Текст книги "Сержант Каро"
Автор книги: Мкртич Саркисян
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Высота взята!..
Немецкая оборона разбита наголову. Истреблена так, что в окопе не осталось ни одного живого существа. Глубоко вырытые траншеи полны искрошенных, обезображенных, почерневших трупов…
А с нашей стороны!..
Из только что пополненной роты нас осталось только четверо: я, Сергей, Папаша и командир пулеметного взвода Борисов. Это был такой разгром, что из целого полка едва можно было составить один взвод…
А весеннее утро было такое ясное, такое чистое, что даже артиллерийские залпы не сумели нарушить его очарования. Около четырех часов артиллерия поливала свинцом неприятельские окопы. Когда наши танки поднялись в атаку, казалось, немецкая оборона вряд ли попытается сопротивляться. Но ураганный огонь стал расплавлять наши цепи. Вот тогда-то в моей голове возникла мысль сохранить в резерве один из взводов. Это было запоздалым открытием, но все же открытием. Я чувствовал, что в этом ужасающем огне наша рота растает, а в последний решительный час даже взвод может сделать многое. Первый взвод был отправлен назад, в окопы.
Не успели они отойти и ста пятидесяти метров, как враг перевел артиллерийский огонь в наш тыл и бросил в контратаку все свои силы, включая танки. С обеих сторон стало невозможно ни отступать, ни идти вперед. Наши танки врезались в неприятельские цепи и стали давить и раздирать людей. Наши нервы оказались сильнее, а воля к победе тверже. Танки горели, выбрасывая дым и пламя. Танки стали редеть. Все перемешалось…
Потом немецкие танки повернули назад. Это и решило судьбу сражения. Атака возобновилась, и наши солдаты врезались в глубь обороны противника. Я выпустил красную ракету. Первый взвод в полном составе перешел в наступление. Немецкая защита была истреблена. Наступающие пали, вырвав победу у врага.
Высота была взята.
После атаки не было смысла продолжать наступление и подвергать риску оставшиеся силы. Надо было думать о сохранении высоты, взятой ценой таких больших жертв.
Прибыло пополнение, и нас перевели в тыл. Теперь последствия боя стали ясны. Были убиты начальник политотдела полка, начальник штаба, командир нашего батальона и многие другие.
– Мо-ло-дец! – произносит раздельно командир полка, хлопая меня по плечу. – Если бы с самого начала мы поступили как ты, сражение не обошлось бы нам так дорого.
«Человек самый дорогой капитал», – звучат в ушах знакомые слова. А кругом трупы… Самый дорогой…
Борисов подавлен.
– Каких ребят потеряли, каких ребят!.. Как мне забыть их, моих орлов? Да мне жизни не хватит для такого горя…
Село довольно далеко от фронта. Мы все четверо отдыхаем сегодня, вернее, хотим отдохнуть, но не можем. У меня опять началась головная боль. Приходит Сергей с тремя бутылками водки и двумя убитыми зайцами. Это единственное средство против усталости.
– Откуда зайцы? – спрашиваю я.
– Их полно в кустах. Это дезертиры, убежавшие от войны. Пришли прятаться в кустах и попали в наши руки.
Но натянутые нервы сопротивляются, водка не может притупить их.
Я пишу дневник. Я знаю, что тот, кто не был на поле боя, вряд ли поймет испытание, которому подвергается сейчас человеческая душа. Да, здесь люди убивают друг друга, убиваю и я, но убийство не моя профессия. Меня не толкает на убийство даже инстинкт самосохранения, нет. Самое высокое чувство-патриотизм в соединении с чувством долга – поднимает мою руку на врага. Убивая, я сражаюсь против убийства. Вот разница между мною и врагом.
Ребята храпят во сне, а я мучаюсь болезнью дневника, хотя это лишнее. Буду ли я вести дневник или нет, но всего этого не могу забыть – и не забуду никогда!..
– Оник!.. Родной!..
Оник оборачивается и бросается мне в объятия.
– Итак, я не убит, и мы вновь вместе, – начинает он медленно. – Как хорошо, что мы снова встретились!..
– Ну, как? Откуда?
– Из-под высоты N. Мой взвод растаял, вот сидим здесь и ждем пополнения…
– Ясно, ясно… И я оттуда.
Этим кончается наш разговор вокруг последнего боя и начинаются расспросы:
– Какие вести из дому?
– Здоровы. От Маник нет писем, не пойму, в чем дело.
– Что еще?
– Ты лучше расскажи о своих.
– У них все хорошо. Было бы плохо, тоже ведь не написали бы.
Беседуя с Оником, доходим до избы на краю села, где мы размещены.
Отсюда открывается чудесный вид. Неглубокий, широкий овраг разделяет село на две части, небольшая, мелкая речушка сверкающей саблей врезалась в него. В овраге словно шел снег и осел на деревьях: расцвели вишни.
Оник задумчиво смотрит вниз.
– Как напоминает наше ущелье, – вздыхает он.
– Наше ущелье глубже, берега скалистые, речка бурная, – замечаю я. – Здесь все мягче и спокойнее…
– Эх, остаться бы мне в живых, – подавленным тоном говорит Оник. – Такую бы я свадьбу сыграл в нашем саду!..
– А почему ты не должен остаться в живых? – возражаю я.
– А почему должен, почему? – вспыхивает он. – Что, эти убитые хуже меня?
– Будешь жив, – беспечно добавляю я. – Говори о жизни, умереть легко.
– Не знаю, что-то мне не верится.
Оник очень изменился. Его худые плечи как-то опустились, в глазах тоска. Я чувствую, что мои слова не успокаивают его, вера в жизнь в его душе поколебалась. Это чувствуется в каждом его слове, в каждом вздохе.
– Зачем эта резня, зачем?..
Его нервозность передается мне.
– Пойди спроси Гитлера…
– Мне речей не надо. Лучше скажи, если бы ты знал, что не вернешься с войны, все равно бы воевал? Говори!..
– Воевал бы.
– Лжешь! – кричит Оник и вдруг начинает рыдать. Закрыв лицо руками, он падает на траву. – Лжешь!.. Или я, я… с ума сойду…
С трудом успокаиваю его. Немного погодя его тоскливые глаза оживляются. Он виновато улыбается.
– Ты знаешь, какая девушка живет в соседнем доме? – говорю я. – Во всем мире второй такой не сыскать. Хочешь, пойди и утоли свою тоску по Маник.
– Ладно, не утешай, – сухо прерывает он. – Не думай обо мне плохо. Правда, хоть я и не верю, что выйду живым из этого ада, но ты в моей честности не сомневайся. Я и живым буду в первых рядах, и должно быть, умирая, тоже… Знай!.. Я выхожу из себя.
– Я тебе не исповедник и не следователь. Прекрати эти глупости!
Из сада, громко смеясь, выбегает наша соседка с косынкой в руке. За ней с веткой цветущих вишен бежит лейтенант Борисов.
– Стой, Верочка, стой!.. – кричит он.
Девушка скрывается за деревьями. Сады разносят эхо ее веселого голоса и передают в овраг.
– Молодец, парень! Видишь, как держит под огнем сердце девушки… – говорю я Онику.
Глаза Оника потеплели.
Из-за самого дома показываются три самолета… Бросаемся на землю. В овраге, недалеко от нас, взрываются бомбы, одна, другая, третья, трещат пулеметы. Самолеты исчезают так же внезапно, как появились.
Лепестки вишен, как слезы, падают на землю. Деревья взгрустнули. Некоторые из них уже бессильно опустили сломанные ветки. Весну ранило, и словно убило какую-то прекрасную песню.
– Смотри, что это?.. – бледнеет Оник.
Из сада медленно выходит Борисов, неся на руках Веру. Руки девушки, как сломанные ветки вишневого дерева, свисают вниз, кровь окрасила лицо и белое платье. Идем им навстречу. У Борисова лицо потемнело и осунулось. Мы молча шагаем к дому. Мать девушки бросается к ногам Борисова:
– Верочка!..
Пулеметная очередь прошлась по груди девушки. Она мертва.
– Верочка!..
Мы молча выходим из дому, оставив у трупа мать и лейтенанта.
Оник шагает быстро, словно убегает от самого себя, от мира, от всего…
Поздняя ночь, но мы не спим и говорим о нашем детстве, о школе, касаясь мысленно памятью любимых и священных мест, камней и кустарников, пьем холодную воду наших горных родников.
– Знаешь, если я вернусь домой, я буду жить иначе, – говорит Оник. – Я только теперь стал понимать жизнь. Надо сделать так, чтобы она стала легче и красивее. Жизнь должна стать легче и красивее. Нам нужна такая жизнь, чтобы забылось все это, все!..
Ты говоришь, что вы здесь только три дня, – продолжает Оник. – Значит, вряд ли их любовь имеет даже однодневную историю. Любовь, рождение и смерть которой свершились одновременно… Убили у человека любовь, а с ней и душу…
Беспокойная ночь. Даль глухо и грозно грохочет…
Последние две недели мы наступаем.
Наши части, как разлившийся поток, сорвались с места и сметают, гонят скопления вражеских войск. Оборонительные рубежи бессильны против нашего наступления. У бойцов настроение приподнятое.
– Если так продолжится, через шесть месяцев мы сойдем в Берлин. Честное слово! – говорит Сергей.
Старший лейтенант Потапов, мой заместитель по политчасти, из-под очков смотрит на меня.
– Работы еще очень много, очень. Еще на целые годы, да, на годы…
Потапову под пятьдесят. Он москвич, долгие годы был преподавателем истории в одной из московских школ. Хороший человек, честный и справедливый. Ребята нашей роты полюбили его, он всегда с солдатами. Потапов и здесь взял на себя роль доброго учителя и воспитателя. В его лексиконе часто путаются слова «солдат» и «ученик».
– Товарищ лейтенант, я недоволен командиром первого отделения второго взвода сержантом Черкасовым. Он вчера был пьян, и ученики смеялись… – Или: – Наши ученики-отличники глазом не моргнут перед врагом…
Оник и Потапов (Оник командир, второго взвода нашей роты) очень подружились, но спорят друг с другом каждый день. Потапов находит, что Оник очень сентиментален и что он должен устранить этот недостаток, если хочет быть более полезным фронту.
– Оник Варданович, вы не должны обижаться, у меня сын старше вас, но поймите же, нельзя быть таким сентиментальным, нельзя.
Оник с ним не согласен.
– Нет, дорогой товарищ старший лейтенант, я молод и живу сердцем и чувствами. И еще: я не люблю это слово «сентиментальный», в нем есть какой-то подчеркнуто политический смысл.
Политрук молча улыбается, но немного погодя снова начинается надоевший всем спор.
Оник последнее время чувствует себя хорошо, потому что и фронтовые дела идут хорошо, и мы вместе. Он очень привязан ко мне. Если часа два не видит меня, бежит разыскивать, а не найдет, – уже глаза влажные. Вот это и делает его в глазах Потапова сентиментальным. Связной Оника погиб, и он рыдал, как ребенок. Об этом рассказал мне Потапов.
– Плаксив, как младенец, но в атаке несется прямо на танки. Удивительная персона, удивительная…
Ну, что поделаешь, таков уж наш Оник, слезы и чувства не подчиняются ни воинскому уставу, ни приказам.
Когда Оник со мной, он непременно начинает разговор о Маник.
– Соскучился я по ней. На последней карточке она как будто выросла, больше стала похожа на девушку. Но письма сухие, не знаю – от застенчивости или от чего. Если останусь жив, только с ней я смогу забыть весь этот ужас…
О Маник я слышу несколько раз в день. Оник говорит, что завидует мне.
– Эх, счастливец же ты, брат, что ни в кого не влюблен.
А я, говоря правду, завидую ему, Онику. Он хоть облегчает сердце свое, рассказывая мне о своих чувствах. Как мне сказать, как раскрыть свое сердце, если любовь моя не имеет определенного образа. Как было бы хорошо вместе с письмами матери читать и ласковые письма любимой девушки!..
Погибшего командира батальона Абрамова замещает капитан Хохлов, здоровый, мрачный человек с красной шеей. Краснолицые, толстые мужчины всегда кажутся мне добрыми и жизнерадостными людьми. Хохлов же мрачный и неразговорчивый. Первая встреча его с командирами рот была довольно странной.
– Значит, мне это с вами сражаться, да?.. Почему не отвечаете?
Командир третьей роты Петров громко сморкается.
– А вам, товарищ капитан, как кажется?
– Мне кажется, что вы, товарищ лейтенант, невоспитанный человек.
У Петрова подрагивает бровь.
– Извините, товарищ капитан, по-вашему, мы должны сражаться вместе или друг против друга?..
Лицо Хохлова делается еще краснее, жилы на шее вздуваются так, словно вот-вот лопнут.
– Молчать! Это что такое? Молчать!..
Молчание тяжелое и грозное.
– Это еще что? Я вам покажу, вы еще не знаете капитана Хохлова. Да, не знаете!.. Вы еще наплачетесь у меня!
– Вы уже показали себя, хватит! – взрывается Петров.
Назревает скандал. Разъяренный капитан протягивает руку к пистолету…
– Я тебя, как собаку!..
Петров направляет дуло автомата прямо в грудь Хохлова.
– Еще одно движение, и я вас разрежу пополам…
Капитан бледнеет, у него дрожат руки.
– Товарищ капитан, – прерывает молчание Воронцов, заместитель командира по политчасти, и становится между ними. – Мы плохо начали наше знакомство, вам бы надо найти более подобающую форму беседы с ребятами.
Капитан молчит.
– Мы не бездельники, – добавляет другой. – У нас нет времени слушать ругань. Разойдемся…
Расходимся без разрешения, и нам ясно, что батальон с первого же дня ускользнул из рук капитана Хохлова.
Неразговорчивый капитан иногда делается болтливым. Секрет этого нам известен. У Хохлова страсть к спиртным напиткам.
Несколько дней назад он тяжело ввалился в блиндаж с опухшими, красными веками. От него несло водкой и чесноком.
– Привет, лейтенант, надеюсь, дела идут хорошо, – дохнув на меня винным перегаром, начал он. – Вы не любите меня… вы все герои, а я среди вас, как говорится, чужой…
– Я вас не понимаю, капитан…
– Ясно, вы меня и не поймете. Меня никогда никто не понимал, да, никто не понимал… А мне наплевать. Не хочу понимать никого, и все… Я вот и эту войну не понимаю, для чего она. Зачем капитан Хохлов должен умереть? Зачем?..
– Успокойтесь, капитан.
– Я спрашиваю вас, зачем?
Я с трудом сдерживаю застрявшие между губ слова: «Чтобы мир очистился от такой грязи, как ты…»
– Лейтенант, – продолжает он болтать. – Все ложь – и цель, и идеалы, но при чем же тут Хохлов?
– Капитан, прекратите!..
– Почему кончать, мой лейтенантик? Я тебе мешать не буду, я сам найду выход и прошу мне не мешать. Да… мне!
Я начинаю сомневаться, пьян ли он? Что он хочет со своей «моралью»? Хохлов еще долго продолжает излагать свои мысли, пока у меня не иссякает терпение.
– Прекратите это безобразие, хватит!
– Ого, ты уже угрожаешь! Может быть, еще донесешь в спецотдел? – неожиданно становится серьезным Хохлов. – Не пройдет, лейтенантик, не пройдет, – Хохлов выходит из блиндажа.
– Грязный боров, – громко говорит Сергей.
Наши отношения дошли до предела двадцать восьмого апреля, когда мы готовились к наступлению на сильно укрепленное немцами село Обухова. Хохлов потребовал у командиров рот план наступления. Позиции нашей роты были очень удобны для того, чтобы провести наступление удачно и без потерь. Небольшой овражек мог безопасно довести нас до рубежа. По этому принципу и был построен мною план атаки моей роты.
Хохлову эта «осторожность» не понравилась.
– Я не могу принять ваш план. Эта игра в «прятки» не вяжется с современной войной. Забудьте неуместную осторожность и представьте мне план наступления без всяких проволочек.
– Позвольте, но надо постараться добиться успеха без больших потерь. Надо подумать о людях…
– О людях, о людях!.. Бросьте ложную манеру казаться гуманистом и благодетелем! В лобовую атаку – и конец!
– Товарищ капитан, – вступается начальник штаба, – мне кажется, что надо принять во внимание предложение лейтенанта.
– Оставьте, товарищ старший лейтенант! – выходит из себя Хохлов. – Ваше сочувствие не поможет делу.
– Значит? – спрашиваю я.
– В лобовую атаку!
– Удариться лбом о свинец и сталь?
– Не возражать и выполнить приказ! Вы свободны.
Наше наступление было отбито. Твердолобость капитана обошлась нам дорого: нет ничего тяжелее ненужных жертв. Командиры рот начинают громко роптать и ругать капитана. Он пытается искать защиты у командира полка и обвиняет нас, особенно меня, в ложном гуманизме и анархизме.
Подполковник Жданов настораживается.
– В чем дело, капитан? Доложите обстоятельнее.
Капитан, а затем и мы докладываем и анализируем подробности неудачного наступления. Подполковник мрачнеет.
– Не понимаю, почему вполне приемлемое предложение лейтенанта вы сочли ложным гуманизмом. Да, мы должны думать о сохранении жизни бойцов, о том, чтобы вести их к победе, а не к смерти. Это, капитан, вопрос не второстепенный.
Хохлов вытирает мокрую от пота шею.
– Ваш батальон в плохом состоянии, капитан, и в этом виноваты вы. Если вы не наведете порядок, мы вынуждены будем прибегнуть к решительным мерам. Идите и постарайтесь привести в порядок батальон.
Мы расходимся по ротам. Хохлов следует за мной.
– Лейтенант, я вам очень благодарен.
– За что?
– Вы не предали меня, когда я в пьяном виде, помните?.. Вы могли бы сказать об этом…
Я ускоряю шаги.
– Давайте помиримся, – протягивает руку Хохлов. – Я человек не злой…
– Вы шкурник и подлец! – бросаю ему в лицо. – Вы действительно не можете понять никого!..
* * *
Сегодня первое мая. Уже вечер, и я вновь переживаю те пять атак, которые мы вынуждены были отбить сегодня.
Наши окопы тянутся вдоль лесной опушки. Деревья и кусты украшают наши полевые земляные квартиры, влюбленно свешиваясь к нам зелеными ветвями.
На рассвете птицы начинают свой первомайский концерт. Боже мой, какая чудесная музыка!..
Лес наполнен птичьими голосами. Какая-то желтогрудка трогает лежащую на моем окопе ветку и, размахивая крылышками, дирижирует большим разноголосым хором, радостно исполняющим гимн заре.
Мне кажется, что я понимаю эту песню без слов, она приветствует восход солнца.
Солнце величественно встает из-за леса и золотит вершины деревьев. Птичьи песни меняются, теперь их переливы полны благоговения ко всесильному светилу.
Привет тебе, солнце!..
Прохладный ветерок, лаская листья и зелень, отодвигается в глубь леса на отдых. Цветы склоняют головки и, порозовев от поцелуев солнца, раскрываются навстречу его горячему дыханию. Тонкий туман прозрачно ложится на равнину, смешивая с зеленью свою синеву.
Птицы поют самозабвенно и наполняют окрестность весенними песнями и жизнью.
Привет тебе, солнце!..
– С праздником, товарищ лейтенант!
Я прихожу в себя.
– С праздником, мой дорогой.
Солнце барахтается в долине, солнце звенит в моем сердце. Птицы купаются в его золотом пламени.
Бум-м-м!..
Началось! Следует короткая команда, и раздается ответный залп. Артиллерийский поединок, который длится около двух часов, заставляет нас остерегаться вражеского нападения. И, действительно, немецкая артиллерия скоро переводит огонь в тыл нашей обороны, и фашистский полк поднимается в наступление. Вот они идут во весь рост, прижав автоматы к животам, идут неторопливо, угрожающе. Откуда-то вырастают еще три танка и ползут к нашим окопам. Я подхожу к телефону и предупреждаю командира противотанковой батареи:
– Танки!..
– Противотанковые ружья к бою!..
Вражеская цепь придвигается. Поле полно заносчивыми, самодовольными, засучившими рукава убийцами.
Тишина в наших окопах начинает шевелиться. Открываются и щелкают затворы, уточняются показатели пулеметов. Бойцы готовятся к контратаке.
Уже можно различить лица фашистских солдат. Темные пасти танков и пулеметов смотрят с холодным и хищным молчанием. Расстояние между неприятелем и нами уменьшается наполовину, и немцы переходят на торопливый бег. Танки извергают дым и пламя, и снаряды рвутся перед нашими окопами.
Началось!..
– Огонь!..
– Огонь!.. – отзывается эхом в окопах.
Из кустов с опушки леса начинают греметь противотанковые пушки. Немецкие цепи ложатся, и снова поднимаются, и снова ложатся. Короткий бег. Ничего, не плохо наступают фашисты.
– Огонь!
Неприятельские танки меня беспокоят. Пока они не получили ни одной царапины, и маневрируют они в долине свободно, помогая действиям пехоты.
– Приготовить противотанковые гранаты!
Немецкий офицер машет руками и что-то кричит.
Ряды поднимаются, офицер утыкается носом в траву и остается недвижим. Количество убитых немцев в поле растет. Вот на правом фланге вблизи танка взорвался снаряд, за ним второй, третий, и танк начинает дымиться и кружить на месте. Ясно: сорвалась гусеница – и бак с горючим загорелся.
– Молодцы артиллеристы!..
Несущийся в центре танк остервенело мчится прямо к окопам, исступленно желая все истоптать и разбить. Из окопа осторожно вылезают Зубцов и сержант Кучеров. Затаив дыхание, слежу за ними. Танк подходит к ним, а они к танку. Зубцов застывает перед танком, а Кучеров обходит его, чтобы бить с тыла. Под гусеницами танка взрывается первая, а перед баком вторая граната. Танк тяжело ранен, стонет, пыхтит, башня кружится и посылает беспорядочные очереди в невидимых бойцов, которые уже успели отойти. Но вот предательская очередь неприятельского автомата ранит сержанта, и он начинает кататься по траве.
– В спину, – вздыхает Сергей и стреляет в сторону автоматчика.
Уже поздно. Вторая неприятельская очередь прерывает жизнь Максима Кучерова.
Неприятелю не удается подойти к нашим окопам. Потеряв сотни людей, враг беспорядочно, в панике бежит.
– Кончено! – закручивая козью ножку, говорит Сергей.
Кончено? Нет. Мы сегодня отбросили еще четыре атаки. От сильного нервного перенапряжения все так устали, что говорить нам уже так же трудно, как воевать. Окопы поредели, молчание тяжело осело на душах людей, на равнине.
Тяжелое молчание было нарушено только поздно вечером. Бойцы стали выказывать признаки жизни, начали говорить о сегодняшних атаках и пережитом за день.
– Здорово испортили нам праздник, но съели как следует, – говорит Папаша, указывая на разбросанные в долине трупы.
Сергей рассказывает какой-то смешной эпизод, не знаю, выдуманный им самим или имевший место.
Приходит Оник. Глаза у него усталые, лицо осунулось.
– Если завтра мы не отбросим немцев, честное слово, от трупного запаха нам не уснуть, – говорит он. – И потом, пожалуйте, чума…
Если Оник тут, то неизбежно здесь же и Потапов. Сегодня у него восторженный вид, седеющие виски не идут его моложавому лицу и кажутся приклеенными.
– Какой был день! – начинает он. – Это же пятитомноя эпопея. Наши ученики, простите, бойцы проявили чудеса храбрости. – Он протягивает мне руку. Я с удовольствием пожимаю ему руку.
– Представить отличившихся к награде, – говорю я командирам взводов.
– Кого же представить, сегодня все дрались как надо, – говорит командир четвертого взвода Авдеев.
– Значит, представьте всех.
