Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)
Не в силах больше сдерживать отчаяние, Маренн опустилась на колени перед кроватью дочери и, уткнувшись лицом в одеяло, укрывавшее ее, разрыдалась. Подбежал Айстофель. Прижавшись мордой к плечу Маренн, жалобно заскулил, затем завыл, царапая лапой ее погон.
Маренн подняла голову и обняла собаку за шею. Уже не молодая, но еще крепкая, сильная овчарка доверчиво положила ей на плечи передние лапы и облизывала лицо. Темно-коричневые с краснотой глаза Айстофеля слезились.
– Ничего, ничего, – приговаривала Маренн, приникнув лицом к жесткой собачьей шерсти. – Он будет жив, твой хозяин. Обязательно будет жив. А мы… – она вздохнула, – я тебя не брошу, – ласково потрепала пса по загривку, – мы будем вместе. Обязательно вместе… Ты, я и Джилл. И еще Фриц с нами.
Айстофель навострил уши и, повеселев, помахал хвостом. Маренн улыбнулась. Берлин сотрясался от непрекращающегося обстрела русской артиллерии…
* * *
Несмотря на ухудшающееся с каждым днем положение на фронтах, бригадефюрер СС. Шелленберг не оставлял попыток добиться мирных договоренностей с англо-американским руководством и облегчить положение Германии.
22 апреля, получив сообщение, что русские танки достигли района Ораниенбурга, рейхсфюрер СС Гиммлер дал приказ четырем дивизиям СС под командованием обергруппенфюрера СС Штайнера остановить русских во чтобы то ни стало.
Шелленберг с тревогой думал о судьбе своей семьи. Никаких известий от Фелькерзама, которого он оставил в столице, чтобы уговорить Ильзе выехать, ему не поступало. Сам Ральф вопреки договоренности не приехал к нему в полевую ставку рейхсфюрера в Вустров в назначенный срок.
Связавшись при первой возможности с Беркаерштрассе, Шелленберг узнал от дежурного офицера, что штурмбаннфюрер СС Ральф фон Фелькерзам… погиб во время утренней бомбардировки 20 апреля. Удалось ли выехать из Берлина бывшей супруге бригадефюрера с сыном, дежурный ничего не знал.
Известие о смерти адъютанта и друга поразило Шелленберга – верный, незаменимый Ральф… Но он сразу же подумал о Маренн. Где она? Только бы не самое страшное… Ведь Маренн собиралась отправиться на переговоры к Ильзе вместе с Фелькерзамом.
– Фрау Сэтерлэнд у себя в клинике, наверное, – неуверенно ответил на его вопрос дежурный, – она почти не бывает здесь теперь…
Шелленберг вздохнул с облегчением: жива. В телефонной трубке раздался шум – что-то двигали, слышались голоса людей: продолжалась эвакуация. Связь оборвалась. Наверное, задели провод…
Бригадефюрер приказал, чтобы его немедленно соединили с Шарите. Несмотря на весьма трудную обстановку, телефон работал по-прежнему хорошо, и он услышал голос Маренн так ясно, как будто она находилась рядом с ним, в соседней комнате…
– Ким Сэтерлэнд, слушаю Вас…
– Ким, – вырвалось у него, – любимая моя. – Он не обращал внимания на удивленные взгляды связистов.
– Они уехали, Вальтер. Я отправила их, – ему показалось, что ее голос, потухший, усталый, когда она сняла трубку, немного оживился. Она сразу сообщила:
– Ральф погиб.
– Я знаю. Мне передал дежурный на Беркаерштрассе, – ответил он.
– Он спас мою дочь…
– Как Джилл?
– Она тяжело ранена. Она вся поседела, Вальтер, – голос Маренн задрожал. – Погибла Ирма, – он почувствовал, что она с трудом сдерживает слезы. – Вчера похоронили. Господи, я так жалею, что не послушалась тебя и не уехала, мы не уехали… Вместе с Ирмой.
– Так уезжай сейчас, – предложил он. – Я пришлю людей.
– Не нужно, – она старалась бодриться. Со мной остался Раух. Но дело в том, что мы никуда не можем ехать пока, Вальтер, – Джилл так плоха… – она держалась из последних сил. Он почувствовал, как сердце его сжалось – горький комок подступил к горлу.
– Что это гремит? – изменившимся голосом спросил он. – Бомбежка?
– Нет. Это русские стреляют. Прямой наводкой. Вчера начали.
– Ким…
– Не волнуйся за меня, – быстро заговорила она, – со мной все в порядке, мы вырвемся.
– Ким…
– Я ни о чем не жалею…
– Извините, герр бригадефюрер, – подошел адъютант Гиммлера и отвлек его, – рейхсфюрер просит Вас срочно зайти к нему. Он ждет Вас.
– Благодарю. Иду. Ким… – снова произнес он в трубку, но с другой стороны провода неслись неумолимые короткие гудки. Вот и они прекратились. Наступила тишина.
Последний бой
Наступление танкового корпуса генерала Штайнера, которое, как рассчитывали, спасет Берлин, так и не состоялось. Оказалось, что корпус существовал только на бумаге – он находился в процессе формирования.
Об этом исполняющий обязанности начальника штаба армии генерал Ганс Кребс вынужден был доложить фюреру после обеда 22 апреля 1945 года. Услышав весть, Гитлер покачнулся, болезненная гримаса скривила его лицо. Усилием воли подавив минутную слабость, он приказал выйти всем, кроме генералов и Бормана.
Не в силах справиться со своими беспредельно обманутыми надеждами, Гитлер начал бушевать. Его речь представляла собой глобальное обвинение всего мира в подлости и измене. Осипший в последние месяцы почти до шепота голос фюрера еще раз обрел что-то от своей прежней силы.
Привлеченные шумом, в проходах и на лестницах столпились обитатели бункера, а фюрер неистовствовал. Он проклинал армию. Никто из присутствующих не посмел произнести ни слова в свое оправдание. Ошеломленные генералы молчали. Фюрер потрясал кулаками, слезы катились по его щекам, и, как бывало всегда, когда в его жизни случались крупные катастрофы, сопровождаемые исчезновением чар, вместе с одним-единственным, доведенным до верхнего предела ожиданием, для него рухнуло всё. Вдруг он резко оборвал свою гневную речь: он услышал, как кто-то отважился возразить ему:
– Зачем винить армию? Она еще борется…
Все обернулись и расступились. Хрупкая тонкая женщина в черной форме СС, с темными волосами, заплетенными в длинную косу, стояла у самого входа, прислонившись спиной к холодной каменной стене. Она не испугалась и не смутилась, когда все присутствующие оглянулись на нее. Заметив взгляд фюрера, она выпрямилась, одернула мундир, но ее осунувшееся лицо землистого оттенка от усталости и пыли осталось невозмутимым – она спокойно смотрела на Гитлера. Фюрер узнал ее. Шаркающей походкой подошел, некоторое время пристально смотрел ей в лицо, затем спросил:
– Вы здесь?
– Конечно, – совсем не по-военному ответила она, – я с армией, которая сражается.
– Все кончено, – горестно покачал головой фюрер. – Все кончено. Война проиграна. Ничего предпринять больше невозможно, остается только умереть.
Упав в кресло, фюрер закрыл глаза, по его лицу разлилась мертвенная бледность. Всем показалось, что наступила роковая минута. Борман подтолкнул Маренн вперед: – Взгляните, Вы же врач, – прошептал он. Но Маренн не шелохнулась. Она видела, что фюрер сейчас придет в себя. Это было совсем не то, чего ждал Борман. Скрывая насмешку, она отвернулась от трусливого «царедворца».
Фюрер действительно вскоре открыл глаза. Он встретит смерть здесь, в городе, усталым голосом изрек он, на ступенях рейхсканцелярии, на своем посту. Кто хочет, может пробиваться на юг.
Борман, Кейтель и начальник Управления личного состава Бургдорф умоляли фюрера сохранять самообладание. Они просили его немедленно переехать в Берхтесгаден, но все попытки уговоров остались безрезультатными. Продиктовав текст телеграммы со своим решением о том, что он берет оборону города лично на себя, фюрер закрыл совещание. Все его участники были потрясены и измотаны.
– Он утратил веру! – воскликнула Ева Браун, бросаясь к Маренн, когда та вышла из кабинета фюрера. – Ведь если фюрер потеряет веру в успех, то все потеряно безнадежно. Господи, я не могу понять, как все это могло произойти, – она нервно сжимала руки Маренн, глаза ее были полны слез, – от такого можно потерять веру в Бога. Нет, нет, мы не позволим, чтобы нас схватили живыми, – голос ее дрожал.
– Успокойтесь, – Маренн ласково обняла ее за плечи, – не позволяйте ему принимать этих лекарств, которыми его пичкают доктора. Они намеренно губят фюрера. И идите к нему – он зовет Вас.
Однако новый приступ ярости не заставил себя долго ждать. Он случился, когда в разговоре с Гитлером обергруппенфюрер СС Бергер упомянул о народе, «который так долго и преданно выносил все». Наблюдая со стороны, Маренн не могла не заметить столь бросающиеся в глаза резкие перемены в настроении Гитлера – от состояния эйфории прямо, без какого-либо перехода, к глубоким депрессиям. Скачки этой диаграммы убеждали ее, что на состоянии психики фюрера сказывается наконец многолетнее злоупотребление мореллевской психофармацевтикой.
Не привлекая к себе внимания, она снова обратилась к Еве Браун. По совету Маренн Ева настояла, чтобы Гитлер распрощался со своим врачом вечером того же дня, но исправлять что-либо всерьез, как ни просила ее Ева, было уже поздно.
Смирение и равнодушие фюрера явились отнюдь не результатом его философского понимания своего положения и готовности принять неизбежное. Гитлер всегда был далек от какой-либо слепой покорности судьбе – и в депрессии он неизменно сохранял свой извечный тон отталкивающей презрительности. В фюрере открыто сосуществовали иллюзорная эйфория, подавленность и презрение.
Осознав это, Маренн не сомневалась, что врачеватели Гитлера целенаправленно готовили его к такому концу, причем на протяжении многих лет. А ведь именно фюрер, – Маренн полностью соглашалась с несчастной Евой, – будь он в здравом рассудке и обладай прежней волей и энергией, мог бы предпринять что-то радикальное для своего народа в эти катастрофические дни. Ни Геринг, ни Гиммлер, ни кто-либо еще. Ведь только в фюрера, каким бы он ни был, верила нация.
«Я – фюрер, пока я действительно могу вести. А я не могу вести, если буду сидеть где-то высоко в горах. В тысячу раз трусливее покончить с собой где-нибудь в Оберзальцберге, нежели остаться и пасть здесь…» – заявил Гитлер на все увещевания Евы и даже пошутил: «Я лягу спать и хотел бы, чтобы меня разбудили, если у моей спальни появится русский танк».
– Как Вы полагаете, – робко обратилась Ева к Маренн, – я тоже решила остаться… Я правильно поступаю? Вы извините, – она смутилась, – мне даже не у кого спросить совета. Мне так тяжело, так тяжело… Что бы Вы сделали на моем месте?
Маренн ободряюще улыбнулась ей.
– Даже будучи на своем месте, я остаюсь, – ответила она мягко, – конечно, Вам бы лучше уехать. Но Вы должны сами решить. Если Вы его любите…
– Я люблю его больше жизни! – призналась Ева.
– Тогда – оставайтесь…
– Ты же знаешь, я останусь с тобой. Я никуда не поеду… – Ева взяла фюрера за руки, спокойно улыбнулась. Его глаза сразу оживились, и он сделал то, чего никогда прежде не позволял себе в присутствии посторонних, – поцеловал Еву в губы. «Мы тоже остаемся», – повторили вслед за Евой личные секретари фюрера Траудль Юнге и Герда Кристиан. Гитлер настаивал на их отъезде, но женщины упрямо твердили свое.
Поблагодарив их за преданность, Гитлер прошел в кабинет, где его ждали генералы. Присутствовавший в приемной генерал Фегеляйн схватил телефон и, набрав номер Гиммлера, уведомил рейхсфюрера о происходящем. Вскоре Гиммлер перезвонил фюреру и умолял его не терять надежды. «Каждый из Вас, господа, – обратился Гитлер к присутствующим, – должен принять собственное решение о том, как быть дальше».
Геббельс находился дома, когда узнал, что его срочно вызывают к Гитлеру. Пока он собирался, ему передали, что Гитлер хочет видеть также Магду и детей. Фрау Геббельс спокойным тоном приказала няньке собрать детей к фюреру. Дети обрадовались: у фюрера их часто угощали шоколадом и печеньем, но мать догадывалась, что всех ждет роковая развязка. Однако она сумела изобразить улыбку и сказала: «Каждый из вас может взять по одной игрушке, но ничего больше». Фюрер предложил Геббельсу переселиться со всей семьей в фюрер-бункер.
К рассвету 27 апреля Берлин был полностью окружен. Два последних аэродрома захвачены Красной армией. В ту же ночь первые советские снаряды стали рваться на территории рейхсканцелярии, и бункер вздрагивал, когда наверху рушились стены. В некоторых местах наступавшие были уже на расстоянии примерно одного километра.
* * *
Накануне с последнего аэродрома, отчаянно обороняемого немецкими частями от наступавших крупными силами в этом направлении советских войск, Маренн отправляла на юг транспортные самолеты с ранеными, эвакуируемыми из Шарите.
В госпитале под охраной нескольких солдат во главе с Фрицем Раухом оставались только постоянные «жители» клиники – тяжелобольные психически пациенты, не подлежавшие транспортировке. Их Маренн предполагала передать заботам швейцарского Красного Креста.
Эти люди, для которых не существовало ни войны, ни политики, требовали особого отношения и обращения. По приказу Маренн их всех перенесли из подземелья в чисто убранные палаты во флигеле клиники, который менее всего подвергался обстрелу. Там же находилась и Джилл.
Советская артиллерия вела постоянный огонь по аэродрому. Самолеты взлетали под градом снарядов. Вместе с ранеными улетали также медсестры, нянечки, врачи. Тепло прощалась Маренн с людьми, со многими из которых проработала восемь лет, разделила трагические дни войны и осады Берлина. Они сопровождали ее на фронт, оперировали в прифронтовых госпиталях. Теперь фронт пришел сюда. Маренн отпустила весь персонал клиники. Напрасно настаивал де Кринис, хоть и считался старшим по званию и должности, чтобы остаться. Он тоже улетал на юг.
– Благодарю Вас за все, Макс, – ласково говорила ему на прощание Маренн, сжимая его руку. – Вы были мне не строгим начальником и добрым другом эти Годы.
– Я никогда не прощу себе, если Вы погибнете, – на глаза де Криниса навернулись слезы. – Никогда! Дорогая моя, поедемте!
– Я не могу, – мягко ответила она, – Вы же знаете, из-за дочери я должна остаться. А у Вас семья, интересная работа, не думайте… Не волнуйтесь за меня, – комок подкатывался к ее горлу. Не говоря больше ни слова, профессор сжал Маренн в объятиях, – я преклоняюсь перед Вашим мужеством, – прошептал он, – перед Вашей стойкостью. Храни Вас Господь…
Кто-то крикнул:
– Танки!
Маренн обернулась: на кромке летного поля показалась отступавшая немецкая пехота, а за ней шли русские танки.
– Скорее, Макс, скорее, – Маренн почти втолкнула де Криниса в самолет. – Прощайте! Свидимся ли еще когда! Спасибо Вам за всё!
Летчики подняли трап. Когда самолет, на борту которого находился профессор, оторвался от земли, танки уже выехали на аэродром и вели прямой огонь по уносящемуся на низкой из-за перегрузки высоте самолету. «Господи, хоть бы не задели!» – молила про себя Маренн, с тревогой наблюдая за машиной.
– Фрау, Вы что, в плен захотели, или жить надоело?! – какой-то офицер, почерневший от пороховой гари в обожженном пехотном мундире, грубо схватил ее за руку и потащил за собой. «Кажется, самолету удалось выйти из зоны обстрела. Слава Богу», – мелькнуло в голове у Маренн. Но как теперь вернуться в Шарите? Опрокинутый танком, ее «мерседес» горел в кювете. По всему Берлину кипели ожесточенные бои.
С наступлением темноты перестрелка стала заметно ослабевать. И русские и немцы устали от непрерывного боя. Но то и дело сполохи разрывов освещали руины города. Они возникали в пустых глазницах окон, среди развалин зданий и где-то у берегов Шпрее, где высился Рейхстаг…
Сжимая в руках автомат, Маренн осторожно пробиралась среди обуглившихся останков домов, с трудом узнавая знакомые улицы. Над городом взлетали ракеты. От полыхающих пожаров ночное небо, казалось, подсвечивается красным изнутри. «Словно и на небе тоже… Сатана правит бал, – подумалось Маренн. – Что ж, у него есть повод: земля и небо – все в его руках и в его власти».
Трассирующие пулеметные очереди проносятся в темноте. Правильно ли она идет? Надо быть очень осмотрительной и осторожной. Ведь в самом деле, не приведи господи, попасть к русским – в мундире СС, с погоном оберштурмбаннфюрера…
Кто поверит, что она только врач?! Плен сорок четвертого года хорошо помнился Маренн. Теперь не удастся так ловко выбраться, как тогда, – теперь все изменилось. А что будет с Джилл?
Ноют, едва слушаются усталые ноги, болит натруженный позвоночник, слезятся воспаленные от бессонных ночей глаза. Вдруг рядом осыпалась щебенка. Кто это? Русские? Маренн прижалась к земле, спрятавшись за еще горячим от дневных боев камнем. Напряженно всматривалась в темноту, потом… тихо рассмеялась: Айстофель! Как же ты нашел меня?
Пес, радостно махая хвостом, ткнулся влажным носом ей в руку. Все чувствуешь, все понимаешь… Ну, пошли дальше. По рассверленным вдоль и поперек железом улицам, вдыхая прогорклый от чада воздух…
Внезапно Маренн остановил резкий оклик: гак и есть – русские!
Сидевший у костра сержант обернулся на окрик часового и подошел.
– Что случилось?
– Да вот, товарищ сержант, показалось, вроде есть тут кто-то.
– Ну и?
– Все стихло.
Вспыхнувшая ракета осветила окрестности блеклым белым светом, выделив стройный силуэт женщины в немецкой форме, мелькнувший среди развалин. За ней пронеслась еще какая-то тень.
– Я же говорил, товарищ сержант! – обрадовался часовой. – Немцы!
Погоня все ближе. Они бегут за ней, строчат из автоматов – очереди проносятся над ее головой, свистят и разбиваются о камни… Слышны эти непроизносимые для европейца команды… Совсем уже рядом… Больное сердце вот-вот остановится – уже помутилось в глазах. Куда подевался Айстофель? Неужели убили? Нет, не могли убить, она бы слышала хотя бы стон, хотя бы вздох его…
Ноги уже не несут – слабеют, подкашиваются… Хватая ртом воздух, Маренн падает. Шум перестрелки доносится до нее, странно удаляясь. Ну, где же они, почему не подходят? Скорей бы! Что за отвратительное ожидание конца? Как год назад в Белоруссии: все повторяется, только кто мог подумать – у себя дома.
Да, она всерьез подумала так: у себя дома. Вот подошли… Но кажется, кажется… Маренн боялась поверить себе. Это немецкая речь! Она понимает. Откуда немцы?! Мысли путаются у нее в голове. С трудом приподняв голову, она открывает глаза: Айстофель! Сидит рядом, радостно помахивая хвостом. А над ней склонился какой-то офицер, в форме танкиста…
– Фрау Ким?! Вы не узнаете меня?
Зеллер! Фриц Зеллер! Сердце Маренн взволнованно забилось. Какая встреча! Кто бы мог подумать!
– Фриц! – она радостно улыбается ему. Он помогает ей сесть.
– Как Вы себя чувствуете, фрау Ким?
– Лучше, намного лучше…
– Не ранены? Не ушиблись?
– Нет, нет, все в порядке. Как Вы оказались здесь, Фриц?
– Наша часть стоит поблизости – в соседнем квартале. Ваша собака привела нас. Я же помню этого пса. Молодец!
– Вы с экипажем?
– Нет, я теперь в пехоте. Моя последняя машина сгорела в бою неделю назад. Воюю в пешем строю. Я заходил к Вам в Шарите. Мне сказали, Вы занимаетесь эвакуацией раненых. Почему Вы не уехали, фрау Ким? Вам никто не помог?
– Что Вы, Фриц! Предлагали, и не один раз, даже заставляли. По я не могу. Моя дочь Джилл тяжело ранена в голову и находится сейчас в Шарите. Пока ее еще нельзя трогать.
Мгновение Зеллер молча смотрел на нее. Она не сомневалась, что в этот момент, услышав о тяжелом ранении Джилл, он, так же как и она сама, подумал о Штефане.
– Как Криста? – спросила Маренн, чтобы переменить тему, – слишком тяжело было бы сейчас вспоминать.
– Не знаю, – ответил он, – я давно не был дома и не получал писем. Она с моими родственниками. По крайней мере, я так думаю. Я ничего не знаю наверняка. Даже то, жива ли она и увижу ли я ее когда-нибудь вновь…
– Обязательно, Фриц, обязательно, – Маренн ободряюще сжала его руку.
– Я никогда не забуду, что Вы сделали для меня, фрау, – проникновенно произнес Зеллер, глядя ей в глаза. – Никогда не забуду Штефана. Никогда не прощу себе…
– Не надо, Фриц, – Маренн ласково обняла его за плечи. – Может быть, и к лучшему, что он не дожил до всего этого. Хотя, видит Бог, еще месяц назад я не могла представить себе, что мне придет в голову подобная мысль. У каждого своя судьба…
– Я провожу Вас до Шарите, – предложил Зеллер.
– Спасибо…
* * *
Когда Маренн вернулась в Шарите, ее встретил встревоженный Раух.
– Я беспокоился за тебя. Мне сообщили, что аэродром захвачен.
– Теперь уже захвачен, – кивнула Маренн. – Но самолеты успели улететь. Последний взлетал под огнем прорвавшихся танков…
– Почему ты не на машине?
– Сгорела… Да и какая теперь туг машина. По-пластунски только надо. Господи, как я устала… – она присела на кушетку, сжав ладонями виски, – я чуть не угодила в плен, хорошо Айстофель выручил…
– Приходил посыльный из фюрер-бункера, – сообщил Раух. – Тебя просят срочно прибыть туда. И взять кого-нибудь из медицинского персонала.
– Кого? – изумилась Маренн, – все эвакуировались.
– Я передал, что кроме тебя, здесь никого нет. Просят тебя. Что-то случилось.
– Ладно, пойду, – Маренн поднялась, – только умоюсь и приведу себя в порядок.
– Я с тобой, – Раух решительно взялся за автомат. – Я больше не отпущу тебя одну.
* * *
Сотрудницу аппарата Геббельса Эльзу Аккерман тяжело ранило в уличных боях. Ей требовалась срочная помощь. Посланный Магдой Геббельс офицер принес нерадостную весть: госпиталь Шарите эвакуирован. Фрау Сэтерлэнд, на которую так надеялись, находилась на аэродроме, с которого осуществлялась эвакуация. Аэродром был захвачен советскими танками несколько часов назад, и судьба фрау Ким неизвестна. Возможно, она погибла. Возможно – улетела вместе с остальными.
– Но этого не может быть, – робко возразила Ева Браун, – насколько я знаю, ее дочь все еще находится в Шарите. Она не могла ее бросить.
– Конечно, – поддержала ее Магда Геббельс, – вот увидишь, – успокаивала она Хелене Райч, которая привезла сестру в фюрер-бункер, – скоро фрау Ким появится…
– Если бы можно было что-то загадывать в такое время.
Хелене уже не питала никаких иллюзий. Сознание не возвращалась к Эльзе. Все попытки привести ее в чувство не удались – врача не было. И даже если фрау Ким придет, наверняка окажется слишком поздно.
Хелене села на кровать рядом с сестрой и, положив ее голову себе на колени, словно укачивала ее. Вскоре к ней подошел адъютант Гитлера Гарри Менгесгаузен и передал, что фюрер хочет видеть ее.
– Великое дело, ради которого я жил и боролся, кажется, теперь гибнет, – сокрушенно сказал летчице фюрер, когда она вошла. – Все рушится, дорогая Хелене. И если армия Венка, которая уже близко, не прорвет кольцо окружения и не деблокирует город, – все погибнет окончательно. Я сочувствую Вашему горю, – он отечески обнял Хелене за плечи, – Вы были верным солдатом все эти годы и мужественно несли на своих плечах совсем не женскую ношу. Вы были моей гордостью, частью моей славы. Славой всего нашего народа. Все, что я могу сделать для Вас в эти трагические часы, – это дать Вам вот это, – он протянул Хелене капсулу с ядом, – может быть, в момент, когда страдания превысят степень Вашего терпения, это поможет Вам безболезненно покончить с ними. Но все же я еще надеюсь, дорогая Хелене… Армия генерала Венка подходит с юга. Он должен – он сделает это, – отбросить русских достаточно далеко, чтобы спасти наш народ.
Их разговор, точнее монолог фюрера, прервало появление Магды Геббельс, которая позволила себе войти, что бы сообщить Хелене, что фрау Ким пришла и положение Эльзы отнюдь не безнадежно. Услышав это известие, фюрер тут же отпустил Хелене.
– Идите, идите. Вам необходимо быть с сестрой. Благодарю Вас за все.
– Хайль Гитлер!
– Хайль.
В тот же вечер Гитлер прицепил «Железный крест» на грудь маленького мальчика с красными от бессонницы глазами, который уничтожил русский танк. Парнишка молча повернулся и вышел в коридор, где рухнул на пол и уснул. Его подняли, отнесли в одну из комнат и уложили на диван.
Пока в отдаленном помещении, – Магда Геббельс с готовностью уступила свои покои, – фрау Ким колдовала над Эльзой, Хелене не могла найти себе места. Она ходила из комнаты в комнату, курила.
По радио передали, что армия Венка вступила в Потсдам и скоро будет в столице. «Положение решительно меняется в нашу пользу, – надрывался диктор. – Близок перелом в войне. Берлин должен держаться любой ценой, пока не придет армия Венка!»
«Армия Венка не придет никогда», – горько усмехнулась про себя Лена: в переданной по радио военной сводке было раскрыто точное местонахождение Венка. «Можно не сомневаться, что завтра он не продвинется ни на шаг», – подумала полковник люфтваффе.
Она слышала, как фюрер, созвав совещание, высоко отозвался о Венке. Он назвал его «настоящим мужчиной» и выразил надежду, что русские истекут кровью в Берлине. «Что я потерял? Самые дорогие воспоминания! Что все это значит? Рано или поздно весь этот кошмар должен остаться позади!» – донесся до Лены полный драматических тонов голос Гитлера: фюрер цитировал Ришелье.
На рассвете, после приличной выпивки, повздорили Борман, Кребс и Бургдорф.
– Девять месяцев назад я пришел на свой нынешний пост с энергией и высокими идеями, – кричал Бургдорф, – я старался помирить партию и вермахт. Из-за этого коллеги-военные стали презирать меня, называть предателем. Сегодня мне ясно, что эти обвинения справедливы, я оказался наивным болваном!
Кребс пытался утихомирить Бургдорфа, но тот закричал на него:
– Оставь меня, Ганс, в покое! Обо всем этом надо сказать! Через сорок восемь часов, наверное, будет уже поздно! Хелене, – он увидел Райч в коридоре, – подите сюда, Хелене, – нетвердым шагом он подошел к летчице и, взяв за руку, потянул за стол. – Вы не дадите мне соврать, Хелене, – обратился он к ней, – молодые офицеры, Ваши офицеры и мои с верой фюреру тысячами шли на смерть. А ради чего? Ради Отечества? Нет! Они погибли ради этих свиней! – он ткнул пальцем в Бормана. – Ради этих жирных свиней. Ради их роскошной жизни, ради их жажды власти. Ради этого они уничтожили нашу многовековую культуру, истребили германскую нацию. В этом их вина. Где Ваш полк, Хелене? Где Ваши асы, Ваши мальчики? Сколько их осталось, двое, трое? А сколько было?
– Мой дорогой друг, – успокаивал генерала Борман, – не надо обвинять всех без разбора. Если даже кто-то действительно обогащался, я, по крайней мере, невиновен. Клянусь всем святым! Простите его, Хелене.
– Да, простите меня, фрау Райч, – генерал тяжело опустился за стол, сжав голову руками. Воспользовавшись паузой, Хелене вышла. Она слышала, как Борман сказал; «За Ваше здоровье, мой друг!» Послышался звон бокалов, потом наступило тягостное молчание.
Выйдя в коридор, Хелене прислонилась спиной к холодной стене, откинув голову, закрыла глаза. Ей хотелось оглохнуть, ослепнуть, провалиться в бессознательное со стояние, умереть, чтобы больше ничего не видеть и не слышать. Будь все проклято! Вдруг кто-то. ласково тронул ее за плечо. Она открыла глаза: Хартман. Не стесняясь, что их могут увидеть, – теперь уже все равно, она обняла его за шею. Он с нежностью гладил ее по волосам.
– Тебе надо отдохнуть, – предложил он мягко и сообщил: – фрау Ким уже вышла от Эльзы. С ней все будет в порядке.
– Я хочу видеть ее, – встрепенулась Лена.
– Она спит. И тебе нужно поспать.
– Все равно я хочу видеть ее. А Ким? Ким ушла?
– Нет. Она беседует с фрау Геббельс.
Когда Хелене прошла на половину Геббельсов, министр пропаганды сыпал проклятиями по адресу предателя Геринга и заявил, что те, кто остался в бункере, творят историю и умирают во славу рейха. Его громкие слова не тронули Хелене. Цену смерти во славу рейха в отличие от министра пропаганды полковник Райч знала не понаслышке.
Магда тепло обняла Хелене. «Вот видишь, – радостно сказала она, – я же говорила, все будет хорошо». Магда вообще вызывала у Хелене восхищение. Она и прежде знала ее сильный характер, но в сложившейся обстановке самообладанию фрау Геббельс могли бы позавидовать многие мужчины. В присутствии детей Магда неизменно сохраняла бодрое настроение. Желая поддержать ее, Хелене, а вслед за ней ее летчики Хартман и Лауфенберг рассказывали детям о своих летных приключениях, разучивали с ними песни. Дети не должны были догадываться о приближающейся трагической развязке. Но сейчас, воспользовавшись тем, что фрау Ким уже занялась с раненым Лауфенбергом, Магда отвела Хелене в сторону. Она чувство вала, что не может совладать с собой.
– Дорогая Хелене, – обратилась она к летчице, – то, что я скажу тебе сейчас, – это очень важно. Нас связывают долгие годы дружбы. Я любила и люблю тебя как сестру. Ты нередко помогала мне прежде в сложных для меня ситуациях. Я хочу… – Магда замолчала, вздохнув. Затем нервно проглотила слюну и продолжила, стараясь говорить спокойно, – я хочу, чтобы ты помогла мне в последнем, самом важном деле. Ты сильная, ты должна помочь мне и детям уйти из жизни.
Хелене не поверила своим ушам.
– Ты хочешь убить себя и детей?! – воскликнула она. – Зачем? Ты с ума сошла!
– Нет, – Магда решительно покачала головой, – я все обдумала. Мои дети принадлежат рейху и фюреру. Я очень боюсь в последний момент проявить слабость.
– Но это же безумие – убить детей!
– Им все равно не будет жизни. Вместе с рейхом для нас будет развеяно в прах все прекрасное, благородное и дорогое. После такого краха, Хелене, не стоит жить. Ни мне, ни моему мужу, ни детям. Они слишком хороши для жизни после такой катастрофы. Недавно фюрер подарил мне партийный значок, которые он долгие годы носил на своем пиджаке… Иозеф сказал… Ах, Лена… – Магда всхлипнула, больше не в силах сдерживать слезы, – ведь должно же быть хотя бы несколько человек, которые останутся верными до конца… Ради чего-то все мы жили, Лена…
– Но дети! При чем здесь дети!
– Лена, – Магда разрыдалась, обнимая подругу, – у меня не хватает сил… Я больше не могу…
– Я должен подчиниться воле судьбы. Капитан тонет вместе со своим кораблем, – снова донесся до них голос фюрера, – я не позволю Сталину выставить себя в клетке напоказ.
* * *
Кольцо вокруг Берлина стремительно сжималось. Снабжение по воздуху было полностью прекращено.
Американские газеты сообщили, что группа высокопоставленных нацистов без ведома. Гитлера согласилась принять от Запада любые условия, на которых можно было бы подписать Акт о капитуляции. Предательство Гиммлера стало очевидным.
Положение раненых и гражданского населения были бедственными. Двенадцатую армию Венка остановили южнее Потсдама, и войска вступили в тяжелые оборонительные бои.
На рассвете 26 апреля у озера Комо итальянские партизаны задержали автоколонну одной из отступающих частей, с которой, в надежде прорваться через испанскую границу, следовали из Милана итальянский диктатор Муссолини и его любовница Клара Петаччи.
Муссолини оставил свою жену дома, передав ей документы, в том числе письма Черчилля, которые, как он надеялся, помогут ей с детьми выбраться за границу. Несмотря на разногласия в стане партизан, одни из которых требовали расстрелять дуче на месте, а другие склонялись передать его в руки союзников, 28 апреля Муссолини и Клара Петаччи были казнены. «Не знаю, что со мной станет, – писала накануне отъезда из Милана Клара подруге, – но я не могу идти против своей судьбы».
