Текст книги "На исходе дня"

Автор книги: Миколас Слуцкис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

– Нянчитесь, будто первенца родили!

Смешно, черт побери! Никто еще не называл его роженицей. Услышав такое, рассмеялась бы и суровая Нямуните, которая не только Касте, но и «Констанция», навечно запечатленная на сипящей груди самоубийцы. Наримантас тянется к плечу юноши, но ладонь натыкается на кость горба, и ему становится неловко.

– Каждый после операции – новорожденный! И ты на моем месте так же нянчился бы! – Лучше настроиться на отеческий лад, рука горит, вроде к ощетинившемуся Ригасу прикоснулся. Впрочем, с чего бы Ригасу ощетиниваться? Детей я, как Казюкенас, не бросал. Хотя неизвестно, кто бросал, кто нет… Может, и я… Не уследил, позволил отсохнуть ветви… Такой пышной, красивой ветви…

– Зачем добреньким прикидываетесь? Люди не становятся лучше, напялив халат или какую-нибудь другую униформу! – Молодой Казюкенас передергивается всем телом.

– Может, выйдем в садик? Поговорим, Зигмас! – Неожиданно услышанное имя вновь заставляет молодого Казюкенаса вздрогнуть.

– А!.. Неловко вам здесь зубы заговаривать? Ну что же, пошли, доктор!

И он устремился вперед, рубя руками воздух, как будто и воздух враждебен ему. Между большими больничными корпусами на скамейках или прямо на травке пестреют пижамы; в одном месте мелькают картишки, в другом блеснуло горлышко бутылки, а в кустах, задрав на голову просторные больничные рубахи, загорают женщины.

– Если тут удобнее, давайте тут. – Тень Зигмаса падает на лежащих, на него сердито косятся осоловевшие от жары глаза. В траве полно осколков стекла, босиком не пройдешь, а девчонка, гляньте-ка, подставила солнцу обнаженные груди да еще скалится из-под газеты!

Наримантас ищет местечко, где бы приткнуться, а Зигмас отскакивает в сторону, словно обжегшись. У парня пылают щеки – девчонка похожа на сестру. И Влада не постеснялась бы среди бела дня вывалить из-под рубахи свое сокровище?..

– Не верю! Не верю я, что для вас все больные одинаковы! Скажете, и взяток не берете? Всяким начальничкам, знаменитостям не угождаете? У вас же праздник, когда попадет в лапы какой-нибудь боров пожирнее, с которого не грех сало ободрать!

– Работаешь, Зигмас, или учишься?

– Конечно, зачем горбатому учиться, ему бы подметки прибивать, не так ли? А я, вообразите, полупроводники изучаю!

– Давай начистоту, физик… Где ты наслушался о медиках таких глупостей? Кто тебе это вдолбил, милый ты мой Зигмас?

– Сам по больницам валялся, всего насмотрелся… И не называйте меня, пожалуйста, милым Зигмасом. Я вам не поролоновая игрушка.

– Значит, в больницах ты видел только грубость, злоупотребления? Не лечили тебя, не ухаживали за тобой денно и нощно такие же люди, как ты сам, собственными заботами замороченные? Скажешь, нет? Не поверю! Задумывался ли ты когда-нибудь о медсестре, которая должна обойти полсотни, а то и больше больных? – Перед Наримантасом всплывает Нямуните с перекошенным злобой ртом, нет, лучше не вспоминать! – А врач… Ночью оперировал, днем снова оперируй, снова бинтуй… Чашечку кофе не принесут, чтобы хоть как-то успокоился – плетись в буфет, толкайся в очереди с дрожащими руками, которые только что спасли или потеряли человека!..

На театрально протянутые к юноше ладони врача уставились налившиеся жалостью, почти испуганные глаза. И Наримантас, уже остывший, чувствует укор совести: пусть мальчик не прав, нападая на белые халаты, но прав ли я сам, так безоговорочно их защищая?.. Снова возникает в памяти сегодняшняя Нямуните, топчущая саму себя. Нет, не террор алкоголика превращает ее в бездушный и наглый автомат… Ты отлично знаешь, чьих рук это дело, тебе хорошо знаком виновник, его колючая шкура! И с Зигмасом ты сцепился, чтобы юношеское исступление соскребло с души стыд – не решился подойти, одернуть ее и тем самым взять на себя долю ответственности…

– Рассчитываете на благодарность? Не дождетесь! Добродетельная медицина… Выходила вот с горбом, и радуйся теперь жизни! Я и радуюсь! Счастлив! – молодой Казюкенас почти кричит, его фальцет то устремляется вдаль, царапая окна корпусов, то сплющивается у ног, натолкнувшись на цветочную клумбу. Тело вздрагивает, и, помогая словам взлететь, режут воздух длиннопалые ладони, мечутся, словно сбиваемые вихрем птицы, и больше, чем слова, выдают тоску по чему-то очень простому, что не дано ему испытать, чего не заменят ни занятия физикой, ни дорогой костюм. Ни даже сестра, которая сегодня не пришла сюда с ним. Оба они подумали о ней – вздернутая губка, глаза, уютно освещающие круглое личико, хранящие какую-то свою тайну…

– Давай поговорим без церемоний, Зигмас. Как мужчина с мужчиной. Хочешь повидать отца?

– Прекрасная мысль, поздравляю! Почему бы ему не полюбоваться на горб сыночка? Ведь по его милости… – Молодой Казюкенас скрипнул зубами.

– Что, Зигмас, по его милости?

– Скажем, корректурная ошибка!

– Так зачем же ходишь? – Наримантас мрачнеет все еще дерзит юнец, хотя несколько раз хрустнул как деревце, которое гнут дугой, и он злится на себя размяк, чуть было не разрушил с таким трудом возведенную вокруг больного стену.

– Жду.

– Чего?

– Разве сюда запрещается ходить? Не бойтесь, не подожгу вашу больницу… С удовольствием бы устроил фейерверк, да в тюрьму садиться неохота.

– Лежачего не бьют, Зигмас. Это не по-джентльменски.

– Говорите, доктор, яснее! – Профиль у Зигмаса острый, как лезвие бритвы.

– Твой отец тяжело болен.

– Не верю! Не верю! Великий человек и вас, доктор, обманул… Обвел вокруг пальца! О, это он умеет, когда ему выгодно. Лечит геморрой, приобретенный стпротирания мягких кресел? Объелся икрой, угрями, красной рыбой?

– Не понимаю тебя, Зигмас.

– Я и сам себя не понимаю! – Не в чертах лица и не в жестах, скорее в неуловимом внутреннем свечении проглядывает его сходство с сестрой; не хватает ее Наримантасу, измученному сценой в приемном покое и этим тягостным разговором, а более того – мучительным ощущением обиды, не своей, чужой, но непосредственно его касающейся, как касается его теперь вся жизнь, говоря словами горбуна, «великого человека», похожая и непохожая на его собственную, отозвавшаяся там, где он и слабого эха не ожидал. – Ненавижу его, ненавижу… Как горб!

Зигмас вдруг отпрянул в сторону и быстро за шагал прочь; горб поднимается и опускается в такт шагам и не сулит мира, даже перемирия, как все сегодня как просьба Казюкенаса поговорить с Зубовайте как позорное поведение Касте в приемном покое.

11

– Ну и что доктор?

– Какой еще доктор?

– Показывал пальчик папаше? – Шарунас отдирал зубами железную пробку с бутылки пива, в маленьких воробьиных глазках беззлобная насмешка.

– Ха! Для меня он не доктор.

– А ведь ничего старик, – прозвучало уважение, наличие которого я и не предполагал у перемазанного сажей железного человечка.

– А твой где? – Я ни разу не видел его отца.

– Путешествует. Сено собакам косит… То ли в Казахстане, то ли в Киргизии… Пальчик не болит?

Кто его знает, болит или нет. Ранка запеклась, под коркой иногда покалывали иглы, аж в плече отдавалось Я бы, пожалуй, смотался в больницу к отцу, если бы не сотенная Казюкенене. А вдруг она отправилась туда своим солдатским шагом и потребовала от Наримантаса невесть чего? А сотня разлетелась – по десяткам, по пятеркам, только запах клубники раздражает обоняние.

– Монет тебе не жалеет. Правда, ничего старик. Закладывает?

Ну с тобой-то пить не станет, а грыжу нахалтуришь – вправит!

– У тебя, парень, где грыжа? В мозгах?

Шарунас допил пиво и расхохотался, снова равнодушный ко всему, что не машина, не детали, не инструменты.

Ей-богу, не выношу этого городского захолустья! Трясешься в набитом автобусе, как собака, шаришь взглядом по сторонам – никакой радости! Не сверкают на длиннющей улице, гордо именуемой проспектом, алюминий и стекло, тротуары разворочены, после вчерашнего дождя стоят лужи. Серые, объеденные козами склоны холмов, заводы и склады, постройки первых послевоенных лет – вот и вся красота, следует еще упомянуть о густом потоке автомобилей да стае ворон над почерневшими чахнущими соснами. Отвернувшись от рыгающего пивом, перемазанного известью маляра, попадаю в сферу ароматов потеющей поварихи еще мгновение, и задохнусь, не успев по примеру одного известного немецкого поэта воскликнуть «Больше воздуха!» Стараюсь не дышать, а в голове...

– Влада, сто световых лет!

– Думаешь, поверю, что рад?

– Чертовски! Где, в какой норе прячешься? Весь город исколесил, пока нашел.

– Хоть разок и тебе… Не врешь?

– Все олл райт, девонька? Как там? Не раздалась в талии?

На круглое лицо набегает облачко – дурацкая подозрительность, и ничего более!

– Бесстыдник… Еще смеется! Я некрасивая, глупая, но не толстая.

– Ура! Предлагаю отпраздновать встречу, но, увы, мои финансы…

– Есть о чем! Поддала вчера ногой на улице бумажку – смотрю… Кому ни совала, не берут…

– Доллары?

– Рубли.

– Пропьем и рубли! Кафе, ресторан?

– Нет, Ригас. Давай уж лучше в пивной бар, а? Люблю смотреть на твой мокрый нос…

Что ж, если мой мокрый нос – столь захватывающее зрелище, немедленно окунем его в пену! И начинаются хихоньки да хахоньки, перемежающие нашу болтовню: снова забываю об осторожности: а ведь не должно повториться падение в пропасть, не должно! Слова и обрывки смеха мелькают зазеленевшими деревцами. Мне самому странно: не бездонная пропасть – освежающий шелест?

Уже недели две Влада играла со мной в прятки и, как назло, всплывала в воспоминаниях. Ох, что-то не верится, будто осталась она в той доброй стране, которую я выдумал, ретушируя ее портрет, чтобы немножко симпатичнее выглядела. По-прежнему торчат широкие скулы, копной жесткие, как конский хвост, волосы; уж не скрывает ли она от меня повод своего исчезновения? Теперь все ее черты раздражают, особенно неразгаданные, а придется, стиснув зубы, любезничать, быть терпеливым. Не зря Сальвиния бросила: прощаешься с Владой!

– Ну-ка, малышка, дай на тебя посмотреть!

Когда пробиваемся в осажденную народом полутемную пивную, она норовит сунуть мне пятерку, да так, чтобы я не заметил. У нее горят щеки – ведь могу рассердиться! – и в пожаре щек тает некрасивость. Не увеличивается ли таким образом счет, который в один прекрасный день она предъявит мне, открыв свое истинное лицо? Нет, нет, Влада попросту неравнодушна к пиву. До сих пор меня не интересовали ее вкусы… Неужели и она, такая нетребовательная, что-то любит, а что-то, возможно, и ненавидит? Только этого не хватало… А пьет слабо – пригубила и уставилась над шапкой пены на меня. Осмелев, тянет руку и касается пальцем адамова яблока, чтобы почувствовать, как дрожит оно, повторяя ритм глотков. Смотрит и загадочно улыбается, будто она много старше и знает, что такое утраты. Дангуоле – мать, а так не смотрит! От глотка пива, от гомона вокруг Влада смеется громче, чем обычно, хотя едва ли ей очень весело среди отдувающихся, что-то бормочущих, икающих мужиков. А ведь сразу сообразила, что мне неудобно вести ее туда, где просторно и светло, где никто не цедит под столом водку в пивные кружки. Ну что ж, тем лучше! Значит, поняла и решила тихо, без упреков отступить… Ни черта она не исчезла. Зачем бы в таком случае заговорила о ней Сальве?! Нет, и с росой не испарилась, если трясусь вот в душном автобусе, задыхаюсь от запахов, распространяемых пьяным маляром и надушенной поварихой. О спокойной и легкой развязке мечтал я, особенно после очередной встречи, утолив жажду… Даже сочинил монолог – прощения и обиды, унижения и зависли. Мне бы радоваться, что не давлюсь ложью – когда лжешь без слов, не так противно! – однако выбрался из автобуса унылый и злой. Не был убежден, что Влада действительно мне не нужна или не будет нужна, когда удовлетворю требование Мейрунайте.

Ревела лавина машин, непрерывная и, казалось, не управляемая разумными существами. От ее гула звенело в голове, будто висел я в полном одиночестве в безвоздушном пространстве, среди грозно парящих, до жути одиноких сатурнов… Неужели затосковал бы по ней, решив разрубить топором нашу связь? Брр! Приходил в себя и снова боролся с предчувствием, что такие связи, как наша с Владой, зарождающиеся почти без участия рассудка, одним махом не оборвешь – мы переплелись корнями и, если разрубить один узел, наткнешься на другой, еще крепче, и неизвестно, кого ранишь, ее или себя… Услышал даже стук топора, словно вокруг огромный, без конца и края, лес. Природа, ее строгость, медленное загадочное движение всегда несколько озадачивали меня. Хорошо природе! Камни шлифуются веками, перегной на ниве тлеет из года в год, а сколько мгновений отведено под твой старт? Божья коровка, карабкаясь по стебельку, и не подозревает, что высота, к которой она стремится, – на вершок от земли. А не божья ли коровка я сам для какого-нибудь космического существа, наблюдающего в инфракрасный микроскоп за моим упрямым карабканьем вверх? Зачем гореть и мучиться, если впереди всего-то вершок? Равнодушие природы ко всему, что именуется деятельностью, стремлением и целью, плавит в руках и в груди металл, без которого в человеческой толчее мигом раздавят..

Очутись мы ранней весной наедине не в лесной глуши, а в квартире, где ковры и полированные секции, гарантирую, не случилось бы того, что случилось. Влада не боится ни леса, ни полей, среди деревьев и папоротника перестаёшь замечать ее толстые ноги, посиневшие ладони.

– Послушай, Влада, ты знаешь, что такое бином Ньютона?

– Бинокль Ньютона?

– Если бы понадобилась новая богородица, рекомендовал бы тебя…

– Еле-еле тяну на своем заочном… Когда целую смену ворочаешь туши…

Она не стыдилась своей работы, хотя долго не хотела говорить, где вкалывает, словно чувствуя, что деятельность ее мне не понравится.

– Терпеть не могу твоей мясной лавки! Свиные головы в корытах, печенка, копыта… Почему не устроилась в парфюмерию?

– Там требуются красотки. К тому же…

– Смелее, смелее! Философского минимума не сдала бы, а социологию, вижу, раскусила.

– К тому же… люблю рубить мясо, когда у мясника нашего запой. Заведующая говорит, здорово получается.

– Не знал, что разделка туш – тоже искусство!

Влада пожимает плечами. Мы на чердаке, где я отгородил уголок под студию. Задубевшие кисточки, мешанина красок и сухой голубиный помет. Неподалеку белеют латаные простыни Жаленисов. Голубей они гонят, чердачное окно стеклят, а я его снова выбиваю…

– Красиво, Ригас! Будешь известным художником! – Глаза Влады прилипают к моему «Морю», как будто найдет она в нем то, чего не находит в моих руках, когда не переплетены они с ее руками. «Море» пылится, унылое и бездушное, как простыня. Кто заставил меня тащить Владу сюда, куда не ступала чужая нога? Скорее всего предполагал, что виртуозка по разделке туш ляпнет бессмыслицу, которая окончательно отобьет у меня охоту к безнадежной мазне. «Море» было фикцией – не люблю я его, ни спокойного, отражающего небеса, ни вздыбленного волнами. Начинал с воодушевлением, терпения, выдержки хватило ненадолго, обманывал себя, и все… Хорошо у моря тем, кто катит отдыхать в собственном авто, живет в прекрасной вилле, лопает за покрытым скатертью столом! Да, они искренне любят море, почему бы и нет? Совсем другое оно, когда целый час толчешься в очереди за разбухшей сосиской или если бесконечно идет дождь, а ты свернулся на чердаке, как гусеница! Подле твоей раскладушки развешана одежда, сквозь дощатую стенку слышно, как один за другим плетутся в туалет соседи… Уборной – вот чем отдает ваше хваленое море, а не парусами, йодом и рыбой! Безнадежен мой протест, если «Море» нравится Владе. Срываю полотно, швыряю его в угол, наслаждаясь ужасом, которым полны глаза Влады, понимающей, что такое утрата… Продавщица-виртуоз! И как это осмелился я связаться с ней? Кому вручил вожжи своей судьбы? Хватит, довольно! Отворачиваю – и снова в свободном полете. В свободном?..

Если бы не обстоятельства, если б не надо Было уладить кое-что, силой бы меня сюда не загнать! Ревет поток машин, в горле першит от пыли и бензинового смрада. Не сверкают витринами магазины – нет здесь витрин, засиженный мухами гастрономчик местного значения да пивная цистерна, пустая, как подбитый в сражении танк. Не видать и кафе, куда можно было бы завернуть словно в гавань, приятельски кивнув швейцару – салют, амиго! И тут же перед тобой распахивается осаждаемая, но непреодолимая для толпы пижонов дверь. Амиго – реэмигрант из Аргентины или Бразилии. Дурак!.. Оставил пальмы, золотые пляжи Рио, грудастых мулаток, чтобы подобострастно кланяться какому-то белобрысому поросенку? Скажи, амиго, правда ли, что там не улыбки – молнии кидают сладострастные шоколадные девочки? «Рио. Рио, Рио, звезд огоньки – с тобою вечно, Мария, я и прелестный Рио!..» Не хватит ли издеваться над собой? Какая-то девка, какая-то там Влада… Из-за нее приплелся на задрипанный проспект, потею в магазине с пыльными оконцами… Толкаются женщины, волокут набитые сумки, а мамаш, в свою очередь, тянут за юбки хнычущие детишки… Готов голову прозакладывать: ни одна на «Волге» не подкатила!

– Девятнадцать часов пять минут! Читать умеешь? – Нежное личико продавщицы черствеет, как у милиционера, задержавшего нарушителя: над не слишком белой наколкой загорается нимб: «с 11 до 19».

– Я из Рио-де-Жанейро, мисс! Может, соблаговолите продать «Экстру»?

– Для иностранцев исключения не делаем!

Блат, всюду нужен блат, а то железное «от – до». Шиш у нее за свои кровные получишь, если ты не ее почитатель или не знакомый шурина ее двоюродной сестры. Что я сеньор из Рио, не поверила, а ведь сунула типу с боксерскими ручищами бутылку, завернутую, словно это мороженая утка… Вылез бы я важно из «мерседеса», наконец, из скромного «мильмана» или крохотной «симки»! Если хорошенько подумать, сгодились бы и «Жигули», 2103 за сертификаты. Существует же по ту сторону Атлантики дядя – если его не сожрали крокодилы! Мог бы и папаша наскрести на «Жигуленка» – каждый божий день по пять часов возле операционного стола вкалывает! – только и заикнуться не смей, разинет пасть, как крокодил: «Не ворую и взяток не беру!»

Зачем воровать, грабить? Благодарность больного – одно из самых чистых чувств очерствевшего человека. Гнушаетесь этой… э… благодарностью? Не улыбается вам запах клубники? Тогда есть другой выход: почему бы вам, доктор Наримантас, не отправиться в Эфиопию или Танзанию? Неглупые люди и оттуда на колесах прикатывают. Два-три годика на жарком солнышке, и в кармане у тебя хрустящая пачечка сертификатов! Бой, напевая, плелся бы по утрам на базар, варил тебе на обед экзотических африканских рыб. Если улыбнется счастье, не боя получишь, а служаночку… Ведь не дряхлый же старик, хотя и прикидывается столетним. И Дангуоле так говорит. Ах, Дангуоле, Дангуоле, куда ты и надолго ли?

Сквозь глыбы грузовиков робко сверкнул неон. Кафе. И буквами поменьше «Столовая». Снова «от – до»? Нет. Получаю бутылку и конфеты, сдобренные рыданиями буфетчицы: за окном грузовик сшиб мотоциклиста. Когда на улице что-то грохнуло, она как раз фужер вытирала, фужер упал и не разбился – мне был предъявлен этот стеклянный счастливчик, – а бедный мальчишечка… От головы осталась одна покрышка желтый шлем. Я поспешил убраться из кафе, колеса грузовиков растаскивали насыпанный на кровь песок – такая сила, такая мощь, но смоет пятно только дождь… Неприятно заныл указательный палец, вверх, по руке, как током стегнуло. Может, и мальчишечка мечтал о Рио? Да пошел он, этот Рио, эта вонючая экзотика! Лучше подумал бы, старик, что будешь Владе петь. Хорошо, если все о’кэй. А если нет? Потремся лбами, поблею ягненком, и растает Влада, как масло на сковородке… Не обманывай себя, она, как другие: попробуешь стряхнуть – клещом вопьется. Плевать. Карманы ветром надуты, словно паруса, Морю моему энергичными мазками придают сочность голуби, так что никаких у тебя, девонька, перспектив до 2000 года. Насмотришься на всех этих мотоциклистов, на этих смертников… А! Да не жалко мне никого, на улицах давят только разинь и неудачников, учтите это, граждане!

– Поллитровочка – пятерка… Поллитровочка… – бормочет мне в спину недоросток с детскими ручками и стариковским лицом. От колясок косятся мамаши, с балконов, из подъездов, с затененных лавочек провожают глазами пенсионеры. Развелось их, всеслышащих и всевидящих, готовых свидетельствовать, обвинять, судить. Так, кажется, и разорвали бы каждого, пробирающегося в женское общежитие, впрочем, какое там общежитие – набились девчонки в трехкомнатную квартиру, и все. Без поллитровочки-то девушки не пустят!

Недоросток спотыкается о готовый ткнуть его ботинок. И не вмажешь по-человечески, раз общественность против тебя.

– На рубль, и заткнись!

Шаг, другой, и проглотит лестничный зев, надежная темнота. Только бы проскочить поскорее мимо скамейки в тени клена, бесчисленные парочки отполировали ее до блеска. Не посмотрев в ту сторону, улавливаю легкий, как пух, и одновременно тяжело давящий взгляд. Будто всю жизнь ждет на скамейке эта женщина, невидимая сила сотрясает ее – судорожное движение, и резко поворачивается гладко причесанная голова, снова судорога, и за головой сотрясается туловище, втиснутое в блузку снежной белизны. А взгляд словно неподвластен увечью – не отрывается от ворот. Ждет кого-то бывшего, а может, и не существовавшего, только ни в коем разе не меня, однако провожает глазами с материнской снисходительностью, которой пугаешься, как внезапно выросшей у тебя второй тени – не доводилось встречать человека с двумя переплетающимися тенями, разве что на освещенном прожекторами футбольном поле.

– Ну вот и явился, – доносится со скамейки, и от звучащего в голосе докучливого незаслуженного одобрения подкашиваются ноги. – А то уж думали, не заболел ли наш женишок?

Шелестели шаги, ревели телевизоры, высокий мужчина в зеленой рубашке, как младенца, укутывал на ночь крохотного «Запорожца». Двор угрюмо темнел, как все каменные колодцы, лишенные солнца, и мне показалось, что утоптанная, в пятнах мазута дорожка закачалась под ногами. Где я? Как попал сюда? Затаив дыхание, проскользнул мимо клена, с леденящим душу звуком хрустнули мои переплетенные тени, словно кости сбитого машиной человека.

На месте звонка зияла дыра – месть какого-то разгневанного поклонника. Без длительных переговоров, пересыпанных градом столь любимых здесь насмешек, в двери не проникнешь. И все-таки они открылись. Волнующе пахнуло девичьей беззаботностью: щебетание, пар из ванной, разнообразнейшая косметика. Сметая летевшие в спину нелестные реплики, грудь захлестнула радость. Все в порядке, Ригас! Ну, набивает себе цену Влада., а что еще бедняжке остается? Постараюсь быть нежным с ней. Взвизгнула завернутая в банное полотенце выскочившая из ванной пухленькая блондинка. Ага, Дануте, техник по холодильникам (техникум с отличием и полсеместра механического факультета!).

– Хэлло, Дана, тебе бы в спринте попробовать! Хочешь, потренирую?

– Спасибо! Не пришлось бы после твоих тренировок проситься в тяжелоатлеты.

Сквозь окутывающее Дану облачко высунулась острая мордочка, во рту не зубы – щербатые гвоздодеры. Ну, конечно, Мяйле, секция бытовой химии (блат на импортный стиральный порошок и антифриз!). С кривозубой поосторожнее, хотя с удовольствием выложил бы ей правду – самая противная из всего цветника.

– А где малышка Лайма? – Не соскучился я и по Лайме, толком и не помню, которая из остальных двух, еще не показавшихся Владиных сожительниц Лайма длинная, с проволочной, небрежно причесанной гривой (готовые мужские костюмы и пальто!) или длинная, в парике, похожем на эмалированную кастрюлю (отдел «Рыба», блат на селедку!)?

– Лежит в лежку. Ты, кстати, не умеешь лечить мигрень? Садись, садись. Не поверю, что явился без эликсира жизни.

Уж эта зубастая Мяйле! Словно знает, какая забота меня гложет. Ловко смахнула с тахты халатик, чулки, сунула продолжающей вытираться Дане. В угловой комнатке, за облепленной фотографиями кинозвезд дверью, вздыхала Лайма, а может, и Влада ждущая специального приглашения. Подождет!

Выставил со стуком бутылку, небрежно бросил на стол коробку конфет, будто сверкали в ней бриллианты или жемчуга, а сам я был султаном нефтяного островка. Вездесущий, неотступно наблюдающий за мной спутник хохотал, схватившись за животик. Далеко мне было до шика пьяных сантехников, Мяйле сочувственно вздохнула, однако я привлек новых зрителей. Покачивая бедрами, уперев в бок руку, выплыла из угловушки незнакомая девица с красивым наштукатуренным лицом.

– Ромуальда, новенькая. Пошла в консерваторию, прошла в фирменную булочную! – Мяйле сделала книксен перед девушкой, потом передо мной. – Знакомься – Риголетто.

– Ригас, – пробормотал я. Терпеть не могу свое полное имя в чужих устах.

– А прелестно звучит! – Ромуальда завращала глазными яблоками, перестарается, и выскочат они из зелено-синих ям. Сразу же стало ясно, почему не приняли ее в консерваторию. – Настоящее ваше имя или псевдоним?

– Один из псевдонимов, – хихикнула Мяйле.

– Вы писатель? Журналист? Не говорите, сама угадаю!

Не иначе, во сне померещилось бедняжке подобное – встретить знаменитость и накрепко в нее вцепиться.

– Я видела вашу фотографию, правда в профиль… Вы поставили «Битву при Жальгирисе»? Нет? Так кто же вы?

– Сам сеньор Феллини! Неужели не узнала? Только ты, Ромуальда, опоздала. Сердечко маэстро принадлежит другой. – Мяйле издевалась над нами обоими, девушки прыскали, посасывая мои конфеты.

– Никогда не поздно, – скромно и разумно парировала Ромуальда, опустив свои красивые глаза. – Мало ли покупателей на меня пялится. Некоторые даже пирожные на прилавке оставляют.

– Он свои пирожные на другом прилавке оставил!

– Хэлло, сестрички! Неужто вы Владу за обедом съели? – Время прекращать комедию, но боюсь, то, что я узнаю, едва ли обрадует меня – не к добру кусается Мяйле, не к добру они темнят.

– Маэстро ясновидец, не так ли? Долгонько дожидались, пока он по Владе соскучится! – Теперь Мяйле выступала не только от собственного лица, но и от имени Дануте и Лаймы, и той, безымянной, в парике кастрюлей, и даже этой накрашенной полуидиотки.

– Не кривляйся, акулья пасть! Где Влада?

– Теперь в ее кроватке Ромуальда!

– А Влада – ха! – в чьей? – Так и вижу со стороны свою наглую подхалимскую морду.

– У Владочки нашей другое на уме. Как можно больше кислорода!

– Воздух у вас действительно не того! – Я встал, не ожидая детальных объяснений.

– Иди-ка ты… вон! И захвати свои пол-литра! Пригодится в другом общежитии. Привыкли за бутылочку, за конфетки… Ненавижу вас всех! Девочки, смотрите и запоминайте… Будущий папаша во всей красе!

Плетусь назад, будто мне под вздох врезали, а потом еще головой об стену били. В глазах темно, все вокруг какое-то искаженное, нереальное. Двор сузился и словно в тартарары провалился, в глубь земных недр. Не двор – туннель в зыбкой мгле, и я не могу найти точку опоры. Шатаюсь вместе с землей, мысли в голове путаются, бьются друг о друга. И – в осколки, кроме одной: «Все кончено, Риголетто!» Как будто заело пластинку, вертится и вертится эта оперная фраза: «Все кончено, Риголетто!» Я не протестую против Риголетто – не все ли теперь равно? – только растираю каплю на щеке. Удивленно нюхаю ладонь – так поступал в детстве, острекавшись крапивой или ободравшись о ржавую проволоку. Слезы? Реву, как маленький? Еще умею плакать? Пораженный своими способностями, забываю даже о проваливающемся в глубь земли туннеле.

– Что случилось, молодой человек? – спросили, как ребенка. Не должен был бы я уже интересовать посторонних, однако интересую. Голос шел от клена, с отполированной скамейки, женщина в белой блузке все еще торчит там, сейчас поднимется, поплетется следом, волоча короткую ногу. Исчезнуть, растаять в толчее улицы, пока не засосала ничего не требующая взамен доброжелательность!.. Но меня как бы несет волна, прибивает против воли к скамейке, отполированная доска скрипит подо мной, и я уже не сомневаюсь: есть в мире такая доброта, какой одаривают нас горы и моря, хотя видим их только на экране, такая, как редкоземельные элементы таблицы Менделеева, в чистом виде в природе не существующие!

– Добрый вечер, – говорю я не своим, то есть не вежливо-насмешливым, а глухим голосом преступника. – Не видели случайно Владу?

– Владочку? Видела, как не видать!

– Где она… Влада? – Выговариваю имя и улавливаю теплый запах – так пахли ее разогретые солнцем волосы летним днем на ржаном поле…

– Не знаешь, дорогой? К матери уехала.

– Беда какая или что?

– Какая беда у молодых – не прежние времена. Ребеночка ждет.

– Ребеночка?

– Ребеночка – радость великую! Говорят, ему чистый воздух нужен.

– Чистый воздух? Он же еще не родился.

– А такому больше всего воздуха-то и надо. Уехала наша Владочка дышать…

– Ничего не просила… передать? – Растроганный заботливостью Влады, я наконец осознаю чрезвычайную важность чистого воздуха.

– Вроде бы ничего. – Боль вонзается в висок, пот струится по шее, по бороздке на груди.

– Обо мне не вспоминала?

– Люблю, сказала, не хочу Риголетто надоедать.

– Чтобы она мне надоела? Никогда! – Я возмущен девушкой, которая уже не Влада, а Владочка и за двоих дышит воздухом.

– Говорила я ей, а она: времени у него нет.

– Святая истина! – Я радуюсь тому, что оправдан, и склоняюсь к её руке – поцеловать, как никогда матери не целовал. – Действительно, даже подумать о значении чистого воздуха для будущих поколений нет времени! Но отныне все изменится! Я… то есть мы с Владой… то есть с Владочкой…

Отдернул руку, как от капкана – скамейка пуста, на спинке белая тряпка: платок или полотенце: возле кустов у стены дома топчется мужик в зеленой рубашке – боится, как бы не сунулся в его «Запорожец»? Дуй, парень, отсюда, пока вором не обозвали… Этого еще не хватало! Бросаюсь на улицу, не особенно светло и здесь, но не мерещится, как во дворе, что ты в туннеле или в лабиринте. Тьфу, какой там, к черту, лабиринт – так, дыра, истоптанная, стиснутая кирпичными стенами, кишащая днем людьми, словно муравьями. И никакой женщины нет, слюнтяй ты, распустил нюни! Не дождешься сочувствия, тем паче снисхождения! Все только для себя хороши, а ближнего своего… Остерегайтесь ближних!

Навалились ближние, внесли, как мешок, в автобус. Крепко натолкали в спину и бока, ну и я в долгу не остался. Старику, отдавившему мне ногу, заехал по спине его же покупками – обвешан узлами и коробками, как верблюд! Не знаю, чем стукнул, кофейной мельничкой или малярным валиком, но только старик тявкнул от боли, повернул морщинистое, пылающее от ненависти лицо… Тут, по крайней мере, все ясно – любовь с первого взгляда. И обоюдная! Я юркнул за даму в шляпе, агрономшу или учительницу, и, пока старик не очухался, двинул его в бок, он разинул дупло рта, взревел. Его лицо, взмокшее, словно ошпаренное, исказилось. Что делать? Схватить хулигана за шиворот? Рискуешь покупками. Нет, от малейшего пустяка не откажется – деньги плачены. Не смотрите, что навозом от него несет, у таких денег навалом, складывает стогами, словно сено. Не откармливает ли бычка, как хозяин Дангуоле, а может, личную свиноферму развел? Вот бы и прел возле своих капиталов, так нет же, приспичило ему портить воздух в автобусах, да что в автобусах – в такси, в самолетах! Подай ему все самое дорогое! И еще давит своими копытами на мозоли интеллигента, считающего копейки. Задыхаясь от ненависти, старик на ближайшей же остановке выкатывается прочь со всеми своими покупками. Колорадские жуки – не старики, не пробьешься сквозь их твердые панцири!