вокруг. Возникает приятная беседа.
О чем мы говорим, рассказать трудно. Скажу только, что Ноно сливается в моем воображении с образом Назик. Мне они кажутся похожими одна на другую… Со мной творится что-то странное. Ноно говорит, говорит только глазами, и я слушаю только ее глаза, вижу только ее глаза, которые почему-то проникают в тайники моего сердца.
Ну и влюбленный же я!.. Боюсь своей слабости и прежде всего измены не Назик, а своим мечтам, которые до сегодняшнего дня, до встречи с Ноно, бережно хранил в сердце.
Поздно вечером возвращаемся в лагерь. За опоздание командир взвода наказывает нас, а также Оника, который тоже в чем-то провинился. Мы идем с большими ведрами за водой в ущелье.
Шагаем, держась друг за друга. Темная ночь, хоть глаза выколи. Спускаемся в ущелье, рыхлая земля бежит из-под ног. Раздаются крик Оника и сухой звон ведра.
– Ох!.. Ребя… – стонет Арташес.
Внизу находим друг друга. Мы свалились в ущелье, правда, обошлось без ушибов…
… Оник с окровавленным носом и со сплюснутым ведром в руке онемел перед лейтенантом.
– Что с тобой? – удивляется тот.
Оник моргает глазами.
– Ну, говори же! Докладывай, – продолжает лейтенант.
– Земля пошел, и я пошел, – начинает отрывисто своим ломаным русским языком Оник.
Осипов улыбается, а ребята хохочут.
Кусок сплющенной луны скатывается с горы и задерживается на вершине деревьев. Луна тоже похожа на сплюснутое ведро.
Арташес и я тайком от всех ходим каждый день в сторону кукурузного поля, но Ноно и ее подруг все нет и нет. Арташес озабочен.
– Вспугнули лань, – говорит он. – Ты знаешь, я дал ей твой адрес, – неожиданно обращается он ко мне.
– Кому?..
– Ноно.
– Почему не твой? – спрашиваю подозрительно я.
– Неужели не ясно? Я влюблен и не могу изменить Нушик, – отвечает он с сожалением. – А ты свободен… Будь я на твоем месте…
– А она взяла адрес?
– Очень обрадовалась. Увидишь, она еще появится…
Арташес печален, я чувствую, что он влюблен. Но, черт возьми, Ноно перевернула и всего меня. Мы оба тщательно скрываем свое увлечение. Ребятам нашего взвода мы даже не рассказываем о нашей встрече.
Я чувствую себя изменником. «Неужели ты забываешь Назик?» – укоряю сам себя. «Нет, нет», – но ноги уводят меня к кукурузным полям. Теперь я вынужден обманывать самого себя. «Ты никого, кроме Назик, не любишь, да, но зачем же ты волнуешься, нервничаешь?»
Неделя уже, как мы вернулись из леса. Манглисское небо хмурится. Осенние дожди здесь рано начинаются и поздно кончаются. Тоскливая, надоедливая, хмурая осень, особенно для нас. Целый день мы под дождем, а он упорно бьет по изношенной солдатской гимнастерке, мочите головы до ног, проникает до самых костей. Ребята усиленно ругают небо.
– Опять свесило зад… Я тебя!..
А грязь липкая, густая, назойливая! На политзанятиях батальонный комиссар утешает нас фронтовыми успехами, то же делают и газеты. Но ясно, что на фронте положение не утешительное, немецкие армии дошли до Кавказа и Волги.
Что случилось с нашей армией? Наконец, о чем думает самый великий полководец всех времен? Ведь враг не должен был ступить на нашу землю, мы должны были уничтожить неприятеля на его же земле.
Между тем враг рвется вперед. «Неужели невозможно остановить его, неужели не начнется контрнаступление, где же второй фронт?» – эти вопросы волнуют нас больше всего, овладевая всеми, даже влюбленными. «Отступление из стратегических соображений» начинает нервировать и раздражать ребят.
– Товарищ батальонный комиссар, – спрашивает Федор Волков, почесывая затылок, – не лучше ли вместо отступлений из стратегических соображений наступать по тем же соображениям? До каких же пор?..
– Курсант Волков, когда отправитесь на фронт, осуществите это по своей инициативе, – сухо отвечает комиссар.
Последнее время живой и жизнерадостный Волков стал молчаливым и нервным. Грицай говорит, что он по ночам, натянув на голову одеяло, плачет. Волков из дому уже не получает писем, его родной город занят немцами. В руках врага сейчас все его близкие: мать, сестра, невеста.
* * *
У нас нет времени думать о Ноно. Она появилась, как сон, и исчезла. Я уже убежден, что это был обман зрения, больше ничего. Такого же мнения и Арташес, он целыми днями повторяет слова поэта: «Жизнь – это сон, а мир – сказка…» Что поделаешь. Хороший сон лучше плохой жизни, – говорит он, показывая на плачущее небо…
Из дому и от товарищей я почти каждый день получаю письма. Мать пишет, что все здоровы и скучают по мне. «… Дитя мое, следи за собой, не простудись, надвигаются холода. Родной ты мой (здесь растеклись чернила, на строчку капнула слеза), ни от моего брата, ни от брата твоего отца писем нет. Все глаза проглядела, ожидаючи писем…»
Все здоровы, – с горечью повторяю я, – только от брата матери и брата отца нет известий. Письмо произвело на меня тягостное впечатление. Мой дядя!.. Я мысленно переношусь в наше село, где под дедовским кровом свили себе гнездо ласточки и где вместе с ними щебечут шесть сыновей моего дяди. Дым от очага синим платком вьется над земляной кровлей и взлетает вверх. Дом полон запаха свежего лаваша. Хрустящие лаваши, оторванные от горячих стенок тонира, тают, как кусочки солнца, на зубах здоровых, загорелых мальчуганов.
Дяди нет!.. Я вижу сгорбленные под гнетом лет и печалей плечи моей бабушки, в ушах звенит веселый смех еще не знающих о своем горе осиротелых детей…
То же и у отцова брата – дом полон детей…
Два дня тому назад приезжал в Манглис отец Оника Чолахяна. Ребята встретили его громким «ура». Окружили, и посыпался град вопросов:
– Что нового в городе?
– Кто из молодых остался в городе?
– Как наши?..
Вместе с письмом мать прислала мне фунт табаку и двести рублей денег. До армии я никогда не курил при ней, да и что я за курильщик… Мать прислала табаку!.. Удивительное дело, мы дрались, бывало, из-за табаку, а теперь рука не поднимается закурить. Табак словно пахнет материнским дыханием, я словно вижу следы ее пальцев. Крепко храню в нагрудном кармане деньги и не хочу тратить: ведь их касались руки моей матери!..
Последнее время наша рота несла сторожевую службу. Я охранял продовольственный склад, вместе со мной сторожили ростовчанин Врублевский и ленинаканец Каро Габриелян. Каро был на фронте ранен и отправлен на воинскую учебу. У него звание сержанта. Его никто не звал по имени.
– Здравствуй, сержант, ну как ты?
– Сержант, родной, поговори обо мне с командиром взвода.
Слово «сержант» стало именем собственным. Составляя список роты, старшина Воблев написал: «Габриелян Сержант». Самолюбивый сержант возмутился, энергично запротестовал, говоря, что над ним издеваются:
– Ну, ладно, положим, ты меня убедишь, а попробуй убедить вот отца и мать. Да что ты, никого больше не нашел, чтобы поиздеваться?
Во время нашего дежурства произошел случай, имевший роковое значение для сержанта.
Продовольственный склад отделен низкой дощатой стеной от соседнего двора. Всю ночь шел дождь, всю ночь из соседнего дома слышался горький плач. Из громких разговоров посетителей я узнал, в чем дело. Младший сын хозяев дома был ранен в голову. Освободившись из армии, он вернулся домой больным. Этой ночью он неожиданно умер. Голос матери колол мне уши и сердце.
Плакало осеннее небо, плакала потерявшая сына мать, и мое сердце мокло от слез.
На рассвете к деревянному забору подошел старик, держа в руках тарелку с мясом и кувшин с вином.
– Сынок, – окликнул он по-грузински. – Возьми, выпейте с товарищами за упокой души нашего несчастного сына. Он был таким же молодым, как ты. Не отказывай, и ты ведь сын своей матери, генацвале…
Старик оставил кувшин и тарелку и ушел, даже не дав времени поблагодарить.
Сержант заменил меня, я показал ему место кувшина и тарелки. Через полтора часа сержанта пьяного и обезоруженного привели в комендатуру и арестовали.
Выяснилось, что он не выдержал и выпил весь кувшин до дна. А когда работники склада утром пришли на работу, он не узнал их и пригрозил винтовкой. Перепуганный интендант бросился к командиру училища и рассказал обо всем. Сержанта с трудом обезоружили. Его лишили звания. Он уже не сержант, но мы продолжаем:
– Здравствуй, сержант, ну как ты?
– Сержант, родной, не огорчайся, скоро станешь лейтенантом!..
1 ноября 1942 года
– Сестра твоя приехала!..
– Какая у тебя хорошенькая сестра!..
Дежурный по роте Бондарев посмотрел на меня.
– Природа делает странные вещи, братец ты мой, не обижайся. Ты ни на что не похож, а твоя сестра… Я мало встречал таких хорошеньких…
Я застыл на месте. У меня нет сестры, ни некрасивой, ни тем более красивой…
У ограды казармы в глазах у меня потемнело…
– Ноно!.. Ты…
– Гамарджоба, дзма Микаел!.. [4]4
Здравствуй, брат Микаел!.. (груз.)
[Закрыть]
И удивительное дело, на глазах наших ревнивых дежурных мы обнимаемся. Я задыхаюсь от волнения, голова у меня кружится. Что-то подобное творится и с Ноно.
Мы идем к осеннему саду. Плачет осеннее небо, но что нам до этого? Я беру из рук Ноно тяжелый узел.
– Что это такое?
– Для вас, для тебя и Арташеса… Бочонок вина и жареные куры.
Говорим по-грузински, который, кстати, я знаю очень плохо, и по-русски, который мы оба знаем плохо, и все же мы не только понимаем друг друга, но даже оживленно разговариваем.
– Ноно, значит, ты не забыла нас?..
– Нет, я сказала себе: надвигается зима, не понести ли мне шерстяных носков ребятам. Я боялась, что вы уже ушли на фронт…
– Ноно, позвать Арташеса?..
Ноно молчит.
Я провожаю ее до места, где дорога выходит из леса и виднеется ее село. Мы должны расстаться. Глаза у Ноно влажные, трудно расставаться. Я целую ее глаза и теплые губы. Она такая кроткая, такая покорная…
Ноно ушла. Провожаю ее взглядом до тех пор, пока сельские сады не скрывают ее стройную фигуру.
Я снова один в лесу под плачущим дождем…
Ноно пришла и ушла.
