Текст книги "Сержант Каро"
Автор книги: Мкртич Саркисян
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Сухой, жгучий мороз. Сухой, примерзший снег. Холодное солнце.
Я и Володя ведем пленных. Вчера наголову разбили фашистский полк. Оставшиеся в живых командир полка и заместитель начальника штаба попали в плен. Они почти не сопротивлялись.
… Пленные молчат, молчим и мы. Холодное зимнее солнце пробует свою силу. Слабо дышит на снег, затем, словно устыдившись своего бессилия, прячется в небе, похожем тоже на замерзший снег.
Немцы одеты чисто и аккуратно. Из эсэсовской дивизии. Высокие, горделивые фуражки, черные форменные пальто с погонами и знаками отличия. Герб – свастика, на левом рукаве череп и кости.
Я смотрю на себя. Погоны со звездочками, каска со звездой, русская добротная шинель вся в грязи, с изрешеченными осколками. Я доволен сравнением, я – звездоносец! Как видно, пленный подполковник тоже сравнил свою форму с моей: поравнявшись со мной, он говорит на чистом русском языке:
– Посмотрите на себя, на кого вы похожи… как назвать вас, герр офицер?..
Вот наглец!
– А как назвать вас, герр убийца?
– Фашистом! – гордо отвечает он.
Вступаю в бесплодный спор с идиотом и выясняю, что Шиллер для него коммунист, а убийство – цивилизация.
– Да, герр офицер, вы настоящий фашист!
Я шагаю рядом с пленным. Володя, перекинув через плечо автомат, беспечно насвистывает за моей спиной. Вдруг штабс-капитан хватает мою руку, и я чувствую ужасающий удар по колену…
– Володя, огонь!..
Пленный не успевает выхватить у меня пистолет: короткая очередь, и он медленно оседает к моим ногам. Разъяренный связной направляет огонь и на подполковника, и тот со стоном валится на товарища.
– Старика не надо было убивать, Володя…
Володя смотрит на мое колено.
– Товарищ лейтенант, надо перевязать.
Мы садимся. Значит, штабс-капитан хотел меня обезоружить. Если бы не Володя, ему, возможно, удалось бы выхватить оружие.
Нога болит, кость ноет. Перевязываем. Не могу согнуть колено. С помощью Володи поднимаюсь на ноги. Захватив с собой документы убитых, медленно продвигаемся вперед. Приходим в полк, а из батальона уже сообщено о пленных.
– Где пленные? – спрашивает начальник штаба.
Показываю раненое колено и рассказываю все, как произошло. Начальник штаба и начальник особого отдела очень недовольны.
– Сопровождать пленных – геройство небольшое, товарищ лейтенант. Вместо того чтобы вести с ними агитационную работу, надо было доставить их живыми…
Я кладу на стол секретные документы и карты убитых.
– Хорошо, что хоть это сумели доставить… – смягчается начальник штаба.
Ночуем в полку.
Украина оделась в снег и необыкновенно похорошела. Девственная, ослепительная белизна бриллианта! Снег скрыл бесчисленные раны земли, снег как бесконечная длинная белая повязка на незаживших глубоких ранах.
Говоря правду, и писать-то почти нечего. Дни похожи: окопы, пропахшие табачным дымом и полные фронтовых песен, атаки, как армянский круговой танец: четыре шага вперед, один – назад. Потерь сколько угодно, подвигов – тоже. Что еще другое можно сказать? Война тянется, тоска в сердцах солдат – прибывает. О мирном труде и теплой домашней постели говорят с самозабвением.
– Пустили бы только одну ночь поспать в мягкой постели, а на следующий день хоть пулю в лоб!..
Для оптимистов война уже кончается. Большинство предсказывает еще год с лишним. Я стараюсь не думать об этом, несмотря на то что считаю дни и часы.
Последнее время вижу себя во сне уже стариком, все рассказываю детям и внукам о прошедшей кровавой войне. Просыпаюсь от грохота снаряда или бомбы. Нет, я еще не верю в конец войны. А в старость?.. Тоже не верю, хотя война сама по себе старость и явление старящее…
… Я забыл сказать, что должность нашего убитого командира полка Жданова вот уже около пяти месяцев занимает подполковник Красницкий, мужчина лет сорока, с приятным лицом, но совершенно седой, с протезом вместо левой руки. Сам он не хотел демобилизоваться, и командование было против. Мы его полюбили. Он заботлив, добр и строг, когда надо. В бою отсутствие руки ему не мешает.
Немцы взорвали мост через реку Л. и окопались на правом берегу. Мороз схватил бойцов за горло и мучает больше всего. Не удивительно, что никто не хочет сидеть сложа руки. Пусть хоть смерть, но наступать! Сырость окопов пронизывает тело, а мороз холодит. Солдаты сидят в ледяной воде.
Река замерзла. Третьего дня приказ о наступлении мы приняли радостно, как приглашение на свадьбу. Хорошо сражались и выбили неприятеля из окопов. Около сотни пленных. Даже они радуются нашему наступлению.
– Хоть немного согреемся, – искренне признается пленный ефрейтор.
– А смерти не боитесь?
– Холод и вши еще страшнее.
Ефрейтор прав. Он усиленно дует на руки и притопывает на месте.
– Точь-в-точь как старички на свадьбе, – острит стоящий на страже солдат.
… Немецким пленным конвой не нужен, их силой не выгонишь к своим. От прежней наглости и следа нет. Они знают, что проиграли войну. У них жалкий, подавленный вид.
– Во всем виновен Гитлер. Этот сумасшедший погубит Германию, – говорит пленный унтерштурмфюрер.
– Вот оно что! – смотрит на него Потапов. – Теперь только вы почувствовали свое безумие! Хороший урок задали вам наши ученики… то есть наши солдаты, – добавляет торопливо он.
Итак, мы наступаем.
Ребята не вернулись. До рассвета недалеко, а задание не выполнено. Связываюсь с командиром полка.
– Товарищ подполковник, может, мне пойти?
– А это было бы лучше?
– Светает, медлить нельзя.
– Хорошо, идите.
Рассвет шагает неслышно, но я точно могу определить его приближение. Мрак сгущается все больше, и вместе с утренней звездой поднимается холодный, игривый ветер.
Идем по пашне. Мягкая земля поглощает шум шагов, а мрак – нас. На рассвете еще крепче смыкаются глаза. Даже сны в этот час редко посещают солдат. Хоть бы рассвет споткнулся о камень и немного запоздал…
Мирошников шагает впереди. Мы часто останавливаемся, ложимся на землю и смотрим в темноту. Надо остерегаться, враг недалеко. Мрак словно раздвоился. Лес близко, это его массив вырос перед нами. А окопы неприятеля тянутся вдоль опушки.
Еще несколько шагов… и выстрел.
Мирошников бесшумно падает к моим ногам. Начинает стучать пулемет. Заметили! Надо бы ползти, непременно ползти. «Черт знает что такое, до сих пор не научились воевать!» Нас обманула мягкая пашня, врага же не обманешь, нет. Из окопа всегда виднее силуэты. Я падаю на землю. Вокруг меня ложатся пули. С чирканьем взлетает ракета и повисает над головой. Заметили!.. Пулеметам вторят автоматы. Надо притвориться убитым и осторожно ползти назад. Как только гаснет ракета, я откатываюсь назад, шаг, два, три, четыре, пять, шесть, семь… десять, двенадцать… Нет, не обманешь, они догадались, за моей спиной вырастает такая стена огня, что только глупец может ползти назад. Ну что ж, борьба так борьба. Я знаю, что они рано или поздно убьют меня. Огонь усиливается. Но я не хочу умереть. К моим палачам присоединяется и снайпер. У моего виска уже раза четыре чиркает, как семечко подсолнуха, разрывная пуля. Только чудо меня может спасти, а чуда от врага не дождешься. Надо зарыться в землю, притвориться убитым. Я начинаю осторожно рыть землю, сначала под головой. Если голова и грудь будут в земле, остальное не страшно…
Работаю медленно и упорно. На мое счастье, земля мягкая. Земля! Как знаком мне ее аромат. Милая, милая земля! Ты единственное, что напоминает мне сейчас о жизни. Легкий звон, пуля скользнула по каске и пронеслась мимо. Голова моя уже в земле. Грудь тоже. Дышать трудно, но ничего. Медленно и незаметно я погружаюсь в землю. Я сказал незаметно, но вряд ли это так. Стреляют, значит, не верят, что я убит. Как им верить, когда я погружаюсь в землю у них на глазах?..
Место для убитого, в конце концов, это земля, но убитый не может сам рыть себе могилу. Кто-то должен его похоронить. Я исполняю роль и мертвеца, и того, кто хоронит, да еще при дневном свете. Под носом у меня какой-то дрожащий свет, светящаяся кнопка… или это мой страх перевоплотился в свет?.. Стреляют, а я копаю, углубляю яму. Теперь я уже не боюсь, лишь бы не снаряды и мины… Враг близко, и его пушки безопасны для меня. А наши? Если начнется артподготовка – мое дело табак. И пушки не медлят. Вдруг я глохну от минного взрыва. Наши! Настоящий ураган, боже мой, да еще над моей головой! Какое-то удивительное безразличие, которого я всегда боялся на фронте, овладевает мной. Это уже то безразличие, которое мирит сердце со смертью. «Эх, к черту! Видно, пришел мой конец!..»
Взрывы оглушили меня. На мне, вероятно, уже слой земли. Неужели спокойно лежать и ждать смерти?
Я приподнимаюсь. Ослепительный свет. Враг уже забыл обо мне, собственно, ему и некогда заниматься мной, потому что наша артиллерия не дает ему возможности поднять голову. Вдыхаю холодный утренний воздух, который с шумом проникает в легкие и оживляет меня. Из немецких окопов несется огненный ливень. Наши перешли в наступление, и враг стреляет по нашим цепям.
Я продолжаю копать, теперь уже лопатой. Я могу уже сидеть в своем гнезде. Враг стреляет, а я под его носом произвожу свои наблюдения. Тщательно наношу на карту огневые точки, открываю даже замаскированные пулеметные гнезда. Как я и ожидал, наше нападение не удается. Пушки не умолкают, и угощение «игрушками» продолжается с двух сторон. Мирошников лежит в пятнадцати шагах от меня. Хороший был разведчик, а погиб нелепо, от одного выстрела. До темноты я лежу неподвижно, а потом снова ползу…
Открываю глаза в блиндаже командира полка. Подполковник пристально смотрит на меня. Я пытаюсь подняться.
– Товарищ подполковник, приказ…
– Выполнен, знаю. Ваши пометки у меня. Но вам нужен покой, лежите…
Я вижу сон, все тот же сон… Со скалы свисает куст шиповника. Белые цветы испуганно и невинно смотрят на пропасть, где белеет, задыхаясь от бега, река. За рекой построенный из гранита, нет, не построенный, а словно вылепленный монастырь, узкие окна которого смотрят на ущелье. Его сводчатая дверь такая легкая, что словно не ты идешь к ней, а она скользит тебе навстречу. А резьба!.. Она как вышивка, выполненная тонкими пальцами наших девушек.
Над монастырем возносится в синеву купол. Дикие голуби, сизые, как гранит, гнездятся в расщелинах купола, воркуют, наполняя жизнью и пением оставленное богом жилище. Дед Сако уверяет, что монастырю пять тысяч лет.
– Да, пять тысяч. Построен в год рождения Христа, – и попыхивает чубуком.
– Не вышло, дед, не отводи так далеко рождение Христа, остановись на двух тысячах, – возражаю я.
– Как же так?
– Вот так.
– Как же при Николае насчитывали пять тысяч, а теперь стало две?.. – Затем, почесывая затылок: – Не обижайся, сынок, а кем тебе приходится эта пери?
Лилит улыбается.
– Моя сестра, – говорю я.
– Как? – удивляется дед. – Да ведь отец твой хвастался, что от него родятся одни только мальчики. – Потом, разглядывая из-под густых бровей Лилит, продолжает: – Хорошая девушка! Ну, я пошел, будьте здоровы.
Немного погодя, издали:
– Послушай, парень, скажи правду, не сноха ли это твоего отца, а?
Мы смеемся.
– А ты бы как хотел, дед, чтобы была дочерью моего отца или снохой?
– Как хочет твое сердце! Послушай, парень, часом, не наша ли невестка, а?
– Да, дед, да!
– Да благословит бог. Так наша невестка? Ну и хорошо, хорошо…
Уходит. Лилит сердится на меня.
– Не стыдно? Мы же не в загс пришли! Что ты кричишь на весь мир?
Солнце взошло. Оно прежде всего коснулось Мецасара. Снег на вершине заалел, как камень в кольце. Потом упал вниз, разогнал синеву поля и заполнил ущелье. А поле проснулось и рассмеялось, заколосилось. Узкая проселочная дорога перерезала зеленые поля и ушла дальше, скрылась у подножья горы.
У обочины поля зачирикала птички и, коснувшись крылом синего колокольчика, разбудила его. Потом растрепанный ветер пронесся, обгоняя солнце, проник в ущелье и стал, как пастух, сгонять отары туч к горным склонам. Туман медленно пополз из ущелья, и из-под его подола сверкнула река.
– Чудесно!..
Лилит идет к краю пропасти. Солнце доходит туда и обнимает ее. Лилит воспламеняется и горит на краю ущелья.
– Не подходи к краю!..
На ее порозовевшем лице восхищение. Пропасть словно медленно приближается к ней… Я быстро тащу ее назад.
– Как бы я выкупалась в этом солнце!..
Лилит отходит от края, и ущелье словно темнеет… Немного погодя из тонкой мягкой тучи свисает жемчужный дождь…
Уже больше месяца, как наша часть на отдыхе, в тылу. Отдых условный, разве что мы не видим перед собой врага. Кроме этого – около двенадцати часов военных занятий. Деревянные враги, танки и набитые соломой чучела, – и сам не убьешь, и тебя не убьют.
Вот почему ребята просто убивают время, заслуживая справедливые укоры командиров.
– Не получилось! На фронте так убило бы…
– На фронте я не стал бы подставлять лоб противнику.
– Почему же ты здесь подставляешь?
– Перед деревянным врагом не поползешь…
Командир добродушно улыбается.
– Следующий!
Боец лежа бросает учебную гранату и, встав во весь рост, смотрит, куда она попала.
– Ложись! Не так!..
Бойцам хочется отдохнуть, а занятия мешают. Невдалеке белеет небольшое живописное село. Один конец его в озере, другой покоится в лесу. А сколько в селе красивых девушек!..
… Окаймленная деревьями поляна на опушке леса. Спускается синий вечер, но усталым командирам не до отдыха. Играет духовой оркестр, и в полумраке кружатся пары, покачиваются, как деревья вдали, мужчины наступают на ноги женщинам, потому что и танцоры новички и музыканты.
Танго укачивает…
… Людмила – медсестра. Я познакомился с ней на танцплощадке.
* * *
После дождя на мокрой лужайке пахнет цветами. Мы с Людой гуляем в лесу. Люда искоса поглядывает на меня, улыбается.
– Как тут хорошо, – говорит она.
У меня странный характер – никак не могу преодолеть смущения в разговоре с девушкой.
– Да, хорошо…
В лесу под деревьями сухо. Садимся. Ветер, легкий, игривый ветер. Ветер развевает волосы Люды. Она оборачивается ко мне.
– Знаете, я очень люблю лес.
– Ясно, это вам не фронт.
– Здесь так таинственно, красиво… И лес такой загадочный…
– Загадочность не преимущество.
Луна, как с трамплина, бросается с дерева в озеро и начинает покачиваться в волнах.
– Красиво, правда? – спрашивает Люда.
– Красиво.
– Хорошо бы сейчас быть там, на луне – ни войны, ни смерти.
– И ни жизни. Я бы не хотел быть там, сколько бы бомб ни рвалось на матери-земле.
– Мне нравится, что вы не во всем соглашаетесь со мной. Не люблю угодливых ухажеров…
– Это хорошо, тогда перейдем к сути дела.
– То есть?
– Люда, я люблю вас и…
– Так и знала, – разочарованно протянула она, – этого-то я и боялась.
– Не понимаю…
– Что тут непонятного? Вы очень поспешили. Любовь не приходит так сразу.
– Значит, отказ?
– Конечно.
Я поднимаюсь.
– Надеюсь, вы проводите меня? – спрашивает она.
Люда берет меня под руку, и мы выходим из леса.
Лес смеется нам вслед, а из озера мне слышится хихиканье луны.
– Вы не обиделись на меня? – спрашивает Люда.
– Что толку, если даже обижусь?..
– Не сердитесь.
– Спокойной ночи.
– До свидания.
* * *
Отказ очень опасен для самоуверенных людей. Я похож на человека, потерявшего что-то дорогое. Вспоминаю Лилит. Память о ней всегда со мной… Она больше никогда не приезжала к нам на дачу.
Однажды утром, боясь опоздать на экзамен, она на ходу вскочила в трамвай и… за несколько дней до окончания школы кончила и свою солнечную жизнь.
А после – Назик, Ноно…
Я хочу любить, понимаете, любить!.. Довольно!.. Я боюсь, что эти годы смерти и ненависти убьют во мне нежность и любовь, боюсь, что она сгорит, обуглится от пороха, будет растоптана под гусеницами танка…
* * *
Оник на меня обижен.
– Что это, братец, тебя совсем не видно? Не успеешь кончить занятия, бежишь в лес. Может, на охоту ходишь?
– Здесь охотник сам делается дичью, Оник, охотнику до нее не добраться.
Догадывается…
– Может случиться, конечно…
– Какие новости из дому?
– Да вот, пишут, что каждый день прибывают домой раненые и инвалиды, и не успеют приехать – женятся. Маник хорошенькая, как бы не отбили.
– Разве ты не веришь ей?
– Да ведь уж очень она хорошенькая…
Поговорив минут пять, мы начинаем спорить и ссориться, и я вынужден уступить: Оника трудно убедить в том, что девушка будет ждать его, что он может вернуться домой живым.
Узнав о том, что произошло между мной и Людой, он смеется.
– Конечно, откажет. Не успел познакомиться, уже объяснился в любви. Нет, ты человек несерьезный.
– Почему?
– Завоевать сердце труднее, чем выиграть бой, пойми, – авторитетно заявляет Оник. – Ведь перед наступлением происходит артиллерийская подготовка. Так и с сердцем: надо подготовиться и после перейти к атаке. А то просто: «Здравствуй, милая, люби меня, потому что врага надо ненавидеть, а нас любить». Разве так можно?..
– Не болтай глупостей!..
Оник хохочет, и разговор на этом кончается.
Пограничная широкая река, пограничный сломанный столб, пограничные размышления…
Наша земля свободна! Солдаты принесли в касках воды для командира.
– Наполовину советская, наполовину заграничная, товарищ подполковник!
– Пока она вся не станет советской, я не пригублю. Вот завтра перейдем реку, тогда…
Оник боится переправы: пока не прольется наша кровь и не смешается с рекой, советской она не станет!..
– Факт! – пыхтит махоркой подполковник, задумчиво глядя на незнакомый берег.
Он лежит на спине. Полузакрытые застывшие глаза безжизненно смотрят в синее небо. На щеках еще не высохли слезы. В первую минуту могло показаться, что он плачет от боли, прижимая рану рукой.
– Оник! – я опускаюсь на колени перед ним.
– Что вы делаете! – кричит связной. – Его убил снайпер, он держит его под прицелом.
Пока я раздумываю, снайпер уже стреляет. Пуля как ножом разрезает мою шинель.
– Он не сразу умер, – рассказывает связной. – Что-то долго говорил на вашем языке, звал вас. Но пока вы подошли…
Вместе со связным осторожно спускаем его в окоп. Ощупываю рану. Разрывная пуля попала в живот. Смерть наступила, вероятно, минут через десять. Значит, Оник смотрел в глаза смерти, слышал ее торопливую поступь, чувствовал холодное дыхание, звал на помощь жизнь, но смерть опередила…
Из нагрудного кармана достаю документы и даю связному, чтобы передал в штаб полка. А фотографии, его и Маник, оставляю в нагрудном кармане.
Оника похоронили вечером. Когда земля закрыла его, мне показалось, что и родной край тоже исчез под насыпью. Оборвалась последняя нить, связывающая меня с нашими горами и ущельями, водопадами и родниками.
Простой холмик, и оглушающая тишина закрыла все.
Звездная, темная ночь. На окраине села горят две избы. Ветер уносит искры в небо и бьет их о звезды. Ракеты хотят разорвать темноту, на несколько секунд это им как будто удается, но потом мрак делается гуще. Железобетонную темноту не разрушишь даже снарядом.
Сердце мое горит, как эти избы, и ветер моего горя рассеивает боль по всем углам души.
… Через несколько дней к ним домой постучится рассыльный из военкомата и вызовет отца к военкому. Встревоженный отец переступит порог здания. Военком пойдет к нему навстречу, пожмет руку и протянет лист похоронной…
– Утешьтесь, отец, сын ваш погиб за родину…
Отец ничего не сможет ответить. Высохнут губы, горе острыми когтями сдавит горло… «Утешься»… А как утешиться?.. Потом вернется домой. Жена спросит: «Зачем тебя звали?» Жену он, конечно, обманет – «Известие получено, героем стал наш сын». Но имени сына не произнесет, нет больше у него сына с таким именем, нет… Немного погодя: «Что-то голова разболелась, хорошо, если бы постелила мне»… Ляжет. Ляжет и мать. Материнское сердце почувствует несчастье. Лягут, но не смогут уснуть, притворятся спящими, скроют друг от друга горе и тайком будут плакать долго, днем и ночью, месяцами…
Водка укачивает меня, а голова готова лопнуть. Если бы я мог плакать!.. Но это невозможно, плач здесь сочтут ненормальностью. Водка крепкая, но и она не помогает, только кружит голову…
Входит помощник командира батальона по политчасти, Реваз Даллакишвили.
– Здравствуй, земляк!
– Здравствуй, Реваз!
– Ну, не плачь, не ребенок…
Реваз из Тбилиси. Мы долго беседуем с ним. Мое настроение передается и ему. Сегодня и Ревазу грустно Он предлагает мне встретиться после войны. Если же кто-то из нас погибнет, другой обязан навестить родных погибшего и рассказать обо всем.
– Приедут, – грустит Реваз, – польют нашим вином мою могилу, споют грузинские песни, и земля станет легче пуха… Не забудь уговора, смотри!..
– Никогда!..
* * *
Окоп!.. Сотни километров прошел под огнем солдат, вырыл на каждом километре окоп, который стал для него или убежищем, или могилой. Если бы окопы заговорили, они рассказали многое…
Моя военная карта испещрена сотнями окопов, из которых создавались фронтовые будни, полные страданий, смерти и жизни. Пройдут десятки лет, над окопами зацветут сады, заколосятся нивы, а я опять безошибочно укажу место каждого из них, увижу те полевые узкие и бедные убежища, в которых есть капли и моей крови, кусочек жизни и мечты.
Окоп!..
* * *
– Это не блиндажи, сукины дети построили себе квартиры, как будто собирались жить десять лет… – Шуленко разглядывает покрытые рельсами глубокие немецкие блиндажи.
По выбитым в глине ступенькам спускаемся в блиндаж. Командир батальона, его заместитель, Даллакишвили, Потапов, один из связных, за ними я. Не успеваю я поставить ногу на ступеньку, как со страшным грохотом содрогается земля, воздушной волной сжимает стенки свода, и я остаюсь под ним. Все происходит в одно мгновение. Рот и ноздри забиваются глиной. В ушах шумит, грудь трещит от ужасающей тяжести, рот наполняется кровью… Остальное… Остального нет…
… Солнечный луч щекочет глаза, отяжелевшие веки раскрываются, и острый запах нашатырного спирта приводит меня в чувство.
– Жив!.. Искусственное дыхание!..
Проясняются предметы. Я уже чувствую на лице осторожное прикосновение чьих-то рук. Справа лежит безрукое и безногое тело Потапова. Немного дальше половина Даллакишвили, другой половины нет. Остальных товарищей не видно, рассеялись вместе с минными осколками…
– Поднимите меня…
– Жив? – говорит врач.
– Жив, поднимите!..
Меня сажают. Во рту горечь крови, мутит. Володя находит меня и от радости плачет, как ребенок. Меня вытащили быстро; ни ран, ни царапин. Мне дают воды, кладут на лоб и на грудь спиртовые примочки. Поднимаюсь, пересиливая головокружение и слабость. На месте блиндажа глубокая яма, больше ничего. Командование батальона уничтожено, похоронено минным взрывом.
Где же мои товарищи? Старых уже нет, почти все погибли. Братские могилы скрыли моих братьев, а раненые возвращаются в отчие дома залечивать раны и истосковавшееся сердце.
Звонят из полка.
– Слушаю.
– Кто слушает?
Называю себя и свою должность, рассказываю о случившемся. В трубке тяжело дышат.
– Как вы себя чувствуете?
– После того, как был заживо погребен и воскрес, хорошо.
– Вы должны остаться, – приказывают мне.
– Я и без того не собираюсь уходить.
– Привести в порядок батальон до прибытия нового командования!
– Слушаю.
Дорогой, дорогой Потапов!.. Вот у твоего изголовья стоят твои ученики, которых ты так и не научился называть солдатами, потому что ты был учителем и остался для них учителем… С тобою Шуленко, Титов, Даллакишвили, наша верная фронтовая семья, с ними ты шагал под огнем, с ними проливал кровь и стал для них родным.
Как ты подорожала и стала священной, родная земля! Наша дорога огня и геройства украсилась множеством братских могил, в которых вместе с друзьями и товарищами я похоронил и часть своего сердца, своей души…
У обочины шоссе под деревьями поднимается новый холм, новый, но не последний…
