Текст книги "Сержант Каро"

Автор книги: Мкртич Саркисян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Дома и не дома. Отняли у нас дом. Сожгли. К родному селу не подступиться.

– Были бы вы сейчас в Армении, подальше от всего этого…

– А кто бы тут за меня в связных ходил? – засмеялась девушка.

В вечернем небе загудели моторы. Но самолетов не было видно.

– Партизан ищут, – пояснила Марина.

– Ночью-то?

– Тут и одной искры достаточно заметить, – сказала девушка, – чтобы навалились десятки самолетов с бомбами.

Самолеты сверлили чуткий покой ночи.

– Связная Васильченко!

Марина поднялась и шагнула навстречу.

– Вот вам пакет, не потеряйте.

– Доставлю, не бойтесь.

– В добрый путь, Марина!..

– Счастливо оставаться, солдатик!

Темень разом поглотила ее. Чуть погодя заухала сова, ей ответила другая. Потом все стихло.

* * *

Шпрингер вернулся на рассвете. В штабе он получил четкие инструкции относительно армянского легиона.

Еще до его появления, по предложению Ваана, незаметно выбралось из деревни одно из отделений и затаилось в кустарнике. С первыми лучами солнца началась перестрелка…

– Партизаны наступают на село! – забили тревогу часовые.

– Партизаны наседают, а у солдат ни патронов, ни снарядов. Прикажите открыть склад оружия! – вбежал Ваан к Шпрингеру.

Шпрингер медлил. Тогда батальон без разрешения командира налетел на склад, захватил боеприпасы и бросился атаковать партизан.

Шпрингера чуть удар не хватил, когда он осознал весь ужас происходящего. «Они надули меня, эти армяне! Нарочно вывели отделение за село, создали иллюзию нападения. Надули, надули, надули!..»

– Лейтенант! – обратился он к Ваану. – Прошу отпустить меня. К тому же я обезврежен и ничем не могу вам помешать.

– Вы правы, герр Шпрингер, – идите! Бог с вами! Только я на вашем месте предпочел бы умереть сам, а не по приговору трибунала.

Шпрингер упер дуло пистолета себе в грудь и нажал курок.

На опушке леса ждали партизаны на конях. Армянская колонна врассыпную бросилась к своим. Плакали, целовали друг друга. Ваан отдал приказ, на этот раз по-русски:

– Воины-армяне, стройся!..

Рота застыла на опушке. Целая рота. Из-за деревьев показались верховые.

– Смирно! – зазвенел голос Ваана. Он пошел навстречу партизанским командирам. – Товарищ генерал, вторая рота армянского легиона в полном составе, с оружием переходит в распоряжение партизанского командования. Исполняющий обязанности командира роты лейтенант Чобанян.

Генерал объехал ряды прибывших.

– Здравствуйте, товарищи воины!

– Здравия желаем, товарищ генерал! – прокатилось по лесу.

– Приветствую и поздравляю вас по случаю выхода из плена и воссоединения с партизанской бригадой.

– Уррра! Уррра! Уррра!..

Генерал изучал бойцов. В черных глазах армян светилась несказанная радость. Долго бродило это «ура», в котором слиты были и счастье избавления от плена, и тоска по родному дому, и твердая решимость служить родине до конца.

Варужан и Марина встретились.

«Я вам завидую», – дразнили ее глаза.

– Как я счастлив, Марина! – воскликнул Варужан, обнял и поцеловал ее.

– «Счастлив!» – задохнулась в его объятиях Марина. – Это у меня надо спросить, счастлива ли я, когда почти незнакомый мужчина обнимает и целует ни с того ни с сего.

– Простите, – пришел в себя Варужан. – Я же как брат…

– Это еще что такое? – обиделась девушка.

– Ну прошу вас, не сердитесь…

– Ладно уж, но в другой раз, если посмеете, смотрите у меня!..

Командование бригады нашло целесообразным оставить армянских партизан в немецкой форме. Это должно было облегчить боевые действия роты и во многом способствовать удачной разведке.

Ваан вернулся из штаба бригады. С ним – начальник штаба роты лейтенант Захарченко, связная Марина Васильченко, которая сама напросилась к ним, и еще несколько солдат – русских и украинцев.

– Вот и стали мы интернациональной ротой, – улыбнулся Ваан.

– Хорошее пополнение! – поглаживая непослушные вихры Марины, пошутил Авагян.

Созвали совещание командиров. Генерал Каратов требовал атаковать гарнизон в селе Горловка. Задание было сложным: захватить село и взорвать оборонительные укрепления. Генерал не таясь признался Ваану, что Горловка – крепкий орешек.

– Учтите, лейтенант, без военной хитрости тут не обойтись, можно расквасить нос об их железобетонные сооружения. Это ваш первый бой на испытание, проверка на стойкость.

– Так точно.

– Ваши фланги будут усилены партизанами-кавалеристами, которые вступят в бой лишь в самом крайнем случае.

– Понятно.

«Сомневается! – эта мысль засела в голове и уже не покидала его. – Конечно, сомневается. Людям в фашистской форме, да еще присягнувшим рейху, не сразу доверишься. Пробил час, когда бывшие военнопленные должны разбить не только немцев, но и недоверие родины…»

– Вы свободны, лейтенант!..

Лес дышал запахами пробудившейся земли и пьянил клейким духом листвы. Зима тощала по оврагам и буреломам. В зеленом шелесте повисло огромное дыхание леса. Чобанян шагал к месту расположения роты, мысли его были заняты предстоящим ночным боем.

Из-за куста навстречу выпрыгнул заяц, отскочил и, ударившись о ствол дерева, скрылся.

«Горловку надо взять любой ценой, чего бы это ни стоило…»

Ваан не обратил внимания на вспугнутое войной животное.

* * *

После короткого обмена мнениями командиры отделений вернулись к себе. Началась подготовка к ночному испытанию.

Когда рота была поднята «в ружье», Ваан сказал замершим во тьме рядам:

– Воины-армяне, не уроним чести своей!.. – Потом он обратился к командирам отделений: – Берегите ребят. Зря кровь не проливайте. Помните: задачу способны выполнить только живые.

Рота бесшумно двинулась к исходным позициям. Сигналом к атаке была очередь трассирующими. Население ушло из Горловки, и это облегчало задачу бойцам.

Дружный залп всколыхнул ночь. Трассирующие пули вспарывали темноту. Сперва заполыхали соломенные крыши хат, озарив село. Противник был виден как на ладони.

В первую минуту начальник немецкого гарнизона Франц Кох решил, что на село напало крупное десантное соединение русских, когда же он услышал отрывистую немецкую речь, пришел в ужас.

– Бог мой, по прихоти какого-то пьяного офицера прольется кровь сотен моих солдат! Немец убивает немца, когда оба служат фюреру… Белую ракету! Скорей! Белую ракету!.. Черт их подери!

Ракета не помогла. Партизаны вторглись в глубину обороны противника. Три дота, призванные охранять подступы к селу, не успели открыть огня: в амбразуры полетели связки гранат. Первая линия обороны была преодолена. Последовал приказ – не втягиваться в село во избежание ненужных жертв.

Прикрываясь темнотой, бойцы по одному расстреливали ошарашенных немцев, выскочивших на улицу в исподнем. Но тут очнулся основной опорный узел. Первый взвод попал под перекрестный огонь, неся потери. Решено было окружить противника и навязать ему рукопашный бой.

В отсвете пожаров командир видел, как развивается бой. Силач родом из Мартуни, оказавшись лицом к лицу с офицером, почему-то не захотел проткнуть его штыком, предпочел удушить руками.

Один из раненых бойцов закрыл собой амбразуру дота, дав товарищам пробиться вперед. Пулемет долго и глухо строчил по телу убитого. Ваану казалось, что это расстреливают его самого.

– Кто это? – спросил он ординарца. – Сбегай к командиру взвода, узнай!..

Ординарец вскоре вернулся:

– Аревшатян Габриел из Джавахка.

Ваан пытался вспомнить его лицо. Так и не вспомнил. Молча снял каску.

Унижения плена, желание смыть с себя пятно позора вливали в сердца воинов невиданную энергию, торопя и без того горячую кровь.

– Ба, что это Варужан вытворяет, нет, вы посмотрите!.. – почти выкрикнул Ваан.

Ординарец обернулся. Обхватив ствол тополя, Варужан лез на дерево. Оно было хорошо освещено, и жизнь юноши, казалось, висела на волоске.

– Убьют! Ни за что убьют! – волновался командир.

На тополе темнело журавлиное гнездо. Искры с горящей рядом крыши уже обнимали его огненным роем, вихрясь вверх по стволу.

Дотянувшись до гнезда, Варужан достал одну из птиц, подбросил в воздух. Описав круг над полем, она вернулась обратно и беспокойно окинула взглядом этот безумный мир. Варужан гнал и гнал птиц от гнезда – напрасно: оно влекло их к себе подобно магниту.

Ночное сражение принесло победу армянским партизанам, а Варужан все еще воевал с журавлями. Они остались в гнезде, даже когда пламя лизало уже их клювы. Ослепший от дыма, с обожженными руками, Варужан сполз на землю.

Дерево пылало как факел; по его кроне заплясали огненные птицы и превратились в угли в испепеленном гнезде.

Заняв южный и северный выходы, партизаны задушили врага в его же обороне. Кроме пленных, ни один фашист и в глаза не видел партизан, против них воевали «свои». Комендант гарнизона был искренне удивлен, он был уверен, что они стали жертвой печального недоразумения.

– Ну, герр капитан, что скажете?

– Глупо, лейтенант, глупо…

– Нисколько, милый гауптман, вы меня забавляете…

– За эту трагедию, – не унимался Франц Кох, – вы ответите головой!.. Где это видано, чтобы немцы били немцев?! Безобразие!..

– Давайте уточним, – продолжал улыбаться Ваан.

Бедный гауптман наконец все понял.

До самого рассвета он продолжал качать головой. Нервы сдали.

Когда генерал Каратов прибыл на место ночного боя, открывшаяся глазам картина поразила его. Немыслимо было тягаться с врагом, засевшим в таком мощном оборонительном пункте, да еще выйти победителем.

– Молодцы! Вы совершили подвиг, лейтенант! – обнял он Чобаняна.

– Право крови превыше геройства, товарищ генерал! – Ваан открыто смотрел в глаза Каратову: – Кстати… кстати, ваши кавалеристы ничем нам не помогли, хотя во время атаки их помощь была бы не лишней…

– Лейтенант, сынок, вы меня вызываете на откровенность. Говоря по правде, они не в помощь вам были приданы… – Генерал смотрел в глаза прямо. – Это было мерой предосторожности…

– Ясно, – отрубил Ваан.

– Чего греха таить, будем откровенны до конца: было у нас на этот счет сомнение.

– А теперь?

– Пролитая кровь – доказательство многому. – Генерал поднялся. – Право крови превыше всего…

3

Немецкая команда взорвалась в ночи. Посыпались стекла в окнах окраинных хат, и нити трассирующих пуль протянулись через все село. Ракеты будто наложили на черный покров ночи заплаты. В их дрожащем свете немцы различили своих.

Пока разбирались, что к чему, фашистская рота лишилась целого взвода, который пытался оказать сопротивление загадочному противнику. Взвод полег на исходных позициях. Растерянный, полураздетый командир приказал открыть огонь по всему, что движется, если даже это будет в немецкой форме.

Тем временем партизаны отошли и закрепились в садах за селом. Противник методически поливал свинцом окна в домах напротив, где засели солдаты других взводов. Те отвечали огнем. Обезумевшие от страха фашисты искали врага среди своих. Все, кто пытался спастись бегством, падали под пулями. Остальных уничтожали партизаны.

Бой был недолгим. Мало кому из фашистов удалось унести ноги.

Наутро крестьяне, не разобравшие спервоначалу, что к чему, бросились обнимать своих избавителей в немецкой форме. Плакали и радовались. Радовались и плакали.

Командир роты обер-лейтенант Отто Виль, узнав, что взят в плен партизанами, сразу обмяк. Он и сельский староста Сергей Васильчук укрылись в сарае крестьянки Марии. Офицер стрелял и ранил ее в руку, но вооруженная вилами женщина справилась с обоими.

Перед зданием школы, на сельской площади качались на виселице тела мужа и жены Марченко. Отто Виль повесил их за укрытие зерна от немецкой армии. Ваан посветил фонариком и увидел рядом коленопреклоненную мать. Старуха не плакала, не поднимала глаз на повешенных.

– Встаньте, мама, – сказал он.

Старая женщина не двинулась, будто не слышала.

– Снимите их! – приказал Ваан.

Увидев рядом трупы сына и невестки, она подалась вперед и, раскинув руки, с криком повалилась на них, замерла.

Не сказала она ни слова и тогда, когда перед ней поставили Отто Виля и Сергея Васильчука. Только глаза каменной тяжестью застыли на лицах этих иродов.

– Я не виноват, – не выдержал ее взгляда Отто Виль.

– А кто убил этих людей?

Офицер кивнул на Васильчука:

– Он… Он говорил, что это партизаны. Я солдат, я только выполняю приказ. Я только оружие… Вы должны понять!

– Вы не оружие, – возразил ему Чобанян, – вы же человек и – убийца.

– Неправда, я всегда храбро воевал, – возразил офицер.

– Где? Когда?

– Везде, и здесь тоже.

– Не в сарае ли Марии? Вдвоем на безоружную женщину. И она же вас в плен взяла. Чем не герой?!

– Вы не смеете издеваться надо мной. Героями становятся воюя.

– Вы не воевали. Вы карали, уничтожали. Больше безоружных. А это убийство. Убийца не может быть героем, он преступник.

Офицер не нашелся что ответить. Ваан впился глазами в его холеное лицо. Отто Виль весь сжался.

– Судите их! – обратился Ваан к крестьянам. – Сами вынесите им приговор.

– Вешай их!..

… Когда враги закачались на виселице, мать поднялась и молча направилась к дому. Возмездие настигло убийц, но она не желала торжествовать победу смерти над своими злейшими врагами.

Командир роты и политрук проводили ее до хаты. На пороге ждала возвращения бабушки худенькая девочка. Старуха вошла в дом и повалилась на лавку, дав волю слезам.

Потом затихла. Внучка стелила себе, то и дело поглядывая на партизан.

– Солдатики, возьмите мою внучку, пусть партизанит с вами. Ей уже шестнадцать. Возьмите… Мне пора с жизнью счеты свести. Да Анка держит.

Анна бросилась на кровать и закрыла лицо руками.

– Ты не должна так! Ты же не бессердечная!

– Молчи, Анка, помолчи.

– Не имеешь права, не можешь умереть!..

– Ну это ты зря, Анюта, – смягчилась она. – Не плачь. Солдаты, видишь, не хотят тебя брать с собой…

Немного успокоенная, Анка прилегла. Бабушка подсела к внучке и долго гладила ее льняную головку. Попрощавшись, командир с политруком вышли из хаты и зашагали к школе, где разместился штаб роты.

Выстроившись на площади, рота ждала приказа. Начштаба Захарченко доложил, что за успешное выполнение задания командование и лично генерал Каратов приветствуют и поздравляют новых партизан.

– Служим Советскому Союзу!

От бессонницы в голове шумело. Еще звучали в ушах отголоски ночного боя, стояли перед глазами казненные. Под воспаленными веками качался на виселице мир.

Ваан, уединившись в комнате, которую еще вчера занимал обер-лейтенант, хотел отдохнуть. Лучом карманного фонарика он посветил себе, увидел на столе керосиновую лампу, зажег. Огонь весело качнулся, и комната ожила. И вдруг Ваан замер: на кровати, укутавшись в одеяла, лежала женщина. Ее волнистые волосы были рассыпаны по подушке.

– Прошу прощения, фрау! – начал Ваан по-немецки. – Я должен вас потревожить.

Не открывая глаз, женщина сказала:

– Я по-немецки говорю плохо.

– Вы не жена командира роты? – дрогнул голос Ваана.

– А вы что, не немец? – невидимая рука словно смахнула с ее лица улыбку.

– Нет, я командир партизанского отряда.

Женщина сжалась в комок.

– Я из ваших…

– Из наших? – вспыхнул Ваан. – Наши врагов в постели не греют.

Женщина пришла в себя. Как бы случайно откинула покрывало, приоткрыв плечи. Ваан подошел, бесстрастной рукой прикрыл ее краем одеяла.

– Вы, фрау, слишком беспечны. Одевайтесь, нам есть о чем поговорить.

Ваан отвернулся.

Она не спешила. Видно, искала белье. Тень ее ходила по стене перед глазами Ваана. Он поймал себя на мысли, что изучает эту тень.

– Поторопитесь! – повысил он голос. – Поторопитесь, говорю вам! – вырвалось приказным тоном.

… На дворе вставало апрельское утро. С гулом прокатилась на восток первая волна самолетов.

Постепенно тени отступили перед лучами солнца, прижались к хатам и изгородям. Ваан следил за журавлем, кружащим над одиноким тополем. Щупленький старичок, возивший на огород навоз, исподлобья изучал командира.

– Гляди, война его вдовцом сделала, – шамкая беззубым ртом, пытался улыбнуться старик. – Этот фашистский офицер подстрелил самку и выиграл пари.

– Пари?

– Да, пистолет…

Старик отвернулся. Сам с собой разговаривал. Тощий теленок пытался открыть мордой калитку. Та не поддавалась, и теленок жалобно мычал. Старик снова подошел к Ваану.

– И этот осиротел, – сказал он, показывая на теленка. – Мать немцы увели, вот он и остался сиротинкой. Это еще не все, сынок! Ох, не все… Полон двор скотины был – увели, кур да гусей и тех не оставили. У немецкого офицера глаз был наметанный, не взял только петуха дряхлого. Вот и считай: вдовый журавль, сирый теленок да петух-отшельник…

– Да, «вдовый журавль, сирый теленок»… – Ваан как бы взвешивал смысл этих слов. – Ну и сказал, дед!..

Из беззубого рта старика вырвался скомканный воздух:

– Вот что такое война. Думаешь, на этом все кончилось?.. Нет! Вот, глянь, весна пришла. А сеять нечем, да и кому? Не осталось ни волов, ни сеятелей. Война все живое извела. Глянь, земля поднялась, как тесто в квашне, семени просит. А возьми его в руки, это семя, от тоски по земле усохнет…

«Злой на язык, – подумал Ваан, – уж больно злой. Ему выплакаться куда легче было б, чем так смеяться. Да вот смеется, чтобы жить».

– А сколько солдат войне отдали, отец?

Спросил и пожалел. Брови старика тяжело нависли, он кряхтя расправил спину:

– Четверых… Ни от одного ни весточки, ни строчки… Да какое тебе дело до этого, а?

– Спросил, и все…

– В другой раз не спрашивай, не спрашивай! Негоже нос в чужие дела совать. Понял?! Все отдал, а что получил? Уж коль столько крови потеряли, к чему отступать тогда? Кровь проливать можно, когда побеждаешь.

– Прости, отец…

– Да будет тебе! – сменил гнев на милость старик. – Просто горько мне. Сердце по сынам тоской исходит.

Ваан долго наблюдал за его работой. Худые, жилистые руки старика так любовно прикасались к земле, что он еле сдерживал себя, чтобы не перемахнуть через ограду и помочь ему. Ничего не сказал, только подошел ближе.

– До свиданья, отец. Крепись…

Старик поднял глаза. Из-под косматых бровей дохнуло на Ваана теплом и родительской лаской.

– Береги себя, сынок! Уж коли вы в добре пребудете, так и миру легче станет.

Ваан зашагал к своим. Лейтенант Захарченко уже поджидал его. Сведения из штаба были обнадеживающие: часть фронта на оккупированной территории очищена от врага. Создан партизанский край.

Островок советской земли жил в глубоком тылу противника. Захарченко передал, что пока приказано оставаться на месте, закрепить успех и, удержав село, быть наготове.

Солдаты сгрудились вокруг командиров.

– Надо бы помочь крестьянам!..

– А если нагрянут немцы?

– Мы на приусадебных будем, товарищ лейтенант! Село без семян осталось, одну четверть площадей едва засеют.

* * *

Поля заполнились людьми и сразу сделались красивей. Пот струйками стекал за воротник. Приятной болью свело отвыкшие от труда мышцы. Ребята подбадривали лошадей, поглаживая их по крупам:

– Давай, милая, тяни!..

– Ну что стала? Давай!..

«Бог ты мой, – растрогался Ваан. – Лошадей, как волов, подгоняют! Все как дома, в горах, делают. Тоску по земле утолить хотят. Усталость усталостью снимают».

Борозды ровно ложатся одна к одной. Смеясь, любуются бабы и девушки. Вот это работа: бабья спина разве для того создана?

– Нет, ты глянь, какие у них глаза!..

А в глазах огонь теплится. Радости ли, печали – кто знает. Они и сами не знают. Одной войне ведомо, зачем она вырвала плуг из рук пахаря, зачем вложила в эти мозолистые руки винтовку. И человек мстит войне – за отнятую у него человечность. И на короткое время, вернув себе прежний облик, обезумел от радости, обретя самого себя.

Взвился над полем неумирающий «Оровел» – песня пахаря. «Эй, тяни, мой вол, тяни!..» Воздух дрогнул, заколыхался. Голоса слились. «Эй, милый! Тяни, хо!..»

Народная молитва, мелодия армянского края! Не беда, что лошади вместо волов; они те же волы, «ярмо перетирающие, дом кормящие братья». А зеленая равнина – что горная гряда в цвету, поднявшая страну к небу, породнившая их.

… Оровел – глубокая борозда на меже; вьющаяся по склонам гор тропинка, сматывая клубок которой идет девушка. Пастухам – студеную пахту в кувшине, лаваш и сыр несет, а молодому пахарю – свое сердце.

На склонах сгрудились стада туч; облака, как барашки, сквозь редкий туман выплывает смуглый край темнеющего поля. Япунджи – одежда пахаря – свисает с утеса. Седовласый сеятель пригоршнями сыплет в землю золото. Молча, равномерно шагают волы. Земледелец поет. Где – там или здесь? Не все ли равно? Льется песня…

Варужан выводит звонко, светло. В его глазах Армения с ее горами сливается с Украиной, принявшей образ Марины. Марина слышит эту песню впервые. Но ей так понятна и близка она, словно знает ее давным-давно. Да, именно эту песню должен был спеть Варужан, и никакую другую!

Марина как бы видит эту песню, осязает непонятные слова – и песня обретает черты того, кто поет ее. «Таков он, наш человек. Такими должны быть люди на земле. Мир должен так жить. С песней надо входить в чужой дом, а не с оружием, – думает Марина. – Ах, как хорошо поет Варужан!»

Варужан замечает стоящую на краю поля девушку. Теплом апрельской земли и смуглой влагой борозды дышат его глаза. Он сбрасывает с себя немецкий френч, и Марине кажется, что расправилась в нем какая-то пружина.

А Варужан признается ей в песне –

 
Бог храни твой отчий дом..
Эй, тяни, эй! Хо, тяни, эй!.
 

«Люблю!» – хочет крикнуть или кричит Марина, и Варужан слышит ее голос. Марина ступает в борозду, которую он ведет. Ничего, кроме него, не видит, ничего, кроме его песни, не слышит.

Ваан не спеша идет к вспаханному полю. Его тоже позвала песня, – с самим собой потягаться хочет. Петь или не петь? Неужто для концертов время подходящее? А почему бы и нет? В огромном океане оккупированной врагом земли они отвоевали клочок советской, где песня вырвалась на волю. Но он боится, утянет его песня домой, захватит в плен и пригвоздит к воспоминаниям. А действительность жестока. Даже философия облачилась сегодня в военную форму.

Пусть ребята поют. А он посторожит их песню, чтобы лилась она свободно. Ведь у него обязанности иные.

… Ваан так и не понял, как очутился на теплом черноземе. Минас опустился на колени и пытался выдернуть гвоздь из копыта лошади. Гвоздь не поддавался, и Минас, положив копыто себе на колено, с тщанием хирурга корпел над ногой животного.

– Ковалем был?

– Да что вы, товарищ лейтенант, я человек необразованный, куда мне в ковали! Кузнец я.

– Ну не обижайся, откуда мне было знать, что кузнец ты, а не коваль.

– Я не обижаюсь, на что обижаться-то? – вытащил он кончиком ножа терзавший коня гвоздь.

Набегая волнами, полнясь, покатилась песня с того края поля на этот и вплеснулась в Ваана. Он хотел сбросить оцепенение, повернуть обратно, только песня уже свое сделала: как завороженный остался он стоять на виду у пахарей. Варужан перехватил его горящий взгляд и уступил место в борозде. Потеплело на сердце у Ваана. Он так навалился на рукоять, что френч не выдержал напряжения мускулов, лопнул под мышкой. Не заметил, как вылезла наружу не первой свежести рубаха.

 
Ой, давай тяни, мой вол!
Эх, тяни, хо! Хо, тяни!..
 

Вся прошлая жизнь глядела на него из борозды. Чуть погодя Ваан отер рукавом набежавший пот и почувствовал, как с плеч свалилась огромная тяжесть. Понял, что еще молод, что это война постаралась состарить его. Война, отучившая от запаха трудового пота.

Лишь под вечер сеятели покинули почерневшее и разом помолодевшее поле.

– Очеловечился! – выдохнул Ваан.

* * *

Взгляд женщины был полон откровенной иронии. Глаза ее не прятались от глаз политрука, которые в тот момент были холоднее стали.

– Расскажите о себе, – Авагян поправил очки.

– К чему? – вяло улыбнулась она. – Лучше предложите сигарету или папиросу, я не курила уже целый день.

Ваан протянул ей трофейные сигареты. Женщина долго не могла извлечь сигарету из пачки. Узкие белые кисти ее рук дрожали. «Разыгрывает спокойствие, а сама трясется, как приговоренная». Ваан достал сигарету и зажег спичку. Закинув ногу на ногу, она смотрела на него и улыбалась. Почувствовала, как споткнулся взгляд командира на ее обнаженном колене, вспыхнул жадным огнем, затем остановился на глазах.

Женщина продолжала улыбаться. И вдруг глаза командира взорвались яростью, словно послышался щелчок предохранителя.

– Расскажите о себе, – повторил Авагян и снова поправил очки.

Она молчала.

– Рассказывайте без стеснения, – голос Авагяна звучал уже с едва уловимой мягкостью.

– Лучше стесняясь, – резко вставил Ваан.

Женщина начала тихо, потом голос ее окреп.

– Муж мой был майором. Командир батальона Валерий Сальников. Служил в пограничном селе. Мы радовались жизни, – женщина разом ожила, – были счастливы, счастливы!.. Но война позавидовала моему счастью. Все началось на рассвете, а к вечеру я и муж, а с нами уцелевшая часть бойцов его батальона оказались в руках врага. Валерий, раненный в голову и в руку, качаясь, брел впереди колонны. А в Карпатах не идти, карабкаться надо. Деревья по обеим сторонам дороги скрывают от глаз пропасти и ущелья. Валерий знал эти места как свои пять пальцев. Едва дорога вжалась в ущелье и круто повернула вправо, он вышел из рядов и бросился вперед: «Ну, ребята, погибнем с честью, раз не довелось с честью повоевать!» Солдаты кинулись за ним в пропасть. Даже криков не было слышно.

– А вы? – спросил Ваан.

– Я испугалась, я хотела жить.

– В колонне были и другие женщины!

– Да, двое…

– А они?

– Кинулись вслед за мужьями.

– Что же было дальше?

– Немецкие солдаты не рискнули даже подойти к краю обрыва. Остались я и конвойная команда – лицом к лицу. Ефрейтор, как собака, ходил вокруг: «Зер гут, фрау! Карашо!» Потом схватил меня за руку и потащил. В бессильной ярости я царапала его, кусала. Тут на дороге застрекотали мотоциклы. Послышались немецкие команды, потом раздался выстрел. Насильник повалился. Глаза его остекленели. Пряча пистолет в кобуру, на меня восхищенно смотрел Отто Виль. Наверно, я выглядела жалко, растерянная и полураздетая. С того дня была в любовницах у него. Вот и все, пожалуй. Дайте еще одну сигарету, я устала.

Вздохнула, как сбросила с плеч непосильную ношу.

Ваан изучал ее: красива была, чертовка. Он отвел взгляд.

– Что, глазам больно, товарищ лейтенант? – сказала женщина, не глядя в его сторону.

– Отчего? – голос лейтенанта дрогнул.

– Когда в компании мужчин появляется женщина, они, надо полагать, в потолок не смотрят.

– Вы… – рассвирепел Ваан. – Научитесь себя вести как следует! Вы, да, вы, служившая врагу!

Она выпрямилась.

– А почему вы нас оставили врагу, оратор?! Оставили и бежали без оглядки.

– Да как вы смеете? – Ваан готов был задушить ее.

Женщина пожала плечами.

– Вы нас бросили, мы – вас. Что в этом удивительного?! Ну, я думаю, игра окончилась вничью.

– Игра еще не кончена, – оборвал ее Авагян, – настоящая игра впереди, нам ничья невыгодна, знайте!..

– Вы все ходите в немецкой форме, на что вам было напяливать ее? Попадись хоть один из вас по ту сторону фронта, ведь не ушел бы от расстрела как изменник родины, правда? Почему же меня, слабую женщину, судите как предателя? С чего вы взяли, что я продавалась им? Я ведь женщина, женщина! Загляните мне в душу – и, может, прочтете обо всех моих обидах и унижениях, бездушные следователи!

– Пожалуйста, успокойтесь! – сказал политрук. – Мы обязаны выяснить, кто вы и что вы. И если нет за вами вины…

– Есть одна: моя красота, которую невозможно пронести через войну нетронутой. Они посягнули на нашу страну и на нашу честь. А я не захотела умереть, не сумела. Разве желание жить на свете есть предательство?

– С врагом – да! И наконец, пробовали вы сбежать от Виля? – спросил Авагян.

– Нет.

– И ваша совесть чиста перед родиной?

– Я не служила им, – не сдавалась женщина.

– Но и не боролись, – вставил Авагян.

– Да, но поймите меня, я свои ласки отдавала им по очень дорогой цене, тому же Отто Вилю. От его рук немало советских людей я спасала, а приговоренных освобождала. Поверьте!.. Спросите у кого угодно…

– Кто может подтвердить ваши слова?

– Люди.

– Где они?

– Даже в этом селе. Можете спросить у крестьян… Каждый борется по-своему. И у сильных есть уязвимые места, и слабые по-своему сильны. Быть женщиной – в этом моя слабость, а быть красивой женщиной – сила. Вот и судите. Или вы не люди?

Глаза ее были ясны. И Ваан поверил вдруг чистоте этих глаз.

Женщина поймала на себе его подобревший взгляд.

– Проверьте! Если выдержу испытание, возьмите меня с собой. Я жизнь отдам – не пожалею. Захотите – могу стать разведчицей. Не захотите – медсестрой послужу.

Глаза ее молили.

– А как вас зовут?

– Валя, – улыбнулась она неуверенно.