Текст книги "Сержант Каро"

Автор книги: Мкртич Саркисян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Встаю:

– Здравствуйте, товарищ капитан.

– Вы земляк сержанта, это правда?

– Так точно, – отвечаю. – И я завидую моему земляку.

– Ах, мужчины, мужчины, как вы все похожи друг на друга… в присутствии женщины… – говорит она улыбаясь.

– Красивой женщины, – поправляю я.

– Но вот сержант другого мнения, – говорит она, надув губы. – Я ему совершенно безразлична. И знаете, это меня огорчает.

Ольга Ивановна смеется – громко, весело.

– Он только недавно… – хочу выдать тайну сержанта.

– Знаю, знаю, – прерывает меня врач, – увы, да… И бедной Ольге тут делать нечего.

– Он очень любит Марию, – как бы оправдываю я Каро.

– А вы ложитесь, товарищ больной. Вам же велели лежать! – нахмуривается вдруг врач.

Сержант немедля ложится, но все-таки не может скрыть своего недовольства.

– Если бы ты была не так красивая, твой приказание я бы не выполнил.

– Надеюсь, теперь вы знаете, какого он о вас мнения, товарищ капитан.

– Теперь я довольна. Однако сержант уже устал. Пока Ольга Смирнова в палатке, я не уйду.

Ноги вросли в пол. Она стоит посреди палатки, красивая, как богиня, и, глядя на нее, я не могу даже представить себе, что на свете бушует война.

– Да, – нехотя подтверждаю я и, попрощавшись, выхожу из палатки санчасти.

А здесь, на воле, по-прежнему хозяйничает все та же страшная, неслыханная война.

Она завывает – глухо и зловеще – в нескольких километрах от места расположения нашей дивизии.

«Благодарю вас, Ольга Ивановна, за то, что вы на полчаса убили во мне войну, оторвали меня от войны… А я-то, наивный человек, думал, что нет такой силы, которая в единоборстве с войной могла бы одержать верх».

* * *

Но капитан Ольга Смирнова чуть было не сделалась яблоком раздора.

Ее любит – это известно всем – командир полка подполковник Бондаренко, широкоплечий, рослый мужчина, храбрый воин, герой. А Ольга любит его. Он холост, она не замужем. И это хорошо: кроме войны, на пути их чувства никаких препятствий нет. Окончание войны они ознаменуют женитьбой. Ну и бог с ними!.. Мы все завидуем подполковнику.

Но наступил день, когда эта любовь едва не омрачилась. Случилось так, что погибшего в бою командира дивизии сменил молодой полковник, Валерий Бойко, отчаянный человек, прославившийся своей удалью. И вот однажды, увидев в первый раз в санчасти нашего полка Ольгу Смирнову, он быстро подошел к ней и со свойственным ему прямодушием воскликнул:

– А я и не знал, что на свете такие красавицы есть! Милая Ольга Ивановна, подобной зам не найти среди миллионов женщин… – И, обернувшись к нахмурившемуся Бондаренко, добавил: – Не излишество ли для вашего полка эта красавица, как вы считаете? Не больше ли соответствовал бы ей санбат дивизии?!

Но врач возразила:

– Мне и здесь хорошо, товарищ полковник, я привыкла к нашему полку и прошу не переводить меня в санбат.

Полковник захохотал:

– Приказ вышестоящего начальства – это закон. Ждите приказа, голубушка.

– Вашего приказа я все равно не послушаюсь, товарищ полковник.

Валерий Бойко расхохотался так, что у него слезы из глаз брызнули.

– Ольгу Смирнову прошу оставить у нас, – наконец вмешался командир полка.

И вдруг посерьезнел командир дивизии. В его черных глазах вспыхнули гневные искры, и он загремел:

– Послушайте, подполковник, я не люблю сентиментальных людей, ясно? Мы на фронте, и здесь приказы не обсуждаются. Это тоже ясно?

– Ясно, – спокойно ответил Бондаренко. – Однако я должен сказать, что капитан Смирнова, которая вам так понравилась, моя невеста. И она должна остаться здесь.

– Хорошо, этот вопрос решим в штабе дивизии, – овладел собой полковник, покосившись на сопровождавших его штабных. И – повернулся к Бондаренко: – Я хочу познакомиться с вашим легендарным Каро.

Между Валерием Бойко и Каро произошел интересный разговор.

– Здавствуйте, товарищ сержант.

– Здравия желаю, товарищ полковник.

– Вы знаете, что приведенный вами язык не кто иной, как сам Отто Зелингер – начальник войсковой разведки?

– Не знаю, товарищ полковник. Знаю только, что этот начальник – большая шишка.

– С чего вы взяли?

– С веса, товарищ полковник. До сегодняшний день спина у меня болит.

– А как зам удалось похитить его?

– Не знаю, товарищ полковник.

– А все же?

– Похитил – и все. Повезло.

Полковник расхохотался.

– Значит, повезло, говорите?

– Повезло, товарищ полковник.

– Сколько же языков на вашем счету, сержант?

– Не считал, товарищ полковник.

– О! Значит, их так много, что не сосчитать?

– Да нет, товарищ полковник.

– Кто вы по специальности, сержант?

– Дома – пахал, сеял, здесь – на фриц охотник.

– Что вам больше нравится?

– Дома – работать, здесь – фриц воровать.

– Ха-ха-ха, – покатился со смеху полковник, – наш герой за словом в карман не лезет. А как вас лечат здесь? Не жалуетесь на полковую медицину?

– Не жалуюсь, товарищ полковник. Я без лекарства тоже здоровый бы стал, раз тут Ольга Ивановна есть.

Полковник обернулся к Смирновой:

– Видите, какой он галантный? Его комплимент чего-нибудь да стоит. Но мы, товарищ сержант, решили перевести Смирнову в санбат.

– Нельзя, товарищ полковник, – сказал Каро, – нельзя ее в санбат. А если возьмешь, я ее потом ворую и отдаю настоящий хозяину, – добавил он двусмысленно.

– Господи, придется, видно, отказаться от операции по похищению капитана Смирновой. Очень уж у нее крепкая защита!.. – отступил полковник Бойко. – Ладно, оставим вашего доктора у вас.

– Спасибо, товарищ полковник.

– Всего хорошего, товарищ Каро.

И командир дивизии покинул санчасть полка.

После этого случая Каро начали досаждать корреспонденты и фоторепортеры фронтовых газет. В газетах замелькали его фото, на которых он глядел грустным, даже чуть подавленным. Выступил со статьей о сержанте и полковник Бойко. И наш общительный Каро, наш неунывающий весельчак Каро стал прятаться от людей, особенно от «этих назойливых» газетчиков.

Навестив сержанта в последний раз – он собирался выписаться, – я застал его сидящим среди вороха свежих газет. Он чувствовал себя уже почти здоровым, но был очень недоволен превозношением своего имени, и не без основания.

– Был я просто человеком, таким, как все, а стал материалом для газеты, – начал сетовать Каро. – Ты не думай, что я не хочу, чтобы меня хвалили. Хочу, конечно, но только зачем эти наши газетчики правду с кривдой мешают, в одну кучу все валят… Вот смотри, что пишут…

«До того как проникнуть в избу, он быстро и бесшумно снял всю личную охрану эсэсовца… Воин-патриот метнулся к изголовью кровати фашистского офицера… В его душе кипела ненависть…

– Именем наших истерзанных женщин и детей, именем нашей измученной Родины я приговариваю тебя к смерти! – и сержант обрушил на голову фрица…»

– Нет, – прервал меня Каро, – это никуда не годится! Там никакой охраны не было, а был всего лишь один-единственный бедный часовой. Была бы там охрана, да разве я один напал бы на нее? Я же не дурак. И настоящий солдат ведь в это не поверит, скажет – дудки!.. Потом, дорогой мой земляк, выходит, что я не сразу оглушил фрица, а только после того, как все-таки целую речь сказал. Этого у меня и в мыслях не было. Те, что пишут в газетах, должны понимать, земляк, что душа человека не позволяет ему в такие минуты речь держать… Взять хотя бы меня. Я что-то не припомню, подумал ли я хоть раз в тяжелые минуты, которые выпадали мне на фронте, – подумал ли я о родине, о семье своей, о долге. Это все в своем сердце ношу, ради всего этого и воюю, но в разгар дела перед глазами у меня только враг, только его и моя жизнь и смерть. Нет, пускай по-другому пишут, одну правду пусть пишут… Ну как, ты согласен? И сержант ждет ответа.

– Письма получаешь? – отвечаю вопросом на вопрос, поскольку я согласен.

– Каждый день, – оживляется Каро. – И, чего скрывать, иногда эти газеты Марии посылаю. Должно быть, радуются дома.

– Знаешь, что тебя орденом Ленина наградили?

– Знаю, – говорит Каро. – Это уже шестой мой орден, земляк. Орденами-то я богат… А что, если б и ты попросил докторшу выписать меня. Хватит в постели валяться, пойду своим делом займусь, заодно и от этих газет и сочинителей избавлюсь. По совести говоря, я не против, чтоб обо мне писали, напрасно только портреты мои помещают.

– Почему?

– Да ведь я… – Каро сощуривается, – рожей не вышел.

– Тщеславие в тебе сидит, покрасоваться любишь, – говорю я Каро. – А ведь ты не хуже и не лучше, чем ты есть.

– Да малость страдаю… тщеславием. Но это изъян терпимый, верно? Вчера пришли газетчики, я и говорю им: нельзя ли вместо моей карточку чужую напечатать. Заулыбались, повеселели. А в сегодняшней газете и об этой моей просьбе тоже написали. Доносчики эти сочинители, вот что! Я же им по секрету сказал, а они по всему свету раззвонили. Ну и ну!

* * *

Осень. Осенний иней запушил пожелтевшую землю, посеребрил стальные каски солдат. От изморози лица у людей сморщились, осунулись. Осень оголяет деревья, растаскивает их пышные наряды – нажитое за весну добро. Солнце лишилось права ласкать и согревать мир. Холод и снег пополам с дождем облечены широкими полномочиями. Солдаты мерзнут в своих окопах в ожидании приказа о наступлении. Перейти в наступление – это значит избавиться от холода, от бездействия и неопределенности.

Ракеты возвещают о начале долгожданного наступления, и наши части устремляются вперед. Под прикрытием артиллерии идут в атаку пехотные подразделения. Идут в атаку танки и механизированная бригада. Нарастающий ровный рев боевой техники, двигающейся в сторону неприятельских позиций, необыкновенно внушителен. Расстояние от нас до немецких оборонительных рубежей невелико, и мы вскорости оказываемся перед самыми окопами противника. «Ура-а-а!» – прокатывается по всему наполнившемуся клубящимися дымами полю… Люди падают и поднимаются. Поднимаются и бегут дальше. Падают и не поднимаются, каменеют. Наше «ура» с каждой минутой становится все яростнее, все победнее. Еще несколько шагов… и вдруг какие-то острые-острые иглы вонзаются мне в тело. Боль заставляет вскрикнуть. Чувствую, как валюсь на землю.

Заиндевелая земля холодна, холодна, и мне приятно.

А потом…

– Шприц, – слышится далекий голос.

– Просыпается, – произносит кто-то.

– Камфару, – снова слышится далекий голос.

– Камфару, – повторяет кто-то.

– Скальпель, – снова слышится далекий голос.

Горячая, пронзительная боль в боку, и тело мое становится непереносимо тяжелым. «Мне не под силу эта тяжесть, вы понимаете?.. Я глохну, я схожу с ума от хруста собственных костей, ломающихся под этой тяжестью… Отделите меня от моего тела!» – Я пытаюсь выкрикнуть эти слова, но тщетно, и я открываю глаза.

– Скальпель, – звучит женский голос.

– Наркоз, – требует тот же голос.

– Не выдержит, – отвечает кто-то.

– Другого выхода нет, – говорит женщина.

… Солнце заглянуло в окно, и я проснулся. Я открываю глаза и сразу же зажмуриваюсь: солнце слепит. Я хочу видеть его. Собственно, это и не мое желание, а желание моего тела, которое всей своей свинцовой тяжестью давит мне на глаза.

– Проснулись, да? – раздается знакомый женский голос.

– Наверно, – отвечаю.

– Как ваше самочувствие? – спрашивает женщина.

– Я вижу солнце.

– Слава богу, – говорит женщина.

И когда чья-то тень закрывает от меня солнце, я вижу светлое лицо Ольги Ивановны и тотчас же – славную физиономию сержанта Каро.

– Вы завидовали сержанту, – говорит докторша, – когда он был моим больным… Как видите, бог вас услышал, лейтенант.

– И слава богу, – проговариваю я со стоном.

– Земляк, дорогой мой человек, – наклоняется ко мне Каро, – три дня докторша боролась с твоей смертью. И вот победила!

– Спасибо, – силюсь улыбнуться. И, почувствовав вдруг ужасную усталость, снова в бессилии закрываю глаза. Солнце гаснет…

… Спустя несколько дней два санитара укладывают меня на носилки и выносят из санчасти. Среди провожающих – и сержант Каро. Лицо у него грустное, отрешенное. Осенняя травка вся в слюдяных завитушках и бусинах инея. Каро пытается заменить одного из санитаров, те не соглашаются, и он сердится, досадует.

На санитарном самолете – изображения звезды и креста. Крестов не люблю. Фашистская свастика – крест. Этот крест – на их машинах, на их оружии, на их могилах… Когда санитары подносят меня к трапу, Каро сжимает мне руку:

– Скорее выздоравливай, земляк… Счастливого пути, дорогой.

– Счастливо оставаться, – говорю я ему.

– До свидания. Значит, покидаешь меня… Эх, ты!

* * *

1965 год. Девятое мая. В Ереване весна. Война – это уже история, память. Вспоминая войну, люди словно смотрят старый кинофильм, как бы подтверждающий факт их собственного участия в ней. Но война была. Война оставила глубокий след и горький осадок не только в душах ее участников. Среди нас немало матерей, потерявших детей-воинов, немало молодых, никогда не видевших своих отцов, так и не вернувшихся с поля брани, немало седеющих девушек, не познавших сладости любви и материнства. Все то, что было фронтовой повседневностью, с годами стало героизмом, книгами, песнями, изустными рассказами. Мертвые не оживают, но они могут воскресать.

… Мимо театрального института проходит пожилая пара. Иду вслед за ними и не вижу их лиц. Но какая-то необъяснимая сила, какой-то повелительный внутренний голос толкает меня, шепчет: прибавь шагу, нагони их. Нагоняю – и останавливаюсь. Останавливается и пара. С минуту вглядываемся друг в друга. Память будит спящее в глубине моей души далекое былое… Да, это он! Да, это они!..

– Каро? Мария? Вы?..

– Мы, конечно, дорогой наш лейтенант!

По круглым щекам Марии катятся слезы. Синие глаза подернуты дымкой печали, воспоминаний.

А Каро… Он как-то понежнел, похорошел. Седые волосы осветили, словно забелили, его землистое лицо.

– Значит, жив, лейтенант! Вот это хорошо!

– Я надолго застрял в госпитале. А когда демобилизовался, сразу поступил в институт…

– Ясно, – говорит Каро.

– Господи, как во сне… – все еще вглядывается в меня Мария.

Молча направляемся куда глаза глядят. Молча переглядываемся. Улыбаемся друг другу с немым удивлением. Сейчас я ничего не помню, только знаю, что нашел своих фронтовых товарищей, дорогих друзей моих далеких трудных дней…

Входим в ресторан. Поседела и Мария, но когда она улыбается, на щеках расцветают те же забавные ямочки ее давней девичьей поры.

– А вы, похоже, городскими стали, – после долгого молчания говорю я, наливая в бокалы вино.

– Вот уже пятнадцать лет, лейтенант. Городские мы теперь, – отвечает Каро таким тоном, будто они провинились передо мной.

– Чему угодно я бы поверил, но что ты оставишь деревню – никогда.

Каро молча двигает руками, словно ищет опору, и, отчаявшись найти ее, отвечает, путаясь в словах, с запинкой, как школьник, не выучивший урока.

– Ты прав, братец, изменил я деревне. Это измена с моей стороны. Но город хочет расти. Его строить надо. Верно? Теперь таким путем жизнь у нас идет. А я считаю, что куда идет жизнь, туда и ты шагай.

– Где работаешь, Каро, кем?

– Каменщиком. Стены кладу, старик. И это мое новое дело – тоже святое. Строю – не разрушаю. Большая это радость – строить для людей дола. И все же… очень уж люблю я землю, не по себе мне без нее.

Я утешаю Каро, говорю, что теперешнее его дело – продолжение его святого крестьянского труда и что никакой «измены» тут нет.

– Спасибо, старик, – успокаивается Каро, – но все-таки очень уж люблю… Не пойму, как это мы все, точно сговорившись, в город жить переехали. Меня и сейчас все туда тянет, в деревню.

– А как дети, как дом?

– Все в порядке… Дети – не нарадуемся, на них глядя. Сыновья, двойняшки наши, – оба архитекторы. А дочь – у меня ведь и дочь есть – кончает химический факультет. Квартирой своей тоже довольны. Трехкомнатная, А мебель… Какая у нас мебель, жена?

– Импортная, – с улыбкой откликается Мария.

– Да, импортная, – продолжает Каро. – Все у нас хорошо, но корни мои – в деревне, лейтенант, и мне вдали от нее скучно. Езжу я туда… Дверь заколочена, у порога крапива – по пояс мне. В тонире ни уголька, в доме ни души… По опыту знаю, что если дом жилой, то он долго не разрушается, а если нежилой – быстро. В доме, коли он заброшен, даже цемент, который силой не отобьешь от стены, и тот не хочет на месте держаться, отваливается… Изменил я деревне.

Каро умолкает. От вина нам делается еще грустнее. Завожу разговор о наших фронтовых днях.

– Были со мной случаи и после того, как тебя увезли, – нехотя говорит Каро. – Ну, делал я все то же, что и при тебе: фрицев крал. Обыкновенные почти все случаи. Но вот история про мое тяжелое ранение, пожалуй, интересная, даже необыкновенная история…

И Каро рассказывает…

Ранней весной 1945 года части наших войск в районе озера Балатон наталкиваются на небольшую, но сильно укрепленную высоту, занятую немцами. Много дней подряд целый полк штурмует эту преграду, но безуспешно. Между тем командование фронта требует – во что бы то ни стало овладеть высотой, чтобы части нашей армии продвинулись вперед и тем самым дали возможность частям фронта окружить и уничтожить венгерскую группировку противника.

И вот в этот трудный час командир разведывательной роты, теперь уже старший лейтенант Каро, является к командиру полка с предложением не только дерзким, но и фантастическим. Он просит разрешить его роте подойти на рассвете к высоте, атаковать ее в лоб и ворваться в глубь обороны немцев. «И в этот момент полк стремительным ударом возьмет высоту…»

«Мы все умрем, – сказал я подполковнику, – но высота будет наша». «Ты большой фантазер, товарищ старший лейтенант», – сказал он. «До сих пор все мои обещания исполнялись», – сказал я. «Но это не исполнится», – отрезал подполковник.

– Хороший он был человек, знакомый нам с тобой Бондаренко. Отказался он от моего предложения, но оно засело у него в голове.

В конце концов командование полка удовлетворило просьбу Каро. И вместе со своими ста пятьюдесятью бойцами он всю ночь ползком пробирался к высоте и под утро внезапно атаковал укрепления немцев. Завязался рукопашный бой. Вся рота погибла – исчезла как капля воды. Но полк взял высоту.

– У меня на глазах пали все мои хорошие ребята… Эх, лейтенант!..

Полк, как узнал Каро впоследствии, пошел в атаку без опоздания, но когда достиг высоты, никого из роты в живых уже не было. Каро же застали сидящим на земле… Автоматной очередью, как ножом, немцы вспороли ему живот.

– Потом?

Потом истекшего кровью и обеспамятевшего Каро увезли в прифронтовой госпиталь. Крепкое здоровье горца, твердая воля и умелость врачей спасли ему жизнь.

– Как заштопывают мешок, так хирурги заштопали мне брюхо…

Произошло чудо – Каро выжил.

Он вернулся в жизнь, когда пушки уже молчали.

– А как оценили этот твой подвиг?

Каро заливается смехом. Звонко, запрокидывая голову, смеется и его жена Мария.

… По представлению полка, решившего, что Каро умер, ему посмертно присвоили звание Героя. Вот и все. А мне нужно наполнить бокал вином и поздравить Каро.

– Ну, золотой мой, поздравляю. Он улыбается.

– Я не герой, знай, старик. Пока живу, я рядовой человек; как умру – только тогда героем стану. Я посмертно герой… Теперь, дорогой мой, в счет своей смерти живу. Я, может, единственный человек на свете, которому посчастливилось жить посмертной жизнью.

Жизнь под огнем

(Войне в дневнике солдата)

Вместо пролога

Раны уже зарубцевались, но сердце еще не забыло ни ужасов войны, ни тех, кто пал… Сердце не зажило, сердце неизлечимо.

Мой полинялый и пожелтевший солдатский дневник кажется мне музейной древностью несмотря на то, что над ним не пронеслось еще и двух десятилетий. Он мок под дождем, болото окрасило его рыжей ржавчиной, растеклась краска химического карандаша. Скупые пометки, а чаще только имена, но для меня мой дневник говорящий и живой, как кинолента, на которой я вижу своих товарищей и себя без грима, без условностей.

Раны мои давно зарубцевались, но сердце еще стонет, а когда сердце стонет, болят и зарубцевавшиеся раны.

Путь моего поколения был суровым, но героическим. Многие из нас стали родниками-памятниками, посмертными героями, посмертно оправданными «преступниками», свято хранимыми портретами. Мало кто из нас остался в живых, стал отцом. Осталось главное – кровь героев, их святое право называться отцами сегодняшнего поколения.

Глава первая
Мы все влюблены

Над ущельем собрались провожающие. Дорога морщинистыми зигзагами нетерпеливо зовет и извивается перед нами…

Многие из нас только уйдут по этой дороге, они только уходящие. Многие должны вернуться, они – возвращающиеся. Впрочем, отъезжающие озабочены меньше, чем остающиеся – матери, сестры, любимые девушки, товарищи…

Едем мы всем классом. Речь идет, конечно, о парнях. Только один из нас остается дома, это «историк» Гайк, который еще в детстве упал с дерева и повредил себе руку. Правая кисть его срослась криво, и Гайк признан негодным для военной службы. Ребята с ним особенно ласковы.

– Гайк, дорогой, мы будем защищать родину, а ты – девушек. Приостановить вражескую агрессию легче, чем любовную. Но ты не отступай перед трудностями… Счастливо оставаться!..

Гайк моргает мокрыми глазами. Он не может выговорить ни слова. Никто, кроме Оника, не завидует ему.

– Счастливец ты, историк, – говорит Оник Гайку. – Только смотри, без любовных историй с девушками… Счастливец!..

– Ну, айда! – кричит старик фургонщик и подхлестывает лошадей. Дорога петляет вверх по горным склонам. Вдали уже скрывается город, и сердце сжимается от боли. Мы только что покинули свои дома и уже тоскуем. Ах, эта тоска, она щекочет тебе нос, от горьких слез глаза болят. «Ты плачешь?.. Какой позор!..» – сержусь я на себя. Фургонщик дядя Минас что-то тихо напевает себе под нос.

– Эх, эх, – глубоко вздыхает он. – Таких же двух львов, не хуже вас, проводил и я – и весточки еще не получал… Айда!..

– Ребята, города больше не видно, – с сожалением замечает Вардан.

Солнце прорывает облачную завесу и швыряет огненный сноп на город. Мы долго смотрим на охваченный пламенем городок, пока солнце не заходит за горы.

Ребята молчаливы и озабочены. Ночью мы не спали, а днем нас утомила дорога. Фургон укачивает, и глаза мои смыкаются. Сон убаюкивает меня.