Текст книги "Сержант Каро"

Автор книги: Мкртич Саркисян

Раненые военнопленные не разговаривали. Сил не было, да и о чем было говорить. «Все полетело вверх тормашками. Враг оказался сильнее, чем ожидали, следовательно, наши – слабее, чем предполагали». Мысль эта ржавчиной разъедала душу каждого. «Почему? Почему? Почему?» – стучало в голове у Ваана. «Ну хорошо, они лучше вооружены», – слышал он внутренний голос. «А дальше?» – пытал все тот же голос. «Врасплох застали», – успокаивал он себя. «Ну и что?» – негодовал он. «Воевать они больно опытные…»

– А дальше? – закричал он и поднялся. – Значит, поражение?..

«Нет, война продолжается. Нельзя терять веры».

– Верно.

В глазах потемнело, и голова бессильно упала на подушку.

Наташа бросилась на крик:

– Что с тобой, голубчик?

– Ничего, – попытался улыбнуться Ваан. – Наташа, вы были в Армении?

– Нет, – пожала она плечами. – А ты бы хотел сейчас туда?

– Нет! – еле сдержал крик Ваан. – Я там, где мне положено быть.

– В плену, да?

– Нет, никто не отнимет у меня этой свободы – умереть…

Наташа улыбнулась:

– Ты хороший…

Ваан умолк. Глаза закрылись сами.

Сменялись дни и ночи. Молчание и неуверенность пленных постепенно уступали место жажде общения. Люди стали разговорчивее, пытались сблизиться, уяснить свое положение, найти путь избавления от этого страшного унижения. Ваан выздоравливал. И хотя не мог еще ходить подолгу, в голове стало яснее. Наташа каким-то образом узнавала о положении на фронтах, сообщала бойцам.

– Фронт дошел уже до Днепра, – принесла она горькую весть.

– А Киев? – вскинулся Марченко.

– В пригородах идут тяжелые бои…

– Возьмут, – простонал Марченко.

– Одним Киевом не обойдется, вот увидите!

– Не плачь, братишка! – Марченко сел. – Врага мы уничтожим. Мы не можем иначе, не можем. Не из-за слабости нашей печалюсь, нет. Не слабы мы. Но, кажется, побахвалились излишне. В том-то и вся боль. А в победу я верю. Победим во что бы то ни стало…

– Киев отдали, – вбежала в слезах Наташа.

Весь день искал Марченко курева и, не найдя, как обиженный ребенок, забился в угол.

– Пал Смоленск…

– Харьков…

* * *

Два месяца Ваан с такими же, как он, военнопленными мучился в песчаном карьере. Чуть свет выгоняли их на работу, водворяли в бараки уже затемно. Многие остались погребенными в этом карьере заживо, часть погибла под резиновыми дубинками надсмотрщиков.

Как-то, идя вдоль недвижной шеренги пленных, комендант лагеря Карл Шпиллер остановился возле него.

– Ты умейт управляйт машина?

– Да.

– Немецки понимайт?

– Да, знаю.

– Зер гут. Сегодня пойдешь со мной.

После обеда часовой выгнал его из барака, подталкивая прикладом: «Комендант ждет, марш!..»

На окраине города чугунные ворота со щитом и скрещенными мечами преградили дорогу машине. С ржавым скрипом ворота разверзли железную пасть. В глубине сада мрачно темнел старинный особняк.

– Шнель! Быстро! – послышался голос Карла Шпиллера.

Ваан двинулся вслед за ним.

– Вот твоя комната, напротив ванная. Моя старая одежда в ванной, можешь взять себе. Затем поднимешься наверх…

Комендант внимательно оглядел пленного и остался доволен.

– Хильда, вот тебе помощник. Ты рада?

«Вот гады, как скот на базаре выбирают», – подумал Ваан.

– Карл, у него даже элегантный вид, – журчит мягкий голосок женщины.

– Отдай должное моему вкусу. Из двух тысяч выбирал.

– О, Карл!.. Смоляные кудри, глаза черные, белая кожа…

Карл одергивает жену:

– Ты начинаешь его баловать, Хильда, он хорошо владеет немецким.

Комендант удаляется в свой кабинет. А Хильда велит Ваану садиться, она просто говорит: «Садитесь, пожалуйста».

– Как вас зовут?

– Ваан.

– Откуда родом?

– Армения.

Хильда недоуменно пожимает плечами.

– Вы когда-нибудь убивали?.. Драться умеете?

– В мирное время, – отвечает Ваан, – так, детские потасовки…

– А на войне?

– На войне, сами знаете, не плов раздают.

– И немцев?..

– Нет, фашистов, – отвечает Ваан.

– Вы совсем не похожи на убийцу, – грустно заключает Хильда. Потом переходит на деловой тон: – Распорядок вашего дня таков. Утром – рынок, возвращаетесь, ставите машину и вывозите на прогулку мою бабушку. Это трудная обязанность: болезнь сделала старуху невыносимой. Остальное время будете заниматься садом. Предупреждаю, одному выходить из дома запрещено, эсэсовцы щадить не умеют…

* * *

Полузакрытые глаза старой Ханны на первый взгляд кажутся неживыми. Но если присмотреться, можно увидеть, как в щелки словно из засады подозрительно сверлят людей холодные, змеиные зрачки.

По утрам старуху осторожно спускают в сад, усадив в коляску на велошинах. Она приказывает вывезти коляску на солнце.

На солнце глаза старухи слипаются и морщинистое лицо расплывается. А чуть погодя раздается глухой крик:

– Хильда, спиртовый раствор, скорее, да, да, на голову…

Ваана она просто не выносит.

– Он что, коммунист? Разрушает мир, под устои подкапывается, да?

– Будет тебе, бабушка! – останавливает поток ее излияний Хильда. – Что ты пристала к человеку? – и с разбитой улыбкой поворачивается к пленному.

– Внучка, какими глазами ты смотришь на него, а?

– Бог с тобой, какими еще глазами?

– Я так только на твоего деда глядела… А этот кто? Кто этот бык?

Хильда закрывает лицо руками. Неужели так слепа природа, наказывая людей? Почему вместо ног не парализовало старухе язык или зрение? Дома к ней привыкли, стараются не слышать ее проклятий и вечных стенаний. Не щадит она и зятя:

– В чужом доме блюдолиз. Коммунистам пятки показал, а в тылу петухом ходит…

Хильда говорит, что ожесточила старуху болезнь. Раньше она такой не была.

Комендант Шпиллер совершенно не похож на Шпиллера-мужа. Хлыст для лагеря, дома он – сама покорность. Словно его поделили надвое: за железными воротами особняка этот человек обретал самого себя, а покидая его – вспоминал о долге перед фюрером.

Карлу под сорок, и он раб малейшего каприза молодой жены. Этот старинный особняк дед завещал внучке вместе с солидным капиталом и бабкой (родители Хильды погибли в авиационной катастрофе), и Карл, по всей вероятности, почитает также ее состояние. Женившись в канун войны, он не успел насладиться семейным счастьем: через два месяца его перебросили на восточный фронт, в Россию, само упоминание о которой здесь, подобно приговору, приводило военных в трепет. Однако влиятельные дядья Хильды с помощью простиравшихся до рейхстага связей сумели пристроить Карла, приехавшего в отпуск, комендантом лагеря в пригороде. Значит, Карл обязан жене и спасением жизни. Трудно сказать, что сильнее – любовь к Хильде или привязанность. Но Карл боготворит ее!

Утром, в час, когда Хильда спускается в сад, Ваан поливает цветы. Женщина выходит в шортах и непременно с библией в руках. Ваан старается не смотреть в ее сторону. Старается, и от напряжения у него рябит в глазах. Хильда – единственный человек, кто напоминает ему, что он не утратил человеческого облика.

– Бог мой, что с вами, Ваан? – удивленно обращается к нему Хильда. Вместо грядок Ваан поливал весь первый этаж. Вода бежит из резинового шланга, журчит, и ее шум сливается с раскатистым смехом молодой женщины.

– Хильда, отправьте меня в лагерь, я не могу здесь, – он смотрит на хаотические, как и ход его мыслей, зигзаги воды.

Хильда продолжает хохотать, потом обрывает смех:

– Ну и обленились вы, Ваан!

На ее груди отливал холодным светом серебряный крест. Старая Ханна заметила:

– Библию читай, внучка, библию, и да сгинет злая сила…

Ах, эта несносная старуха! Одна она напоминает во всем доме, что он в плену. Одна она, потому что у коменданта нет времени заниматься им, они почти не видят друг друга. Лишь на рассвете топот его сапог будит Ваана, вечером он засыпает под те же звуки.

– Среди пленных у меня товарищи есть, Хильда, можно мне повидаться с ними? Может, поедем?..

– Поедем.

Часовые, завидев машину коменданта, пропускают их. Над карьером столбом стоит сероватая пыль. Весне сюда вход воспрещен. Даже солнце иное здесь: отчужденное, недоброе; здесь оно стало сообщником надзирателей, исполнителем воли этих жестоких надсмотрщиков, оно сжигает и душит людей.

Чтобы не вызвать подозрений, Ваан перекинулся с организатором лагерного подполья Юрием Одинцом двумя словами.

– Неплохо, – бросил Юрий, – если можешь – помоги, дома люди ведут себя иначе. Присмотрись к гостям.

Одинец изучающе разглядывает Хильду, переводит взгляд на Ваана.

– Ты интересный мужчина, понимаешь?

Ваан кивает головой.

– Зря не рискуй…

Машина набирает скорость и мчит сквозь весну.

– Стосковался я по простору, – говорит Ваан, – может, побродим по полям?

– Побродим.

Оставив позади деревушку в цветении садов, машина кружит, петляет и выкатывает к речке. Под ивами сгустились тени. Еще клейкие листочки блестят как лакированные. Противоположный берег обнажил свои глинистые бока. Ваан наклоняется к Хильде. Библия сползает с ее колен и падает в траву.

На обратном пути Хильда молчалива.

– Сегодня же скажу Карлу, чтобы вернул тебя в лагерь.

* * *

Шли дни, и Карл все больше мрачнел. «Блицкриг» сорвался. И такое у него предчувствие, что проиграна сама война.

– Моя маленькая Хильда! – гладит он волосы жены. – Великой Германии может не стать: остается только твоя любовь…

В присутствии мужа Хильда становится раздражительной и резкой:

– Оставь, Карл…

– Немцу одной Германии мало, – продолжает Карл, – хотя ему всегда было тесно.

– Поразительный, просто поразительный народ немецкие «патриоты», – начинает стегать Хильда. – Любовь, войну, политику – все перемешали. Побеждая, разглагольствуют о «великой Германии», терпя поражение – о любви… Кстати, твоя «великая Германия» меня совершенно не интересует, совсем!..

– Ну, Хильда, будет тебе…

– Нет, не будет! Вы Германию в сумасшедший дом превратили! Не хватает только, чтобы объяснялись женщинам в любви на языке уставов и наставлений.

– Ты просто не в духе, – пытается утихомирить жену Карл. – Успокойся…

Едва муж вышел, Хильда бросилась в комнату Ваана:

– Уже второй раз одного из ваших привозят к Карлу поздно ночью.

– Из наших?

– Да, из пленных; вот его имя, я записала – Андрей Ивчук. Он Карлу выдает какие-то тайны.

– Тайны?..

– Да, я слышала все, спрятавшись за занавесью. – Хильда пробегает глазами пометки на полях библии:

«Подпольная организация лагеря во главе с Юрием Одинцом в 3 часа утра 26 августа готовит побег из лагеря большой группы пленных – 300 человек…» Ты слышал?.. Карл велел ему строго-настрого никому ни слова об этом, распорядился усилить охрану, а в ночь на 26-е в половине третьего, сам прибудет в лагерь и возглавит облаву. Перебьют их, Ваан…

– Конечно, перебьют, Хильда. Помоги мне добраться до карьера!

– Едем!

С серьезностью совершившего важное дело человека Хильда идет к машине.

– … Перенести день побега можете? – спрашивает Ваан у Юрия Одинца.

– Поздно, не успеем.

– Тогда выход один: срочно убрать обоих – и коменданта, и предателя. Никто, кроме них, не знает ни дня, ни часа побега.

– Ивчука мы уберем, не беспокойся. А вот коменданта… Двадцать шестого он до лагеря не должен доехать. На тебя вся надежда, понял? – Одинец пристально смотрит в глаза товарищу.

– Сегодня 24-е. После побега встретимся в условленном месте, или… Словом, удачи тебе!..

* * *

Ваан знает, что они видятся с Хильдой в последний раз. Но Хильда об этом не знает. Он знает, что это последний день перед его побегом. А Хильда не знает. Он знает точно, что это последний день жизни Карла. А Хильда о том не знает.

Ваан передал ей, что ребята отказались от побега. Он долго смотрит на Хильду. Может, потому вскрикивает притаившаяся в тени Ханна:

– Слушай, внучка! Он смотрел на тебя глазами властителя. Ты что, отдалась ему, этой свинье, да? да? да?..

– Хватит, перестань!

– Ты просто потаскуха, а ведь они в восемнадцатом году убили на Украине твоего дядю… Это был мужчина с головой бога!..

– А что он делал на Украине? – взрывается Хильда. – Не лез бы туда – не убили. И хватит! Довольно! Я устала!..

Карл приходит домой и, пообедав, видимо, ложится спать. Он очень устал. Вечереет немыслимо долго: вислоухие тени мусолят время. Месяц смотрит доносчиком, и Ваану кажется, что тот хочет прочесть его мысли.

Наконец в два часа ночи в окне появляется фигура заряжающего пистолет Карла. Потом его тяжелые сапоги гремят вниз по лестнице. Ваан выходит навстречу.

– Кто тут? – гремит выстрелом.

– Это я, господин комендант! Духота, не спится. Если вы в город, могу подвезти.

Ваан в глазах Карла человек порядочный, к лагерным делам непричастный.

– Ладно, пошли, – решает Шпиллер и проходит вперед.

– А-а-а… – раздается глухой вскрик. Потом наступает тишина.

На балконе вырастает тень. Луна скользит над крышей. Тишина – долгая, полная ужаса. Над трупом склонилась женщина в ночной рубашке.

– Ты все-таки убил его, – точно из колодца доходит до Ваана глухой голос Хильды.

– Я исполнил свой долг! Я должен был это сделать…

– Уйди!..

Пленные рассеялись группами по ближним лесам и перелескам. Договорились встретиться на польской границе, а там соединиться с местными патриотами. Таково было решение подпольной организации лагеря. До границы никто не дошел. Преследуемый немцами безоружный почти отряд в триста человек растаял подобно кусочку сахара в ведре воды.

На рассвете была окружена будка стрелочника, где укрылись Ваан и Одинец. Обойма «парабеллума» опустела. Восемь пуль уложили троих и тяжело ранили четвертого. Одинец был убит. Ваану скрутили руки и, молотя прикладами, погнали в комендатуру. Убежал бы, если б не пуля в бедре. Били, били, били… Потом увезли в больницу. Там Ваан и очнулся. В отношении к военнопленным сквозила какая-то настораживающая предупредительность, граничащая с вежливостью.

Через несколько дней в сопровождении коменданта в палату вошел штурмбанфюрер СС.

– Хайль Гитлер! – рявкнул он.

Никто не ответил.

– Ви меня не слушайт?! Ви все здесь умирайт!.. – пригрозил эсэсовец.

Ответа опять не последовало.

– Фюрер бог! Фюрер велик! – вытянулся эсэсовец и стал разглядывать через пенсне лежащих на полу раненых, то и дело похлопывая стеком по ладони левой руки. Подошел к Ваану.

– Ви герой. Ми любим герой. Ми хотить вам лучший жизнь. А ви обязан слушайт нас и служить. Великая Германия ошень любит герой шеловек. Ви их хорошо лечиль, герр доктор. Хайль Гитлер!..

Завершив тираду, штурмбанфюрер поспешил покинуть палату. Что нужно этому нацисту? Военнопленные должны послужить Германии? Как бы не так!

Немцы продолжали заигрывать с пленными. Те видели в этом что-то недоброе. Как-то Ваана отвели к штурмбанфюреру Брауну. Уставившись на пленного, он приветливо протянул руку.

– О, я ошень рад видеть герой, – начал он, – я тебя избавляйт от смерть, не пускайль, чтобы тебя убить…

– Благодарю, – сказал Ваан.

– О, ви ошень элегант, я ошень рат…

– Говорите со мной по-немецки, не то мы не скоро поймем друг друга.

– Вы знаете немецкий? Прекрасно!

– Выучился.

– Тогда поговорим без формальностей, – сменил любезный тон штурмбанфюрер на грубую откровенность. – Вы армянин? Каковы настроения среди армян?..

– А вам не ясно, герр Браун? У армян одна родина на свете – Айастан, неотъемлемая часть Советского Союза.

– Мы хотим освободить Армению…

– От кого? – спросил недоуменно Ваан.

– От коммунистов, – отчеканил Браун.

– А вы спрашивали об этом у самих армян?

– Что?! – вскричал штурмбанфюрер. – Этого еще не хватало.

– Армяне давно определили свое место в этом и во всех последующих испытаниях, герр Браун.

Тяжело дыша, эсэсовец сделал шаг вперед. Казалось, он сейчас ударит, но он криво усмехнулся и сел.

– А о себе что скажете?

– То же самое.

– А именно?..

– Где мой народ, там и я. Его борьба – моя борьба.

– Отлично! – процедил сквозь зубы Браун. – Отлично.

Затем нажал кнопку звонка. Вошли два рослых штурмовика и замерли за спиной у пленного.

– Надо постараться, чтобы герр лейтенант стал нашим другом… Обработать!

Один из штурмовиков схватил Ваана за ворот и поднял со стула. Другой распахнул дверь.

«Обрабатывали» несколько дней кряду. В больницу Ваан уже не вернулся. Большую партию пленных перевезли в товарных вагонах в Польшу, в концентрационный лагерь близ города Возня, именуемый «Возненский учебный пункт».

– Национальность?

– Армянин…

– В распоряжение Брауна.

Так Ваан оказался среди земляков. Более полутора тысяч военнопленных находились за колючей проволокой. Поползли слухи об армянском легионе.

– Какой еще легион?

– И что он будет делать?

– Воевать с Советским Союзом.

– Ну да?..

– Вот-те и «ну да»!..

«Выходит, – раздумывал Ваан, – я должен воевать против своих. Против самого себя. Чушь!»

В таком душевном смятении Ваан неожиданно встретился с подполковником Саядяном, знакомым ему еще по Еревану лектором университета. Добро! Они быстро поняли друг друга. Судьба свела их снова. Надо бороться! В Возненском концлагере создавалась подпольная организация. Руководство ею взял на себя подполковник Саядян.

Были на учебном пункте и отпетые негодяи – «охотники» за врагами рейха. Малейшее подозрение – и пленных расстреливали. Саядян принял меры предосторожности: несколько провокаторов было ликвидировано.

Пропагандистская машина немцев обрабатывала умы военнопленных. Командным составом занимался лично Браун.

Ежедневно на пункт прибывали все новые партии пленных. Прибывшие, хоть и осторожно, искали – кому бы открыться. Пора было действовать.

Весь день, непрестанно ругаясь, бродил по плацу ленинаканец Хев Минас. Он один никого не боялся. Хев по-армянски – тронутый.

– Эй, слыхали новость?

– Что там еще?..

– Вызвали меня к начальнику.

– Тебя-то зачем, Минас?..

– Спрашивает он, значит, кто я по профессии. Я и говорю – кузнец. Говорит, сменить надо тебе профессию. Теперь не подковывать, а пленным под ноги обмылок подбрасывать надо.

– Что ты там мелешь, Минас?

– Муку для таких, как ты, ослов. Или не ясно тебе, о чем я говорю?

– А короче?

– Короче – чтобы шпионил я…

– Вот как! – унялся собеседник Минаса. – А ты что ответил?

– Ладно, сказал, дорогой начальник, всю жизнь о такой работе мечтал. Большое вам спасибо. Будет сделано, – кто что скажет, так я вам сразу и донесу. Уж очень они все обрадовались. Как там этого чернявого поганца зовут? Да, Браун; так он меня еще и папиросой угостил, и по спине похлопал: «Молодец, армен…»

– А что потом?..

– Вчера пошел я к нему. Сказал, новость есть. Завел он меня в заднюю комнату, окна закрыл и засел писать, что скажу. Говорю, что Сехпосяну Сехпосу ночью сон приснился, и он мне его рассказал, будто навестил Гитлер наш лагерь, принес буханку белого хлеба и кусок апаранского сыра, дал мне, наелся я. А как глаза протер, гляжу – съел половину соломы из своей подушки. Этот Браун обиделся, сказал – такие вещи нас не интересуют, сказал, узнавай, кто ругает Гитлера, кто недоволен нами. Я знал тут одного, что вербовкой занимается, уж больно он весел был в последнее время. Так я его и назвал…

– Кто, кто это?..

– Никаких «кто». К стенке его уже поставили. А теперь я вам скажу по секрету, если хоть один из вас при мне не будет ругать Гитлера, того я Брауну, этому дьяволу, назову следующим.

И отошел, напевая:

 
Там, где плещет Арпачай,
Я влюбился невзначай!
Где ты, милая, приди,
Припади к моей груди…
 

Подполье зашевелилось. При невыясненных обстоятельствах исчезла двое военнопленных, один из них – Арто, ходивший в надзирателях. Расследование немцам ничего не дало. По лагерю поползли слухи, что Арто предатель и доносчик, виновник многих арестов. Не дремал и враг. Штурмбанфюрер снова вызвал Ваана. Принял его подчеркнуто любезно. Из-за стола навстречу поднялся. Пенсне снова заняло свое место, и правый глаз Брауна увеличился вдвое, нет, втрое.

– Слушаю вас, герр Браун…

– Есть у меня одна идея, так сказать, план большого начинания. И вы должны помочь мне. Это в ваших силах.

Браун поделился своей «идеей». Разговор шел о превосходстве германской расы, о «новом порядке» в Европе. Говорил в основном Браун:

– Не к чему нашим друзьям, военнопленным армянам (Ваан отметил про себя, что Браун именно так и выразился – нашим друзьям)… работать в тылу, на шахтах или рудниках ради куска хлеба. Не разумней ли будет создать из советских военнопленных легионы, в том числе и армянский… вооружить их и отправить на фронт – воевать с большевизмом?! Фюрер умеет ценить храбрых, – по лицу эсэсовца расползлось подобие улыбки, – к тому же вы, армяне, арийцы… уж это-то мне доподлинно известно, герр Чобанян…

Ваан изобразил на лице понимание.

– Ну как?

– Интересно.

– Подумайте, герр Чобанян. – Браун протянул ему руку.

Возвращался Ваан подавленный и недовольный собой: «Сидел как мокрая курица, – негодовал он на себя, – и так беседовал с этим индюком, будто мы с ним вовсе не враги. Но разве солома силу ломит: место ли здесь геройство изображать? – думал он уже через минуту. – Мы должны воевать, бить гитлеровцев. И надо, чтобы в этом нам помогли сами же немцы…»

Большая часть бойцов вначале и слышать не хотела о том, чтобы даже на время напялить на себя ненавистную форму.

– Нет! Никогда!

Саядян терпеливо разъяснял.

– Мы должны сделать все, чтобы не вызвать подозрений, – сказал он, – нам сейчас нужна хотя бы относительная свобода, а немцы – слава богу! – предлагают нам также и оружие. Давайте заполучим его, чтобы в удобный момент повернуть против врага. Во времена Вардановой войны в 451 году персидский царь Азкерт, мечтавший обратить армянских нахараров – князей в свою веру, тоже поставил их перед выбором – жизнь или смерть! «Отрекитесь от своей веры – или вас растопчут слоны». И армяне провели врага, а вернувшись на родину, вооружили народ и войско для исторического Аварайрского сражения. Сегодня мы должны поступить подобно нашим предкам, ибо «смерть осознанная – бессмертие, неосознанная – забвение»!

После долгих споров и обсуждений решено было принять предложение немцев.

И вот настал наконец день, когда военнопленные сменили полосатую лагерную одежду на вражескую форму.

Зло шутили друг над другом. Даже люди с крепкими нервами сникли, словно соскребли с них человеческую и облекли в змеиную кожу. Самый молодой из бойцов, Варужан, пытался изорвать на себе форму:

– Собака я… фашист проклятый… Плевать я на себя хотел!

Его связали, утихомирили.

Когда Ваан впервые увидел себя в зеркале у парикмахера, будь у него «парабеллум» – разрядил бы в этого чужого, ненавистного ему человека.

Но с чем только человек не свыкнется! Привыкли и они. И даже подтрунивать стали – кто над носящими форму, кто над раздающими ее.

Однако враг оставался врагом. Надзор был по-прежнему строгий. Подполковник Саядян, теперь уже начальник штаба легиона, пожаловался как-то Брауну:

– Мы – солдаты рейха, а вы продолжаете держать нас за колючей проволокой.

Браун иронически улыбнулся.

– Вы пока все еще пленные. Присягнете – тогда положение изменится. Получите и оружие и свободу немецкого солдата.

Партева Карташяна Ваан знал еще по Еревану, со студенческих лет. Учился тот в Политехническом институте. Отец его, Мигран Карташян, был известным ученым. Потом выяснилось, что он враг народа, агент нескольких иностранных разведок. Близкие и друзья только и делали, что удивлялись да разводили руками: «Кто бы мог подумать?» Сын был исключен из института и из комсомола.

И вот, в далеком польском городе Возня, в шеренге пленных Ваан увидел Партева. Увидел и поразился, глазам своим не поверил: уж он-то знал Партева отлично. Впрочем, иначе и быть не могло. Яблоко от яблони… Надо предупредить товарищей, пока Карташян не успел хоть что-то вызнать о подполье. Успеть бы сказать Саядяну.

Во время ужина он подошел к Партеву:

– Привет, земляк…

– Привет! – холодно отозвался Партев.

– Откуда взялся?

– Поехал – попался, – отшутился тот.

Подпольщики почти не разговаривали с ним. Да и сам он к ним не тянулся. Замкнутый, отчужденный, молчаливый. Странными казались отношения, сложившиеся между Партевом и лагерным начальством. Его часто видели избитым в кровь. «Испытанный метод, – шептались подпольщики. – Пытаются провокатора за святошу выдать, готовы все кости ему переломать, лишь бы в доверие втерся».

Наконец наступил день, когда легионеры давали присягу.

Под звуки военного марша легион прошагал в сторону леса. На опушке высилась импровизированная трибуна, за ней – сердитое лицо фюрера в обрамлении фашистских знамен. Шумел зеленый лес, и ласково светило солнце. Жизнь оставалась жизнью.

Принимать присягу прибыл группенфюрер Генрих Метерлинг. Браун и офицеры его штаба в парадных мундирах обошли ряды. Штурмбанфюрер произнес речь:

– Я рад, что с сегодняшнего дня вы станете солдатами могущественной германской армии и с именем фюрера на устах пойдете в бой и на смерть…

Под конец штурмбанфюрер так растрогался, что на его рыжих ресницах заблестели слезы.

– Вы, солдаты высшей расы, завоюете мир, и он будет облагодетельствован вашими деяниями. Отныне и во веки веков Германия-это весь мир. Хайль Гитлер!..

Офицеры вскинули руки в нацистском приветствии.

– Хайль! – дрогнул воздух над лесом.

Браун добавил:

– Кто не хочет поклясться в верности рейху – пять шагов вперед.

Сразу стало тихо. Лес замер недвижный. Браун, довольный, расплылся в улыбке и посмотрел в сторону застывшего под портретом Гитлера группенфюрера.

– Выходит, нет среди вас отступников?

– Есть, – раздался голос.

– Пять шагов вперед!

От шеренги отделился Партев Карташян.

Саядян похолодел, лицо его стало восковым. Ваану показалось, что он вот-вот задохнется.

– Значит, ты не желаешь служить фюреру?!

– Нет!

Браун свирепо ухмыльнулся и обернулся к группенфюреру. Стоявший рядом с Брауном офицер в упор выстрелил в Партева.

Партев схватился за сердце, шумно вздохнул и упал навзничь.

Строй глотал слезы. Духовой оркестр играл фашистский гимн «Великая Германия»… Солдаты давали присягу.

Ваан всматривался в лицо лежавшего неподалеку Партева. «Он смертью своей доказал право на жизнь. А мы, сможем ли мы жить?..»

… Дробно стучат колеса поезда. Стоя у окна вагона, Ваан смотрит на вымершие, выжженные, печальные села.

У-у-у!.. – зловеще разрывает воздух гудок паровоза. Что он везет? Он везет смерть: на открытых платформах – орудия и минометы.

Немецкое командование не решилось отправить на фронт армянский легион в полном составе. И без того брошенный на Северный Кавказ первый его батальон с большими потерями прорвал линию фронта и соединился с частями Красной Армии.

Полагаться на преданность военнопленных армян было нельзя. После долгих раздумий и совещаний решено было второй батальон направить на Украину – охранять немецкие гарнизоны от партизанских налетов.

Мчит поезд. Везет легионеров: грабить и обирать народ, убивать партизан. Под перестук колес приближается развязка.

«Теперь на фронт нам не попасть!»

– Думаешь, лейтенант? – подошел к Ваану секретарь партбюро подполья Авагян. Такие добрые глаза и… мундир убийцы.

– Думаю, думаю, и мучит меня неопределенность, – вздохнул Ваан. – В своих мы стрелять не станем, это понятно, а как повернуть оружие против врага?

– События сами подскажут, что делать, дорогой мой. Думаешь, нас сразу же, как привезут, бросят против партизан?! Нет, брат. Пока нам не доверяют.

А поезд стучит и стучит колесами.

– Минас, девушка у тебя есть?

– Да как такому молодцу без зазнобы? Конечно, есть!

Минас, довольный, заулыбался.

Сурен Арзаканян, карабахец, достал из-за пазухи заветную записную книжку:

– Слушайте, братцы, вот я стихи написал…

– Давай! Читай! – послышались голоса.

 
Ах, если услышишь, что пал я в бою,
Не надо, не надо дверей запирать!
Я ночью приду и утешу твою
Безмолвную скорбь, ненаглядная мать.
 
 
Неслышно в твой дом опустевший войду.
Останусь, пока не займется заря,
Покорной росой на рассвете уйду,
Слезою из глаз твоих выкачусь я…
 
 
Ах, если услышишь, что пал я в бою,
Ты сердце свое для других отвори.
Любимая!.. Верю я в верность твою, —
Но счастье другому тогда подари.
 
 
И пусть я гостил лишь в несбыточных снах —
Останусь, пока не наступит рассвет.
… Хочу поцелуем на милых губах
Растаять, коль счастья иного мне нет!..
 

… На рассвете поезд остановился на маленькой станции под Житомиром. Выгрузились. Командир Ганс Шпрингер построил батальон на привокзальной площади и отправился к начальнику гарнизона. Вернулся уже с инструкциями.

– С сегодняшнего дня вы находитесь в зоне боевых действий. Район кишит саботажниками. Нарушено снабжение армии. Население прячет продукты и хлеб. Надо отобрать у них зерно. Выполняя приказ, вы должны принимать все необходимые, я повторяю – все необходимые меры воздействия, включая расстрел.

Погрузились в машины, и батальон отбыл в отдаленные села.

Первая неделя пребывания здесь армянских легионеров немцам ничего хорошего не дала. Легионеры предупреждали крестьян о «ревизиях».

Командир батальона – немец – совсем потерял голову. Как ни угрожал, избивал публично, все было напрасно. По всей округе заговорили о странных «карателях». «Приезжают отбирать хлеб, а сами тут же просят получше его припрятать».

Командир батальона Шпрингер явился к начальнику гарнизона с рапортом.

– Или у крестьян и впрямь ничего не осталось, или эти армяне их пособники…

– Болван! – вырвалось у полковника. – У крестьян все есть! А эти твои легионеры с ними заодно!

Полковник протянул Шпрингеру бумажку, в которой доносилось о происходящем.

– Как прикажете поступить? – упавшим голосом проговорил Шпрингер.

– Партизаны концентрируют свои силы в Васильевке. Пошлите их туда, пусть перестреляют друг друга, – распорядился полковник.

– Сомневаюсь, – осмелился заметить Шпрингер.

– А что вы предлагаете? – вспылил полковник. – Или я должен их даром кормить, а?

Полковник совершил ошибку… В первой же перестрелке партизаны поняли, что встретили своих, отошли.

Шпрингер укатил в штаб за указаниями, а батальон остался в Васильевке. Видеть своих так близко! Ребята воспрянули духом.

В тот же вечер Ваан Чобанян и Сергей Авагян принимали партизанскую связную. Увидев перед собой немецкого офицера, девушка на миг растерялась.

– Не бойся, это только форма, – успокоил ее Ваан.

– Знаю, – сказала Марина и тут же доложила: – По приказу командира бригады связная Васильченко явилась в ваше распоряжение… – и протянула пакет.

Послание командира партизанской бригады следовало обсудить. Ваан окликнул Варужана:

– Накорми товарища Васильченко.

На дворе был тихий вечер. Светила луна. Варужан устроился с девушкой на крылечке и беседовал.

– Завидую вам.

– Почему?

– Вы – партизанка!

– Теперь и вы будете партизанами. Наши знают о ваших делах.

– А как вас зовут?

– Марина…

– Красивое имя. Украинка?

– Да, украинка. А по родной земле хожу таясь. У вас в Армении оккупантов нет. И ваши девушки не ходят в партизанских связных.

– Да, это так, – сказал Варужан, – немцы до Армении не дошли и не дойдут. Но вы же у себя дома.