Текст книги "Сержант Каро"

Автор книги: Мкртич Саркисян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

8

А рота шагала вперед. Карпаты утешали их тоску по родине. Эти горы, покрытые лесами и ущельями, не так высоки, как армянские, но и они красивы!

Реки не так глубоки, а певучи. Полноводнее армянских, хотя так же бурны и шумливы.

Глаза словно умиротворены горами, тоска чуть приглушена…

В первый же день исчезновения Варужана командир снарядил группу разведчиков на его поиски. Ребята вернулись понурые. Осталось тайной, что узнал от них командир, хотя все поняли, что Варужана в живых нет. Командир, как видно, щадил Марину, негласную невесту армянской роты.

– Сурен, что красивее – Армения или Карпаты?

– Армения, отвечает парень, – горы там строже и величественней.

– А родина Варужана?

– Самое красивое место в Армении.

– Спасибо, – говорит Марина.

И ни слова больше. В Карпатах колокольчиков не счесть, на груди у девушки каждый день – пара свежих. А желтая дорожная пыль оседает на лицах, шеях и ненавистных вражеских мундирах. Шагают молча, в ногу. Размеренный шаг снимает усталость.

Глаза Вали прикованы к Ваану. Сквозь ряды, поверх голов, ее ищущий взгляд находит его. Марина берет Валю под руку.

– Сестрица, ты немцев знаешь, ведь так?

– Знаю, а что? – встрепенулась она.

– Скажи правду: они станут мучить Варужана?

Валя смотрит в ее молящие глаза. Правду сказать нельзя, да и не нужно: зачем разбивать сердце? Но и солгать невозможно.

– Не верю, что твой Варужан в плену…

– Ну да! – загораются глаза Марины. – И я так думаю. Кто знает, где он сейчас?

Умолкают. Колышутся ряды, и пыль стелется и стелется за ротой. Покорно волочится вслед.

Разведчики доносят, что впереди, в горном селе, немцев нет. Дружный лай собак выкатывается под ноги. При виде колонны собаки осаживают назад, со всех ног мчатся обратно.

Село напоминает опустевший улей. Присевшие на корточки хаты в лощине будто подслеповаты – поспешно захлопываются ставни: само появление немецкой колонны – уже предвестник беды.

– Стой! – звучит команда.

– Воды бы, товарищ лейтенант, умыться да пыль стряхнуть.

– Разойдись!..

Минас подходит к запертой двери, стучится. Ни звука. Толкает – дверь открыта. Посреди комнаты, лицом к лицу, сталкивается с матерью, крепко обнимающей девочку лет семи.

– Господи помилуй, если в вас еще осталась совесть, уходите, не то ребенок помрет от страха!

– Я не немец, – говорит Минас, – я советский солдат.

Женщина меняется в лице. В глазах ее гаснет испуг и разгорается ненависть. Минас чувствует, что сейчас произойдет что-то непоправимое.

Так и не раскрыв рта, женщина с ловкостью кошки хватает со стола хлебный нож. Минас отскакивает, и нож холодным лезвием вонзается в бревно.

– Зверства врага снесу, но измены своим не прощу!

– Послушай, ты в своем уме? С чего ты взяла, что я изменник?

– Тогда зачем напялил эту форму?

– Для маскировки, сестрица, для маскировки.

Женщина недоверчиво оглядывает Минаса, а он выдергивает нож, кладет на стол и, гремя ведром, выходит на двор.

У колодца сгрудились товарищи, Минас, покачивая головой, рассказывает о случившемся.

– Не баба – сущий дьявол: чуть к праотцам не отправила. Нет, эта страна врагу, точно поперек горла станет, вот те крест!

– Минас, скажи правду, ты рукам воли не давал?

– Что я, фашист тебе какой?! Вошел, по-культурному говорю – дай ведро, воды напиться, а она чуть сама мою кровь не выпила.

Женщина вышла на крыльцо. Ребята притихли.

– Вы что, вправду партизаны?..

– Что же вы нашего друга так напугали?

Женщина не ответила, ушла в дом. А спустя полчаса появилась вновь, поклонилась, приглашая бойцов в дом.

От котелка на столе шел пар. Угощала молоком.

– Пейте, небось соскучились.

– А где ножик-то? – обжигаясь молоком, ввернул Минас.

Она смущенно достала из ящика нож с блестящим лезвием.

– Да, брат, в рубашке ты родился! Не увернись – не быть тебе живу.

Минас предложил женщине обмен на кинжал.

– Пусть со мной будет. Это нож мести, я в его силу верю, – сказал и провел ладонью по широкому лезвию.

* * *

Ваан обошел все село. Он знал, что поблизости, где-то совсем рядом находится ставка немецкого главного командования.

– Самолеты тут летают?

– Да летают иногда.

– И как – бомбят?

– Бывает…

– А начальство ездит?

– Случается.

– Частенько?

– Как когда.

Ваан рассмеялся. Старик, которого он расспрашивал, глянув на него, тоже засмеялся. Подошла круглолицая женщина. Ей было что сказать.

– С неделю назад по дороге открытая машина проехала, спереди и сзади по броневику, и мотоциклы с двух сторон. А сидел в машине большой начальник, точь-в-точь Гитлер… Ехали, наверное, на фронт.

«Выходит, где-то неподалеку, но где?» Ваан советовался с Авагяном:

– Напали на след, а найти не можем.

– Откуда крестьянам-то знать? Ведь это хранят в тайне. Не такие ж они беспечные!..

– Авось выйдет промашка, нащупаем. Хвост у тайны длинный: шила в мешке не утаишь… – Он обернулся к ординарцу:

– Позови Вигена.

Саруханян вскоре явился. Ваан сообщил ему о машине с усиленной охраной.

– Ищи, лейтенант, даю тебе целых два дня.

Щелкнув каблуками, Саруханян вышел.

День медленно клонился к вечеру. Легкий ветер принес прохладу. Бойцы распределились по хатам.

Ваан с Авагяном разместились в верхней части села, в пустой хате с выбитыми окнами. Заткнули сеном проемы окон, и огонь озорно заиграл вопреки светомаскировке и тьме. Сидели молча. Прислонившись к стене, дремал ординарец. Ваан курил и молча смотрел на пламя в очаге, которое лизало тьму, выбрасывая язык, как змея.

– Кого взял с собой Виген? – Авагян был озабочен, как никогда.

– Минаса.

Короткая летняя ночь шла на убыль. Ваан вышел. Холодный воздух загнал его обратно. В окна заглядывал, любуясь собой, рассвет.

– Стой! Кто идет? – Часовой пытался кого-то остановить.

В синей мгле возникла фигура бойца с ношей на спине.

– Это я, товарищ лейтенант, – прозвучал сдавленный голос Минаса.

– А где лейтенант?

– Нет больше лейтенанта, – голос Минаса стал еще глуше, – нет его больше…

Минас опустил на землю тело Вигена Саруханяна.

– Как это случилось?

– Задание мы выполнили, товарищ лейтенант. Под вечер в лесу обнаружили провод. Прошли по нему и наткнулись на другой – красный, под деревом, в траве. Лейтенант тронул рукой, только «ах» – и выдохнул. Гляжу – уже мертв. Током убило. Что мне было делать? Оттащил за одежду, чтоб и меня не ударило, и принес.

Ставка была обнаружена.

Ваан смотрел в безмятежное лицо Саруханяна. И только сейчас заметил, как он красив: открытый лоб, выразительные губы. Как живой. Ваан скрипнул зубами.

– Иди, Минас, отдыхай.

– Не могу, товарищ лейтенант… Я своего командира одного не оставлю. Пока не похороним, буду стоять в изголовье.

Ваан не возражал.

Погребли Саруханяна на сельском кладбище, с воинскимм почестями.

Вечером Валя и Марина украсили его могилу незабудками.

В тот же день Чобанян доложил командиру бригады, что задание выполнено, а начальник разведки при его исполнении погиб.

Генерал Каратов склонил голову: «Еще один…» Ваан понимал состояние генерала. Он сам знал, как это больно – терять.

* * *

Зеленая дорога петляет в гору. С серебристым звоном змеится по камням речка. По берегам ее склонились ивы. Дорога безлюдна. На траве поблескивают капельки недавно отшумевшего дождя. Попадаются грибы – белые и с желтоватыми шляпками.

– Ты жареные грибы пробовал, Минас?

– Пробовал. Мясо барашка напоминают.

– Наберем?

– Да шагай ты, парень. Тебе что, детство вспомнилось? Тебя воевать, а не по грибы позвали. Топай!..

 
Не ходи босиком, тут колючки кругом!
Поцелуй твой пьянит, как румянец ланит! —
 

пропел Сурен. Ряды было подхватили песню, но ее заглушил приказ.

Понуро двинулись дальше. За последним поворотом взору открылся средневековый замок. Его серая громада высилась над зелеными кронами. Кто и когда его построил? Здесь все напоминает о погребенной романтике рыцарского прошлого, последние отголоски которого шуршат крыльями летучих мышей под мрачными готическими сводами.

После освобождения Западной Украины нашими войсками хозяева бежали за границу, и замок был превращен в краеведческий музей. Пришли немцы, а следом – старые владельцы замка. Партизанский победный бросок вновь выбил их отсюда, и вот опустевший замок приютил командование бригады.

При замке костел, в котором никогда не замирают богоугодные молитвы и песнопения ксендзов. Бог еще не отрекся от этого все еще надежно защищенного престола и добрыми глазами украинца улыбается потрескиванию свечей, проклинает греховное воркование диких голубей.

В одной из комнат расположились генерал Каратов и лейтенант Чобанян. Будто оседлав языки свечей, раскачиваются их гигантские тени, ударяясь о потолок и шарахаясь от стен.

– Поредела ваша рота, лейтенант, – участливо сказал генерал, – заметно поредела.

– Да, – неохотно откликнулся Чобанян, – сейчас из нее и на взвод не наберешь.

– Так вот, – проговорил Каратов, – мы решили пополнить вашими бойцами украинскую роту бригады. Вольетесь в нее как взвод. Как вы смотрите на такое решение?

– Решение правильное, – согласился Чобанян, – рота в нынешнем составе не в силах предпринимать самостоятельные операции и вести бои. Она совсем обескровлена.

– Именно поэтому мы и решили назначить командиром новой роты вас, Чобанян. Не возражаете?

– Лейтенант Бойко отличный солдат, умный, смелый. Не стоит его трогать.

– Именно за перечисленные вами качества мы и назначаем Бойко вашим заместителем.

Ваан не стал возражать, знал, что генерал решения своего менять не станет. Помолчали, глядя, как потрескивают свечи.

В дверь постучался ксендз. Первое, что увидел на его лице Ваан, так это выражение ужаса. Пламя свечей выхватило крест на груди, который сверкнул холодной сталью клинка.

– Пан генерал, – начал он, – ради бога, будьте осторожны! Там, через зал от вас, кутят немецкие офицеры. Не могу сказать, как давно они там гуляют…

Ваан вскочил с места.

– Сколько их там?

– Восемь. Все увешаны оружием.

– Давно, говорите, они здесь?

– Наверное, вскоре после вас пришли.

– Почему не предупредили раньше?

– Они меня не отпускали, я подавал им.

– Они знают, что мы здесь?

– Нет. Я не доносчик.

– Ладно. Идите. Спасибо. Надо разведать ходы, вызнать, нет ли тайников. Тем временем они подвыпьют и мы попытаемся их взять.

Ксендз ушел.

– Не выдаст?

– Не думаю, – сказал генерал, – ксендз видел нашу бригаду. Сильного он не выдаст. А может, и он их ненавидит. Мы же не знаем…

– Поручите их мне, – сказал Чобанян, – попробую взять без единого выстрела. Языком я владею, а их разгоряченные головы облегчат мою задачу.

– Действуйте. Только прошу, будьте предельно осторожны.

– Слушаюсь.

* * *

Войдя в зал, Ваан в первую минуту ничего толком че мог разглядеть: сизая пелена над столом казалась свинцовой.

– Хайль Гитлер! – рявкнул он.

– Хайль!!!

Все повскакали с мест, несколько стаканов звякнуло о каменный пол.

– Откуда, герр лейтенант? – спросил старший за столом, грузно покачиваясь.

– Так ли это важно? – проговорил Ваан, глотая слова. – Дайте мне стакан рома или русской водки.

– Вы правы, – поддакнул немец, – Франц, налейте стакан рому.

Ваан выпил и опустился на стул. Рядом, косо поглядывая на прибывшего, сидел молоденький офицерик. Его взгляд источал желчь.

– Вы не немец, – сказал он, – я это точно знаю…

– Да, не немец, но офицер германской армии, – с достоинством ответил Ваан, тронув железные кресты на груди.

– Кто вы? – не унимался пьяный юнец.

– Один из командиров армянского легиона.

– Армянского? – заржал тот.

– А что в этом смешного?

– Армянского?! – немец давился смехом. – Значит, и вы участвуете в корриде сильных?

– Карл, оставь его в покое! – сказал старший за столом. – Нельзя оскорблять кавалера железного креста, он герой.

Карл вдруг напыжился. Ваан подавил в себе желание съездить этому хилому ублюдку по морде. А тот, осушив очередной стакан, снова приблизил к нему свое лисье лицо:

– Значит, хотите помочь нашему фюреру? Вы, армяне, хотите помочь нам? Грандиозно!!! Только сам факт скорее трагичен, чем юмористичен. Хотите помочь Гитлеру, которому сам господь бог не в силах помочь, если не сделает этого «великая Германия»!

Юнец хотел во что бы то ни стало вывести из себя вновь прибывшего.

– Молчите, лейтенант? – не отставал он. – А почему?

– Уважаемый юноша, моя совесть чиста. Могу вас заверить, что врагов немецкого народа я уничтожил немало.

Их не слушали. Затянули песню хором. Пожилой немец подыгрывал на губной гармонике.

– Ваш ответ мне не нравится, герр лейтенант! Вы говорите как коммунист: «Народ! Враги народа!..» Плевал я на народ, на его врагов и на друзей тоже. Понятно? Вот вы мне скажите, чем наши должны вам отплатить за ваши заслуги? Что они вам обещали как взятку?

– Прошу! – Ваан провел рукой по груди, и кресты звякнули: – Не все покупается, герр юноша, и не все продается, тем более кровь…

– Прекрати, Карл! – старший стукнул по столу кулаком. – Хватит! Слышишь?! – Он потянулся к непочатой бутылке. – Лейтенант сражается под нашим знаменем, уничтожает наших врагов, а ты… Одна спесь в голове!..

– Нам помощники не нужны. Таким даже руку подать обидно.

Положив отяжелевшую от вина голову на кулаки, Карл застыл в этой позе. Сидевший напротив Ваана рыжий офицер лобызал приятеля и подбивал его пойти в соседнее село поразвлечься.

– Какое веселье без женщин? – Его мутный взгляд блуждал в стакане. – Пошли на «охоту», Генрих!

– Тебя пристрелят, как собаку, пойми!.. Убьют, и все. Надо быть начеку. В этой стране у нас друзей нет.

– Ты ничего не понимаешь, Генрих: украинки – прелесть. Они белы, как немки, чернооки, как турчанки. Они божественны!..

– Но царапаются, как кошки, и сражаются до конца, – предостерег осмотрительный собутыльник.

Табачный дым смешался с винным перегаром. Пили без передышки. Говорили, перебивая друг друга. Пели каждый свое. Старший офицер пытался прекратить ералаш, призывая присутствующих к порядку, но безуспешно. Рыжий настойчиво требовал «дичи». Пошатываясь, он поднялся и предложил устроить облаву в ближайшем селе. Старший офицер прервал его:

– Ты рехнулся, дорогой! Пьяная твоя рожа для партизан просто лакомый кусочек.

Рыжий залпом опорожнил стакан.

– Значит, я не в своем уме, Генрих, не в своем?..

– Мы все рехнулись! Все! – успокоил его товарищ. – Сейчас самое милое дело – это сойти с ума, напиться и накинуть себе петлю на шею.

– Но эти украинки бесподобны… – твердил свое рыжий.

Ваан краем глаза изучал обстановку. Автоматы сложены в углу. Пистолеты всегда при них. «Пока эти петухи не устроили свалку, надо кончать». Зычным голосом один из офицеров предложил тост. К нему повернулись.

– Господа! Мы, эсэсовцы, надежда и опора рейха, но даже мы не в силах изменить хода войны. Мы пропали, господа! Жаль, что мы утратили наши идеалы. Но еще больше предстоит потерять, да, да. Пусть здравствует наш фюрер, но и ему капут.

– Тебе надо вырвать язык, повесить тебя надо, скотина! – стукнул по столу старший.

– За что, герр штурмбанфюрер? Если я не прав, дайте мне ключи от Москвы. Оживите трехсоттысячную армию Паулюса! Попросите черноморских акул, чтобы возвратили нам останки немцев, утонувших в водах Днепра. А ты, герр штурмбанфюрер, прибереги свое высокомерие для партизан и для Красной Армии. Я не пророк и не фюрер, но уверяю…

– Я расстреляю тебя! – в руке старшего блеснул пистолет.

Все смешалось.

Как было условлено, Ваан подошел к окну, стал между автоматами и столом, щелкнул зажигалкой и закурил. И в ту же минуту со звоном вылетели стекла, в окна просунулись дула автоматов, распахнулась дверь.

В комнату ворвались партизаны.

– Руки вверх! – загремел голос Ваана.

Минас, Аро и другие, не теряя времени, разоружили офицеров.

– Ну что, господа! Мы, кажется, вовремя подоспели и избавили вас от лишних хлопот. Вы и без нас собирались тут перестрелять друг друга.

– Проклятая свинья! – взвизгнул взъерошенный Карл.

Тяжелый удар свалил наглого офицеришку.

– Лейтенант, это варварство! – вспылил штурмбанфюрер.

– Да, похоже, похоже. А разве разрядить пистолет в товарища – не типичный пример цивилизованности? Ведь опоздай мы еще немного, и вы расстреляли бы своего друга и товарища по оружию.

– Но он поносил Гитлера!

– А этот юный гитлеровец поносил меня, унижая достоинство офицера и моей нации.

Эсэсовцу отвечать было нечем. Карл медленно поднялся и ненавидящим взором обвел собравшихся.

– Уведите их! – скомандовал Ваан.

С башен замка ухнула сова. Чьи-то легкие крылья задели колокол костела и едва не разбудили его медь. В окнах погас свет. Каменной оградой замка застыла тьма и средневековой мглой окутала его окрестности.

Занимался серый рассвет. Дождя не было, но с деревьев закапала похожая на дождь влага. Белесый туман, смешав воедино землю и небо, застыл в неподвижности.

Наутро стало известно, что эта бурная ночь закончилась чрезвычайным происшествием: стороживший эсэсовцев Минас прикончил молодого офицерика.

Не успел Ваан спуститься в отведенный для пленных подвал, как волна криков окатила его. Старший офицер поднялся ему навстречу.

– Господин лейтенант, международные законы гарантируют неприкосновенность пленного. Ваш солдат у нас на глазах варварски задушил офицера. А на протест ответил новой угрозой – сказал, что так поступит с каждым из нас, если мы будем говорить то же. Мы требуем сурового наказания!

Ваан поднял руку.

– Мы выясним обстоятельства убийства. Если наш солдат будет признан виновным, он понесет наказание.

– Убийство совершено, герр лейтенант, убийца жив, а пострадавший мертв. Полагаем, что все и так ясно.

– Нет, не все. Мы выясним, при каких обстоятельствах это произошло. Это важно.

Отойдя в угол, не вмешиваясь в разговор, будто речь шла не о нем, Минас слушал, Ваан знал Минаса. Знал его крутой нрав: без серьезного повода он не посмел бы, не решился на такое.

– Задушил, и все. Без видимой причины, – подытожил штурмбанфюрер.

– Да! Да! – поддержали его остальные.

При слабом свете серого дня Ваан признал в убитом того самовлюбленного офицерика, который подтрунивал над ним и которому он хотел вчера врезать сам.

– Напрасно раздумываете, герр лейтенант. Ведь вы первый вчера подали пример. Солдат лишь докончил начатое вами, – сказал старший, который словно читал его мысли.

На лице Ваана заиграли желваки. Глаза вспыхнули гневом.

– Вы не пленные, вы преступники. И не протягивайте руки, как попрошайки! Не ждите милостыни! Мы вас не будем мучить, но наша рука не дрогнет, если вы заденете честь советского человека и будете оскорблять нашу нацию.

Ваан не знал, как быть. Виновным признать Минаса он не мог, хотя и была за ним вина.

– Ты не имел права на самосуд, Минас…

– Товарищ лейтенант, ну как было не убить эту гадину?! Даю голову на отсечение, я только раз ударил его, клянусь матерью! Рухнул, как трухлявое дерево. Разве я знал?

В подвал ввалились ашнакец Аро и аштаракец Корюн. Заспанные, одурманенные водкой, с невидящими глазами, они чуть не налетели на стоявшего у двери командира.

 
Как устроен мир? – не узнал никто,
Как ее любил!.. – не узнал никто…
 

Водочный перегар смешался со спертым воздухом подвала. Ваан был потрясен.

– Минас-джан, – ребята так и не заметили командира, – не вечно жить нам на свете, и твой черед придет, пошли!

– Вон, скоты! Где вы находитесь?! Кругом ааарш!..

Парни оцепенели.

– Простите!.. – качаясь, промычал Аро. – Лейтенант-джан… Умереть нам за тебя! Прости!..

– Вон!..

Новое нарушение дисциплины не на шутку встревожило Чобаняна. «Устали, намаялись. Марш и дальние броски вымотали. Не могут уже устоять перед водкой и свободой. Дурные предзнаменования!.. С этим надо покончить сейчас же. Раз и навсегда».

– Где взяли водку?

– Замок – место увеселений для немцев, – доложил командир взвода Серопян. – В комнатах верхнего этажа еды и выпивки – бери сколько хочешь…

Выявили зачинщиков и дезорганизаторов. Серопян получил дисциплинарное взыскание, потому что допустил солдат к спиртному. Генерал Каратов обошел взводы.

– Вы себя позорите. Опасность подстерегает на каждом шагу. Разве может пьяная толпа оказать врагу сопротивление, может устоять перед ним?

– Да! – ответили ряды.

– Нет! – ответили ряды.

– Не устоять! Нечего хорохориться. Пьяный боец небоеспособен. Недисциплинированный – тоже. Не забывайте, что на вас смотрят жители оккупированных территорий. Поколебать их веру в нас – значит затруднить и усложнить нашу борьбу. А впредь, – генерал окинул строгим взглядом ряды, – за подобные проступки виновные предстанут перед трибуналом бригады…

9

Завен неотрывно смотрел на Марину. Будто и не мертвая была: уснула и вот-вот проснется, откроет глаза и одарит мир чистой улыбкой. Спустившийся с гор ветерок ворошил ее золотистые волосы. Она лежала с двумя красными гвоздиками на груди, двумя капельками крови. И смертью в сердце.

«Армянская невеста! – прошептал Завен. – Невеста наша!..»

Застыл, приникнув к желтому камню, Ваан, не смотрит на мертвую девушку; взгляд его блуждает.

– Иссякаем, – проговорил он, – иссякаем… Были, и нет нас.

– Были и будем, командир! Мы воевали, мы истекали кровью, чтобы умирая жить. Нам выпало воевать – воевали. А кому судьба – выживет.

Ваан не отозвался. Согласился с Завеном. А тот не мог оторвать глаз от камня, у которого сидел командир. То не был мертвый камень. Знакомые линии и оттенки. Розовые прожилки и темно-синие родинки вкраплений оживляли его, сообщая движение. Завен медленно поднялся.

– Товарищ лейтенант, дозвольте рассмотреть этот камень.

Ваан глянул на него недоуменно.

– Камень – каменотесу, глыбу – каменотесу. – Слабая улыбка тронула губы Завена.

Он достал из вещмешка жестяной угломер и молот. Ваан поднялся и отошел.

– Как похож на армянский, – только и сказал.

И запел молот: «Тук-тук! Тук-тук!» И унесла его песня Завена далеко, в армянские горы, куда судьба вряд ли согласилась бы забросить его снова. Ваан наблюдал за его работой, за привычными к труду руками. То были руки человека, стосковавшегося по творчеству.

– Молот из дому тащил?

– Нет, командир. Нашел и угломер и молот в одном селе, прихватил с собой. Кто бы мне позволил ходить с молотом за колючей проволокой? Война против этого молота и идет. Разрушает построенное им, убивает строителя. Если удастся кому вырвать его из наших рук, значит, права на жизнь не останется.

«Тук-тук! Тук-тук!» – выводил молот, а Завен уже был мысленно далеко, в душе его вставали недостроенные дома и заброшенные фундаменты.

… И снова была весна. С полей потянулись все в горы. А на склоне горы раскинулось их село. Крутой склон вставал на пути неприступной крепостью, село выглядело цитаделью. И нетерпеливая гостья, разбившись о холодное дыхание зимы, скатывалась в долину. Но весна была ало-зеленым всадником.

 
Девятого марта везде
Журавль сидит в гнезде. —
 

говорила бабушка.

Прилетел журавль – зима еще держалась. Пробивался подснежник, а зима все не поддавалась. Просыпались фиалки, и наступала весна.

– Манушак [6]6
  Манушак – женское имя, в переводе – фиалка.


[Закрыть], фиалочка моя, пошли за фиалками? – звал Завен.

– Пошли! – соглашалась девушка.

Цахкаванк – храм цветов. Из синего базальта сложены стены: синекаменная песня, влитая в окружающие звуки и краски. Кто сложил ее? Прошлое тысячелетие. Камни выветрились, иссеченные ветрами; надписи отшумели, с веками стерлись с камней. Много фиалок в Цахкаванке.

В тот год весна выдалась щедрая. Небесного цвета фиалки и фиалковое небо принесла она с собой. Фиалке – аромат, Завену – опьянение, Манушак – красоту, Завену – любовь…

Стан ее был изящен, коса так тяжела, что казалось, вот-вот переломится спина.

– Узнают дома, что ходила с тобой в горы, – упреков не оберешься…

– Почему?

– Скажут, выросла, поменьше с парнями бывай…

– Что беспокоиться, не съедят же они тебя?

– Боятся, наверное, как бы я их не проглотила, – отвечала она смеясь.

По росной весне у стен храма пробивались колючие языки крапивы. Растереть ее в ладонях, защекочут кожу усики, обломаются. Потом посолить – такой вкусный салат получается! Пока были детьми, отправляясь за фиалками, брали с собой соль.

– За фиалками, по крапиву пошли, Манушак!

У стен храма стоят хачкары – ажурной резьбы кресты по камню, поминальные надгробия. Между ними прорастает весной авелук – конский щавель. Ходили за фиалками, не забывали и авелука нарвать.

Манушак собирала фиалки в букетик, заплетала темно-зеленую косу авелука. Плела венок, украшала фиалками и водружала всю весну горного края себе на голову.

– Идет?

– Еще как! – отвечал он, не глядя.

По возвращении домой они замечали, что губы у них зеленые, руки – черные.

А как выросли, заикнуться боялись о крапиве и авелуке. Повзрослели.

По стенам храма шныряют желтобрюхие с зелеными спинками ящерицы. Манушак собирает букет, а он смотрит на окаменевшую вязь вековечных хачкаров.

– Ну и рука у варпета!..

– Что?

– Хачкары, говорят, золотых рук мастер выделывал…

– Да!

– Манушак! Больше со мной одна в горы не ходи, – говорит Завен.

– Почему? – вскидывает она дуги бровей.

Слова застывают на губах. Где-то очень близко сверкает молния.

Отяжелевшая туча обрушивается на храм.

– Беги, Манушак!

– А ты?..

В храме пахнет замшелой стариной. Дух тысячелетий. Закопченные свечами камни, покосившийся купол без креста, прочные колонны и незыблемые стены. Древность парит в храме: пропитанного ладаном камня, камня, вобравшего кровь и запах крови. Под куполом и на карнизах нежно воркуют голуби, единственные псалмопевцы храма. Бог отвратил от него свой лик и оставил на попечение птиц свою литургию.

– Зябко мне!

Парень набросил ей на плечи поношенное байковое полупальто.

– Холодно! – повторила девушка.

Невидимая рука вытряхивает над миром тучу, умывает его. Воздух полнится ароматами. Завен пытается припомнить: «Азот? Азат? Нет… озон… Ну да. Это запах молний, грома, умытых цветов, травы, весны…» Молнии перечеркивают клочок небе в провале крыши, и дождь моет каменный пол храма.

К вечеру небо угомонилось. По дождевой траве босыми ногами пришлепали домой. Потом Манушак захворала – тяжело, неизлечимо.

… Похоронили ее и с ней первую весну любви Завена. Когда мастер обтачивал надгробный камень, Завен взмолился:

– Дай сделать!..

– Тебе? – с укоризной переспросил он. – Рука у тебя неопытная, Завен.

– Не справлюсь, отруби мне правую руку…

Его глаза умоляли так страстно, что старик уступил.

Храня каменный узор древних хачкаров под веками и хрупкую весну Манушак в сердце, Завен за два месяца выточил надгробие. Вся боль утраты и вся тоска его уместилась в этом камне. И камень ожил.

– Щедрое у тебя сердце, Завен! – сказал мастер. – И рука умелая. Отныне ты сам мастер. Иди, заставь камни говорить…

«Тук-тук! Тук-тук!..» – позванивает молот. Перед взором Завена сморщенные фиалки сплелись с увядшими колокольчиками.

Ваан смотрел на работу Завена. На камне, как в проявителе, уже проступали контуры орнаментов. Будто плелось ажурное кружево.

– Невеста армянина… Невеста армянина Мари! – бормотал Завен. – Дом твой поднять, очаг сложить счастья мне не выпало. Надгробье поставить досталось…

* * *

Ваан держал в руках дневник Сурена Арзаканяна. Убитый поэт записал героическую историю роты – боевые эпизоды и живые портреты людей.

«Жуткое предчувствие гнетет меня. Сегодня пал Завен – самый близкий мне человек, ровесник. Он был чист и наивен, как ребенок. Знакомясь, он спросил, помню:

– Ты был влюблен, Сурен?

– А ты как думал! – похвастал я.

– Вот и я тоже, – сказал и вспыхнул до ушей.

– А она красивая, твоя девушка?

– Как она может не быть красивой, когда я люблю ее? – вскинул он брови.

Потом мы узнали, что его первая любовь, Манушак, умерла. А еще выяснилось, что Завен пишет стихи. Вернее, писал. Дома у него несколько тетрадок осталось.

Удивительный был этот Завен! В перерывах между боями он мастерил из патронных гильз и картона маленький, с ладонь, макет. То был традиционный дом армянского крестьянина с плоской крышей и дымоходом. Глаз дымохода – ердик – смотрел в небо; под навесом на покосившихся подпорках висело хноцы, в котором хозяйки сбивают масло, рядом карас – для вина, а в углу сложен был хворост. На крыше сушились фрукты и тыквы, вбирая лучи солнца. Резвый огонь подмигивал из тонира, и мать Завена запекала его в лаваш и складывала в деревянное корыто. Перед домом цвел сад – сад грез Завена. Вдали синело ущелье, а еще дальше – горы.

Завен мечтал стать архитектором. Он был единственным сыном, но теперь разорен его родной очаг. По уговору, оставшийся в живых обязан по возвращении домой известить родителей друга, сообщить им о гибели сына. Только ты мне простишь, Завен, коли выпадет жить, выжить удастся, с такой вестью к вашим я не пойду! Может, ожидание для них – жизнь? Пусть ждет тебя мать, Завен, пусть надеется и верит в твое возвращение…

Ведь все матери на свете больше всего любят своих сыновей».

Дальше шла другая запись – апофеоз.

«Преклоняюсь перед твоей историей, мой народ!..

Ты, что всегда великодушен, хотя и малочислен. Который побывал в пожарищах и остался созидателем, изранен был и сам себя врачевал. Ты, что вечно лишен был родины и всегда созидал на своей земле. Ты – поверженная святыня и необоримая вера. Не раз обескровленный и столько же раз непобедимый. Низложенный и дарующий вечность… Ты… мой народ!..

Верю твоему пути, верю в кровь твою и Гений. Верю в твою божественность – Трдатам и, Нарекаци, Рослинами скрепленную. Человеколюбию твоему, увековеченному Давидом Сасунским. Бессмертию твоему – в камень тысячелетий одетому. Душе твоей, Араратом измеренной. Ране твоей, как ущелье глубокой. Ликованию твоему – необузданному, как твои водопады. Грядущему твоему, как знамя, ало плещущему!..

Я, твой сын, твой солдат, посвятивший всего себя великой Родине, закаленный в бурях, – прости, что понял тебя только сейчас!..

Сейчас только понял я ту женщину, которая в ночь средневековья, во имя чести и веры, убила своего ребенка и бросилась со скалы, кинув в лицо врагам:

– Мы по собственной воле смерть приняли, дабы волею господа нашего подохли и вы…

Теперь только понял я того безумца из Муша, темного крестьянина, который, пробираясь в Восточную Армению, спас от резни и уничтожения две святыни свои – единственного сына и древний армянский пергамент.

– Куда ты?

– Из этой Армении в ту, куда еще?

– А рукопись?

– Несу, чтобы страна наша имела ее, чтобы учиться нам по этим письменам священным, чтобы сильны мы были знаниями и мощью своих предков…

Когда переходили Араке в весеннее половодье, река унесла сына, но рукопись он не выпустил из рук, потому что страницы ее желты были, как и кости его дедов, красны, как кровь обесчещенной родины, и сини, как глаза утерянного сына… Не выпустил из рук!.. Дома и всего на свете лишился, отняли у него историю, душу – не отдал. Принес рукопись в «эту Армению», чтобы опорой стала она родной истории.