Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Покушение на Бога
Ночь на 20 июля 1944 года выдалась жаркой и душной. Было безветренно. И несмотря на то, что все окна на вилле Маренн в Грюнвальде были распахнуты, в комнатах дышалось трудно. Маренн, у которой от духоты разболелось сердце, не могла сомкнуть глаз.
Она завидовала Скорцени: утомленный любовью, он безмятежно спал рядом, во сне прижимая ее к себе. Стараясь не разбудить его, Маренн осторожно высвободилась из его объятий и, накинув на плечи легкий атласный халат, вышла в сад.
Здесь ей показалось прохладнее. Маренн села на ступени крыльца и закурила сигарету, наблюдая, как, заливая розовым светом чистый, безоблачный горизонт, на востоке поднимается солнце.
Вокруг царила тишина, только в лесу птицы трелями приветствовали рассвет. Маренн вспомнилось, как когда-то, когда дети ее еще были маленькими, она каждый день поднималась рано, чтобы приготовить им завтрак и собрать в школу. Потом провожала их на занятия и спешила на работу. На работу и на учебу, и снова – на работу… И так много лет подряд. А по воскресеньям она посылала Штефана в соседнюю лавку за продуктами.
Теперь, когда Штефана уже не было с ней, Маренн с особой грустью думала о тех годах. Дни, проведенные с сыном, незаметные прежде, приобретали в ее памяти особое значение. Чем дальше отдалялось эхо страшного сражения, унесшего его жизнь, тем отчетливее всплывали бессонными ночами далекие мгновения тех лет, когда он находился рядом. Она неожиданно вспоминала уже безнадежно забытые слова и лица, ничего не значащие в прошлом события… Из юности, из прошлых лет и зим ее мальчик беседовал с ней, на какое-то время снова приближаясь…
Маренн признавалась себе, что за год, минувший со дня его гибели, не проходило ни минуты в череде летящих месяцев – ни одной редкой, свободной минуты, – когда, оставаясь наедине с собой, она бы не думала о нем. Пронесся год… Боль ее не угасала. Она ушла вглубь, она разъедала ее изнутри. Казалось, она не сможет дышать без него. Но вот уже прошел год. Целый год… Как она прожила его? Как-то прожила… «Мой бедный, мой любимый Штефан, если бы ты знал как болит о тебе мое сердце! Сколько еще мальчиков погибло за тот год… Мне ли, твоей матери, не знать об этом. Скольких из них, раненных в боях, я спасла на операционном столе. Только тебя не смогла, милый мой… милый». На глаза навернулись слезы. Маренн сразу одернула себя.
Нет, нет, сейчас нельзя раскисать. В клинике ее по-прежнему ждало много работы: последнее наступлении русских в Галиции нанесло вермахту большой урон и раненые, отобранные ею в прифронтовых госпиталях для операции в Шарите, постоянно прибывали… Сейчас надо сварить кофе и будить Отто – днем он должен ехать в Вену для инспектирования школы подводных диверсантов.
Маренн затушила сигарету и, поднявшись, пошла принять душ. Проходя, она взглянула на часы в гостиной: они показывали начало седьмого утра.
* * *
В начале седьмого утра 20 июля 1944 года граф Клаус Шенк фон Штауфенберг, полковник, начальник штаба командующего армией в Берлине, правнук Гнайзенау – героя войны против Наполеона – выехал из своего дома на аэродром Рангсдорф для того, чтобы лететь с докладом в ставку Гитлера в Растенбурге. В руках Штауфенберг держал портфель с официальными бумагами. Такой же скромный коричневый портфель имел при себе и его адъютант: в нем находились две бомбы, начиненные английской взрывчаткой, хранившейся на секретных складах абвера – бомбы, которые по решению заговорщиков в этот день должны были убить фюрера и круто изменить судьбу Германии.
В 12.41 в ставке Гитлера «Волчье логово» прогремел мощный взрыв. Он раскидал толстые каменные стены барака, в котором проходило совещание: взлетела крыша, пламя п дым повалили из выбитых окон. Погибли несколько человек, почти все присутствующие получили ранения разной степени тяжести. Однако благодаря случайному стечению обстоятельств сам фюрер не пострадал.
В Берлине о покушении узнали только во второй половине дня, так как связь со ставкой фюрера в Растенбурге была нарушена. Но уже к 16.00 в городе стали происходить странные события: уличное движение полностью остановилось, по приказу военного коменданта по тревоге подняли охранный батальон, гарнизон в Шпандау и два военных училища. Командующий Берлинским гарнизоном генерал фон Хазе приказал армейским подразделениям блокировать правительственный квартал и применять силу, если части СС попытаются войти в город.
Все свидетельствовало о том, что в столице произошел военный мятеж. Войска маршировали по Берлину, занимали государственные объекты и… им никто не препятствовал. Несмотря на то, что в своих кабинетах на Вильгельмштрассе, Принцальбрехт и Беркаерштрассе присутствовали все, чей непосредственный служебный долг обязывал оказать мятежникам сопротивление: шеф СД Кальтенбруннер, шеф гестапо Мюллер, шеф разведки Шелленберг, – как сговорившись, они бездействовали. И хотя специальные части СС, выведенные в этот день на учения в район Потсдама, согласно секретному приказу уже спешили к городу, в Берлине, затаив дыхание, все ждали главного сообщения: жив ли фюрер.
В ведомстве Геббельса царила неразбериха, приезжали и звонили должностные лица, сбитые с толку противоречивыми слухами. Главное информационное управление бездействовало – радиоцентр захватили мятежные курсанты пехотного училища. Только в 17.30 прошло сообщение, что Гитлер жив. Командир курсантов, блокировавший дом радио, был настолько запуган и сбит с толку хорошо поставленным голосом.Геббельса и его аргументами, что даже не воспрепятствовал выходу передачи в эфир.
В это время Гиммлер, находившийся в ставке фюрера, уже вылетел в Берлин. Его назначили командующим внутренней армией, и перед тем, как сесть в самолет, он наконец дал приказ о проведении операции по подавлению путча. Странное бездействие закончилось. Геббельс, избежав ареста, перетянул на свою сторону некоего майора Ремера, командира охранного батальона, которому заговорщики поручили захватить Министерство пропаганды – он дал майору возможность лично поговорить с Гитлером по телефону. По приказу фюрера бывший заговорщик, произведенный в полковники и назначенный ответственным по обеспечению безопасности правительства, послал солдат для захвата гарнизонной комендатуры и известил все воинские части в районе Берлина, что они переходят в его подчинение.
Узнав, что Гитлер жив и ничего страшного, по сути, не случилось, Скорцени, находившийся с утра на Беркаерштрассе, решил все-таки совершить намеченную ранее поездку в Вену. Он выехал на вокзал. Но едва он вошел в вагон, в купе вбежал Раух, посланный Шелленбергом с сообщением, что в городе произошел военный мятеж и Скорцени приказано установить порядок.
Оберштурмбаннфюрер снова поспешил в штаб, где Шелленберг подтвердил эти сведения. Подхлестнутая Гиммлером, машина СД заработала на полную мощь – начались повальные аресты и репрессии. По распоряжению бригадефюрера Отто Скорцени поднял по тревоге школу диверсантов в пригороде Берлина и отправился на рекогносцировку в город.
Когда он вернулся в Управление, его пригласил к телефону фельдмаршал Йодль. Он передал Скорцени личный приказ фюрера – немедленно со взводом эсэсовцев прибыть на Бендлерштрассе к зданию военного министерства и поддержать майора Ремера и его охранный батальон, окруживший штаб заговорщиков.
К приезду Гиммлера в Берлин практически все мятежные формирования находились под контролем СС. Единственным очагом восстания еще оставалось здание министерства. Здесь собрались основные заговорщики. Среди них усиливалось настроение отчаяния. Ни у кого не оставалось сомнений, что заговор провалился. В считанные часы армия оказалась раздавленной Гиммлером и его эсэсовцами. Для охраны здания оставалось только тридцать пять солдат у главных ворот министерства.
* * *
Маренн весь день провела в клинике. Лишь к вечеру, обеспокоенная тем, что в Шарите отключили связь, радио молчит, а на улице происходят какие-то странные передвижения войск, она поспешила на Беркаерштрассе, где узнала от Фелькерзама, что военные подняли путч и на фюрера совершено покушение.
Первой ее мыслью было немедленно отправить домой дочь, чтобы она не подвергалась опасности, так как в случае вооруженных столкновений Беркаерштрассе несомненно станет одним из объектов нападения.
Однако в Бюро переводов ей сказали, что Джилл сразу после обеда выехала с каким-то поручением в военное министерство и до сих пор не вернулась. Что происходит в военном министерстве, Маренн уже знала. Она испугалась. И, не известив никого, одна поехала на Бендлерштрассе. Она гнала машину, боясь даже подумать, что может случиться с Джилл, если здание уже оцеплено и началась перестрелка. А если и нет, на Джилл – эсэсовская форма…
Маренн подъехала к министерству в начале одиннадцатого вечера и была удивлена, увидев, что здесь пока еще все спокойно. Она беспрепятственно вошла в здание, прошла по пустынным коридорам. Где же может быть Джилл? Что, если она уже уехала отсюда? И если она окажется на улицах города, когда вспыхнут уличные бои. Потеряв сына, Маренн не могла даже допустить мысль о том, что ее дочери может грозить какая-то беда. Джилл стала вдвойне ей дорога. Теперь она любила только се, ее саму, и в ней – ее погибшего брага…
Дверь одного из кабинетов неожиданно распахнулась. Несколько офицеров, вооруженных гранатами и автоматами, пробежали по коридору, в полутьме не заметив ее. Пропуская их, Маренн прижалась к стене спиной. Она почувствовала, как ее пронизал нервный холодок. Офицеры ворвались в какую-то комнату. Оттуда послышался громкий разговор – кто-то пытался их успокоить.
Потом раздались крики, началась стрельба. Один офицер снова выбежал в коридор. Он, видимо, был ранен. Маренн без труда узнала в нем полковника Штауфенберга. Она не была знакома с ним лично, но несколько раз встречала его в штабе. Штауфенберг принадлежал к известной аристократической семье.
Еще не понимая, что происходит, Маренн инстинктивно сделала несколько шагов к полковнику, чтобы помочь ему, но тут вслед за ним появились его преследователи. Они, вероятно, хотели арестовать его. Скрываясь от них, он успел заскочить в соседний кабинет. Но вскоре его схватили и вывели вместе с фельдмаршалом Беком и генералом Ольбрихтом… Непосредственный начальник Штауфенберга, генерал Фромм, командующий армией в Берлине, приказал пленникам сложить оружие. Но фельдмаршал гордо возразил:
– Вы не можете этого требовать от меня, своего бывшего командира. Я сам сделаю то, что считаю нужным!
Подойдя к двери комнаты, в которой все происходило, Маренн с ужасом наблюдала, как уважаемый престарелый человек достал из кобуры пистолет и, приставив дрожащей рукой дуло к виску, нажал на курок. Пуля скользнула по поверхности головы, оставив легкую царапину.
– Помогите старику, – приказал Фромм своим офицерам. Те попытались вырвать у фельдмаршала пистолет, но Бек отчаянно сопротивлялся.
Услышав насмешку, с которой были произнесены эти слова, Маренн едва не задохнулась от возмущения. Она даже забыла, зачем пришла сюда. До нее наконец-то стал доходить страшный смысл разыгравшейся перед ее глазами драмы: осознав, что путч безнадежно провалился, некоторые участники заговора под предводительством генерала Фромма, известного своей двуличностью, пытались спасти жизнь, верша самосуд и уничтожая бывших соратников, которые на допросах могли бы их скомпрометировать! Это было в высшей степени подло.
Генерал Фромм объявил, что военный трибунал «именем фюрера» приговорил к смертной казни Ольбрихта, Штауфенберга и их адъютантов. Арестованным дали несколько минут, чтобы написать письма женам. Затем вывели во двор. Бека оставили в приемной. Послышался выстрел, но бывший начальник генштаба снова промахнулся.
По приказу Фромма подоспевший унтер-офицер вытащил полумертвого Бека из комнаты и выстрелил ему в затылок. Кровь, брызнув, растеклась по полу. Маренн закрыла себе рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Когда унтер-офицер отошел, она подбежала к Беку и склонилась над ним, щупая пульс, – он был мертв. Забыв об осторожности, она побежала во двор.
Она видела, как вывели Штауфенберга. С окровавленным левым рукавом он шел твердой походкой. Двор был освещен фарами автомобилей. Четверых приговоренных поставили у мешков с песком – они были спокойны. Когда прозвучала команда «огонь», Штауфенберг успел крикнуть:
– Да здравствует наша священная Германия!
– Вы не можете так казнить! Вы не имеете право! – Маренн появилась на площадке, освещенной фарами, в безумной попытке остановить расправу, но было поздно: она едва успела пригнуться – пули просвистели над ее головой. Когда отгремел залп и «возмездие» свершилось, в дверях черного хода показалась могучая фигура генерала Фромма. Он обошел двор, поприветствовав расстрельную команду, и громко прокричал:
– Хайль Гитлер!
Случайно, обернувшись, он заметил Маренн, стоявшую в оцепенении в стороне, у автомашин.
– Фрау Сэтерлэнд, – удивленно спросил он, подходя. – Позвольте узнать, что Вы здесь делаете?
– Вы дорого заплатите за свою подлость, – холодно ответила Маренн, вскинув голову. – Ваше предательство Вас не спасет.
Брови генерала недоуменно приподнялись. Потом он резко нахмурился, окинул ее взглядом – эсэсовка. Он знал, что она имеет прямой доступ к рейхсфюреpу. Как она попала сюда? Но как бы то ни было, эта дамочка – нежелательный свидетель. Судя по ее тону, нетрудно представить, как она преподнесет все Гиммлеру. От нее надо избавляться. Правда, поднимут шум. Но лучше, если она замолчит навсегда. Уличные столкновения, несчастный случай, да мало ли что можно устроить…
– Считайте, фрау, – заявил он жестко, отступив на шаг назад, – что Вы сами подписали себе приговор. Арестуйте ее, – приказал он одному из младших офицеров, стоявших за его спиной. Какой-то капитан схватил Маренн за руки и перетянул запястья ремнем.
– Эсэсовская шлюха, – сказал он зло, – теперь тебе не помогут твои высокопоставленные покровители. – Щелкнул затвор автомата.
– Кончайте, – вяло махнул рукой Фромм. – Нет времени.
– Эсэсовцы! – прокричал вдруг, вбегая во двор, унтер-офицер, – эсэсовцы окружают здание!
Это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы: мгновенно возникла паника. Генерал Фромм побледнел. Он пытался приказывать, но его уже никто не слушал. Офицеры бросились в здание, подальше от места преступления. Никто не хотел иметь ничего общего с произошедшим.
– Ну вот, подстилка, – зловеще прошептал в ухо Маренн капитан. – Теперь ты мне пригодишься. Посмотрим, как будут стрелять по тебе твои дружки. Уж если убьют, так вместе, дорогая, – он тихо, противно засмеялся. Маренн вздрогнула, ей показалось, что ее в ухо ужалила змея. Больно ткнув женщину в спину стволом автомата, капитан подтолкнул ее вперед. Это напомнило Маренн конвоиров в лагере.
Через минуту Скорцени ввел в вестибюль министерства отряд эсэсовцев. Бесстрастным голосом он громко возвестил, что здание оцеплено службой СС, и именем фюрера приказал всем находящимся в нем спуститься в вестибюль, сдать имеющееся у них оружие и встать лицом к стене для проведения обыска. Любая попытка бегства или оказание сопротивления будут караться расстрелом на месте.
Услышав это заявление, генерал Фромм возмутился.
– Как можете Вы, подполковник, отдавать приказы генералу? – обиженно заметил он Скорцени, но встретив ледяное молчание, гордо объявил:
– Я только что казнил преступников!
– А с этим не следовало торопиться, – оборвал его Скорцени. – Вы лишили народный суд возможности провести открытый процесс и публично осудить виновных от лица всей нации. Вы должны нести ответственность за свои действия.
Оскорбленный Фромм попытался уйти, но автоматная очередь, без предупреждения, поверх головы, заставила его упасть на пол, лицом вниз.
– Это пока лишь начало, генерал, – холодно заметил Скорцени, подходя к нему, – в следующий раз шарфюрер не промахнется.
Лежа на полу, генерал Фромм имел возможность созерцать только зеркально начищенные сапоги оберштурмбаннфюрера. Скорцени стоял, чуть расставив ноги по эсэсовской привычке и заложив руки за спину. Кивком головы он дал солдатам знак, они подняли генерала. Еще недавно самоуверенного Фромма трясло как в лихорадке. Лоб покрылся капельками пота, руки дрожали.
– Вы арестованы, – небрежно бросил ему Скорцени и распорядился: – Отправьте его в Министерство пропаганды к доктору Геббельсу. Там с ним разберутся.
Подхватив под руки, двое солдат увели генерала. Потрясенные этой сценой унижения командующего, офицеры один за другим начали складывать оружие и отходить к стене, как было приказано. Им совершенно ясно представлялась их дальнейшая судьба: их обыскивали, срывали награды, погоны, отбирали ремни…
Неожиданно все здание огласил резкий, с хрипотцой голос, раздавшийся с лестничной площадки второго этажа.
– Пропустите меня!
Все подняли головы. Эсэсовцы как по команде вскинули автоматы. Скорцени взглянул туда, откуда доносился голос, и обомлел: со второго этажа здания по лестнице медленно спускался высокий худой офицер с погонами капитана. Темные волосы его были растрепаны, лицо – серое, воспаленное, злое. Перед собой он вел… Маренн со связанными за спиной руками. Одной рукой он крепко держал ее за волосы, а другой приставил к ее виску дуло пистолета. С оскорбительной насмешкой он прокричал вниз:
– Прикажи своим жеребцам, Скорцени, чтобы они опустили свои пушки, а не то укокошат ненароком твою шлюху. Не с кем будет побаловаться в постельке. Узнаешь красотку? – он дернул Маренн за волосы. – Хоть за гриву подержаться… А то все восхищаются… Ты слышишь, Скорцени?! – он остановился и еще сильнее наклонил голову Маренн в бок, подводя дуло пистолета к ее подбородку. – Прикажи расступиться. Если хоть один пошевелится, клянусь, я размозжу это прекрасное личико. Ты видишь, мне нечего терять. Дай мне пройти. Считаю до трех. Раз…
Эсэсовцы в замешательстве смотрели на оберштурмбаннфюрера. Каждый из них хорошо знал фрау Ким. Глаза Скорцени сузились от ярости. Надо же было Маренн оказаться здесь! Какого черта только… Теперь этот подонок будет ему диктовать. Но ничего, кроме того, чтобы выполнить требование мятежника, ему не оставалось. Стрелять? Наверняка попадешь в Маренн. Любой маневр хорошо просматривается сверху…
– Два…
Что ж, надо пропустить. Хотя бы для начала сделать вид. Там, может быть, удастся его на чем-то подловить. Но рисковать жизнью Маренн нельзя. Этому парню в самом деле нечего терять – для него все кончено, и он знает это.
«Я тебя из-под земли достану, если тебе сейчас удастся уйти от меня!» – поклялся про себя Скорцени и, не успел капитан произнести «три», подал знак эсэсовцам – солдаты расступились.
Капитан осторожно спустился на первый этаж и, толкая перед собой Маренн, сделал несколько шагов по вестибюлю. Эсэсовцы стояли не шелохнувшись. На устах мятежника уже заиграла победоносная улыбка, как вдруг кто-то сзади напал на него, ударив стулом по голове. Капитан со стоном опустился на пол и выпустил Маренн. Она метнулась в сторону. Эсэсовцы по команде Скорцени бросились вперед и схватили капитана.
Обливаясь кровью и изрыгая проклятия, тот все-таки успел выстрелить вслед Маренн, которую неведомый спаситель увлекал за собой в небольшое помещение для вахтера под лестницей, чтобы там спрятать от пуль. Едва отдышавшись, Маренн взглянула на своего освободителя. Им оказался молоденький лейтенант, сотрудник Генштаба. На ее немой вопрос он, заикаясь от волнения, сбивчиво объяснил:
– Я был на фронте. Был ранен. Теперь вот здесь. Вы не бойтесь, фрау. Я не такой. Я видел, как на фронте Вы спасали людей под огнем. Только тот, кто никогда не был в окопах, мог так поступить с Вами. Вы стольким помогли… – он наклонился и поцеловал ее дрожащую руку. – Я знаю, – продолжал он горестно, – моя жизнь теперь кончена. Все кончилось, не успев начаться. Но я не мог позволить, чтобы Вас… Вы такая мужественная…
– Спасибо Вам, – Маренн хотела было обнять его. Но в это время дверь в каморку открылась и вошел Отто Скорцени. За его спиной маячили два эсэсовца. Увидев их, лейтенант отшатнулся, но взял себя в руки. Волнение прошло. Он с невозмутимым достоинством смотрел на них, ожидая приговора. Мгновенно оценив обстановку, Скорцени отпустил эсэсовцев и, закрыв за собой дверь, вошел в комнату один.
– Вы принимали участие в заговоре? – спросил он, пристально глядя на лейтенанта.
– Да, – спокойно ответил тот, – и готов нести ответственность за свои убеждения.
– Свои убеждения оставьте при себе, – поморщился Скорцени, – Вы спасли жизнь моей жены.
Лейтенант удивленно взглянул на Маренн – он ничего не знал об этом.
– Да, да, – подтвердил Скорцени, – фрау Ким – моя жена. И в благодарность за это я лишь могу ответить Вам тем же: оставайтесь здесь, пока мы не уедем, и постарайтесь больше не попадаться в эту ночь. Убирайтесь подальше из Берлина. Исчезните. Иначе – ничто Вам не поможет.
– Я готов разделить судьбу своих товарищей, – смело заявил лейтенант.
– Не думаю, что все из них поступили бы по отношению к Вам так же, – усмехнулся Скорцени. – По крайней мере те, которых я видел здесь. Будьте благоразумны, лейтенант. Вам незачем доказывать свое благородство. Вы его уже доказали, придя на помощь женщине, когда все мы были бессильны.
И повернувшись к Маренн, со скрытой нежностью произнес:
– Сегодня я впервые в жизни по-настоящему испугался – за тебя.
Они вышли из вахтерской, оставив там лейтенанта. В вестибюле уже никого не было. Солдаты увели арестованных и унесли трупы расстрелянных.
– Я думала, ты не отпустишь его, – сказала Маренн о лейтенанте.
– Ты так думаешь обо мне? – спросил Скорцени с легким упреком. – Уверен, он был в мятеже далеко не ключевой фигурой и мало что знает. Как ты здесь оказалась?
– Я искала Джилл, – когда опасность миновала, Маренн снова вспомнила о дочери. – В Бюро переводов мне сказали, что она поехала сюда. Я хотела забрать ее домой.
– Час назад Джилл была у Корндорфа, – удивленно заметил Скорцени. – Она звонила мне оттуда: арестовали его отца. По этому делу. Кстати, тебя вызывал Кальтенбруннер. Срочно.
Маренн молча кивнула. Ей снова представилось лицо Штауфенберга перед расстрелом: спокойное, невозмутимое. Ей стало жаль, что она не знала близко этого смелого, мужественного человека…
В час ночи Гитлер выступил по радио с речью. Прозвучали фанфары, возвестившие о том, что ожидается важное сообщение. После короткой паузы Гитлер объявил о подавлении мятежа, подчеркнув, что заговорщики не имеют ничего общего с вермахтом и немецким народом. «Это крошечная банда преступных элементов, которая будет беспощадно уничтожена».
Фюрера поддержали Геринг и Дениц, осудившие заговорщиков и поклявшиеся в верности фюреру от имени люфтваффе и флота. В заключении было передано сообщение о том, что зачинщики заговора либо покончили с собой, либо расстреляны, а все прочие лица, так или иначе причастные к преступлению, будут привлечены к строгой ответственности.
К этому времени все уцелевшие мятежники уже находились в камерах гестаповской тюрьмы на Принцальбрехтштрассе. Гестапо под руководством Кальтенбруннера и Мюллера приступило к расследованию обстоятельств путча, поставив под свой безраздельный контроль армейские штабы и абвер.
– Я избавлен от участи, которая меня лично не страшит, но которая имела бы ужасные последствия для немецкого народа. Я вижу в этом знак провидения, что я должен, и поэтому буду продолжать свою работу, – заключительные слова из выступления Гитлера, переданного по радио, которое Маренн слушала в машине Скорцени по пути с Бендлерштрассе, все еще звучали у нее в ушах, когда они прибыли в Главное управление имперской безопасности, ставшее штабом по подавлению мятежа. Но пророчества «мессии» не могли заглушить для нее эха тающего в пучинах истории призыва расстрелянного офицера: – Да здравствует наша священная Германия!»
Маренн не сомневалась: даже не прибегая к суду времени, необходимо признать, что Штауфенберг совершил подвиг, пожертвовав собой ради спасения своей страны. Этот подвиг оказался сродни подвигу солдата на фронте: беззаветный, бескорыстный шаг навстречу смерти во имя Родины – поступок истинного патриота, увы, заранее обреченный на неудачу трусостью и подлостью его «сподвижников».
Конечно, Маренн никогда бы не позволила себе высказать подобные суждения вслух, не посмела бы ради благополучия и безопасности своих детей даже заикнуться о чем-то в таком роде. Она слишком хорошо знала гестаповскую машину террора и не тешила себя иллюзиями обмануть ее и избежать наказания за инакомыслие. Как бы ни была она талантлива, сколько бы пользы ни приносила нацистскому государству и лично его вождям, любой открытый протест с ее стороны неминуемо обернулся бы карой для нее и ее детей. Об этом Маренн никогда не забывала. Но мысленно она сочувствовала Штауфенбергу.
Как правило, Маренн избегала говорить о Гитлере. Она никогда не демонстрировала ни личной преданности ему, ни открытой неприязни. Однако для нее, привыкшей с детства мыслить независимо, воспитанной в полемике, в борьбе научных теорий, казалась по сути неприемлемой идея какой бы то ни было диктатуры. Как истинный ученый-естествоиспытатель, она не доверялась голословным штампам, а все проверяла опытом, сопоставляя и анализируя.
Конечно, ее принципы в корне противоречили нацистской идеологии, требовавшей слепого подчинения догмам. Поэтому отношение Маренн к власти скорее характеризовалось апатичной индифферентностью, обусловленной в первую очередь безысходностью ее собственного положения.
Она прекрасно понимала, что странной волею судьбы, сама того не ожидая, она оказалась крепко связана с этим народом и с этим государством. И все силы ее души были направлены на то, чтобы защитить себя от ядовитых идеологических вспрыскиваний нацистской пропаганды, не дать разрушить гуманистические идеалы, заложенные когда-то ее учителями, и до конца выполнить свой долг врача: творить добро там, где, казалось, навеки восторжествовало зло, в самом сердце ада спасать людей от смерти и помогать им преодолеть невзгоды.
Не допускать никаких дискуссий по поводу нацистского режима, не стесняясь в средствах, устранять не только противников режима, но и тех, кто осмеливался сомневаться в его совершенстве – так формулировалась основная задача организации, располагавшейся в здании бывшего Музея фольклора и профессионально-промышленной школы на Принцальбрехтштрассе, 8.
Благодаря стараниям Гиммлера над каждым эсэсовцем висела угроза: «Кто хотя бы в мыслях нарушит верность фюреру, тот изгоняется из СС, и мы будем стремиться к тому, чтобы он исчез из мира живых», – зловеще вещал рейхсфюрер. Безразличная к политике, не интересовавшаяся ничем, кроме науки и своей личной жизни, едва слышавшая о Гитлере в начале тридцатых, Маренн, конечно, не представляла себе в полной мере, на что она соглашалась в 1938 году. Ею двигало одно желание – спасти детей, вызволить их из несправедливого заточения, дать им возможность выучиться и жить нормальной жизнью.
Она не знала, что в новом германском государстве «нормальная жизнь» понимается отнюдь не в общепринятом смысле. В этой стране, опутанной щупальцами гестапо, больше не было нормальной жизни в обычном понимании. Здесь господствовали «священные принципы» построения «тысячелетнего рейха», основанные на теории коренного переворота в сложившихся веками основах человеческого существования. Они опирались на фантасмагорические идеи исключительного превосходства одной нации, нарушения устоявшегося в мире равновесия, утверждения расы господ и колонизации всего остального мира.
Конечно, поддержать такие идеи Маренн не могла. Для нее, всю жизнь посвятившей изучению психологии человека и преклонявшейся перед космическим совершенством человеческого мозга и его творениями, стало чудовищным открытием, что в этой системе человек сам по себе не значит ничего – он лишь материал для эксперимента, биологическая особь, пушечное мясо, над которым ставят опыты очень странные люди, именуемые «вождями новой Германии», с весьма подозрительной репутацией и сомнительным психическим и физическим здоровьем.
Познакомившись с их миром изнутри, Маренн ужаснулась. Первым порывом ее души явилось отторжение, протест – протест ученого, врача, женщины, матери. Всем своим существом она восставала против войны и тем более против массового уничтожения невинных людей любой национальности. Она с горечью сознавала свое бессилие. Пойди она против диктатуры, этот слабый акт сопротивления едва ли возымел бы позитивное действие – она бы только погубила себя и обрекла на смерть своих детей.
Поэтому она выбрала другой путь борьбы. Замкнутый мир нацизма представлялся Маренн царством Танатоса из теории Фрейда об Эросе и Танатосе, правящими людьми. Она видела его государством, где господствовала привязанность ко всему мертвому, неживому, и более того – смертоносному. Естественным результатом такой приверженности явилась война.
В гнетущей атмосфере Третьего рейха на щит возносились духи мертвых героев, остовы разложившихся мифов, покрытая могильной плесенью загробная слава почивших предков.
Кладбищенским холодом веяло от речей гитлеровских деятелей, зажатых в узкие идеологические рамки, давно утративших уникальность и творческую активность, способность к саморазвитию, раздавленных экономическими и социальными условиями межвоенного времени. Они за были совесть и мораль и встали, как ясно понимала Маренн, на путь не только разрушения окружающего их мира, но и, как естественное следствие этого процесса, – на путь саморазрушения.
Как психиатр, Маренн не могла не признать, что ей предоставлена уникальная возможность: наблюдать вблизи жизнь танатосовского ада и фиксировать основные стадии его развития и падения. За эту возможность она заплатила самую страшную цену – она потеряла сына, которого поглотил ненасытный монстр.
Когда-то она не верила в Танатоса. Будучи молодой, окрыленной успехом и любовью, – тогда в самом разгаре был ее роман с Анри де Траем, – она в споре со стариком Фрейдом начисто отрицала наличие в человеке инстинкта смерти. Он, как и большинству психоаналитиков, казался ей спекулятивной конструкцией, лишенной эмпирических оснований. Ей казалось противоестественным, что человек, стремящийся согласно высшему биологическому принципу бытия к любви, как к способу самосохранения и продолжения рода, может одновременно стремиться к смерти и разрушению – сливаясь воедино, разъединяется и убивает себя…
Теперь она могла воочию наблюдать, как исчезает радость жизни в целой нации, как страсть к разрушению овладевает народом, сынами которого в предшествующие века гордилась европейская цивилизация. Танатос захватил ее саму – он ворвался в ее жизнь. Он доказал, что он есть, что любой цветущий рай он способен за короткий период времени превратить в безжизненную пустыню и диктовать всему миру свои устрашающие условия. «Танатос есть, дорогой учитель, Вы были правы», – сколько раз с такими словами Маренн мысленно обращалась к Фрейду.
