Текст книги "Сержант Каро"
Автор книги: Мкртич Саркисян
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Бой начинает разрастаться, разгораться, как пожар. Стрельба по бегающему над немецкими окопами солдату стала чем-то вроде игры, а солдат будто дразнит нас, то убегает влево, бросается в траншею, то выскакивает и мчится направо, – удивительно ловкий и хороший бегун. Светящиеся пули ложатся вокруг, как огненный дождь, а он все бежит, поднимается и падает…
Беспорядочная стрельба не дает никакого результата. Гремит залп. Смотрю в бинокль на неприятельские окопы. Словно на солдата брызнули пригоршню огня. Он раскрыл руки, упал, снова поднялся, еще раз упал и остался недвижим. Огонь умолк, из наших окопов раздались радостные крики. Командир батальона Кабанов улыбается.
– Смотрите, как ребята наши радуются!..
– Это у них спортивный интерес.
В окопах невыносимый шум, спорят, кричат, ругаются… Что случилось? Иду по траншее к расположению роты. Ясно слышатся голоса.
– Не хвастай! Это я!
– Я убил!..
– Нет, я!..
– Как это ты?!..
Потом ругань, еще ругань. Слышится голос командира взвода:
– Прекратить!
Но шум не прекращается.
– Прекратить!
– Что случилось? – спрашиваю я.
Командир докладывает.
– Это же сущие дети, убили немецкого связного залпом и спорят, чья пуля попала, – голос командира дрожит: – Очень уж молоды, товарищ лейтенант, настоящие дети.
Командиру взвода за сорок. В глазах его отцовская грусть. О солдатах говорит так, словно дети сломали игрушку, а он не знает – наказать или нет. Я понимаю младшего лейтенанта Воинова. У него самого сын, ровесник этих бойцов, находится на Прибалтийском фронте.
– Дети, конечно, и знаете, как они тоскуют по своим матерям. Эх!.. – машет рукой Воинов и смотрит отечески на успокоившихся бойцов.
Бой начался так. Немцы стали обстреливать нас, а мы их. Подоспела и артиллерия. С обеих сторон полетели мины и снаряды. Затем взорвалась ракета, и тысяча девятьсот двадцать шестой год поднялся в атаку. Молоды, неопытны и неосторожны. Еще не установившимися тонкими голосами кричат «ура» и бросаются под перекрестный огонь. Отличное наступление, отличное, но они падают, как подбитые градом колосья. Сердце у меня ноет, бегу к цепи.
– Осторожнее, сумасшедшие!.. Так нельзя…
Но немецкий огонь бессилен против наступления советского двадцать шестого года. Бессилен. Полк выходит за зону артиллерийского огня на рубеж атаки. Немцы прибегают к последнему средству, к помощи танков, которые вырываются из сельских садов прямо на еще не сжатое поле. Что делать? Они растопчут наших ребят, скосят вместе со зрелой пшеницей!
Связываюсь по телефону с тылом.
– Танки!.. Скорей!..
А танки уже над нашей ротой. Но ребята вдруг словно провалились сквозь землю. Что с ними стало? Мне уже чудятся они под гусеницами… Чудятся… Но вот загорается один из танков, за ним второй, третий.
– Молодцы, ребята!..
Ребят все нет и нет. Танки свободно маневрируют в поле, и их излишняя смелость снова наказывается нашими. Ребята из укрытия бросают гранаты, загораются третий и четвертый танк.
Неожиданно просыпается наш тыл. Широкой, развернутой цепью ползут наши танки, когда доходят до расположения наших рот. Вдруг откуда ни возьмись снова вырастают наши ребята, и их тонкое «ура» теряется в победном грохоте машин.
– Ребята наши живы!.. Ур-ра!..
Бой разрастается и ширится, как пожар. Затем вместе с отступающим неприятелем отдаляется и шум, и двадцать шестой год заполняет победными криками тылы вражеской обороны.
Поздний вечер. В окопах снова шум. Командирам рот отдан приказ представить к награде отличившихся бойцов, особенно тех, кто уничтожал танки.
* * *
Пал командир роты автоматчиков. Я видел, как жилистый крепыш, лейтенант Сергей Сергеев, стал кататься по земле и остался недвижим.
Огонь пригвождает наших к земле и разливается, как ливень. Но кто-то бежит по полю, не обращая внимания на все усиливающийся огонь. Кто это? Ребята узнают.
– Медсестра, Ольга!
– Куда бежит? Ведь убьют…
– Теперь для нее все равно, убьют или нет, – задумчиво замечает командир батальона. – Они же любили друг друга, она и Сергеев. Боялась за него, глаз не спускала. А теперь вот убило парня…
Капитан умолкает. Звонит командир полка.
– Поднять цепь!.. Что вы заснули?
Коротким бегом, ползком, падая и поднимаясь, продвигаюсь к лежащим на земле бойцам. Над ухом свистят пули, от их жаркого дыхания, кажется, горят щеки. Добираюсь до наших.
– Вперед, ур-ра!
Рота автоматчиков поднимается и бегом бросается вперед. За ними следуют остальные. Вот неподвижный Сергеев и рядом с ним девушка. Она не плачет, она угрожает лежащему тут же бойцу:
– Вставай же, трус!..
Боец отказывается. Он знает, что под таким огнем невозможно вынести лейтенанта с поля.
– Сестрица, – умоляет он, – оставь меня. Ведь он же убит, будь ранен – другое дело…
– Боишься, да? Боишься? Я тебе!..
Глаза ее сверкают. Нет, я не ослышался, она выругалась по-мужски.
– Я тебе!..
Что делать? Чем помочь обезумевшей от горя и гнева девушке? Пытаюсь успокоить ее:
– Возьми себя в руки, Ольга, зря ты ругаешь парня. Сергей убит, нам надо думать о раненых.
– Что?.. Сережа убит? Нет, нет!.. Он жив, он будет жить! Ну, быстрей!.. – кричит она на бойца.
Я подползаю к Сергею. Глаза полузакрыты, руки безжизненные и холодные. Да, он кажется спящим. Трудно убедить девушку, что ее Сергей убит. Расстегиваю гимнастерку, под левой грудью чернеет небольшое отверстие.
– Ольга, он убит…
– Неправда!.. Вы лжете! О, какие вы все злые!.. Эх, война, война!..
* * *
Небо ясное, ни единого облачка, синее, синее. Из глубины окопа синева кажется еще темнее. Я лежу на спине и читаю небо, хотя на нем ни армянских, ни славянских букв. Я в нем читаю свое детство, юность, любовь, – словом, весь мир. Вот похожее на вату облачко оторвало от неба клочок синевы. На белом фоне появилась какая-то птица, потом подозвала и других. Синее небо, облачко, певчие птицы – весь мир.
– Хороший день, тихий, – размышляет вслух Володя.
Неужели враг не читает того же в небе, не слышит пения птиц? Птицы внезапно исчезают, белое облако съеживается, синева неба бледнеет от страха.
Издали доносится глухой гул.
– Летят!..
Показывается эскадрилья вражеских бомбардировщиков. Летят!..
Подлецы, как их эскадрилья напоминает птичью стаю!.. Смотрите-ка, на кого хотят они походить!.. Уже близко. Вот-вот стая расстроится и вытянется в колонну. Головной самолет спустится ниже и на бреющем полете сбросит свой смертоносный груз на наши окопы. За ним остальные.
Но вдруг из-под белого облака, задыхаясь, вылетает наш истребитель и бросается прямо в гущу неприятельских бомбардировщиков.
Ого!.. Но что может сделать он один против стольких самолетов? Стучит пулемет самолета-звездоносца. Он бросается на вражеские самолеты и сразу нарушает их боевой порядок. На него льется орудийный огонь. Вокруг рвутся облака дыма, а он с сумасшедшей быстротой кружится тут и бросается на врагов. Вот он таранит головной самолет. Бойцы, затаив дыхание, следят за этим воздушным боем.
Короткая очередь, и из вражеского корабля извергается черный дым с огнем.
Бомбардировщик падает по ту сторону деревьев, скрывающих горизонт.
Шум от взрыва такой громкий, что пробивает барабанную перепонку воздуха и поле глохнет от этого грозного грохота. Черный столб дыма. Но вражеские самолеты окружают его.
– Беги, убьют!.. – словно летчик может услышать.
Мы знаем, что конец близок, от десятка самолетов, от пушечного и пулеметного огня вряд ли он сумеет спастись, вряд ли. Но он снова таранит – и в ту же секунду пропадает в дыме и пламени.
– Убили парня… Ох, убили!..
Но летчик не сдается, окутанный дымом самолет садится на спину вражеского бомбардировщика. Пламя охватывает обоих, и они вместе падают вниз. Снова грохот и черные столбы дыма.
Кто был он, этот герой? Неизвестно, ясно было только одно: он был наш, советский!..
Тусклый осенний рассвет сменяет ночной мокрый снег.
В поле снега не осталось. Сырые пашни проглотили вчерашний осенний тощий, робкий снег, хотя в лесу он властно разостлал свой белый саван, лег и решил ждать, когда постучится в двери осени новая атака зимы.
Глубокая осень, плаксивая, хмурая, обиженная…
Да, осень обижена. Я знаю осень по Теряну «бледные поля», «обнаженный лес», «тишина, тишина, тишина без конца». Вокруг бледные поля и обнаженный лес, а тишины нет и не может быть. И осень обижена.
Ветер гонит на запад черные, тяжелые осенние тучи. Местами открывается небо, оно мутное, и слабые солнечные лучи не в силах озолотить его муть.
По дороге в село как на страже стоят с двух сторон тополя.
С деревьев падают последние листья, и ветер разносит их по нашим окопам.
Осень. Солнце, как пожелтевший лист, дрожит на вершине тополя, и кажется, что вот-вот или ветер сгонит его, или взорвется бомба – и солнце вместе с последними листьями прольется на наши окопы.
Село внизу, в долине, а наши окопы на краю кладбища. Небольшие холмики, деревянные, а больше железные искривленные кресты, увядшие, пыльные искусственные цветы, красок которых не отличишь от мутной дождевой воды.
Ветер и дождь раскачивают кресты, которые жалобно и пронзительно скрипят, словно распиливая ночной тревожный мрак.
Два дня подряд немецкая артиллерия бомбит наши позиции, а с ними вместе и кладбище. Володя хмуро смотрит, как взрываются в воздух могилы.
– Хоть бы мертвых оставили в покое!..
В ночной тишине скрипят и лязгают железные кресты. Мой связной смотрит в густой мрак и бормочет:
– Это они ропщут, ропщут дважды умершие!..
Осень, хмурая, плаксивая осень…
* * *
… Звонят из штаба полка.
– Через час в атаку!
Артиллерийский поединок начинается немедленно, земля бьет фонтаном, от взрыва снарядов образуется стена, скрывающая от нас село. Ракета подает сигнал к атаке.
– Уррра!..
Цепи поднимаются и стремительно несутся в долину. На проселочной дороге показывается колонна наших танков. Они по косогору направляются к селу.
На танках пехотинцы-автоматчики. Гремит артиллерия, пулеметные очереди царапают землю и жалят бойцов. Здесь, на косогоре, бесполезно и невозможно лежать: пуля настигнет. Значит, вперед.
Осенняя тонкая и прозрачная речка остается у нас в тылу.
Село уже близко, батальон входит в огороды. Серебрятся кочаны капусты, и огород кажется сверкающим ледяным катком. Огонь неприятеля делается сильнее. Огород надежное убежище. Начинается истребление капусты, пули с треском впиваются в листья, и кажется, точно тысячи грызунов напали на огород и раздирают капусту. Бойцы снова поднимаются.
– Уррр-а-а!..
Шагающий рядом командир батальона не может сдержать восхищения:
– Молодцы, орлы!..
Гигантские скирды сена уже горят. Батальон приникает к земле. Недалеко от него бушует и неистовствует огонь неприятеля. Еще, еще немного, и победа наша. Но надо возобновить атаку, надо поднять приникшие к земле роты. Надо мной словно воет собака. Это шестиствольный немецкий миномет. Лечь? Но уже поздно. За моей спиной взрывается первая мина, вторая, третья… Сильная горячая волна отрывает меня от земли…
* * *
Я с трудом открываю глаза, рот жжет живительная, горькая водка.
– Жив, жив!..
Голос Володи доносится откуда-то издалека.
– Товарищ капитан, он даже не ранен. – Володя вне себя от радости.
Я легко поднимаюсь. Вот оно что. Воздушной волной меня прибило к скирде – она меня спасла от неминуемой смерти. Я не ранен, но полы моей шинели до самого пояса оборваны и лохмотьями висят на мне. Осколки мины унесли их половину. Это еще ничего, в голову точно вбит железный крест, и он рыдает то ли от ветра, то ли от страшного дыхания мины.
Командир батальона догадывается, в чем дело.
– Вынести лейтенанта с поля боя, – глухо доносится до меня его голос, затем он подходит и обнимает меня.
– Ну что же, дорогой. После такого прыжка вам надо по крайней мере месяц отдохнуть…
– Ничего, товарищ капитан, – словно из пропасти доносится до меня мой голос.
Снова рвется мина. Пистолет падает, наклоняюсь, чтобы поднять, и земля окрашивается кровью. Разбитая вдребезги кисть бессильно свисает. Из правого бока булькая льется горячая кровь.
Двигаюсь как во сне, вокруг меня с безумной скоростью кружатся поля и лес. Жарко, пожирающий зной поднимается из груди и сушит губы.
– Воздуха… воздуха нет…
Володя обнимает меня за спину.
– Дайте я возьму вас на руки, товарищ лейтенант.
– Не надо!
Почему краснеет снег в лесу? Потом он начинает быстро чернеть, чернеть…
– Володя, почему снег почернел?
* * *
Холод снега приводит меня в чувство.
– Почему снег черный?..
Обезумевшие деревья кружатся в хороводе, ветви бьются друг о друга, наполняя лес лязгом и скрежетом железа.
– Товарищ лейтенант, вы истекаете кровью…
– Воздуха… задыхаюсь…
… Осень, солнце дрожит, как пожелтевший лист на вершинах деревьев, солнце… Вот оно, медленно качаясь, падает с дерева, и мрак наступает со всех сторон.
– Почему снег черный?..
* * *
… У врача белый халат и маленькая бородка. Он делает мне укол.
– Большая потеря крови, – обращается он к молодому человеку, тоже в белом халате, – меня беспокоит рана в боку. Для него, конечно, война уже кончена, – врач ощупывает мою руку. – Кисти правой руки почти нет…
Голос его доносится словно из-за плотного занавеса. Долго и медленно они вдвоем промывают раны, причиняя мне невыносимую боль.
– Доктор, воды…
– Нет, вы сегодня пить не должны, если хотите жить.
– Воды… – просят высохшие губы, – воды…
Всю ночь мои ладони наполнялись водой нашего сельского студеного родника, но пока я доносил их до губ, они становились пустыми.
– Воды!..
… Мать подает мне большую медную кружку.
– Пей, сынок.
Я жадно пью, но вода журча выливается из открытой раны.
– Воздуха… задыхаюсь…
Меня снова приводят в чувство.
– Утром санитарным самолетом отправить в тыл! Необходима срочная операция в стационарных условиях, – распоряжается бородач.
Темная, кошмарная ночь наконец отступает.
Утром медсестра вливает мне в рот ложку какой-то жидкости, то ли лекарства, то ли молока.
Во рту горьковатый вкус крови…
Слышен гул мотора, санитары с носилками подходят ко мне.
Потом?..
Госпитали полевые, армейские и тыловые.
Ноги, прошедшие от Волги до Одера, ноги, вынесшие ужасы войны, ставшие костылями…
Руки, спасшие мир и держащие Знамя Победы, с сегодня бессильные даже обнять любимую женщину…
Раны заживающие, ставшие шрамами, но навеки дымящие…
Сердце, излечившее мир, но неизлечимое…
Потом?..
* * *
Мы уже близко. Машина въезжает в ущелье. Как жалко, что ночь, хотя я даже с закрытыми глазами могу указать все камни и скалы, монастыри и крепости.
У нашей реки и шум другой, и цвет, и запах.
Завяжите мне глаза, поведите к десяткам рек, и я по шуму безошибочно узнаю нашу реку. У нее высокий, звонкий голос. Вот она здоровается со мной. «Привет тебе, привет!» Месяц упал в реку и раздробился в ней, в серебряных волнах тысячи лун.
Ивы строем наклонились к реке и крадут у луны прибрежную воду. Река шипит, стена поднебесных скал душит ее… Дорога упрямо врезается в подножье скоп и, извиваясь, кряхтя, поднимается вверх.
Здесь часовня отшельника, ее не видно, она в тени скалы. Время подточило камни. Время с такой любовью лизало ей лицо, как лижут коровы каменную соль.
Светает. С поворота виден тяжелый массив нашей крепости. Зубчатые стены мрачно смотрят на дорогу.
Все, все здесь родное и понятное. Вокруг меня все дышит запахом детства и воспоминаниями. Мой родной, любимый край!..
На востоке за горой светится широкая полоса. Немного погодя оттуда ринется солнце, озолотит, подожжет нагорья. И проснутся прошлое, воспоминания, тоска… Проснутся друзья, годы…
Со знакомым, таким родным мне скрипом откроется калитка нашего сада. Словно истосковавшись по мне, ветка сирени кинется на грудь, – благоухающее воспоминание моей любви, сирень, Лилит…
Из-под тутового дерева яростно бросится Чало, потом, раскаявшись, виновато падет под ноги, начнет искать руку, чтобы лизнуть… «Чало, дорогой, у меня рука забинтована…»
На веревке стирка моей матери. От нее веет материнским запахом и материнской чистотой. Я постучусь в дверь.
– Кто там?.. – донесется голос матери.
– Это я.
Больше ни слова. Дверь откроется.
– Вернулся, вернулся, мой бесценный!.. Умереть мне за твою дорогу…
Город еще спит. Но есть и недремлющие друзья. Вот родной ветер поднимается мне навстречу, узнает и сердито распахивает полы моей шинели: «Сними, от нее пахнет порохом, сними!..»
Судьбой приговоренные
1Серые, липкие облака, нависнув, задушили лес и задохнулись в нем сами. Слышны пробуждающиеся голоса и голоса еще спящие. Голоса, которые пугают свет, и те, что пугаются его. Мир все тот же и не тот.
Лес на повороте как косой срезало. Не лесорубы постарались – война. На опушке сшиблись танки, черный крест уткнулся в ров. Трава проросла выше гусениц, а до него не дотянулась. Поодаль – лес деревянных крестов. «Что же война наделала, – думает лейтенант Чобанян, – изменила лицо земли. Насадила вместо деревьев кресты с железными касками, и вот что осталось от некогда победных колонн. А как хоронили?! Рядами: парад мертвецов… Фашистское подразделение топает в рай! Эти немцы с таким усердием усеяли нашу страну могилами своих солдат, словно судьба войны зависит от мертвых. Ну да: не смогли живыми страну покорить – так «завоевали» покойниками. Всюду кресты, кресты… Воюй, фриц, убивай! Много настреляешь – железный крест получишь, самого убьют – деревянным довольствуйся».
Кладбище осталось позади. Отходят назад и кладбищенские мысли.
Свет густеет, превращается в комок, растет, ширится и оглушительно взрывается: тень облака, сцепившись с солнцем, катится по дороге.
Гудят моторы. Шум нарастает.
– Взять вправо!
Рота жмется к обочине. Три мотоцикла с ревом вылетают на дорогу и останавливаются.
– Хайль Гитлер! – приветствует офицер-эсэсовец.
– Хайль!
– Куда направляетесь?
– Лес блокируем.
– Какая часть?
– Советская.
– Что-ооо?!
Автоматные очереди вдавливают штурмовиков в мотоциклы. Потом давит ошалелая от выстрелов тишина. Убитых волокут в лес, мотоциклы прячут в кустах. И рота продолжает трамбовать дорогу: месят глину свинцом налитые ноги.
Шагают молча. Разговоры запрещены. Кажется, и говорить-то не о чем. Подумаешь: враг встретился. Ясно, должны были уничтожить его. Молчат. Но разве может человек не говорить?!
«Если человек думает, он уже не одинок. В нем весь мир, – размышляет Ваан. – Чем все это кончится? Одна рота против тысячи смертей».
«Одна рота! Одна рота! Одна рота!..» – отбивают сапоги. Лейтенант смотрит на шагающего рядом политрука. Очки скрывают глаза Сергея Авагяна, словно хотят скрыть его мысли. Глубокие морщины на переносице придают лицу строгость. Политрук ловит пристальный взгляд командира.
– Что?..
– Ничего, – отмахивается Ваан.
Стар Авагян. От пыли и пота волосы пожелтели, свалялись. Дышит тяжело.
Облако задевает землю. Сеет редкий дождь. Темнеющая дорога заглушает шаги. Потом лес остается позади, и глазам роты предстают сверкающие жилы рельсов. Вышли к цели. Надо свернуть с дороги влево и подойти к «железке». Ваан берет влево, рота молча следует за ним.
Зеленое поле льнет к бойцам. Оно стосковалось по людям, дышит теплом. А медлить нельзя. Идут солдаты по взбугренной земле. Замыкающий колонну нагибается, берет горсть мокрой земли, вдыхает ее запах. Знакомый дух вышибает слезу. Земля просит ласки, солдат чувствует в ладони ее сырое тепло. И когда у железнодорожного моста вырастают фигуры немцев, он торопливо ссыпает ее в карман, доставая оттуда обойму.
– Куда?..
Ответа нет, выстрелов тоже. Трупы задушенных немцев вместе с взрывчаткой укладывают под мост. Ровно в десять пройдет воинский эшелон и, согласно законам войны, на этом месте взлетит в воздух.
… А рота идет вперед по открытой местности. Шагают солдаты в фашистской форме.
Командование немецкой армии в официальных донесениях сообщало: «Вторая рота армянского легиона, предательски перешедшая на сторону партизан, представляет серьезную опасность для немецкого тыла. Армяне одеты в немецкую форму, вооружены немецким оружием и хорошо знакомы с немецкой тактикой ведения боя».
Вражеские самолеты-разведчики то и дело гудят над головой. Уже не раз обнаруживали они роту, но, когда фашистская авиация начинала бомбить и расстреливать колонну, случалось непредвиденное.
На восточных подступах к Киеву немецкая авиация обрушила смертоносный груз на первый полк эсэсовской дивизии «Великая Германия». Конечно, по ошибке. Конечно, приняв за армянских партизан. Генерал Мюллер собственноручно расстрелял двух особо отличившихся летчиков, в то время как командование авиационного полка представило их к рыцарскому кресту.
Уже несколько раз армяне в немецкой форме встречали на марше колонны противника и, стреляя в упор, быстро отходили в сторону, сталкивая друг с другом вражеские колонны. Выступивший на рассвете из села Воронцово немецкий батальон на передний край так и не попал: был уничтожен огнем собственных самолетов.
Капли дождя выстукивают по каске лейтенанта Ваана Чобаняна мелодию какой-то знакомой песни. Где и когда он слышал ее, вообще была ли когда-нибудь такая песня? С болью в сердце он боролся с воспоминаниями, боясь их, как боится сладкого страдающий зубной болью. Боялся, не выдержит душа этой неизбывной тоски по дому. А дождь шумит по каске: «Вспомни! Вспомни!..»
* * *
… Звенит университетский звонок, но не для него. Ваан уходит служить в армию. На зеленом повороте дороги стоит девушка. Она пытается скрыть волнение – напрасно: ее выдает нервный смех.
– Ждать будешь?
– До гроба, Ваан!
– Так долго не стоит, трех лет с лихвой хватит…
Машина резко берет с места, оставив на дороге затуманенные грустью девичьи глаза. Потом убегает назад Арарат, потом…
Рота шагает по открытой местности. Ее преследует смерть. Смерть притаилась впереди, парит над головой, поджидает на дороге.
Побратимы они из страны Айастан и из тех, других мест, где живут армяне: Карабаха – Нагорного и Равнинного, Нахичевани – Старой и Новой, Джавахка, Тбилиси и Баку, Крыма и Северного Кавказа. Отовсюду…
В душе и в глазах у каждого горе. Тоска по камню живет даже у армянина, выросшего на русских равнинах. В сердце – кусочек Армении. Там небо лазурно-сине, горы лиловы, камни розовы, и тысячелетний лик земли несет на себе печать солнца.
Шагает рота. Молча идут солдаты. Разговаривать нельзя. Это привилегия командира, а он тоже молчит и приказы отдает только по-немецки. Дорога кишит немцами, армянский язык может выдать. На маршах днями, порой неделями молчат. И молчание это нагнетает тоску. От него пухнет во рту язык. Не нашедшие выхода мысли накапливаются, как вода в запруженной обвалом горной речке, теснятся, давят. Глохнут уши, трещит голова.
«Доп-дап, доп-дап, доп-дап» – отбивают по шоссе ноги. А в плотно сжатых губах – онемевшие голоса, сдавленный смех, ругань…
– Боже!..
Бомба взорвалась? Нет. Страшнее бомбы взрывается человеческая речь. Сдали нервы у Патефон-Арсена, он рвет на себе френч, колотит рукой в волосатую грудь:
– Дайте слово сказать, не то!..
Захлебнулась армянская речь. Строй ломается. Арсена хватают, а он бьется о землю, пытаясь вырваться из рук. Его обступают.
– Молчать! – гремит по-немецки. Командир бледен, тяжело дышит. Дрожащая рука – на кобуре.
– Убей меня, командир, прибей как собаку, но дай слово сказать, ведь я человек, человек!..
Рука Ваана сдавливает Арсену горло. Он хрипит, задыхается. Та же рука поднимает Арсена с земли и вталкивает в строй. Арсен покорно ищет свое место.
– Рота, шаа-ом аарш!
Слева от дороги отливает свинцом река. По берегам ее – раскидистые деревья. Вода недвижна. Туман клочьями свисает с деревьев, стелется над рекой, ласкает ее замершее в дреме зеркало. Ваан чувствует крепкий речной запах. «До чего прекрасно все, не будь войны, – думает Ваан, – как красиво!»
В первом ряду шагает самый молодой в роте – девятнадцатилетний Варужан. Рядом с ним связная – Марина. Они беседуют на ходу.
– Разговоры! – обрывает Ваан.
Дорога разбита. Дождевые лужи сделали ее вконец непроходимой, и рота идет, нарушив строй. Туман медленно наползает с реки, окутывает все вокруг. Шагающим сзади бойцам передние не видны. Погода, как говорится, «партизанская», а это значит, что под самым носом ослепшей вражеской авиации и разведки партизаны могут действовать безнаказанно.
– Не растягиваться! – передают по рядам приказ лейтенанта. – Бить по встречным колоннам неожиданно, а там – в лес.
Бойцам понятен смысл приказа. Они знают, чем кончится это для фашистских частей и подразделений.
Вскоре разведчики доносят:
– На подходе рота фашистов. Будут здесь минут через пятнадцать.
– Стой! Встречать врага будем тут! – приказывает лейтенант.
Колонна поравнялась с ними. Звучит резкая команда. Изумленный враг различает в тумане фигуры своих же «немцев». Гремит залп, другой, третий. В ответ раздаются беспорядочные выстрелы, слышатся стоны и проклятия. Лес проглатывает партизан. Растерявшиеся немцы в ужасе расстреливают друг друга, метя в человеческие силуэты в тумане. Пули дырявят, прошивают плотное тело тумана. Только укрывшиеся в лесу партизаны знают, что немцы в бессильной ярости уничтожают друг друга.
Ваан смотрит на часы. Бой на дороге еще продолжается, но шум его постепенно стихает. Лишь изредка перепуганные немцы пускают длинные очереди в пустоту, проклиная злосчастный туман и весь белый свет.
Лес молчит. Безмолвен лес. Медленно движется минутная стрелка. Четыре минуты осталось, три, две – вдалеке слышен перестук колес приближающегося поезда. Еще пятнадцать секунд. Пятнадцать секунд как целая вечность. Поезд мчится навстречу смерти. Вот-вот рванет…
Дико кричит агонизирующий состав, и снова все затихает.
– Отлично поработали, – думает вслух Ваан.
– Да, – обнимает его Авагян.
– Перекур? – ждет приказа старшина.
– Да, – отвечает Ваан.
Еще не кончили перекур, как налетел ветер, прошумел лесом, разметал туман. С деревьев каплет дождевая вода. И вдруг, откуда ни возьмись, открывает глаза на мир истосковавшееся по нему солнце. Ваан смотрит на небо, улыбается:
– Здравствуй!
* * *
… Ваану шел пятый год, когда отцу предложили место техника на метеостанции в горах. Семья переехала в село Антарасар. Техник Микаел Чобанян представил документ, удостоверяющий его личность, и неофициальное отношение от республиканского бюро погоды с просьбой к местным властям обеспечить служащего метеостанции жильем и всем необходимым.
– Откуда ж я тебе дом возьму, откуда? Понаписали – обеспечить…
– Я нашел уже, только дайте его мне, – ответил Чобанян. – Домик лесника у самой станции пустует, я был там, смотрел.
– Развалюха-то? Да он у нас уже давно списан, этот домишко…
– А это на что? – сказал он и протянул пару здоровых рук.
«Парень что надо, – подумал о Чобаняне председатель. – Другой бы меньше чем директором школы сюда не согласился, и дали б, а этот приехал погодой заниматься. Пускай остается, подсобим».
Спустя несколько месяцев развалюха лесника была подлатана, подновлена. Кто восстановил ее – узнали, когда техник двух ягнят да нескольких кур покупал.
– Хозяйство завожу, – улыбнулся он, отсчитывая деньги.
– Так это ты в порядок дом привел?
– Я.
– Ну молодец, молодец! – воздали ему должное сельчане.
Ваан рос у леса за пазухой, на берегу реки. И навсегда запомнилось ему детство, не очень-то сытое. А тут еще удалось ему как-то вырвать из пенной пасти горной реки младшую дочь председателя. Она шла по берегу, собирала фиалки, сорвалась и упала в воду. Жарким током крови отдалось прикосновение девичьей груди… Так скоротечно промелькнула юность. Потом умерла мать. Ваан вернулся с кладбища повзрослевшим: с лица его будто кто-то сдунул беспечность.
Он учился и работал в колхозе. По утрам отмахивал три-четыре километра до села, вечером столько же назад. А лето, укоротившее до предела ночь, уводило в прохладу яйлагов [5]5
Яйлаг – летнее пастбище в горах.
[Закрыть], в горы.
Уже учась на филологическом факультете в Ереване, он на каникулы всегда возвращался в село. Отец стал стар. Усталыми и растерянными от одиночества глазами смотрел он на сына.
– Женился бы, сынок!..
– Не влюбился еще, отец! – отшучивался тот.
– Помру, не повидав внуков.
Ваан отмалчивался. Какая-то неотвязная тревога бередила душу, кружила в крови и так же внезапно угасала.
Отец и сын жили словно сироты. Для одного жизнь была покойной женой, для другого – покойной матерью. Дом уподобился храму без святыни.
Бесконечно длинная дорога привела Ваана к западным границам страны. Пограничное село, рядом застава. Здесь ему предстояло пройти службу. А по земле шел уже 1941 год…
Июнь не наступил, он объявился нежданно-негаданно: грозовыми ливнями, пограничными инцидентами.
Немецкие самолеты безнаказанно нарушали границу. По ту сторону день и ночь урчали моторы фашистских танков и самоходных орудий. А однажды среди бела дня немцы на моторной лодке выкрали купавшегося пограничника. Переговоры успеха не имели. Судьба пограничника так и осталась неизвестной: 22-го началась война.
На рассвете артиллерия противника прицельным огнем разнесла погранзаставу. Бойцы заняли оборону у реки.
Бой закончился, когда вышли патроны. Оставшиеся в живых отступить не пожелали: бросились в реку – под пули. Ваан поплыл вниз; плыл, пока силы не оставили его.
Не успел он выйти на берег, как выросли, словно из-под земли, немецкие автоматчики. Первый немец, не успев опомниться, полетел на землю, но в ту же секунду Ваан почувствовал, как обожгло голову. Глаза будто выскочили из орбит и, удаляясь, стали множиться, пока не превратились в летящие звезды.
Под веками остались только отсветы огня, а во рту и в горле – приторный вкус крови. Он не чувствовал, как падал. Летел вслед за убегающими молниями и никак не мог догнать их. Потом все потемнело: туман! туман! туман!..
Подобрали его вместе с мертвыми на краю огромной могилы. Люди двигались, как тени. Он застонал.
– Жив, – сказал кто-то по-немецки.
– Прикончь его, – предложил другой.
– Он даже не ранен. Пинали сапогами.
– Все равно, кончай!..
И снова потерял сознание.
Очнулся уже в госпитале. Перед глазами плыл черный дым. От шумящей боли ныла голова. На лбу ощутил холод примочки, ледяную свежесть. И – впервые – легкость в теле. Предметы постепенно обретали очертания. Он заметил беспокойный, вопрошающий взгляд медсестры.
– Очнулся, горемычный?
Ваан задвигал губами, но слов не было слышно. Девушка приветливо улыбнулась.
– Наташей меня зовут, братик, я своя, ваша, понимаешь?!
«Чужой ты и не могла быть», – сказал взгляд Ваана. На полу рядом с ним лежали вповалку раненые бойцы, умирали медленно. Единственным утешением оставалась Наташа со слезами для умерших и добрым сердцем сестры для живых.
