Текст книги "Сержант Каро"

Автор книги: Мкртич Саркисян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Дом на кладбище

Над вечным покоем надгробий разрослись деревья, выпростав далеко вокруг ветви, как бы подчеркивая безответность и безропотность тишины. Шелест и шорохи листвы порхают над безмолвием крестов, надгробий и бюстов, глухие уши и немые губы которых сгущают кладбищенское одиночество.

На пригорке, в самом центре кладбища, высится дом из красного кирпича, дом кладбищенского сторожа. Было время, стоял он на краю кладбища. Но кладбище разрослось, раздвинуло свои пределы и обступило дом.

Здесь и родился Михаил Васильевич Кузик, сторож кладбища. Странно, не правда ли?.. Человек родился на кладбище. Да еще, говорят, с таким криком, что весь этот мертвящий покой ужаснулся и разом взорвался.

Тридцати двух лет от роду он был призван на военную службу. Участвовал в первой мировой. Заработал Георгиевский крест и тяжелые увечья, – ранило его в живот и в колено. В госпитале, когда очнулся, вспомнил вдруг, что награда схожа с постылыми крестами, опоясавшими отчий дом…

Возвращение домой не принесло ему радости: отца и мать он в живых уже не застал. Справа от входа в дом увидел два холмика и молоденькие ивы над ними. Не успел он вернуться домой, как забрили младшего. Время железным обручем сдавливало ему горло. И остался Михаил один на один с Георгиевским и кладбищенскими крестами. Один на один с отчим домом и кладбищенским запустением. Люди предавали земле своих близких, и всякий раз раны его саднили нестерпимой болью, бередили душу.

Как-то воскресным утром присутствовал он на похоронах георгиевского кавалера – подполковника Грицая. Героя хоронили с большими почестями. Он смотрел на его молодую вдову, и глаза щипало от слез. «Что это, жалость к себе или тоска по уходящей молодости, по жизни, загубленной войной?» – спрашивал он самого себя и не находил ответа. А ответ стучал в висках, копошился в ранах, все еще дающих знать о себе.

Могила подполковника оказалась почти рядом с его домом. Чуть ли не каждый день приходила вдова, навещала своего усопшего друга и до самой темноты исходила слезами. Сидя неподалеку, на черном мраморе чьего-то надгробия, он скорбел с этой убитой горем женщиной. Вечером он провожал ее в город и возвращался печальный и задумчивый. С отрывного календаря времени облетали лепестки горя… Вскоре на могильном холмике подполковника встало надгробие с выбитыми на нем тремя крестами полного георгиевского кавалера. А еще он, кладбищенский сторож, выяснил, что зовут ее – Нина Авдеевна.

В одно из своих посещений женщина глянула на него из-под черной вуали.

– Как вас величают? – спросила она полушепотом.

– Михаил Васильевич, – ответил он, не поднимая глаз.

– Доброе у вас сердце! – обронила она доверительно.

– В маму пошел, – обласкал себя Михаил.

– Она жива?

Он молча кивнул на ивы у порога.

– Так вы здесь один живете? – спросила вдова, и в голосе ее, грудном и красивом, прозвучало недоумение.

– Один, брат на фронте…

И, как обычно, пошел провожать ее. На обратном пути мысли сбивали с ног, кровь что-то нашептывала одичалому сердцу, стаскивая с него покров застенчивости. Ночью – во сне, днем – у могилы подполковника снова увидел ее. Клубок желаний завязывался туже.

– Миша, – сказала она, прощаясь, румянец жизни заливал ее лицо, – значит, можно привыкнуть и к кладбищенскому ужасу?..

Он пожал плечами. Отметил про себя, что эта простота обращения снимает с него путы, оставляет надежду на что-то, тайный смысл которого сразу постичь невозможно.

– Можно…

Он так и не понял, что их сблизило – одиночество или все эти встречи? Понял одно: эта пышущая здоровьем и красотой женщина смущает его. Осознал, что в жизни его происходит что-то новое, еще не изведанное. Что-то невнятно ворочалось в горле, переполняя его страхом и какой-то исполинской радостью. Это чувство окрепло, когда он увидел ее однажды без траурной накидки. Удостоив беглого взгляда надгробие георгиевского кавалера, она пришла, села рядом.

– Грустно одной, – сказала, не отводя глаз.

– Грустно! – согласился Михаил.

– Ты зря тут пропадаешь сторожем! – прошелестела она чуть влажными губами и обдала его взглядом, в котором тепла было не меньше, чем в ее руке, уже минуту лежащей на его колене.

Захмелел Михаил, но не растерялся.

– Кому-то и посторожить надо. Место это я от отца унаследовал.

Позже, когда взошла луна и вытянулись тени от надгробий, он ввел ее в дом. Так Нина Авдеевна вошла в его жизнь. В доме стало теплее, он засиял, засмеялся, стал светиться, и – отступило кладбище, а жизнь стала единственным и полнокровным хозяином дома. Михаил уже не пытался разобраться в происходящем. Он полюбил. Чего ради она бросила все и пришла сюда, жить с ним?! Пытался найти объяснение и не мог найти ответа на тысячи вопросов, которые не смел задать ни ей, ни себе.

Женщины всегда казались ему существами непонятными и загадочными. Он всегда робел в их присутствии и даже чурался их. Нину же – любил без памяти. Любил и испытывал неясный страх перед нею. Безграничная сила таилась в этой благородных черт женщине. Она обдала его нежностью и превратила этот задыхающийся в царстве смерти маленький домик в островок счастья, оазис отдохновения.

Вечера коротали в молчании. Нина не сводила глаз с могилы мужа, он подолгу смотрел на ивы. Потом ложились на кресты могил бледные отсветы лунного света. Тени надгробий высовывали языки и потешались над скоротечным счастьем живущих.

Так прошли три года.

Как-то утром в окно постучали. Михаил подошел к окну. Под ивами стоял брат – уже офицер. Лицо его было залито лучами рассветного солнца. Брат улыбнулся брату. Брат бросился в объятья брата.

– Боже, какая радость!..

– Михаил!..

Они долго стояли обнявшись. Их слитная тень добежала до ив и замерла. Будь живы родители… Сергей повзрослел, возмужал. Движенья, речь, манеры – все в нем изменилось. Перед Михаилом стоял тот же и уже чуточку не тот человек, кого он знал как младшего брата. Взгляд Сергея упал на спящую женщину, золотистые локоны которой рассыпались по подушке вперемежку с рыжими лохмами солнца.

– Поздравляю!..

– Благодарю, братик! Я вполне счастлив…

– Только не место здесь для счастливой жизни, вот что, перебирайся-ка ты в город. Тяжко здесь, с покойниками ладить – дело непростое.

– Ну, я, – замялся Михаил, – видишь ли, мы с Ниной… покойники сами по себе, они нам не мешают, Сережа…

– Печально, брат, печально!..

– Сережа, ты вчистую или как?..

– Нет, полк наш сюда перевели. Меня не демобилизуют, я офицер…

– Вижу, вижу. Тебе идет эта щеголеватость.

Нина проснулась. При виде незнакомого мужчины резко повернулась к стене и укрылась с головой. Сережа прошел в соседнюю комнату. Чуть погодя, когда Нина вошла в столовую, Сергей вскочил с места и, звякнув шпорами, пошел навстречу. Во взоре его сияло изумление.

– У брата хороший вкус, я рад, искренне рад, – улыбнулся и поцеловал руку.

Нина, польщенная, вспыхнула.

– Вы очень похожи, – сказала она, – только на вас, Сергей Васильевич, больше лоска…

Сергей смиренно склонил перед ней голову. Михаил пошел ставить самовар. А когда вернулся, услышал настоятельный совет Сергея Нине:

– Человек не может жить в соседстве с покойниками! Такой красавице, как вы, здесь не место, вы созданы для бала… Как можно заживо хоронить себя в этом запустении?! Нет, Нина Авдеевна, вы, право же, созданы для бала…

Нина молчала, и Михаил всем нутром своим ощутил, что слова брата задели его жену, что она, пожалуй, согласна с ним. Михаилу показалось или земля и в самом деле качнулась под ногами, но ощущение неустойчивости, пронзив его сознание, уже не отпускало его. Что-то неуловимое породнило вдруг Нину и Сергея. Он с минуту пребывал в растерянности. Это нечто было ему незнакомо и делало его любовь уязвимой. Все нутро полоснуло каким-то животным криком…

Чай поспел, и они сели за стол.

Потом…

Михаил отказывался понимать происходящее.

Не прошло и недели – они ушли. Ушли, чтобы вернуться и пожать ему руку, представиться…

– Михаил, брат мой, прости! Христом-богом молю, прости!.. Любим мы друг друга… Прости, брат!

– За что? – захолонуло внутри и оборвалось.

– Мы любим друг друга, и мы уходим вместе. Уходим из этого дома, чтобы никогда больше не возвращаться сюда…

– Как же так?!

– В город уходим. Из отцовского дома ничего не беру. Все тебе…

– Убирайся! – закричал Михаил.

И от этого крика надломилась душа и разверзлась в нем бездна отчаяния. «Из отцовского дома ничего не беру, – повторял с горечью. – Эх, Сережа, весь мир у меня забрал, ограбил начисто, что же мне оставил?!»

Михаил старался не бывать в городе. Не ходил бы и на рынок, если б не потребность в еде. Его уши, непривычные к шуму, и особенно душа, как-то необычно, ревниво и зло воспринимали живые звуки и эту неуемную толчею. Отметил про себя, что стал уже пугаться тишины. И чего-то еще… Боялся встретить Нину и Сергея. Боялся, что затопит его жалость к себе, потому что ненависти к ним он не питал.

И все же встретил их как-то на воскресном рынке. Нина была в лиловом, отчего казалась неземной. Сергей подал ей руку, помогая сойти с экипажа. Дыхание перехватило, словно кто-то злой и жестокий сдавил ему горло. Справился с потрясением первой минуты, совладал с собой и пошел, скорее побежал – не оглядываясь. И вдруг, – такого с ним никогда не случалось – ноги отяжелели. Да нет, не отяжелели; просто не шли. И он понял, почему не шли. Михаилу нестерпимо хотелось взглянуть на Нину еще раз. Прячась за воротами рынка, он ловил каждое ее движение, похищал тоскующими глазами ее обаяние. В душе клокотало, но выхода этому чувству не было. Ревность отступала…

Он трезво отдавал себе отчет в том, что он, Михаил, конечно же не мог дать Нине всего, что дал ей Сережа. Врезались в память их счастливые лица. Его мужская гордость страдала, но сердце уговаривало: «Ты сделал это ради Нины, ради любви своей, ради брата». В жертву был принесен он. Невелика потеря! «Прости, Нина, любимая! Не удержал я тебя, не сумел. Будь счастлива!»

Михаил отправился домой. Шел не спеша, вдыхая воздух облегчения. Вечером, поливая ивы, бросил взгляд на могилу подполковника. Глянул приветливо и подошел. Последний, принесенный Ниной, букет усох в труху. Вокруг ив полыхал красками жизни цветник. Михаил набрал белых и красных гвоздик, положил на могилу. «Видали, ваше благородие? Одной судьбы мы удостоились с вами, одной… Нина бросила нас обоих. Нет, не стоит ни ревновать, ни обижаться. Без нас она много счастливее, поверьте. Давайте простим ее, простим… Мы с вами можем себе это позволить – быть великодушными…»

С этого дня он приносил свежие цветы и на могилу подполковника. Одна у них была участь!..

Однажды, возвращаясь из города, встретил товарища своего, Василия, в плотницком деле большого мастера. В приходской школе учились два года. Сидели рядом, за соседними партами. Василий подошел, крепко пожал ему руку:

– Здравствуй, Миша! Рассказывай, как живешь, что нового?

– Здравствуй…

– Хотел повидаться с тобой, и вот встретились… Ты должен нам помочь, Михаил… Дело серьезное.

– Я? – поразился он. – Чем же?

– Великие дела творятся в мире, Миша, царя вон скинули…

– Что? – в ужасе перекрестился он. – Отца нашего Николая Александровича?!

– Зачем отца? Врага нашего… Сейчас Временное правительство, ждут войны… Заварилось такое…

«Боже, что происходит? Миры рушатся, а я сижу себе в кладбищенской тиши, и невдомек мне, что времена меняются…»

Ошеломлен был и растерян. Молчал – нечего было сказать. А Василий наседал:

– Хотим собраться, подходящего места не найдем. Жандармы, как ищейки, по следам ходят. А у тебя, Миша, удобно будет. Не заподозрят…

Михаил так и не уразумел толком, чего не понял, что недослышал, однако сердце его возликовало: теперь эта разъедающая душу тишина, поджав хвост, уберется восвояси.

– Приходите, Василий. Когда будет угодно… Приходите.

Сказал и ощутил прилив человеческой гордости. Воспрял духом. Он жил полнокровно лишь тогда, когда ощущал всю меру своей полезности. Так было и с Ниной. Он был полезен ей чем мог. Обожал ее и ради нее старался. И может, где-то что-то упустил, проглядел, недопонял. Недаром он всегда полагал, что женщины – существа непонятные и загадочные. Робость – на грани непонимания и благоговения – лишила его преимуществ перед младшим братом. Он потерял Нину, где-то и смысл жизни, и влачил какое-то странное существование – вне времени. Не потому ли так поразило его то, что сказал Василий?!

Теперь он снова был в действии. Он мог быть полезен людям.

Ждать себя друзья Василия не заставили: пришли через два дня. Разговаривали вполголоса, даже света не зажигали. Двое остались во дворе – сторожить. Михаил из разговоров понял не так уж и много, но уловил главное – уловил, что нужно свергнуть Временное правительство, узнал, что вождь трудового народа сейчас скрывается от ищеек и готовит какой-то переворот; остальные слова были ему незнакомы, потому и не запомнил. Разошлись заговорщики уже под утро…

Когда Михаил вышел на крыльцо, увидел, что могильщики уже роют очередную могилу.

– Цветник весь загубил, Миша, – сказал один из них, – ты что, по пьянке его вытоптал? А может, траурная процессия тут прошла?

«Наверно, затоптали те двое, что ночью во дворе караулили. Могли и не заметить», – подумал он, а ответил так:

– Может, это вправду я, вечером напился здорово, не помню ничего.

Ночные сходки продолжались. Чувствовал, что пахнет большой битвой, знал уже, что схватка неминуема. Испугался, ушел в свою комнату, забился в угол и пытался одолеть нервный озноб. Воевать не хотелось, не тянуло его. А в победу трудового люда и что к власти народ придет – не очень-то верил. Вызвался сам сторожить. Глаз у него опытный, легко отличает тень надгробия от человеческой. Сторожившие до него раза два поднимали ложную тревогу.

… В то утро раздались выстрелы, разбудили его. Стучали пулеметы, где-то дважды ухнули орудия, громыхнуло эхо взрывов. Михаил пошел к дороге, ведущей в город. Встретил бегущих людей.

– Что случилось?..

– Революция!.. Из Петербурга теперь и до нас докатилась, – бросил кто-то, – полк восстал и вместе с рабочими громит офицеров и бьет жандармов…

Ревущие толпы запрудили дорогу. Экипажи сталкивались, мешали друг другу. Город охватила паника. Бежали хозяева жизни, офицеры. И в эту минуту защемило в груди, кольнуло в сердце. Он бросился наперерез этому обезумевшему потоку людей и экипажей.

– Сережу моего не видали?

– А кто твой Сережа?

– Брат мой, офицер, Сергей Васильевич Кузик…

– Ну коли офицер, ты его раньше нас увидишь: их там добивают, волей-неволей, а придется тебе принять его в свое царство…

Дальше он слушать не мог. Рванулся к городу. Сколько раз уклонялся от экипажей, сторонился, чтоб не смял его этот бешеный поток.

Подступы к городу обстреливались артиллерией. Попавшие под огонь люди, кони, экипажи валялись в дыму и в пыли. «Убьют, бог мой, брата моего!..»

Горячая волна бросила его на землю…

К полудню огонь стал ослабевать, и Михаил, оглушенный взрывом, но невредимый, продолжал поиски. У обрыва услышал детский плач. Взрывом снаряда скатило вниз экипаж. Бездыханное тело кучера придавило лошадьми. Офицерская фуражка уткнулась в куст крапивы, а хозяин ее ничком лежал под каретой. Кровь со лба его алой розой пылала на подоле белого платья женщины. Сердце не хотело верить, но душа, душа неодолимо влекла его к этим людям, настигнутым волной революции…

Татуировка на руке убитого подтвердила страшную догадку. Шея Нины осталась между рессорой и колесом, ее задушило. Ребенок плакал, тянулся к матери…

Михаил рухнул на колени и горько зарыдал. Подобно опаленной земле в бурю, щетинистое лицо его увлажнилось. Жалость и ярость – эти два чувства сплелись и исторгли из глубины его сердца дикий крик:

– Сережа! Хоть бы Нину оставил!..

Горе разом придавило его к земле. «Что осталось мне на этом свете, что?!»

… Рядом с домом взбугрились еще две могилы. Набухли почки еще на двух ивовых деревцах.

А дом шумел, плакал, смеялся, играл. Дом жил. Годовалый сынишка брата заполнил собой пустоту его души и серого дома. Мальчонка похож был на обоих, но глазами и носом вышел в мать.

Михаил часами мог забавлять сиротку. Гибель Сергея и Нины отодвинула все затаенные обиды куда-то далеко-далеко, и теперь он страдал обостренным чувством отцовства, которое прежде было ему не знакомо. Он прижимал к себе мальчонку и жадно вдыхал запах его нежного тела. Ожили три года безмятежной жизни с Ниной, накатывала волна воспоминаний и уносила все, недостойное памяти.

– А ну, Сергей Сергеевич, поди сюда!..

Ребенок шел на зов. Михаил поднимал его на плечи и с диким гоготом и ржаньем носился с ним по кладбищу. Да, ржаньем. В нем пробудился самец. Случись это с ним раньше, не увел бы Сережа Нину, не погибла б она под колесом перевернутого экипажа. В зеркале жизни он увидел изнанку своего характера. События высветили углы жизни, на которые он вечно натыкался и потому бежал от жизни, укрываясь в тиши кладбища. «Время разворотило привычные представления и явило мне то, до чего я никогда бы не додумался, не дорос, не случись то, что в корне изменило судьбы мира и людей. И мою судьбу тоже. И его, маленького Сережи».

Михаил каждый день ходил с ребенком на руках в ближнее село, отмахивая по восемь километров в один конец. Днями голодал, но копил на молоко, потому что душа дома, заключенная в этом крохотном существе, должна была жить, не должна была погибнуть.

Сережа уже начал лепетать.

– Ну-ка скажи, как тебя зовут?

– Селге Селгелич…

– А теперь, Сергей Сергеевич, покажи папу.

Ребенок указательным пальцем тыкал дядю в глаз.

– Ты!..

Сердце готово было лопнуть от щемящей боли восторга. Чтобы снова и снова услышать голос ищущего его ребенка, Михаил прятался за дверью, залезал под кровать.

– Папа, где ты?..

– Здесь я, голубок мой, жизнь моя!..

Менялся привычный уклад жизни. Все вокруг Михаила менялось.

Новая власть уважала его. Им интересовались. Помогали чем могли. Мальчик подрастал, и вместе с ним шла в рост радость Михаила. Да, да, именно радость. Она стала для него осязаемой, помогала зарубцеваться ранам души и тела.

Михаил жил. Трудно, но полнокровно.

* * *

Сережа вырос в ладного, пытливого юношу.

В рыжих волосах Михаила прибывало седины. Четыре ивы сплелись кронами над четырьмя могилами.

Настал и день разлуки.

– Папа, – сказал однажды Сережа, – я повестку получил, в армию призывают…

Михаил знал, ждал этого. И все же сжалось сердце, потрепанное утратами и заботами.

В голубоватых, ясных глазах Сергея ни тени тревоги. Сергей был рад почувствовать себя взрослым, самостоятельным.

– Иду в военное училище, па! Одобряешь?!

– Делай, что задумал.

Через два дня он проводил Сережу. Поднялся чуть свет, набил съестным его рюкзак. Сунул в карман сумму, которую копил годами – передать на вокзале призывнику своему: пригодится. Они вместе вышли. Ночь уже истаивала и, молочноватая, плыла над долиной. Тихо шелестели ивы, нашептывая напутственные слова.

– Иди, попрощайся с ними, скучать будете – они по тебе, ты – по ним…

Когда поезд тронулся, Михаилу показалось, что это весь белый свет, вытянувшись вагонами, под мерный перестук колес отдаляется от него. Зашел в станционный буфет и выпил – то ли во второй, то ли в третий раз в жизни. Но опьянел впервые. Глубокой ночью добрался до дому и до утра обнимал дорогие сердцу, обескровившие его душу могилы. А как очнулся, позавидовал вчерашнему рассвету, когда Сережа был дома, стоял перед ним – статный, как отец, и, как мать, красивый…

Дни разматывались уныло. «Какой-то бег смерти», – подумал он.

Первое письмо приятно ошеломило. Закружилась голова, и подкосились ноги. «Старость никак подкатывается, расклеиваюсь понемногу».

Вскрыл конверт, прочел письмо и пошел к ивам, поделиться нахлынувшими чувствами.

– Сережа, Нина, вот и отписал наш голубок, что здоров, что носит уже военную форму. Поздравляю! И вы его поздравьте!..

Отныне письма плели кружева его дум. Жил от письма к письму. И письма не запаздывали. Каждую неделю складывали голубями треугольники крыльев на столе и у него в сердце. До прихода следующего он успевал заучить наизусть предыдущее. И так без конца…

Как-то утром в окно постучали. Отодвинул занавеску и, обмирая от счастья, попятился. Стоя под ивами, улыбался его брат!

В петлицах горели рубиновые кубики. Губы Михаила пересохли. Ни слова сказать, ни двинуться не в силах был. Понял, что оцепенел от слишком долгого ожидания.

– Папа, дорогой мой!..

Обнялись. Колени подогнулись, и он непременно упал бы, не поддержи его Сергей и не усади на скамейку.

– Вот ты и офицером стал, тобой можно гордиться!..

– Я командир, папа…

– Все равно, сынок, мне приятно видеть тебя, поздравить…

Месяц отпуска, и далее – по месту назначения на западной границе… Сергей уходил из дома чуть свет и возвращался поздно. Михаил почти не видел его, но не обижался, не жаловался. Поднимался и шел в город – искать его. Несколько раз видел под руку с девушкой. Растрогался.

– Женить тебя надо, сынок, мне давно в дедушки пора…

В один из дней Сергей пришел к обеду много раньше обычного и выложил на стол дамские часики и обручальные кольца. Побрились, приоделись и пошли свататься. Веселились с родителями невесты до полуночи, плясали, и Михаил стал свекром. Этот единственный месяц дал ему столько же радости, сколько, пожалуй, и глубокой печали. То он считал дни, а то месяц вдруг пролетел как единый день. Снова вокзал. Снова провожал со слезами. Теперь двоих. Проводил, вернулся в дом и стал ждать писем. Теперь у него висела фотография сына и невестки, и он часами беседовал с ними.

Первое письмо пришло без задержки. Не узнал, было ли написано второе, потому что однажды утром радио оглушило страшной вестью – фашистская Германия напала на нашу страну; узнал, что война уже полыхает от моря и до моря. Замкнулось сердце, ожесточилось.

– Сережа, голубчик, где ты? Не случилось ли что с тобой?.. Не падай духом, сынок, я верю в тебя!.. Ты слышишь, Сережа?! – обращался к портрету.

А писем все не было. Тогда он достал старые, припал к ним. Перечел их раз за разом, все. Ожили письма, воспоминания. Светлая полоска надежды высветлила небо его ожидания.

Война катилась на восток. В небе над городом появились первые вражеские самолеты. Вначале они кружили, кружили и исчезали. Потом прилетели другие и разверзли над городом свои смертоносные чрева. Черные клубы дыма добрались и до кладбища. Михаил чувствовал, что не обычная это война, затяжная и беспощадная, как никакая другая. Неудачи наших войск и этот отход по всей линии фронта тревогой отдавались в его сердце.

– Велика русская земля, но для отступления и шара земного мало. Воевать надо, Сережа! Воевать!..

Бомбежки теперь не прекращались.

Город горел.

Досталось и кладбищу. В самой центре его взорвалась бомба. Посыпались стекла, лопнула тишина. Убит был покой усопших. Осколок раздробил бюст на могиле подполковника Харитонова и бросил обломки в заросли плюща.

– Ваше благородие, до чего дожили! Ведь вы были гордостью моего хозяйства, святыней. Вы же были бесстрашным адъютантом Кутузова! Герой Отечественной – и вот…

Осколками вырвало крест на надгробии подполковника Грицая и побило стволы ив. Смотреть больно.

– Из этой войны без великих жертв не выйти. Всей страной воевать будем… И эта, ваше благородие подполковник Харитонов, Отечественная… Не посрамим!..

Война продолжала прокладывать себе путь на восток. Пришла и остановилась на подступах к городу. Подобралась к кладбищу.

В трех километрах восточнее, на склонах холма, заняли позиции наши. День и ночь шло к ним подкрепление. Оборонительный рубеж. Орудия и минометы маскировались под кронами кладбищенских дерев и в окружающем их кустарнике. В доме Михаила разместился штаб дивизии. Тянули телефонные провода. Проворные связисты сбились с ног от усталости.

Начальник политотдела обнял Михаила.

– Вот и встретились, Миша!..

– Василий! Ты?!

– Оставаться тебе здесь не следует, бои будут жаркие… Город мы легко не отдадим…

– Город нельзя сдавать, Василий!..

– Попробуем… – улыбнулся Василий. – Сделаем все возможное, Миша…

Михаил понял, что Василий не хочет огорчать его.

– А надо невозможное!

– Шел бы ты в город, Миша… Здесь будет пекло.

– Не стоит. Я вам тут пригожусь…

– Думаю, без тебя мы не пострадаем, иди, Миша…

– И со мной не пострадаете… И он остался.

Утром следующего дня два часа шла артподготовка. Бомбежке и обстрелу подверглись не только позиции наших войск, но и город, и все ведущие к нему дороги. Немецкие танки, а под их прикрытием и пехота, пошли в атаку, С кладбищенского пригорка отчетливо просматривался фронт – бурлящий и клокочущий. Огнем, натиском брал враг. На носилках принесли тяжело раненного в грудь начштаба. Ждали наступления темноты, чтобы перебросить в городскую больницу. Не протянул и часа, скончался. Похоронили под стеной дома Кузиков. От тени ив и ему перепала малость. К полудню стало ясно, что атака немцев захлебнулась. Михаил ликовал.

– Видел, Василий? Нет, ты видел, как они спину показали?!

Но хмур был Василий. Мрачнел.

– Потери большие: не продержаться нам…

Ночью к переднему краю подтянулись новые подразделения. Враг не прекращал атак и на третий день прорвал фронт. Теперь он угрожал штабу дивизии и тылу.

– Штаб надо срочно перевести в город!..

Только выполнить приказ командира дивизии не было уже никакой возможности. Фашистские автоматчики показались на подступах к кладбищу. С передовой была срочно переброшена рота – защищать штаб. Схватка кончилась быстро. Когда Михаил достиг ворот кладбища, рота была уничтожена. Пуля в висок сразила Василия. Наповал.

Михаил бросился к смолкшему пулемету. Лент было достаточно, требовался кто-то, чтобы стрелять. Позади был город, позади были четыре могилы, четыре ивы и одна дорогая фотография. Позади была вся его жизнь, рядом – солдаты и Василий, уснувшие навечно.

«Дорога на кладбище пусть этим собакам кладбищем и станет, – решил он, – человек обязан защищать и колыбели, и могилы. В колыбелях растет будущее, в могилах святыней покоится прошлое…»

Рукой бывалого солдата продел ленту и затаился, стал ждать. Серо-зеленая цепь поднялась, качнулась вперед. Сопротивления не ждали.

Пулемет запел. Он стрелял до появления самоходки.

Михаил видел, как валятся темные силуэты. Понял, что скоро и ему конец, но не кончились еще патроны. «Хорошо ли ты жил, плохо, кто знает? Но смерть твоя будет достойна человека, Михаил Васильевич!..»

Снаряд застрял в кладбищенской стене. На Михаила посыпался битый кирпич. Обожгло ухо. Он был ранен, но огня не прекращал.

«И что они так яростно защищают покойников?.. Что у них там, на этом кладбище?» – бесновались немцы.

Откуда им было знать об улыбчивой фотографии на стене, об этих дремлющих под сенью ив холмиках, о растущих в городе детях, чей образ и тоска по которым жили под веками кладбищенского сторожа…

Второй снаряд разорвался ближе. Осколками разбило правую руку и задело голову. Стрелять Михаил уже не мог. Усилием воли он заставил себя подняться… Даже сделал два шага навстречу смерти…

Увидев окровавленного старика, фашисты приняли его за воскресшего из мертвых: страшен и ужасающ был его вид…

Михаил упал.

Через два часа наши части отбросили противника и заставили окопаться.

Старика похоронили под стеной. В кармане нашли паспорт. Насадили на сломанный штык дощечку -

«МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ КУЗИК».

На второй день ветер сорвал ее. Остался один холмик.