Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
Оберштурмбаннфюрер вышел из-за стола и подошел к затянутому светомаскировкой окну. Сложил и снова раскрыл веер. Аромат духов «Шанель» пахнул ему в лицо, воскрешая в памяти давно забытые дни юности. Теперь он знал, кто она, эта странная узница в лагере, но не мог поверить самому себе.
Сейчас он хорошо вспомнил давнюю октябрьскую ночь в Вене, рваную рану на своем лице и неожиданную встречу в аллее парка с зеленоглазой женщиной в горностаевом манто. Ее голос запомнился ему навсегда. Как он мог не узнать его в лагере, когда она пела! Нет, это не может быть она – здесь явная ошибка. Мари Бонапарт – узница концентрационного лагеря! Как она могла попасть туда? Как вообще оказалась в Германии?
«Я – врач, мой отец – Маршал», – вспомнилось ему из недавнего разговора. И, словно эхом, откуда-то издалека донеслось: «Я еду в Париж. Там меня ждет жених. Что Вас удивляет? У меня есть даже сын, от первого брака…» И опять совсем недавно: «Это был второй брак, он не состоялся…»
Значит, она все-таки не вышла замуж. Черный веер из страусовых перьев… Подарок жениха… Это он, Отто Скорцени, когда-то наступил на него в темноте. Погнутые перья напоминают ему о том событии. Тогда он был очень молод и еще не состоял в нацистской партии. Даже не думал об этом. И он был почти в нее влюблен…
Тогда… А теперь? А что же теперь? Скорцени вернулся к столу и бросил веер на бумаги. Закурил сигарету. Теперь… Теперь, конечно же, все изменилось.
Марлен Дитрих, Марика Рекк, Лени Рифеншталь и нынешняя пассия – Анна фон Блюхер… Самые красивые и знаменитые женщины рейха: киноактрисы, аристократки – ни одна из них, пройдя через его постель, не задела его сердца. Ни одной он не сказал «люблю». Он легко сходился с ними и так же легко расставался, не оставляя даже воспоминаний, не утруждая себя сантиментами.
Впервые за десять последних лет, вдыхая аромат «Шанель», он вдруг почувствовал, как по-юношески взволновано дрогнуло его сердце. «Мари Бонапарт, любимица старика Фрейда…» – так сказал ему когда-то Гюнтер. «Она никогда не будет твоей. Она – герцогиня. А кто ты? Безродный студент, к тому же бедный для нее, хоть твой отец и фабрикант».
Давно уже нет рядом с ним Гюнтера, пролетели и растаяли в памяти студенческие годы, все прежние ценности утратили свое значение. Остались только сила и жесткость, восхваляемые нацией, и топот кованых сапог по мостовой: «Зиг хайль! Зиг хайль!»
Все изменилось – армии фюрера перевернули мир. Теперь он – хозяин жизни, а она, герцогиня – узница концентрационного лагеря…
«Когда-то я была богата, а теперь бедна», – так она сказала ему. Скорцени прошелся по комнате, потом, вернувшись к столу, перелистал материалы дела: донос одного из шпиков СД в Берлинском университете, похоже, научного оппонента, протоколы обыска и допросов… Стандартные вопросы, ничего не значащие ответы: не помню, не знаю, не встречались – сплошная формальность, за которой не разглядишь человека. А вот и фотография. Наверное, с нее французский художник Серт писал свой знаменитый портрет «новой Марианны».
Только взглянул – и последние сомнения растаяли как сигаретный дым. «Марианна мировой войны» в солдатской гимнастерке, с «Medaille militaire» [3]3
«Военная медаль» (фр.).
[Закрыть]на груди, улыбалась неуловимой улыбкой Джоконды… Темные волосы ее вились по плечам, светлые глаза еще не знали горечи разочарований и потерь.
Он бросился в кресло, стараясь укротить взбунтовавшиеся чувства. В памяти снова всплыло бледное,изможденное лицо узницы, очерченные болезненной синевой глаза, тонкие дрожащие руки, листья черного «тюльпана», осыпавшиеся на снегу… Стоп. Почему на снегу? Это уже просто наваждение. Не на снегу, а на полу.
Скорцени подошел к бару и открыв его, достал рюмку. Плеснул в нее коньяк. Вопреки обыкновению выпил залпом, даже не почувствовав вкуса. Потом снова закурил сигарету. Что они сделали с ней, когда он уехал? Жива ли она еще? Ведь он намекнул Габелю, чтоб обращались осторожнее… Но Габель – это Габель. Он вполне мог и не понять, про что ему говорят…
«Когда-нибудь она будет моей…»– в мальчишеской запальчивости выкрикнул он Понтеру почти что десять лет назад. Сказал и забыл… Сам забыл. А теперь… Вот, кажется, и пробил час… Нет, конечно же, не влюбиться в нее, об этом не может быть и речи. Это даже смешно для него – влюбиться. Когда он дал присягу, с сантиментами было покончено навсегда. Но что-то он должен сделать теперь. Тем более что помочь ей – вполне в его власти ныне. Кто, если не он?
«– Как Ваше имя? – спросил он у нее.
– Маренн…»
Маренн, Мари…
– Господин оберштурмбаннфюрер, фрейлейн фон Блюхер на проводе…
– Что? – голос Рауха прервал его размышления.
– Анна фон Блюхер, герр оберштурмбаннфюрер…
– Не соединяй меня, Фриц, – поморщился Скорцени. – Скажи, что меня нет. И очень долго не будет.
Потом взглянув на адъютанта, с трудом скрывавшего удивление, попросил: – Оставь меня сейчас. Не соединяй ни с кем, кроме Шелленберга или Науйокса, и, разумеется, выше. Мне нужно побыть одному.
– Слушаюсь.
Дверь в приемную закрылась – Раух ушел. Сквозь сигаретный дым в глухой ночи десятилетней давности он снова и снова видел ее глаза того неуловимо-непостоянного, как морская рябь, цвета, который у нее на родине, в Южной Франции, моряки Марселя называют поэтичным словом «turquoise». Как помочь ей? Как вырвать ее у Мюллера?
Оберштурмбаннфюрер внимательно перечитал дело. Издерганный текучкой, следователь районного отделения гестапо, видимо, не хотел да и не имел времени досконально вникать в положение дел. На скорую руку он отработал донос и, не обнаружив прямых подтверждений виновности арестованной, воспользовался косвенным предлогом, так называемым «свидетельством доверенных лиц», а попросту – клеветой, и после нескольких ничего не прояснивших допросов, чтобы закрыть дело, добросовестно написал определение: «интернировать в лагерь до выяснения».
Естественно, что выяснять он ничего не собирался. Намека на неарийское происхождение родителей, а точнее, просто на неизвестное их происхождение, оказалось достаточно для того, чтобы никогда не возвращаться к этому делу.
«Мой отец был француз, а мать – австриячка…»
«Австриячка!?» – услышал оберштурмбаннфюрер свой изумленный вопрос.
Не просто австриячка, как открывается… А фон Габсбург! Выходит, генеалогия Маренн – безупречна. Ее арийское происхождение на самом деле, если бы гестапо составило себе труд вникнуть, могло бы удовлетворить самых искушенных из расоведов и вызвать зависть у большинства высокопоставленных деятелей рейха. Несомненно и то, что политическая борьба и убеждения Маркса вряд ли привлекали внимание талантливой ученицы Зигмунда Фрейда. Известно, что Фрейд не в почете среди марксистов, да у Маренн и без Карла Маркса наверняка хватало научных идей.
И скорее всего, именно на этом поприще она приобрела себе много завистников и недоброжелателей. Происками своих научных оппонентов, как выясняется, Мари Бонапарт и оказалась теперь в лагере, где едва не погибла.
Так, так. Казалось бы, решение очевидно. Оно напрашивается само собой. Маренн – известный, талантливый врач, хирург и психотерапевт, едва ли не единственный в Европе специалист в своей области. Ее руки нужны Германии, нужны германскому солдату.
Только один сомнительный момент: кто был ее муж, отец ее сына? Какой-то англичанин… Из какой семьи? Кто его родители? Кто родители ее приемной дочери? Почему сама Маренн сменила имя и что побудило ее покинуть Францию? Почему никто из родственников никогда не интересовался ее судьбой? Есть ли вообще у нее родственники? Ведь она знатных кровей, в родстве с королевскими фамилиями, и, будь у нее родственники, они давно уже могли бы, используя свои связи с германской аристократией и деловыми кругами, облегчить ее участь и помочь ей вернуться домой.
Но, судя по всему, во Франции, а тем более в остальной Европе никого не тревожит вопрос, куда исчезла и где находится в настоящий момент правнучка двух императоров. Что стоит за этим необъяснимым безмолвием? Деньги? Любовь? Быть может, она хотела исчезнуть сама. И. потому сменила свое громкое имя на никому не известное, каких тысячи, тем самым обрубив последние нити, связывавшие ее с прошлым?
Все это необходимо выяснить прежде, чем что-то предпринимать. У нее безусловно есть связи на Западе, это заинтересует Шелленберга. А он сумеет убедить Гиммлера. Но муж и дочка… Если там обнаружится хоть капля еврейской крови – тогда все станет значительно труднее. Рейхсфюрер по настоянию Шелленберга сделал исключение для нескольких евреев, и они числятся теперь сотрудниками Шестого управления – но то совершенно особые люди, нужные самому бригадефюреру. Захочет ли шеф внешней разведки ломать копья из-за Маренн? Как подготовить его?
– Штандартенфюрер Науйокс, – гауптштурмфюрер Раух снова отвлек Скорцени от его мыслей. Оберштурмбаннфюрер снял трубку:
– Как дела, Алик? – спросил сходу.
– Дела? – услышал он в трубке насмешливый голос Науйокса. – Дела – отлично. Мы с Ирмой уже полчаса сидим здесь в ресторане. Я, конечно, все понимаю, но кушать хочется. У Вас там что стряслось? Подвязка оторвалась? Пришиваете?
– Извини, Алик, – Скорцени только теперь вспомнил о запланированном ужине, – я сейчас приеду.
– Так можно заказывать, что ли?
– Можно. Но только для троих.
– Понятно, – откликнулся живо Алик. – То есть, конечно, ничего не понятно, но уточнять не буду – некогда. Есть хочется. Приедешь – расскажешь.
– Хорошо. Я выезжаю.
Скорцени положил трубку и вызвал адъютанта:
– Раух, зайди ко мне.
Когда адъютант вошел, оберштурмбаннфюрер указал ему на папку с делом Маренн, лежащую поверх прочих документов на его рабочем столе:
– Вот это мы пока что оставим у себя. Я положу в свой сейф, а ты уладь вопрос с Четвертым управлением. Более того, постарайся завтра с утра навести справки, что нам известно о французской аристократке Мари Бонапарт: где живет или жила, чем занимается, муж, дети, связи, одним словом, – любые подробности. Попробуй сделать это по возможности скрытно, не афишируя, особенно у Мюллера. Эта информация мне нужна для доклада Шелленбергу. И как можно скорее.
– Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер!
– И еще, – добавил Скорцени, подумав. – Сегодня же позвони Габелю и узнай, как провела ночь та американка, Ким Сэтерлэнд. На всякий случай напомни ему, что я не привык бросать обещания на ветер, даже если это касается заключенных. А особенно напомни коменданту о его карьере, о которой он так печется. Теперь она напрямую будет зависеть от состояния его заключенной. Все. Я еду ужинать. Сегодня вечером ты свободен. Только оставь дежурному телефон, где ты будешь находиться.
– Благодарю. Желаю хорошо провести время, герр оберштурмбаннфюрер, – Раух вытянулся и щелкнул каблуками. – Хайль Гитлер!
– Хайль!
* * *
Когда он вошел в расцвеченный огнями обеденный зал ресторана отеля «Кайзерхоф», зал был почти полон – завсегдатаи собрались и, сразу же отметив отсутствие Анны фон Блюхер, с удивлением провожали взглядами высокую статную фигуру оберштурмбаннфюрера, когда он, холодно кивая знакомым, прошел к столику у окна, где сидел его друг штандартенфюрер СС Альфред Науйокс со своей женой Ирмой Кох.
Увидев Скорцени, Науйокс, занятый креветками, небрежно кивнул ему:
– Садись. Тебе повезло – мы еще не все съели.
– Неужели, – усмехнулся Отто. – Что-то и мне оставили? Очень мило с вашей стороны, благодарю. Здравствуй, Ирма.
Голубоглазая блондинка Ирма Кох в длинном вечернем платье из черного гипюра с глубоким вырезом, скрытым пушистым мехом чернобурой лисы, приветливо улыбнулась оберштурмбаннфюреру и протянула тонкую, затянутую в кружевной манжет руку без украшений.
– Мне кажется, Отто, – сказала она негромко, – ты решил сегодня сделать нам с Аликом подарок: мы наконец-то имеем возможность спокойно поесть. Нам не нужно петь, как Марлен Дитрих, танцевать, как Марика Рекк, или считать штандарты под Ватерлоо, как фельдмаршал фон Блюхер. Просто почти как дома, в своем тесном кругу, – ее лучистые глаза смотрели на Скорцени с присущими ей добротой и нежностью. Черноватые тени, оставшиеся после недавнего приступа болезни, почти исчезли. На бледном лице едва тронутом румянами играла улыбка. Длинные белокурые волосы перехватывал на затылке черно-серебристый бант. Скорцени поцеловал руку Ирмы и сел рядом.
– Я рад видеть вас обоих. Признаться, я без вас соскучился.
– Однако ты не очень торопился увидеться, – Алик многозначительно взглянул на часы и, взяв бутылку шампанского, предложил: – Позвольте за Вами поухаживать, герр оберштурмбаннфюрер. Мы тут выпить решили как раз – за встречу.
– За встречу, так за встречу. Как ты себя чувствуешь, Ирма?
– Лучше, Отто, намного лучше, спасибо.
Ирма улыбнулась и, пригубив шампанское, с благодарностью взглянула на него поверх мерцающих граней бокала.
– Знаешь, – произнес он подчеркнуто равнодушно, – мне кажется, я нашел тебе врача. Теперь ты будешь чувствовать себя прекрасно.
– Кого это ты там нашел? – разделавшись с креветками, Алик принялся за рагу и, неторопливо разрезая сочное мясо, поинтересовался: – А расскажи-ка нам, Отто, что там произошло с нашей драгоценной Анной фон Блюхер. Мы только, можно сказать, сегодня досконально изучили маневр маршала Груши, за который нас обругали в прошлый раз. И надо же, какая неудача – не с кем поделиться знаниями…
– Тебе так не нравилась Анна?
– Ну, признаться, малоприятно постоянно слышать, что мы —люди низкого происхождения, не имеем должного образования, кругозора, опять же…
– Почему ты никогда не говорил мне об этом?
– А зачем я буду лезть в чужую жизнь? В конце концов, мы, слава Богу, только ужинаем вместе, но можем ведь и не ужинать. Вместе, я имею в виду… Хотя Анна фон Блюхер – еще не самый худший вариант. Прежние-то были почище…
– Кто?!
– Все эти твои, прости Господи… знаменитости. Я всегда говорил: надо попроще кого-нибудь брать, ну, секретарш. например, или связисток. И к делу ближе, и к телу…
– Но вот Ирма-то у тебя – не связистка, или я что-то упустил из ее биографии? – лукаво заметил ему Скорцени. – Но таких, как она, конечно, больше нет. Поэтому, наверное, я никак не могу ни на ком остановиться…
– Ты преувеличиваешь мои достоинства, Отто…
– Если бы мы не были знакомы много лет, я бы заподозрил тебя в неблаговидных намерениях, – притворно строго сдвинул брови Науйокс, – но, учитывая нашу старую дружбу, скрывать не стану: мне приятно это слышать, – и тут же вернулся к прежней теме: – Почему ты молчишь об Анне? Что с ней случилось? Она здорова? Или сегодня какая-нибудь годовщина у фельдмаршала фон Блюхера, – он едва сдержал насмешливую улыбку, – например, двести лет маневру маршала Груши?
– Анну ты больше не увидишь, – ответил Скорцени, – по крайней мере, за одним столом. Мы расстались с ней.
– Вот как? – Алик перестал жевать, но, подумав, заключил: – На самом деле, это хорошая новость. Как ты считаешь, Ирма? – взглянул он на жену. – А кто следующий? Есть уже кандидатки? Кстати, там у Вас в отделе, я заметил, – Алик понизил голос и наклонился к Скорцени, – есть одна, очень симпатичная, то ли Гретхен, то ли Лизхен. Советую обратить внимание.
– Я слышу, слышу, – остановила его Ирма, – не надо делать вид, что меня здесь нет. Вот как ты проводишь, оказывается, рабочее время – упрекнула она Алика, – оглядываешь молодых девушек в соседних отделах.
– Я только самую малость, дорогая, – виновато потупил взор Науйокс, – одним глазком…
– Не сомневаюсь в этом…
– Нам надо серьезно поговорить, Алик, – обратился к нему Скорцени, – ты должен помочь мне в одном деле.
– Раз должен – поможем, – кивнул Науйокс, снова принимаясь за рагу. – Рассказывай, я слушаю.
– Речь идет об одной женщине…
– Так… – Алик едва не поперхнулся, во всяком случае, сделал такой вид. – Я знал, что все здесь неспроста.
– Подожди, – остановил его Скорцени, – дослушай сначала. – Она очень талантлива и красива. Но положение ее весьма затруднительно.
– Почему? Ждет ребенка?
– Совсем не то…
– Послушай, не темни, – Науйокс искренне заинтересовался. – Где ты ее нашел?
– В концентрационном лагере.
– Ничего себе, – на лице Алика промелькнуло разочарование. – Надзирательница, что ли? Это не лучше Анны. Идейная, наверное.
– Она – заключенная, – ответил ему Скорцени. – В том самом лагере, куда я на днях ездил с инспекцией.
– Заключенная? – переспросил Алик озадаченно. – Действительно, положение. Еврейка?
– Нет. Отец ее – француз, мать – австриячка.
– За что посадили?
– Самое банальное – по доносу. Я смотрел сегодня дело. Ничего конкретного. Оставлено до выяснения – на доследование.
– Что же ты хочешь? – спросил Науйокс иронично и постучал пальцем по стенке бокала. – Мне кажется, я догадываюсь…
– Хочу вытащить ее оттуда. Доследовать-то можно по-разному, сам понимаешь.
– Пока не понимаю, – Алик перестал улыбаться. Он откинулся на спинку стула и внимательно смотрел на Скорцени. – А зачем все это нужно? Лишние хлопоты, я имею в виду. Она тебе понравилась? Тебе объяснить, как в таких случаях поступают с заключенными женского пола, если они приглянулись кому-либо из офицеров? Ты думаешь, их всех освобождают? – спросил он с насмешкой. – Ты меня удивляешь. Ирма, закрой уши, я сейчас ему доступно объясню, как в таких случаях поступать, если он не знает. Закрыла? Так вот: хочешь – едешь, делаешь свое дело, возвращаешься. Что еще? Можно перевести ее в лагерь поближе, чтобы не тратить попусту бензин и чтобы энтузиазм не иссяк по дороге.
– Это не тот случай, Алик, – поморщился с досадой Скорцени. – Здесь всё по-другому. Когда-то я знал эту женщину в Вене. Она известный ученый … Она молода. У нее глаза – как ядро фисташки…
– Ого! – воскликнул Алик удивленно. – По-моему, пора заказывать фисташковый пирог. А еще недавно он грозно высказывался против лирики в наших рядах. Ирма, ты слышала? Почти состоявшийся поэт. Что ж, такое положение вещей, конечно, в корне меняет дело, – заключил Науйокс, снова принимая шутливый тон. – Не то, что ты был с ней знаком прежде. Мало ли кто с кем был знаком… Но если ты всерьез решил освободить ее, то я могу сразу тебе сказать, чем это закончится – нас. всех посадят. Сначала тебя – к ней. А потом, чтобы вам было не скучно, не мучила ностальгия о старой дружбе и была возможность пообщаться с интеллигентными людьми на прогулке, посадят и нас с Ирмой за компанию. Не говоря уже о том, какой шум поднимет Мюллер – опять влезли в его епархию.
– Мне кажется, Алик, – Ирма тронула мужа за локоть, – если есть возможность помочь человеку, то почему не сделать этого? Надо помочь обязательно…
– По-твоему, я должен помогать всем, начиная с твоего парикмахера, которого преследует понос, а ему кажется, что ему подсыпали отравы английские шпионы и нашему управлению просто необходимо установить наблюдение в его салоне – фиксировать на фото, как он бегает в сортир, – Алик с укоризной взглянул на нее, – и обязательно, обязательно, – он подчеркнул с сарказмом, – доложить рейхсфюреру об этом. Иначе прически больше никогда не будет. Это же невозможно. Ирма, спустись на землю. Хорошо, так кто же она, эта твоя француженка, наполовину австриячка, – снова обратился он к Скорцени.
– Праправнучка Наполеона…
– С каждым часом не легче, – Алик шумно вздохнул. – Выходит, Ирма, мы с тобой не зря учили историю бонапартистских войн – она нам еще пригодится. Правнучку Блюхера мы поменяем на правнучку Бонапарта. В этом что-то есть, конечно… – он многозначительно усмехнулся и закурил сигарету.
– Она – дочь французского Маршала и австрийской принцессы, – уточнил Скорцени, – врач, хирург и психиатр. Она – тот человек, который наверняка поможет Ирме, Алик.
– Не дави на больное. А я то думаю, какого врача ты нашел? – покачал головой Алик, добавляя себе вина в бокал. – Оказывается, вот какого! Из лагеря – прекрасно. Ладно, – он прихлопнул ладонью по столу. – Все теперь прояснилось, кроме одного: чего ты хочешь конкретно? Освободить ее и отпустить в Париж – пусть там гуляет по Шамп-Элизе?
– Нет, я хочу, чтобы она осталась с нами. Как врач и ученый она нужна Германии.
– Вот уж дудки! – Алик отпил вина и в знак недоверия прищелкнул пальцами. – Уверен, что ничего не получится.
– Почему?
– Она не захочет остаться в Германии. Тем более сотрудничать с СД. Даже если ты трижды убедишь Шелленберга, Гиммлера и самого фюрера, представь, какое у нее к нам отношение после того, как она столько времени провела в заключении! Будем откровенны – там далеко не курорт. Она должна ненавидеть нашу форму. К тому же, раз она дочь Маршала и правнучка Бонапарта, – у таких обычно невероятно сильны патриотические чувства. Она боготворит Францию. Нет, я не верю, что она согласится. Впустую потраченные силы и время!
– Она может согласиться ради детей…
– У нее еще и дети! – Алик присвистнул и тут же извинился: – Прошу прощения…
– Да, у нее сын и приемная дочь. Ее муж, английский офицер, умер вскоре после окончания войны…
– Муж правнучки Бонапарта был простой английский офицер? – переспросил Науйокс. – Что-то не верится.
– Не думаю, что простой. Но если так – все выглядит очень странным, – согласился с ним Скорцени. – Я приказал Рауху проверить.
– Ну, посмотрим, что нам нароет Раух. Только, признаться, я все же не верю в эту затею, – повторил Науйокс скептически. – Единственное, что я знаю точно – так это, что отговаривать тебя бесполезно. Можешь, конечно, на меня рассчитывать. Скажешь, когда там нужно будет поддакнуть. А кстати, – вдруг улыбнулся он, – я представляю лицо Анны фон Блюхер, когда она узнает, на кого ты ее променял!
– О том, что женщина, которая сейчас находится в лагере, – принцесса Мари Бонапарт, знаем пока что только мы трое, – предупредил Скорцени и с предостережением взглянул на Ирму. – Мне известно, что тебя не надо обучать, как держать язык за зубами, потому я был откровенен, – Ирма кивнула головой, мол, все поняла. – Такой информацией не обладает даже комендант лагеря, в котором находится заключенная.
– Как это? – насторожился Науйокс. – Он что, не ведет картотеку? Кто же там работает, у Мюллера? Какие олухи?
– Эта женщина находится в лагере под чужим именем, – объяснил ему Скорцени, – Для коменданта и для всех прочих она – американка Ким Сэтерлэнд. И даже если она окажется с нами, она останется Ким Сэтерлэнд и будет продолжать числиться в лагере. Так будет лучше для нее, да и для нас – тоже. Единственный, кому я еще намереваюсь сообщить ее настоящее имя – это нашему шефу. Полагаю, Шелленберг сам решит, ставить ли ему в известность Гиммлера, или ограничиться только «американской» легендой, учитывая патологическую нелюбовь фюрера к Габсбургам.
– Что же, разумно, – поддержал оберштурмбаннфюрера Науйокс, и на этот раз – вполне серьезно.
* * *
Вздрогнув от холода, Маренн проснулась среди ночи. Она приподняла голову – кругом было тихо и темно. Стараясь не разбудить детей, она осторожно перевернулась на бок, подложив под голову ладонь. Глубокий сон, настойчиво одолевал ее.
Какое-то время она отчетливо слышала за стенами барака ленивые шаги часовых, а перед глазами мелькали электрические фонари на улицах Парижа, ледяное дыхание осени казалось ей освежающими брызгами фонтанов. Откуда-то издалека, наверное, из детства, ветер доносил запах цветущих каштанов.
Маренн устало сомкнула глаза. В который уже раз во сне к ней снова и снова приходили ее беспечные детские годы. Она видела Версальский дворец в Париже и строгую гувернантку-австриячку, учившую ее языкам, музыке и правилам этикета. Тщетно пыталась седовласая матрона привить своей непоседливой воспитаннице любовь к домашнему очагу, подготовить ее к семейной жизни, научить вязать, шить, ухаживать за детьми.
Мари скучала на ее занятиях. Куда больше ее вдохновляли грохот артиллерийской канонады и увитые лавровыми венками седые виски победителей в галерее Национальной славы. Она мечтала о сражениях, взахлеб читала о походах Бонапарта и гордилась тем, что ее двоюродным прадедом был сам великий император.
Воображение юной принцессы волновали «стендалевские мальчики», двадцатипятилетние генералы, озаренные солнцем романтические судьбы героев. Она укладывала волосы в прическу а-ля Жозефина Богарне, любила носить высокие сапоги со шпорами, свободные белые рубашки с жабо, как у знаменитого генерала Саша де Трая на картине в Доме инвалидов, и ненавидела длинные парадные платья с узкими лифами, которые стесняли движения и цеплялись при каждом повороте.
Ей нравилось скакать верхом в Булонском лесу или по бескрайним просторам Прованса, фехтовать шпагой и лежать в высокой душистой траве на берегу Роны, слушая пение цикад и смотреть в бездонное голубое небо, по которому плывут причудливые облака.
Она любила море и песок Марселя, гудки пароходов и приветственные крики моряков, легендарный Тулон и молодость Наполеона, клекот чаек перед дождем, обжигающий мистраль и умытые солнцем и влагой грозди черного прованского винограда. Старинные замки на берегах Луары, соборы Реймса и Авиньона, известняковые скалы Нормандии, баллады трубадуров и белоснежный плюмаж бонапартистских времен под парящим орлом на могиле Саша де Трая.
Тайком Маренн убегала из дома, и по названиям улиц и площадей столицы она изучала историю своей страны. Ее друзьями были парижские гавроши, разносчики газет и чистильщики обуви. Для них она не была принцессой, для них она была просто Мари и радовалась этому. Вместе они лазили по чердакам и подвалам старого города, оживляя в играх события недавно минувшей франко-прусской войны и мечтая о реванше вместе с побежденной страной, в играх всегда одерживали победу над пруссаками.
В беретах с надписью «Мститель» и «Неукротимый» они заново переживали капитуляцию Базена, вместе с солдатами Мак-Магона внимали слезам и словам маршала, учили наизусть стихи Ростана об Орленке, легендарном сыне Наполеона, плененном в Австрии, и перед скорбной статуей покоренного Страсбурга, покрытой траурным пеплом, клялись вновь высоко поднять «разбитый меч Франции».
Запыленные, с ободранными коленками и локтями, они пили воду из фонтанов у знаменитых стен Консьержери, где когда-то томилась в ожидании казни последняя французская королева, и на площади Конкорд перед Египетской колонной, где и столетие спустя ощущалось дыхание сорока веков, лежавших в пустыне перед французской армией.
С трепетом преклоняла Маренн колени перед гранитной вазой Мавзолея, на которой было написано только одно слово – «Наполеон», и в детских снах бессчетное количество раз сквозь огонь сражений и черный пороховой дым видела восходящее солнце Аустерлица и вместе с юным знаменосцем поднимала трехцветное знамя над армией победителей. Тогда она и слышать не хотела о своей второй родине, об Австрии, и напрочь отвергала все немецкое.
Отец снисходительно относился к ее проказам и защищал от нападок немецкой бонны. Зимой они жили в Версале, а летом уезжали на юг, в старинный замок де Лиль Адан, где когда-то далекий предок ее отца, маршал Франции, один из вождей гугенотов, находился в ссылке во время Варфоломеевской ночи.
Там много лет подряд, каждый год, Маренн ожидал ближайший друг ее детства, сын сельского учителя, Этьен Маду. Они вместе росли, гуляя по холмам, путаясь в листьях лозы и срывая ртом черно-синие ягоды винограда. Каждое утро на рассвете Этьен седлал лошадей. В малахитовой тени деревьев под летним дождем, промокшие насквозь, они скакали верхом, и солнечные лучи, едва пробивающиеся сквозь густую листву, золотили блестевшие от дождя черные гривы лошадей.
Они уезжали далеко и забирались высоко в горы, где на самой вершине под солнцем сияют вечные снега ледников, и, пробираясь по горной тропе, с похолодевшим от высоты сердцем, как завороженные смотрели вниз, в ущелье, где с грохотом неслись и падали в долину искристо-пенистые валы водопадов.
Лавандовые ковры стелились под их ногами, горные козлы изящными прыжками пересекали им путь, олени проносились в лесных чащах, хижины отшельников напоминали о благородных старцах, некогда выходивших из лесов навстречу королям с благой или печальной вестью.
Возвращаясь, они пили густое козье молоко на фермах, слышали лай собак, мычание идущих с пастбищ стад и ласковую дудку пастуха.
По вечерам в саду или на веранде, вдыхая напоенный травами и цветами воздух, под пение цикад и трели соловьев, в ярко-желтом свете огромной южной луны на черном небосводе, они читали вслух книги, мечтали и фантазировали.
Купаясь в море, они заплывали далеко, так что почти не видно было берега. Соленые голубые буруны порой накрывали их с головой, в прозрачной воде медузы парашютиками качались на волнах, дельфины подплывали доверчиво близко и разрешали погладить рукой их лоснящиеся спины.
Когда солнце садилось, бросая багряные отблески на синюю гладь неба и моря, они, сидя на берегу, слушали захватывающие рассказы рыбаков о дальних путешествиях, волшебных странах и морских чудовищах, о скрытых под водой пиратских сокровищах и привидениях Лазурного замка, стоящего в Средиземном море на черной базальтовой скале – последнем оплоте легендарных рыцарей ордена Храма.
Однажды, набравшись смелости, они даже посетили заброшенный замок и, захваченные штормом, провели ночь под мрачными сводами полуразрушенной обители, где окончили свою жизнь последние приверженцы Великого магистра.
Почудилось им, напуганным непогодой и темнотой, или на самом деле, в завываниях ветра в обвалившихся башнях они услышали проклятия и стоны умирающих людей, лязг оружия и кованых лат, а в бликах неровного света луны, пробивавшегося сквозь грозовые облака и скользившего через разбитые бойницы, увидели мелькание длинных плащей с крестами и падающие штандарты изгнанников Тампля.
Они выросли вместе, и она настолько привыкла к нему, что долго не обращала внимания, как со временем Этьен стал совсем по-другому относиться к ней. Однажды во время прогулки верхом, застигнутые ливнем врасплох, они спрятались под кроной развесистого дуба на берегу реки и, привязав лошадей, устало опустились на траву. Запыхавшись от быстрой езды, она запрокинула голову и со смехом ловила ртом дождевые капли, падающие с листьев. Они катились по лицу, путались в волосах, попадали в глаза.
Намокшая блузка прилипла к телу, плотно облегая плечи и рано сформировавшуюся грудь. Закинув руки за голову, Маренн трясла мокрыми волосами и не замечала, как потемневшими от нахлынувших чувств глазами он смотрел на ее обнаженные руки, тонкую талию и вздымающиеся от смеха плечи.
Когда он обнял ее, она замолчала. Его поцелуй обжег ее губы, его сильное, молодое тело впервые оказалось так близко, что она чувствовала каждое движение его напряженных мускулов. Он целовал ее шею, плечи, горячей рукой раздавил приколотую к блузке на груди гроздь черного винограда.
