Текст книги "Сержант Каро"
Автор книги: Мкртич Саркисян
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
– К командиру роты!
Сегодня Попов необычайно любезен.
– Поздравляю с ночной охотой. Молодцы… Но и у меня для тебя сюрприз. В твоем взводе народу осталось мало. Подоспело пополнение. Пойди отбери себе. Надеюсь, ты доволен?
… Вечером вхожу в село. Иголке негде упасть: всюду солдаты, солдаты. Избы переполнены. В штабе говорят, что ночью вряд ли можно будет заняться пополнением. Предписывают переночевать.
Подхожу к общежитию. Поблизости начинают грохотать зенитные пулеметы и орудия.
– Воздух! – гремит над ухом чей-то бас.
Прожекторы раздирают небо, снопы света ищут в воздухе вражеские самолеты. Напрасно! Они очень низко. Единственная сельская улица наполняется оглушительным шумом моторов. Не проходит и мгновения, как разрываются бомбы. Высокий столб земли бросает меня к стене.
Сверкают и разрываются бомбы, земля вздрагивает. На сельской площади скопились десятки фургонов и тачанок. Вспугнутые, разъяренные лошади ломают все: людей, изгороди и, оглушая окрестность громким ржанием, валятся наземь.
Село загорается в нескольких местах.
– Ох-х!.. – кто-то падает недалеко от меня.
Ползу к упавшему и дергаю за рукав. Солдат уже мертв. На белом снежном саване ощупываю голову, он еще молод, под холодным лунным светом вижу его обиженное, как у ребенка, лицо…
Самолеты удаляются. Слышны нервные, повелительные окрики:
– Гасить пожар!..
– Убрать убитых и раненых!..
Где-то далеко воет собака. Со скрипом открывается дверь дома, и рядом со мной вырастает чья-то фигура.
– Петр, где ты? – кричит он.
– Петр! Эх, ты!..
– Кто это Петр? – спрашиваю я.
– Дружок мой, из нашего взвода. Исчез в бомбежку… – и бежит вперед.
– Стой! – кричу я. – Здесь кто-то есть…
– Петр, брат… – доносится голос солдата.
До поздней ночи мы убираем улицы, дома, дворы. Трупы, раненые… Больше половины села стало пищей пожара.
Усталый, разбитый, угнетенный вхожу в избу, отведенную офицерам. В комнате тучи табачного дыма. Кто-то рассказывает, остальные громко смеются. Словно в этом прифронтовом селе ничего и не случилось.
– Один такой солдат был и у меня, – начинает артиллерист. – Из Оренбургского края, трус, не приведи бог!.. Как откроют огонь, затыкает пальцами уши и зажмуривает глаза. Бились мы с ним, бились, никак не могли отучить от этого. Но случилось раз, что во время вражеской атаки мы очутились лицом к лицу с танками. Ребята здорово работали, но огонь вывел из строя почти всю нашу батарею. Смотрю, наш оренбуржец остался один из личного состава орудия и, обливаясь потом, сражается за шестерых. Короче говоря, в этот день он свел счеты с двумя танками и получил орден.
Но самое интересное впереди, – продолжает он. – Я не знал, что он верующий. Как-то приходит он ко мне: «Товарищ старший лейтенант, у меня несчастье, потерял свою иконку. Что делать теперь, как молиться?»
Я, откровенно говоря, разругал его.
«Сукин сын, говорю, сотни фрицев уложил и еще продолжаешь молиться? Эх ты, грешная душа!..»
Обиделся. «Не бери греха на душу, Васильич. Христос поймет и простит».
Как-то, думаю, пойду посмотрю, что делают мои снайперы. Дошел до своего оренбуржца, вижу: стреляет.
«Ух, попал!» – радостно кричит он и начинает мелко креститься и что-то бормотать.
Залпом взрывается смех.
– «Ну, как, говорю, братец, ты, вижу, стал отличным бойцом, героем».
«Нет, отвечает, может быть, героем я и стал, но боец из меня вряд ли выйдет. Перед глазами все наши поля, я ведь их оставил зелеными. Я человек земли, товарищ старший лейтенант, сражаюсь, чтобы скорей вернуться домой, к жатве…»
– А дальше что? – спрашивает кто-то.
– Да ничего, – грустно отвечает артиллерист. – Правильно говорил парень, все оставили зеленым и ушли. Знать бы, что поделывает сейчас мой малыш?.. Ведь он только родился, когда началась война…
Офицеры умолкают. Кто-то в углу затягивает:
Ты не грусти обо мне, ты не горюй обо мне,
Возвратится домой твой сын родной…
… На склонах гор зеленеют поля, девушки в зеленых платьях заняты прополкой и все посматривают на дорогу, ждут хлеборобов. Вот уже колосятся и желтеют поля, желтеют и платья девушек… Но дороги пустынны, колосья жухнут и падают… Где-то жнецы?..
Я в госпитале.
Больше месяца лежу разбитый, онемелый. Эта проклятая головная боль грызет меня день и ночь, ни сна, ни покоя. Первые две недели я часто терял сознание от боли и каждый раз, открывая глаза, видел у койки озабоченного врача и медсестру.
– Если паралича не будет, молодость победит, – словно во сне слышу шепот врача. Я пытаюсь вспомнить, как меня ранило.
11 февраля наш полк атаковал станцию П. Утром мы прорвали вражескую оборону и заняли позиции как раз против станции. Рубеж нашего взвода был удобен для выхода в атаку. Перевернутые вверх колесами вагоны были надежным убежищем от вражеских снайперов и автоматчиков.
«Любой ценой сегодня занять станцию!» – такое был приказ.
Любой ценой…
Наша артиллерия переводит огонь на станцию, где в вырытых вдоль всего перрона щелях, в здании вокзала и прилегающих к нему помещениях укрепились немцы. Артиллерия открывает нам дорогу, надо атаковать и взять станцию любой ценой…
Подбегаем к вокзалу, и я вижу, как из-за столба выплывает длинная физиономия немца. Стреляю, он исчезает, а я бросаюсь вперед.
Пробегая мимо столба, я неожиданно получаю удар в голову. У меня такое чувство, словно мне проломило череп. Земля бежит из-под ног… В глазах темнеет, и вокзал свисает вверх ногами… Перед глазами красная завеса, ничего не вижу. Потом различаю снующие взад и вперед красные тени. В ушах шумит так, словно кто-то вливает в ухо крутой кипяток.
– Горю… – слышу свой голос откуда-то издалека. И снова туман, туман…
Прихожу в себя только на четвертый день.
– Воды…
Медсестра обрадована.
– Возьми, милый.
От тяжелого удара прикладом по затылку я около двух недель не могу пошевельнуть руками и ногами, а головная боль мучает меня и сейчас. Ах, эта проклятая боль!
* * *
В узкой палате десять коек. Удушливый, тяжелый запах лекарств, едкий дым махорки, стоны и смех бьются о стену, имея один-единственный выход – узкую, полуслепую форточку. Но форточка не только бессильна вытянуть застоявшийся воздух палаты, но и вдувает обратно печной дым, и бойцы, задыхаясь от кашля, энергично трут разъедаемые дымом глаза.
– Дайте противогазы, задыхаемся!..
– Ни к чему, надо привыкать, это учебная газокамера. Вдруг фрицу вздумается пустить газы. Тот, кто терпит этот воздух, выдержит любой ядовитый газ…
И смеются.
Некоторые из раненых, сидя на койках, рассказывают фронтовые эпизоды, путая действительность с вымыслом. Нередко вымысел опережает действительность и переплетается с фронтовым фольклором, бродячие сюжеты которого каждый солдат приписывает виденному и сделанному им самим или своими товарищами.
– Ну да, видел своими глазами! На ходу прыгнул на танк, выхватил из-за пояса топор и как начнет ломать и сплющивать дуло пулеметов и пушек!.. Потом бросил под гусеницы противотанковую и, пожалуйста, фриц капут…
Слушатели качают головами:
– Вот это парень, братцы!..
Широкоплечий пожилой солдат, с юношеской легкостью прыгая на одной ноге, подходит к лежащему у окна раненому и садится на койку.
– Так ты говоришь, геройство это случайность? Нет, брат, неправда, нет…
Мой сосед Андрей, юноша с нежным интеллигентным лицом почти молочной белизны, подмигивает мне.
– Старый спор – обсуждают основы геройства.
– Так, говоришь, случайность, – обиженно повторяет пожилой, – не верь, нет.
Его собеседник упорно не отвечает ему.
– Ну, раз не веришь, слушай. У нас в полку был разведчик, мастер по «языкам». Его часто посылали за фрицами, и он всегда возвращался с добычей. Случилось так, что мы попали в окружение. Этот сукин сын в окружении и то держался героем. Слушай дальше. Тут у нас продовольствие кончилось, и голод бросился в атаку. А этому, как его звали, да, Саше Жеребцову, и горя мало. Жил так, как мы с тобой дома, в праздник. Знаешь, что он делал? Надевал форму украденного им самим фрица и по вечерам или на рассвете становился с немцами в очередь за едой. И возвращался с полным котелком. До самого прорыва он кормил так не только своих товарищей, но и командира роты. А однажды, когда повар отпустил ему мало, этот сумасшедший натянул ему на голову белый халат и притащил к нам… «Пусть тут у него от голода глаза на лоб вылезут, чтобы не скупился». Вот такой был парень. Что же, по-твоему, это все было случайностью?
– А вы слышали историю взятия приморского города Ч.? – не поднимаясь с места, говорит моряк в тельняшке, с забинтованной головой. – Впрочем, откуда вам знать?.. Может быть, я единственный живой свидетель той битвы. Ну, слушайте. Наш крейсер находился в море. Сверху бомбы, снизу мины, с берега фрицы, – голову негде приклонить. Суша, вода, воздух – все в руках врага, все!.. Командир говорил недолго. «В море нам больше делать нечего. Надо где-нибудь прорвать фронт и соединиться с нашими. Для отступления дороги нет, крейсер взорвется через пять минут после того, как мы выйдем на берег». На корабле был полк морской пехоты в три тысячи солдат. Ненцы называли его «черной смертью». Это для меня совсем не оскорбительно, совсем. Немцы говорят, – значит, видели от него смерть. Только наш корабль бросил якорь, как береговая артиллерия открыла огонь. Но черный поток моряков залил все. Немцы спешно бросили против нас всю свою технику и танковую бригаду. Началась битва, подобной которой я не видел… и не дай бог, чтобы кто-нибудь видел такой ужасающий разгром.
Короче говоря, наши ребята показали чудеса храбрости. С пучком гранат, привязанных к поясу, бросались они под гусеницы танков и взрывались вместе с ними. Убивая, гибли, разбивали, разбиваясь и сами. Битва шла к концу, нас в живых осталось четверо и капитан с нами. Мы бросились на последний танк. Грохот и… туман… Победы и поражения не было, смерть скосила все.
Я пришел в себя в госпитале. Наши части с севера наступали на город и без единой пули заняли его.
Раненый замолчал. Лицо его побелело, очевидно, от боли.
– Какие были парни!.. – словно сам с собой заговорил он. – В течение часа три тысячи человек!.. С ума можно сойти… Три тысячи взглядов смотрели на мир, три тысячи сердец любили и, не колеблясь, бросились в пасть смерти. А ну, попробуй всем посмертно присвоить звание Героя, да в газетах и места сразу не найдешь опубликовать указ. Вот какой был наш полк. Между тем есть люди… – раненый не кончил и, повернувшись к стене, неожиданно разрыдался. Рыдал он громко, как ребенок, потягивая носом и вытирая рукавом нос. Лежащий рядом боец осторожно положил руку на его вздрагивающее плечо.
– Довольно, Серега, слезами горю не поможешь…
Но сосед не умолкал:
– Ведь на смерть шел с песней, а узнал, что жена вышла замуж, и плачет.
– Замолчи, ты ничего не понимаешь!.. – глухо заговорил моряк. – Когда я бросался на танк, перед моими глазами была она. Умирать тогда было легко. А сейчас… Сердце раздавлено под гусеницами…
– Зря ты плачешь, браток, – обращается к нему пожилой, – радуйся, что избавился от такой дряни.
– Точно, точно, – заговорили со всех сторон.
Матрос приподнялся.
– Неправда! Зачем вы злословите? Неправда! Я еще люблю ее и вряд ли смогу… Неправда!..
Палата умолкла.
Весна!..
От черных борозд поднимается легкий пар. Несет сыростью, растаявший снег лужами стоит по обочинам дорог, в полях, повсюду.
На опушке леса зеленеет трава. Подснежники ласкают глаза усталых солдат.
В эти дни мы для наших подруг приносили в класс подснежники и тайком клали им под парты. Сейчас подснежники словно с сожалением смотрят на нас. Девушки не украсят ими свою грудь, а эта бархатная трава не дождется щекочущих, мягких губ ягнят…
На ветках деревьев набухли почки, лес зовет темнотой и нежной зеленью. Острые и чувствительные побеги грушевых деревьев, навострив уши, ловят тепло и шепот ветерка. Рождается веска, а в мире смерть…
Нас четверо. Мои спутники, как и я, возвращаются из госпиталя в часть. Двое из них пожилые. По любовным, мечтательным взглядам, которые они бросают на землю, сейчас же чувствуется, что оба из деревни.
– Какая земля!.. – влюбленно смотрит на поля Василий. – Прямо руки чешутся, пахать охота…
Другой кивает головой в знак согласия. Третий – мой сосед по койке Андрей. У него изумленные глаза и белая, прозрачная кожа. Долгие месяцы лежал он в госпитале, и теперь, под весенним солнцем, словно под рентгеном, сквозят под кожей голубые тонкие жилки.
Вдали налево показывается станица.
Шагаем молча и сосредоточенно. За поворотом слышно движение, доносится громкий женский смех, от которого у Андрея расширяются ноздри, белое лицо заливает румянцем. Выражение глаз становится еще более удивленным.
Жители освобожденной станицы пашут. Мужчин не видно, всюду девушки и женщины.
Василий смотрит на плуг и качает головой.
– Не так, не так, глубже надо…
И тут же с юношеской легкостью подбегает к плугу, сбрасывая на ходу вещевой мешок.
– Сестрица, голубушка, дай-ка мне попахать, дай!..
Женщина уступает ему плуг.
Василий плюет на свои широкие ладони, берет сильно, но нежно оба рога, неторопливо налегает на лемех. Плуг, как побежденный бык, падает на колени перед сноровкой и силой хлебороба, сверкающий лемех врезывается в землю. Василий словно сливается с плугом.
– Но-о-о!.. – кричит он лошадям, медленно продвигающимся вперед. Под лемехом опрокидывается и раскрывает свою теплую грудь черная, рыхлая земля.
– Вот это да!.. – восхищается женщина-пахарь.
Василий продолжает пахать, друг за другом ложатся борозды. Вот он ловко поворачивает в сторону плуг, и когда подходит к нам, я замечаю, что из его синих глаз катятся слезы.
– Ну, ладно, Василь, ты не на поливку вышел, – насмешливо замечает товарищ.
Андрей занят черноглазой украинкой и смотрит на нее с неприкрытым восхищением. Черноглазка жадно разглядывает нежное лицо солдата.
– Боже, какой же вы нежный!..
– Если бы я вас обнял, вы сказали бы другое…
Лукаво щуря глаза, девушка подходит к Андрею.
– Ну, если вы такой храбрый, пойдемте к нам в станицу…
Василий с сожалением оставляет плуг. Он растирает в ладонях землю и нюхает ее.
– Земля всюду одинаково пахнет…
Мы прощаемся с женщинами и продолжаем свой путь. Никто из нас не пытается прервать тишину. Весна и дорога извиваются перед нами. В одном месте дорога расстается с весной и сворачивает к фронту. Василий долго еще растирает в руках землю, лицо же Андрея озарено улыбкой.
А дорога все идет вперед…
Я шагаю по пути, ведущему на фронт, и мне так хочется глубже вдохнуть это опьяняющее весеннее тепло, так хочется, но я стыжусь этого. Я, солдат, сражающийся за весну, стыжусь ее, своего кредитора.
Я не валяюсь на зелени, не рассказываю просыпающимся цветам о своей любви, о тоске и оставленном где-то далеко моем счастье.
Вокруг грустные, готовые заплакать тучи. Слышен гром. Что это, весенняя гроза или грохот наших пушек? А впрочем, не все ли равно, ведь наши пушки грохочут в борьбе за весну, от имени весны…
Снова привет тебе, фронт!..
Я возвращаюсь в свою часть. Не скрою, что на фронте труднее быть в первый, чем во второй раз. Конечно, во всех случаях ты знаешь, что идешь не на свадьбу, но твои представления о боях очень далеки от действительности. Теперь мне уже ясно, что я не буду застигнут врасплох, не проведу бессонных ночей в самоанализе, не убегу от врага.
Я добираюсь до своей части. Старые друзья принимают меня с радостью.
– А говорили, что ты безнадежен… Ну, молодец, что остался жив, молодец, – приветствует меня начальник штаба так, словно жить или умереть зависело от меня.
Назначаюсь командиром взвода той же роты.
– Отдохни, а завтра уедешь. До свидания.
Я выхожу из штаба.
… За окном опьяненная солнцем весна, опьяненный весной сад и опьяненный любовью старший лейтенант, мой единственный товарищ в этой избе. Он любезничает со штабной поварихой, румяной, хорошенькой Марусей.
– Маруся, дорогая, вот кончится война – увезу тебя в Кривой Рог, честное слово.
– Эх, мужчины, мужчины!.. Что, если бы я верила вам? Да ведь у меня приглашения во все концы Советского Союза, не хватало мне только твоего Кривого Рога…
– Гм-гм… – прочищает горло старший лейтенант. – То есть, как это понять?
– Пойми как хочешь, – горячится Маруся, – и какое время говорить о любви? До того ли! Положим, я люблю тебя, а дальше что?..
– Марусенька, дорогая моя…
Я не смотрю в их сторону, сердце мое как-то сладко ноет… Весна, любовь…
В окопах сыро.
Очень долго мы просидели у высоты N. Бесполезные атаки истощают полк. Немцы словно прилипли к нашей земле и никак не хотят оторваться. А что же дальше? Долго еще нам сидеть в этой грязи?
А весна!.. По утрам она улыбается ясными глазами, солнце купается в осевшей на зелени росе, украшая поле миллионами бусинок. Опьяняющий аромат весны и запах пороха с переменным успехом борются за жизнь и смерть. Борются и солнце и дождь. Полдня принадлежит солнцу, полдня – дождю. То же и с нашим настроением. Вместе с утренним солнцем улыбаются и бойцы. Атакуют высоту, атакуют энергично, а если невозможно прорвать оборону противника и приходится отступать на старые рубежи, то хмурятся бойцы. До позднего вечера тогда несутся к траншеям противника сильные очереди трехэтажной ругани. Дождь дополняет остальное.
– Так прилипли к нашей земле, словно в ней отцовские лопаты сломались, – ворчит Сергей.
Сергей, мой спаситель, снова мой связной. Немца, ударившего меня прикладом, он прикончил тут же, избавив меня от второго удара. Он вытащил меня из-под огня и вместе с медсестрой доставили в санбат. Сергей снова со мной.
Сергей – душа парень, из его синих глаз так и льется доброта. Но какие только дерзкие мысли не возникают в его голове. Вчера он выглянул из окопа и говорит мне:
– Товарищ лейтенант, вокруг нашего окопа полно подснежников, вы знаете?
– Ну и что же?
– Хочу пойти нарвать.
Не сомневаюсь, что он говорит серьезно, но поощрять его желание не могу. Это равносильно самоубийству. Я ему так и говорю.
– Эх, – улыбается Сергей, – они могут убить меня и без того. Да я не верю, что меня убьют.
– Вот еще оптимист нашелся!.. На этом гладком поле, чтобы убить человека, не надо быть и снайпером.
Сергей умолкает.
Немного погодя прибегает связной командира.
– Скорей, командир тяжело ранен!..
Бегу на командный пункт. Лейтенант Попов дышит с трудом. Осколок снаряда, разорвавшись на бруствере окопа, смертельно ранил его в легкое. Глаза полузакрыты и уже угасают, но он все же замечает меня.
– Лейтенант… мой конец настал, останешься за меня…
Я молчу.
– Повтори приказ!.. – произносят его потрескавшиеся губы. – Повтори!..
Повторяю.
– Так…
Потом:
– Пока не стемнеет, никуда меня не уносить, слышите? Убьют и вас и меня… Слышите?..
Попов теряет сознание, подоспевшая на помощь медсестра начинает перевязывать рану, а я возвращаюсь в свой взвод. Темнеет. В окопах большое оживление. Говорят о ком-то.
– Настоящий герой…
– Головорез!..
– А я говорю, что это просто глупость, – сердито качает головой пожилой боец, которого все зовут Палашей.
– Что у вас случилось?
Сергей идет навстречу с букетиком подснежников. Я понимаю, что произошло. Папаша начинает его прорабатывать.
– Послушай, парень, это не геройство, а просто хвастовство, парад. Ты знаешь, чем кончаются такие глупости?..
Сергей машет рукой.
– Я, Папаша, пошлю их моей любимой.
– Больше таких глупостей не делай, – строго говорю я.
Сергей послал в письме несколько подснежников любимой девушке. К вечеру командир роты скончался…
Я и Сергей сидим у телефона на командном пункте. Звездная ночь. В соседнем блиндаже две дежурные девушки из санитарного пункта тихо напевают:
И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
Все горел огонек…
Девушки притягивают Сергея, как магнит, вызывая у него беспокойство и умиление. Лиц их в темноте не видно, но это не мешает Сергею подойти к ним, расхвалить их красоту и преподнести уже вянущие подснежники. Девушки довольны.
– Вы настоящий кавалер! Если вы такой хороший, надо полагать, наш новый командир еще лучше…
– Лучше, лучше, но говорите тише, иначе он услышит вас. Эх вы, хохотушки!..
Девушки действительно начинают хохотать.
Поздно ночью в блиндаж входит командир батальона.
Утром роты будут пополнены, высота должна быть взята. Произойдет большое сражение, сигнал к нападению – красная ракета. С нами танковая бригада.
– Наконец-то завтра выйдем из этого проклятого колодца, – говорит капитан Абрамов. – Предупреди командиров взводов. Подготовь.
– Слушаю.
– Желаю успеха!..
