Текст книги "Сержант Каро"
Автор книги: Мкртич Саркисян
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
Только сейчас понял я того полководца, который побеждал врага и мечом, и великодушием своим. Того, кто больше, чем на меч, уповал на человеколюбие. Он воевал не во имя уничтожения, он убивал лишь во имя жизни – в противовес смерти. Он смертью покарал единоверца, в котором человек уступил место мстителю.
– Как мы можем снизойти до жестокости врага! – повторяет слова полководца наш политрук в минуты, когда чувство мести пересиливает в нас человеческое.
Теперь, только теперь увидел, познал тебя, священный миг, когда
Земля была в муках роди́н.
Небо было в муках родин… —
и рождался новый бог силы и могущества, легендарный Ваагн нашей эпохи – Степан [7]7
Степан Шаумян – соратник и соподвижник Ленина.
[Закрыть].
Волосы были – огонь,
Пылала огнем борода,
И у́тра рождались в глазах…
Он принес ленинские заветы и знамя его в наши горы. Пришло спасение, свобода!
Мы хорошо повоевали. Были не одиноки и тем уже не беспомощны. Братья были у нас, и не были мы бескровны, как прежде. На счастье нашем алели отсветы Красного знамени».
Дневник кончился. Дальше шли десятка два стихотворений. Ваан знал, сам был свидетелем всему, что записано в дневнике, но когда читал, казалось ему, что это краткий рассказ не о его пути, героическом и трудном, а о чьем-то чужом.
– Красивую жизнь прожил этот парень! – сказал он еле слышным голосом и перевернул последнюю, залитую кровью, страницу.
10Лежа в палатке полевого госпиталя бригады, Авагян, не мигая, смотрел в одну точку. Перед мысленным взором его проходили детство, юность, вся его жизнь.
Тяжелой, как и у его народа, была судьба политрука. Годы уже давили на плечи. Он воевал со смертью, голодом, с фашизмом. А раньше – с кулаками и бандитами. Но сейчас перед ним вставали иные картины: знакомые, любимые лица смотрели на него из тумана десятилетий.
… Алекполь. Майское пробуждение. Сергей Авагян, один из пулеметчиков бронепоезда, названного в честь прославленного армянского полководца V века «Вардан Зоравар», вытянувшись в струнку перед рослым своим командиром Мусаеляном, слушает его приказ, который и приказ, и голос сердца.
– Товарищи, выпало большое нам счастье – повернуть в русло новой жизни судьбу древней нашей земли, сбросить мрачное господство дашнаков, установить советскую власть. «Вардан Зоравар» должен стать мощным бастионом, о который разобьются черные силы реакции.
Авагян протягивает руки, чтобы обнять любимого командира, но тот медленно отходит назад и превращается в светлое облако. Видение возвращалось к нему не раз, и не раз слабеющие руки политрука тянулись в даль десятилетий, но оно ускользало, истаивало. Как песню, уловил он знакомый баритон:
– Рядовой Авагян, я жду вас…
– Слушаюсь! – гремят его шаги и затихают в холодном звоне стали.
«Я жду вас! Я жду вас! Я жду вас!..»
– Иду-у!.. – хочет крикнуть политрук, но голос замирает в пересохшем горле. Руки Авагяна бессильно падают на грудь.
Перед взором обессилевшего от потери крови политрука начинает рассеиваться туман и остается чернеть маленькое овальное оконце.
– Сестра!..
Это кричит лежащий рядом с ним боец.
– Ему плохо, сестра, помогите.
Как догадался об этом милый парень в веснушках? Неужто его состояние улучшилось? – ведь ему два дня назад пришлось лишиться глаза и ноги.
– Воздуха, дочка! Воздуха!..
Авагяну делают укол. Он почти не чувствует его. Родники гор приходят ему на память. И на миг начинает оживленней биться сердце.
… Западная Армения. Бархатистые горы. Звонкие колокольцы родников. Их село на склоне горы. Его звали тогда Срке. Заря юности – любовь к Змрухт. Сколько парней, влюбленных по уши, вздыхало по ней. А она не удостаивала их взглядом. Огнем гасила, а не водой; палила, не давая тени. Чтобы только краем глаза увидеть ее, прятались парни за камнями близ родника Куйс – Девственница. И когда появлялась она с кувшином на плече, пели старинную, но вечно молодую песню:
Бежит стремглав вода с горы Бингёл,
С горы Бингёл, с камней и скал замшелых.
Прекрасная пери с горы Бингёл!
Дай мне воды, чтоб сердце не сгорело…
Девушка внимала песне, не ведая: родник ли поет или сам мир? Ловко поддерживая кувшин, покачивая гибким станом, она возвращалась домой, оставив парней у родника изнывать от жажды.
Но Срке, решительный Срке, встал однажды на тропе:
– Умереть мне за тебя, Змрухт, постой, дай воды напиться!..
Как наяву, привиделось Авагяну то ущелье. Открытая пасть с торчащими, будто острые зубы, уступами. С серебристой водой, задыхающейся во мраке, и клочком синего неба вверху, по которому плыло солнце. Над обрывом, у родника Куйс, и остановил ее Срке:
– Умереть мне за тебя, Змрухт, постой, дай воды напиться!..
Смутившись, девушка протянула ему полный кувшин воды.
– Змрухт, – обратился он к ней, – спасибо. Только жажды моей не утолила ты, как быть?..
– А ты еще выпей! Пойди к роднику и пей, пока не напьешься…
– Да осуши я и озеро Ван, огонь мне этот не загасить, Змрухт.
– А ну пропусти! – вспыхнула гордая горянка.
– Твоя дорога в наш дом ведет, иди по ней…
Промелькнули дни. Змрухт непременно вошла бы в дом Срке – не разразись война. Занесли над любовью ее кривой ятаган.
Отступавшие турецкие части предавали огню и мечу армянские села. В ту ночь празднично звенел родник Куйс. Прохладный ветерок играл с девичьей челкой. Змрухт рванулась из объятий парня:
– Срке, ты меня опозоришь, пусти!..
Он разнял руки, но она не оторвалась от его груди.
А когда луна пробилась сквозь тучи и глянула на влюбленных, серп ее был окровавлен.
– Луна на себя не похожа, Срке! Страшно смотреть.
– Луна всегда луной останется, а вот мир изменился, Змрухт!..
И как бы в подтверждение его слов загремели орудия, задрожали горы и ущелья, и отнялся язык у родника Куйс. Смерть с косой пошла в наступление, и горная прохлада спешно отступила. Отходящая турецкая часть вошла в село. Срке, готовый отстоять свою честь, стал с оружием на пороге дома невесты.
А ночью, когда аскеры вытащили Змрухт из дому, среди десятка вражеских трупов увидела она исколотого штыками, истекающего кровью Срке.
– Ах, умереть мне за тебя, Срке! Не дожил ты до нашей свадьбы!
А на рассвете, подобно чуду, ворвался в село казачий полк, отрезав пути отступления аскерам. Убиты были убийцы, в плен попали полонившие. Освободили приговоренных к позору и смерти. А молодой казак тем временем заметил притаившуюся в кустах шиповника стройную, как лань, чуть диковатую девушку.
– Вот так красавица! Ну и хороша! – сказал он, подходя ближе. Не понимая происходящего, Змрухт вскрикнула и бросилась бежать. Казак пустился догонять, вслед побежал, крича:
– Не бойся, девушка, я русский, понимаешь?!
Девушка остановилась. Слово «рус» вернуло ее к действительности и пробудило от страха…
Шуршали страницы жизни. Закрыв глаза, стонал старший политрук…
– Слава храбрецам!
Андроник [8]8
Генерал Андраник – герой национально-освободительной войны против турок, выдающийся полководец.
[Закрыть] объезжал выстроившиеся в горной ложбине ряды. Когда военный смотр был окончен, к нему подъехал казачий офицер: «Беженцы здесь». Андраник тронул коня и направился к стоявшим неподалеку людям, которые не сводили с него глаз.
– Все здесь, поручик?
– Все, ваше высокоблагородие!
Прядали ушами казацкие кони, словно приветствуя солнце, командиров и спасенных от гибели людей.
На другой день солдаты Андраника сопровождали беженцев до самой русской границы, помогли переправиться через Араке, а выздоравливающий Сергей Авагян попросил принять его в полк рядовым.
Днем грохотали бои, вечера начинались песнями.
рыдала дуда.
– Врам, помнишь край наш?
– Ты что, парень?! Он во мне, в сердце моем, во всем. Бывает, проснусь чуть свет, кажется, что селом нашим пахнет. Эх, вах! – протру глаза и завидую мечте своей.
«Первый пост сдаю…»
«Первый пост принимаю…» – идет смена караула. В тесных палатках вместе с солдатами спят их грезы.
– Дом наш на утесе, открыт морским ветрам. В ряд стоят тополя, шеренгами, как войско, и журавль-часовой стоит в гнезде. С восходом солнца тополиная листва пылает в лучах зари, и когда журавль расправит крылья и улетит – чудится, что это птица солнца, тысячеголосое пернатое. Лети! Лети! Добрый он, край наш! Эй, вах!..
… Эрзерумец Ехго тяжело вздохнул. Авагян никогда не забудет его.
– Ехго, кому ты всё письма пишешь?
– Убитой матери моей, детям и жене, да храни тебя бог. Когда пишу, кажется, они со мною рядом, беседую с ними. Сам себя обманываю, душу свою, чтоб легче стало…
В тот день солнце, крутясь точильным камнем, острило пики гор, и тьма – синевой, синь – фиолетовым, фиолетовое – золотым, а золото – ярким пламенем горело. Складывалась гора на гору, ущелья разверзли одну за другой пропасти, скрываясь за тьмой.
Полки миновали «Волосяной мост». Дорога запетляла в горы. Как воздушная цепь, повисла скала над селом, да так высоко, что в жаркие дни дарует огромную тень, а в пасмурные – ниспосылает темень. Пещеры в скале той. Таков он, край армянский: в мирные дни люди живут в селе, в час опасности укрываются там. Стар и млад, мужчины и женщины хоронятся в орлиных гнездах.
Село преклонило колени перед придавившим его дымом пожарищ. Отступающий враг спалил село дотла, изрубил мечом всех, кто не успел уйти отсюда, угнал весь скот. А когда рассвет глянул на это зрелище, из зияющей раны неба заструилась кровь, застлавшая лик солнца.
– Остановись, ребята! – Белый конь Андроника стал как вкопанный, и полководец сошел на землю, спешился. Как и его солдаты. Плакали, не в силах сдержать слез.
– Начисто выжгли село, зоравар, – вышел вперед Чазо из Муша. – Не время слезы лить – мстить надо.
– Нет, сынок. – Взгляд полководца прикован был к земле. – Открытое кладбище это село. Мы обязаны похоронить своих близких, единокровных братьев и сестер наших. Надо оградить их от солнца и осквернений ночи.
– Не могу, зоравар! Не могу… убью себя!..
– Что ты, очнись, – в глазах полководца стояли слезы.
– Плачешь, Андраник-паша? Тогда зачем не дозволишь нам обращаться с врагом так же?!
Полководец положил руку на плечо Чазо.
– Возьми себя в руки. Как мы можем позволить себе подобное зверство, сынок?!
Трупы собрали в братскую могилу, потушили пожар, и полк продолжал путь.
Кто-то выскочил из кустов и пустился наутек.
– Стой! – крикнул Ехго.
Старик остановился. Прижимая к груди внука, он испуганно смотрел на верховых.
– Так вы армяне?! – не поверил глазам старый крестьянин.
– Армяне, а ты куда бежал?
– Куда? К дьяволу! К смерти в лапы, куда еще?! Все погибло – дом, двор. Сам-то кто будешь? Что в этих местах делаете?
– Полк Андроника мы, отец.
– А который из вас Андроник? – старик повис на узде коня зоравара. – Опоздал ты, паша! Совсем опоздал. Ты их разбил, они – нас… Пуля тебя не берет, только мы не из камня сделаны. Почему опоздал, паша, дал погибнуть нашему селу? Кто нам теперь вернет его? Кого нам теперь проклинать – тебя или бога армянского?!
Подбородок Андроника дрожал.
– Как зовут внука? – спросил он рассеянно.
– Вреж, месть, значит.
– Расти еще твоей мести, Врежу твоему.
– Нет, паша, это внук мой мал, а армянская месть велика, с белый свет будет. – И старик с внуком побрели в сторону леса.
Паша долго смотрел на вздымавшие дорожную пыль эскадроны, пока старик и его маленький Вреж не скрылись за поворотом.
Ехали в молчании. Копытами коней растаптывали тишину. Достигнув Цахкаовита – долины цветов, перешли прозрачную, как слеза, речку. Идущий впереди белый конь Андроника запрядал ушами, всхрапнул.
Зоравар сошел с коня, склонился над трупом молодой женщины, бережно укрыл обнаженную грудь. Возле бездыханной матери ползал годовалый малыш. Его оставили, чтоб умер на усохшей груди матери.
– Храбрецы мои!
Полк замер.
– Вы называете страну, отчизну Мать-Армения, а знаете, как она выглядит, эта наша любимая родина – Армения?! Вот ее ожественный лик, ее неумирающий образ…
Глаза полководца пылали гневом.
– Она взывает к действию. – Голос его крепчал, в нем зазвучали стальные нотки. – И потому поклянемся перед этой убиенной красотой, что кровью своей и последним вздохом вновь призовем к жизни, вернем к жизни Мать-Армению.
Полководец опустился на колени. Опустился на колени и полк.
– Клянемся! – глухо ухнуло вдали.
Закричал ищущий материнскую грудь малыш.
– Армения не умрет, сыны мои!.. Возьмите ребенка…
Каждый из солдат положил букетик цветов на могилу. И с берегов реки Цахкаовит еще долго провожал их цветочный холмик.
На перешейке загремели орудия.
– За Мать-Армению!.. Вперед!..
В тот день Срке Авагяна тяжело ранило, и вместе с другими он был переправлен на другой берег Аракса – в Россию.
* * *
Ваан Чобанян зашел к врачу:
– Выживет?!
– Сердце у него слабое, измученное, а рана потребует слишком долгого лечения. Надежды мало. Был бы стационар, может, и отсрочили бы смерть, но…
Врач безнадежно развел руками. Авагян не слышал прихода командира. Он переживал свою жизнь заново.
Командир сел у него в ногах.
– Здравствуй, Сергей…
Политрук не шевельнулся, но глаза его открылись и печально глянули на Ваана.
– Знал, что придешь…
Авагян услышал собственный голос и удивился. Сестра подложила ему под голову еще одну подушку.
– Скажи, Ваан, что с ротой, жива?
– Жива, политрук. Есть название, а личный состав остался в братских могилах. Двадцать четыре человека теперь нас.
– Двадцать четыре… – глухим голосом повторил Авагян. – Да, наша рота была приговорена судьбой. И не только к смерти, но и к бессмертию.
– Но к бессмертию не приговаривают, политрук, бессмертие завоевывают, его удостаиваются…
– Ваан, дорогой, нам с самого начала был уготован плен. Мы присягали рейху. Но сумели ценою смерти вырвать, спасти от позора наше доброе имя…
– Оптимист ты, Сергей!
– Ладно, сколько бойцов у нас было в самом начале?
– Двести сорок восемь. – Командир склонил голову.
– А сколько на счету убитых гитлеровцев?
– Около двух тысяч.
– И ты еще печалишься?! Прикинь, во сколько обошелся врагу каждый?
– Один к восьми…
Политрук устал. Он уже не в силах был держать голову, но глаза излучали необычную теплоту.
– Рота, – Авагян явно прилагал усилие, чтобы выразить свою мысль Ваану, – перестает быть нашим современником и становится историей и тем самым современником грядущих поколений. Так, лейтенант.
Авагян дышал тяжело, с хрипом.
– А теперь уйди, уходи, прошу тебя… Дай мне умереть…
Чобанян наклонился к товарищу, поцеловал его в лоб и вышел из палатки.
«Вот и с Сергеем простился…» – подумал он с горечью.
11Поредевшая рота прижата к скале.
Надо принимать бой. Другого выхода нет. Двадцать четыре бойца заняли позицию посреди камней и колючек, кустов и низкорослых деревьев.
Немцы не стали тянуть. Первая рота эсэсовского батальона поднялась и рывком бросилась вперед. И тут же отпрянула: меткий огонь срезал первую цепь. Вторая, накатив волной, накрыла упавших.
Оторвались от атакующей цепи овчарки и прыжками понеслись к партизанским позициям. Плотный огонь повернул этот озверелый клубок обратно и бросил его под ноги хозяев. Немцы побежали.
Ваан наблюдал в бинокль за ватагой взбесившихся зверей. Одна из собак прыгнула на спину эсэсовца, оседлала его и вонзила клыки в шею. Пробежав двадцать-тридцать шагов, солдат раскинул руки и упал. Ненасытная в своем безумии овчарка все еще продолжала грызть его шею.
Другой обернулся в страхе, очередью уложил громадного пса, но еще один налетел на него и вцепился в ствол автомата. Упал, расстрелянный в упор, но автомата так и не выпустил. Собака насмерть прижала немца к земле.
Дорого обошлась врагу эта атака.
– Не давайте им опомниться! – приказал Ваан. – Стреляйте!..
Противник отступил на исходные позиции и затаился. Валя подползла к командиру.
– Мне страшно, Ваан, – ее душили слезы.
– Чего ты боишься, Валя?
– Смерти. Отсюда нам не выбраться.
Ваан знал это, но одарил Валю уверенным и приветливым взглядом. Непоколебимая вера светилась в его глазах, и она поверила им. Она всегда уповала на их силу.
– Взгляни на меня хорошенько, Ваан!.. Я не одна…
Ваан с неподдельным удивлением заглянул в ее ставшие бархатными глаза. Отрешенно от страсти в них жило священное тепло.
– Я буду матерью, Ваан.
У него потеплело вдруг на душе и тут же остыло.
– Я рад! – припал к ней взглядом командир. – Родная…
Но он знал, что на этот раз рота прольет всю свою кровь. Знал, что погибнут и он, и Валя, и ее материнство, и его отцовство. Знал…
– Товарищ лейтенант! Немцы готовят новую атаку, – услышал он голос связного.
– Подпускайте ближе, бейте залпом и только по моей команде! – крикнул он.
Каменистые берега речушки почернели от ползущих эсэсовцев. Рявкнули команды офицеров. Враг поднялся и пошел. Не спеша, устрашающе, спесиво.
«Они идут победить. Гитлер превратил их в дьяволов».
В сумерках под касками еще различимы были их лица, и даже – как отводились затворы на автоматах. Потом немцы сорвались и побежали вперед. Еще пятьдесят метров – и черная лавина накроет партизан.
– Огонь!
– Огонь! – пронеслось по цепи. Грянул залп. За ним – еще.
Черная волна отхлынула и накатила снова. Ударил еще один залп.
Смялась атака, застыла на месте, сгрудилась и снова закипела.
– Убит пулеметчик! – взвился крик.
Ваан вцепился в ушки пулемета. В прицельную рамку он видел черные мишени, которые шли, натыкались на невидимую стену из пуль и валились на землю. Но вот один фашист вырвался вперед. Пули настигли его на самом старте, он кубарем полетел на камни, яростно царапая их.
Ваан не выдержал, выстрелил еще раз.
Офицера сразил короткой очередью, тот упал на колени, снял очки, снова надел их. В его расширенных зрачках застыло недоумение, словно он хотел получше разглядеть ту невидимую силу, которая зовется смертью и которой, помимо воли, подчиняется и он сам.
Враг вжался в землю и стал отползать.
– Огонь вести только прицельный! – скомандовал Ваан. – Беречь патроны…
Минас, упершись в ствол дерева, по одному щелкал зазевавшихся эсэсовцев.
– Этого в память о моем Варужане, – отводил он затвор.
– Этого за дорогую жизнь Марины…
– Этого за разоренный очаг Завена…
– Этот, он искупит грехи моего лейтенанта Вигена…
– Этого дарю политруку…
– Этого за брата моего, поэта…
– Этого…
– Этого…
Ваан слышал голос Минаса. Минас будто клятву давал. Он рассчитывался с врагом за убитых товарищей, как бы листая нетронутый список роты.
Сжалось сердце Ваана. Эх, были б они здесь… Но их нет. Оставшаяся от роты горстка бойцов загнана в ущелье, прижата к скале.
– Этого… – Минас секунду помедлил.
И вдруг глаза его округлились. Двумя руками вцепился он в ворот рубахи и рванул ее – сверху вниз: на груди слева чернела капля крови. Минас окинул последним взором убегающую из-под ног землю.
Бой продолжался. Обе стороны, окопавшись, вели перестрелку. Начальнику штаба полка «Бранденбург» было поручено лично руководить уничтожением «немцеподобного» противника. Стоя на наблюдательном пункте, он в раздражении комкал ремешок бинокля и покрикивал, часто без нужды, на командиров батальонов и рот. Наконец этот долговязый не выдержал и обратился к командиру батальона:
– Свяжитесь с начальником артиллерии, скажите ему от моего имени, чтобы спешно прислал на подмогу артиллерийскую и минометную батареи.
Батальонный примостился у телефона.
– Бог мой! Гибнут от собак и гибнут как собаки, что за хаос – «Бранденбург»!.. Гром и молния!.. Кроме как с француженками, они больше ни с кем совладать не в силах.
Уже в который раз поднимались в атаку немецкие цепи. На этот раз батальон в полном составе пошел в атаку. Вел их сам командир. Овраг перешли беспрепятственно. Но стоило им показаться на гребне, как прицельный огонь прижал правое крыло этой зловещей птицы к земле, скатил обратно в овраг. И уже никакая сила не могла заставить эсэсовцев покинуть надежное убежище.
– Гром и молния! – рвал и метал начальник штаба. – Они опять побежали! Трусы! Мерзавцы!.. А оберштурмфюрер, наверно, колыбельную им напевает в овраге… Негодяи!..
Ваан не спускал глаз с немцев. Разлившись бурным потоком, не останавливаясь, они с новой яростью ринулись на партизан. Он огляделся: горькая улыбка изломала его красивое лицо. Десять оставшихся в живых армянских бойцов, послушные его зову, невозмутимые и готовые к любым неожиданностям, наблюдали за приближением врага.
– Последний бой, ребята. За Родину!
Он воспрял от звуков собственного голоса. Залег за пулеметом, поправил прицел. Отныне он перестал принадлежать себе. Знал, что быть ему или не быть, жизнь и смерть разделены длительностью мгновенья. Жизнь представлялась ему уже знакомой, законченной дорогой, которая от далекой хижины Антарасара бесчисленными зигзагами, подъемами и спусками тянулась сюда – к скалистым уступам Карпат. «Эх, Ваан! Пожил, повоевал, и вот уже большая точка. Точка! Да!.. Но на этом все не кончается. У человека есть еще одна жизнь – в памяти людей. Значит, многоточие…»
Он вдруг поймал себя на мысли, что хочет себе посмертной жизни, хочет остаться в мире, человеке, природе, солнце, чтобы помнили его, помнили!..
– Очнись, командир! – окликнула Валя.
Немцы вымахнули из оврага и двинулись скопом прямо на пулемет. Пулемет прочистил горло и заговорил без запинки.
А немцы шли и шли. Пулемет не смолкал, словно читал им смертный приговор. И вторили ему автоматы.
– Залпами! – крикнул командир. – Создать завесу огня!..
Смерть Минаса потрясла ашнакца Аро. Даже грохот боя не в силах был заглушить его песню:
Нас истребить хочет фашист,
Гей, ребята!
Крепче держись!..
Взыграла, вскипела, обновилась древняя, тысячелетняя кровь. Ваану показалось, что бойцов стало больше. Песня с рыком вымахнула на поле боя, вплелась в схватку.
– Гей, ребята! Крепче держись!..
В далеком далеке водопады-самоубийцы бросаются в ущелье. В пропастях рычат разъяренные реки, и ярость их пенится на бородах богов. Проснулись старые раны, ноют от боли новых испытаний. Сама история залегла рядом с бойцом под этой скалой – и вместе вершили они Возмездие.
Немцы откатились назад. Над их позициями забился на ветру белый флаг.
– Парламентер идет, товарищ лейтенант!
– Не стрелять! – Ваан поднялся.
Эсэсовский офицер с белым флагом медленно шел к позициям партизан. Метрах в сорока он остановился, подозрительно поглядывая на брустверы безмолвствующих окопов.
– Вы понимаете по-немецки? – спросил он на русском языке.
– Понимаем, говори! – ответил Ваан.
– От имени командования полка «Бранденбург», – нараспев начал парламентер, – я уполномочен приветствовать вас по случаю сегодняшней героической обороны. От имени командования полка предлагаю вам сложить оружие, сдаться в плен и положить конец этому бессмысленному кровопролитию. От имени командования полка заверяю вас, что всем вам сохранят жизнь. Сдаваясь, вы будете иметь известные привилегии. Десять минут на размышление. Если в отпущенное вам время вы не капитулируете, ваши позиции будут стерты огнем артиллерии.
Парламентер повернулся и, с трудом удерживаясь от желания побежать, зашагал к своим. Тишина сверлила воздух.
– Ну, ребята! – Ваан смотрел каждому в глаза. – Что скажете?
– Смерть осознанная не есть смерть, смерть неосознанная – смерть, – сказал Аро. – Умрем, командир, по-человечески, на свободе… Мы же не трусы!..
– Верно! – отозвались судьбой приговоренные.
– Командир, родной мой! – Валя умоляюще смотрела на Ваана.
– И ты им поверила?! – упрекнул Ваан. – Или хочешь пройти через все унижения и быть повешенной на первом же суку?! Умрем, Валя, без угрызений совести, по-людски…
– Но я… – Валя осеклась.
Взгляд Ваана был неумолим.
«Тик-так! Тик-так! Тик-так…» – громыхали часы и сжималось время.
Пригвожденные к стрелке часов минуты совершали круг за кругом, и серебряным перезвоном отдавалось их мерное «тик-так».
Самоходные орудия выползли из-за деревьев и, нацелив стволы на осажденных, замерли.
«Тик-так! Тик-так!..» – агонизировала последняя минута.
Тишина раскололась. Ухнули орудия и обрушили на головы партизан свинец и камень.
Били прямой наводкой: знали, что ураганный огонь расплавит горстку обреченных, как щепотку соли. Под прикрытием огня самоходок пехота пошла в атаку.
– Последним залпом! Пли!..
Заглохла песня Аро – снаряды растерзали ее. А через минуту упал и он сам. Ваан остался у пулемета один. Подавать ленту было некому. Пуля или осколок – он так и не разобрал – раздробили ключицу. Орудуя одной рукой, он не прекращал огня.
К нему ползком добралась Валя. Заменила Аро.
В первую минуту Ваан не понял, кто подсобил ему.
Ваан стрелял. Он видел на мушке падающих и поднимающихся, атакующих и умирающих врагов.
Валя вдруг вскрикнула. Прижалась головой к Ваану. Как во сне он увидел ее закрытые глаза. Раскинутые руки пытались обнять его. Потом бессильно упали на грудь.
Он не видел гибели товарищей. В душе теснились мучительная пустота и саднящая боль. Потом прибавилась к ней смерть Вали – боль сердца. «Вот и конец. Готовься, командир!..»
Морщась от боли, он резким движением сбросил френч, фуражку и швырнул их подальше от себя. И горько усмехнулся: «Я готов, стреляйте!»
Он действительно был готов к смерти.
Пуля разбила кисть правой руки. «В самый раз поспела. И патроны кончились».
Орудие ударило снова, и снаряд разорвался в скале. Осколок породы взрезал ему лоб. Кровь платком упала на лицо. Окрасила снежную белизну рубашки.
Он сел. Утратившие подвижность руки отказывались смахнуть застилавшую глаза кровь. Впереди красными тенями двигались немцы. Он уперся спиной в дерево.
Немцы с ревом шли вперед.
И – стали: навстречу им качнулось красное знамя – рубашка Ваана.
Минутное замешательство уступило место дикой злобе. Десятки автоматов изрыгнули огонь.
Изрешеченный призрак сделал шаг, еще шаг…
Как дерево повалился… Упал.
Оборвался шум боя.
И сошло Великое Безмолвие.
1965–1966 Дилижан – Кировакан
