Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
Потоки черно-красного сока, мешаясь с брызгами дождевой воды, текли по ее телу; вместе с поцелуями он пил этот сок с ее обнаженной груди. Солнечные зайчики прыгали по стволу, глянцево-зеленые листья дуба шелестели на теплом ветру, лошади жевали мокрую траву, стрекотали кузнечики, пьяняще пахла вербена…
Когда он расстегнул ее длинную юбку с разрезами по бокам для верховой езды и его руки заскользили по ягодицам, Маренн очнулась от оцепенения. Резким движением она оттолкнула Этьена от себя, застегнула юбку и испачканную виноградным соком блузку, поднялась, отвязала коня и, вставив ногу в стремя, молча села в седло. Он не окликнул ее. Она не оглянулась. И, дав коню шпоры, поскакала в дождь. Над лесом поднималась радуга. В тот день им обоим стало ясно, что детство кончилось. Вечером Маренн уехала в Париж.
Наступал июнь 1914 года. Выстрелом в Сараево началась Первая мировая война. Как когда-то в своих детских мечтах, Этьен Маду стал героем Франции. Командир эскадрильи французских истребителей на Сомме и Марне, в Пикардии и Фландрии, в знаменитой битве на реке Маас под Верденом, крылом к крылу с Гейнемером и Бишопом, он сражался против германских люфтваффе и в бою с эскадрильей «Рихтгофен», которой командовал капитан авиации Герман Геринг, сбил свой семидесятый самолет.
На глазах всей французской армии, перед строем почетного караула, она целовала его, возмужавшего и легендарного, под шевелящимся на ветру трехцветным полотнищем, когда за семьдесят сбитых самолетов генерал Фош вручал Этьену прославленный орден Почетного легиона. Для него оркестр играл «Марсельезу», а летящие шелковые полосы над головой символизировали саму Францию, которую он защищал: красный – ее мужество и гордость, белый – чистоту помыслов и постоянство, синий – правду и честь.
Он был сбит в последних боях на реке Эна. Его самолет, загоревшись, упал на землю. Этьен чудом остался жив, но, выйдя из госпиталя, был обречен на медленное умирание.
Они снова встретились летом в Провансе, как встречались многие годы своего детства. Но опаленные, изломанные войной, они уже не походили на беззаботных детей, некогда веселивших выдумками всю округу.
Похоронив Генри, расставшись навсегда с отцом, прощаясь с Францией, с ребенком на руках, она в последний раз приехала на Лазурный берег, чтобы еще раз увидеть и запомнить любимые пейзажи детства, вдохнуть пленительный запах трав, поцеловать эту землю, эти цветы, наслушаться цикад и… уехать. Уехать навсегда.
Уехать из замка, который больше ей не принадлежал, уехать из страны, которая больше не была ей Родиной, уехать, потому что от всего этого она добровольно отказалась сама.
Теперь у нее не было богатства, не было мужа, не было отца, но был маленький сын и еще было великое имя, прославленное в веках Бонапартом и тем, кого она еще недавно называла отцом, генералом армии-победительницы, выигравшей мировую войну и вернувшей Франции ее величие.
От соседки Маду, старухи Гранж, Маренн узнала, что отец Этьена умер, когда сын был на фронте, что его невеста, дочка местного винодела, с которой Этьен обручился во время своего последнего приезда в отпуск, узнав о его ранении, отказалась от него, что один из сослуживцев Этьена недавно прислал письмо, где просил кого-нибудь из родственников встретить знаменитого летчика на вокзале, так как Этьен слеп и едва передвигается при помощи костылей. Но у Этьена больше не было родственников.
Оставив сына под присмотром Гранж, Маренн отправилась в дом винодела, чтобы попытаться убедить Матильду изменить решение. Она шла по деревне в солдатской гимнастерке, защитного цвета юбке и военных сапогах, с нашивкой Красного Креста на рукаве и высшей солдатской наградой Франции «Medaille Militair» на груди. На нее смотрели из окон, выходили на улицу, восхищались, удивлялись, сочувствовали. Все знали, кто был ее отец, знали, что она была на фронте, что муж ее погиб, что она вернулась с ребенком, что ранняя седина в волосах и застывшая бледность лица свидетельствуют о нелегких испытаниях, которые ей довелось вынести.
Матильда встретила ее враждебно. На все доводы Маренн дочь винодела сказала: «Нет!»
– Когда-то он был самым красивым парнем в округе, и все девчонки завидовали мне. Он был героем Франции. Но теперь война закончилась, и кому он нужен, инвалид! Он даже работать не может!
– Но он любит тебя! – Маренн в отчаянии бросила ей последний аргумент.
– Любит? – Матильда, подбоченясь, со злостью посмотрела на нее. – Любит! Ты что, смеешься надо мной, принцесса? Он всегда любил только тебя. Это все знали. А на мне он решил жениться, когда узнал, что у тебя другой. Мы и не встречались-то с ним ни разу. Просто он пришел к отцу и попросил моей руки. Но пока он был героем и все газеты твердили о нем, все это можно было терпеть. А теперь зачем? Так что иди, встречай его сама, и нечего мозолить мне глаза!
На следующий день, взяв Штефана на руки, Маренн пошла на вокзал. Людей на вокзале было много – встречали возвращавшихся с фронта солдат. Матильды среди них не оказалось.
Поезд пришел около полудня. Прижимая ребенка к груди, Маренн с трудом протискивалась сквозь толпу встречающих, переходя от вагона к вагону, но нигде не видела Этьена.
Пройдя вдоль перрона от начала и до конца, она остановилась, растерянно оглядываясь по сторонам. «Может быть, мы что-то спутали, Штефан?» – спросила она малыша, но Штефан молча таращил глазки и с любопытством смотрел вокруг. Нет, она не могла ничего спутать. Она внимательно прочитала письмо – сегодня в полдень. «А вдруг он не может выйти из вагона?» – промелькнула у Маренн тревожная мысль. Надо скорее идти обратно, пройти весь поезд…
Но, увы, – поздно. Поезд уже отходил от перрона. Толпа быстро рассеялась, и на платформе Маренн увидела одинокую фигуру офицера с погонами капитана авиации, опиравшегося одной рукой на костыль, а другой тщетно пытавшегося нащупать вещевой мешок, который лежал рядом с ним на земле. Маренн почувствовала, как острая боль пронзила ее сердце – Этьен, это был он.
Но нет – это не мог быть он! Она помнила его высоким, сильным, с широким разворотом плеч и покрытым бронзовым загаром торсом, синеглазым, с волнистыми черными волосами и никогда не меркнущей белозубой улыбкой… Жизнерадостным и молодым.
Теперь его черные волосы были обожжены и седы. Некогда яркие синие глаза померкли и, не различая ничего вокруг, застывше-безучастно смотрели на мир. Лицо обезображено ожогами и превратилось в один сплошной шрам. И только орден Почетного легиона на парадном мундире и целый ряд орденов и медалей меньшего достоинства да капитанские погоны на плечах сверкали на солнце, напоминая о том еще совсем недавнем дне, когда приказом Главнокомандующего Антанты этот двадцатилетний юноша был причислен к сонму героев и навсегда записан в историю Франции.
Маренн подошла к нему. Наклонилась, подняла вещевой мешок.
– Этьен, – позвала она негромко, – Все хорошо, Этьен. Мы уже почти дома.
Она видела, как напряглись скулы на его изрытом ожогами лице. Он протянул руку, повернул голову в сторону, откуда как ему казалось, доносился год ос.
– Кто здесь? – он не сказал, а проскрипел. Маренн вздрогнула, но, собравшись с духом, подошла еще ближе и взяла его обожженную руку в свою.
– Это я, Этьен, Мари. Ты помнишь меня?
– Мари? – он высвободил руку, дотронулся до ее плеча. – Мари? Да, Мари… Я чувствую этот запах, за пах ее волос… Я запомнил его. Где она? Где Мари? – он беспомощно поворачивал головой.
– Я здесь, Этьен. Здесь, перед тобой… – Маренн с трудом понимала его речь, стараясь по движению обезображенных губ уловить смысл произносимых им слов.
– Обопрись на меня. На мою руку, – говорила она, стараясь не дать голосу дрогнуть. – Все уже кончилось.
Все хорошо. Сейчас мы пойдем домой. Вот так. Идем. Осторожно…
Они медленно двинулись по платформе. Когда же вышли из здания вокзала, Маренн увидела, что привокзальная площадь запружена народом. Казалось, весь город собрался здесь, чтобы посмотреть на них – еще бы, ведь Этьена знала вся Франция, и еще совсем недавно любила его!
Кутались в черные платки матери и вдовы не вернувшихся с войны, какая-то девочка бросила им под ноги цветы, но Маренн не могла даже наклониться, чтобы поднять их: одной рукой она держала сына и вещевой мешок, другой поддерживала едва переставлявшего ноги Этьена. Они с трудом спустились по лестнице на площадь. Шофер грузовика, тоже солдат, недавно вернувшийся с фронта, предложил довезти их до деревни. «Господи, – услышала Маренн, как всхлипнула за ее спиной какая-то женщина, – За что же все это, Господи! Ведь совсем еще дети…»
Это был девятнадцатый год, Маренн тогда еще не исполнилось семнадцати, Этьену было двадцать один. Седые дети войны… Ветераны… Он поседел от ранения, она – за один час под Ипром, когда с лейтенантом Мэгоном и его солдатами они шли по меловым расселинам и земля вдруг разверзлась под их ногами, увлекая в черноту туннеля, где сидели и стояли на протяжении многих километров заваленных оползнем траншей, удушенные газом участники сражений 1915 года.
Застигнутые врасплох, они еще сжимали заржавевшие винтовки и ухмылялись смерти в скользящем луче фонарика. Оголенные черепа, пустые глазницы, лохмотья кожи, костяшки пальцев, смрадный запах разлагающейся плоти, смертоносная сладость сконцентрировавшегося газа и мертвецы, мертвецы, мертвецы… Здесь погибли целые дивизии…
Большинство английских солдат, упавших в ущелье, задохнулись газом. Маренн спас лейтенант Генри. Он зажимал ей рот и нос платком, почти не разрешая дышать, но когда они вышли на свет божий и солнце радостно брызнуло им в глаза, из тех, кто остался в живых, многие утратили рассудок, почти все поседели, некоторые потеряли зрение, а некоторые в последствие покончили с собой…
Грузовик промчался по деревне. Маренн заметила Матильду – она стояла на пороге в нарядном летнем платье. Наверное, она не знала, что Этьен слеп. Они быстро пронеслись мимо и затормозили у дома Маду.
Старуха Гранж, всплеснув руками, распахнула калитку, взяла ребенка – Мари помогла выйти Этьену. Вместе они прошли в дом. Этьен остановился посреди комнаты, костыль выпал у него из рук – он зашатался. Маренн подбежала и поддержала его, подняла костыль:
– Мы уже дома. Все хорошо. Держись, – успокаивала она, едва сдерживая слезы.
– Дома… – он оглянулся, тщетно пытаясь что-либо увидеть, – я так давно не был дома. Где мама? Тут пахнет глициниями, прохрипел он, – я чувствую этот запах. Это ее любимые цветы. Вот здесь, у окна, – он указал на стену, – и у Маренн сжалось сердце.
– Не здесь, – она мягко повернула его в другую сторону. – Вот здесь. Окно – здесь. И глицинии – здесь. Они действительно чудесно пахнут. Садись. Мы приготовили тебе кресло у окна. Здесь тебе будет удобно, – она взяла из рук летчика костыль, помогла ему сесть в кресло. В соседней комнате заплакал ребенок, его пора было кормить.
– Ребенок… Где это ребенок? – Этьен повернул голову в сторону окна.
– Он здесь, в соседней комнате, – призналась тихо Маренн, – Это мой сын.
– Твой сын? – по тому, как побелели от боли его скрюченные пальцы, сжавшие подлокотники кресла, она поняла, что ему неприятно это слышать. Она подошла сзади, обняла его за плечи и прижалась щекой к его жестким, обожженным волосам.
– Теперь мы снова вместе, Этьен, – прошептала она. – И нам ничего теперь не страшно. Мы будем помогать друг другу, ведь у нас обоих, кроме нас двоих, никого на свете не осталось.
– А где же тот английский офицер? – Этьен поднял руку, стараясь найти ее ладонь. – Это он отец твоего ребенка?
– Да, – Маренн сама вложила свою руку в его обожженные пальцы, – он недавно умер от ран…
– А где же Маршал?
Маренн промолчала.
– Где твой отец, Мари? Я слышал, он принимал парад в Париже…
– У меня нет больше отца, – ответила она сдержанно и выдернула руку. – Мне нужно покормить сына. Отдыхай.
Пока она кормила Штефана в соседней комнате, старуха Гранж принесла Этьену обед. Но он отказался от еды.
– Почему ты не ешь? – Вернувшись, Маренн обняла его за плечи, с тревогой заглядывая в лицо. Но неподвижно застывшая маска не выражала ничего, кроме впечатанных в нее ожогами и шрамами боли и страдания.
– Я не хочу есть, – она едва различила его ответ по губам.
– Как ты себя чувствуешь? – наивный вопрос…
– Хорошо, – ответил он и вдруг предложил: – Быть может, мы погуляем, Мари?
– Погуляем? – она искренне удивилась.
– Да, как когда-то в детстве. Я очень скучал в госпитале по родным местам. Как жаль, что я не могу их увидеть.
– Но ты можешь почувствовать, ощутить аромат деревьев № трав, – подхватила она с надеждой. – Идем. Идем. Опирайся на мою руку.
Они снова прошли по деревне. На них снова смотрели из окон, выходили из домов, снова тайком вытирали слезы. Матильда вновь появилась на пороге дома, когда они проходили мимо, потом вышла на крыльцо. Но Этьен не спросил про нее. И Маренн не стала ему ничего говорить.
Они вышли в поле, прошли без дороги по траве к одинокому дубу над рекой, где когда-то расстались четыре года назад на заре своей юности и любви. Четыре года… Как они изменили все! Казалось, над деревом тоже пронеслась война. Его крона была срезана молнией, столетний ствол был расщеплен, ветви обуглились – на них давно уже не появлялось листьев. Трава вокруг пожелтела и пожухла.
Маренн почувствовала, как слезы сами подступают к глазам, когда она увидела эти обгоревшие останки своего детства. Но Этьен не видел ничего. Он вдыхал душистый летний воздух, напоенный цветами, ловил каждое дуновение ветерка с реки и по этим запахам и ароматам узнавал свой родной край. Маренн наклонилась, сорвала веточку вербены и протянула ему.
Он глубоко вдохнул ее запах и… остановился. Он тоже понял, куда они пришли. Маренн положила ребенка на траву. Штефан вел себя очень спокойно, совсем не плакал. «Какой ты у меня молодец, – подумала Маренн, – знаешь, как трудно сейчас твоей маме…» Потом она помогла сесть Этьену, и сама опустилась на колени рядом с ним.
– Мари, – Этьен протянул руку и легко коснулся ее волос. Маренн прижала его ладонь к своей щеке.
– Это я. Совсем седая стала твоя Мари теперь, – проговорила почти шепотом.
– Я любил тебя тогда, Мари, – признание его запоздало на четыре года.
– Теперь я это знаю, – Маренн наклонилась и поцеловала его в обезображенные губы.
– Мы не должны отчаиваться, Этьен, – прошептала она, не отводя лица. – Ведь все-таки мы остались живы.
– Живы… – он словно эхом повторил за ней.
Теплый южный ветер овевал их лица. Откинув волосы, Маренн, волнуясь, расстегнула пуговицы его мундира, потом сорвала с себя гимнастерку и прижалась обнаженной грудью, располневшей после родов, к его искореженной осколками железа груди. Он вздрогнул, какая-то живая искра пронеслась по его телу… Пронеслась и… потухла. Он отстранился.
– Все это бесполезно, Мари, – услышала она его голос. – Все кончено.
– Ничего не может быть кончено, пока мы живы, – воскликнула она, обнимая его голову. – Ведь жизнь не кончена, Этьен. Ведь я с тобой, – она взяла его руки и положила себе на плечи – они безвольно соскользнули вниз по ее обнаженной спине.
– Зачем, Мари? Я скоро умру, – простонал он.
– Нет, я не хочу! – Маренн вскрикнула, пытаясь перекричать завывание усилившегося ветра в ветвях. – Я не хочу, ты слышишь!
Ломались под ветром сучья, падала ей на волосы обугленная кора.
– Я не хочу! – кричала она, тряся его за плечи. – Ты слышишь! Я буду здесь, с тобой. Я никуда не уеду. Не надо, Этьен!!
– Мари, голубка… Что же тут поделаешь, Мари, – он еле слышно прохрипел, и ветер совсем заглушил его слова. По движению губ она поняла, что он сказал, и, не сдержав рыдания, приникла головой к его груди, обжигая слезами еще не зажившие шрамы.
Всю ночь она пролежала рядом с ним на постели, прижавшись щекой к его плечу. Он тихо лежал на спине, почти не шевелясь, глядя в потолок бессонными глазами. За окном стрекотали цикады, вязко-сладким ароматом благоухала глициния. Луна оранжевым фонарем повисла в черном бархате небес. Под ее мягким струящимся светом заливались в саду трелями соловьи. Ветер стих. Воцарилась тишина.
«Совсем как в детстве», – подумала тогда Маренн. Вдруг Этьен спросил ее:
– Что это за птицы поют, Мари?
– Это соловьи, Этьен, ты разве не помнишь? – она приподнялась на локте и обняла его обнаженный торс.
– Не помню, – тихо сказал он. – А что это стрекочет?
– Цикады…
– Тоже не помню. Я почти ничего не помню, Мари.
– А где мама?
– Мамы нет, – Маренн растерялась, – Она давно умерла.
– Умерла… – он снова замолчал. Маренн положила голову ему на грудь. Теперь она уже окончательно решила для себя, что никуда не поедет. Она не может оставить его здесь одного. Она будет лечить его, любить, она выдержит, – со временем станет легче. С улыбкой она заснула, прижимаясь лицом к его груди. Проснулась же она под утро от пронизывающего холода и не могла понять, что случилось.
Стояла душная южная ночь, ни дуновения ветерка не залетало в распахнутые окна, и все-таки было очень холодно. Она вдруг ощутила, как ледяные клещи охватывают ее с ног до головы – ее бил озноб, холодный пот страха струился по щекам. Рядом с кроватью в колыбельке, проснувшись, заплакал Штефан. Маренн поднялась с постели, подошла к сыну. Здесь уже не было холодно. Она почувствовала запах цветов, тепло ночи окутало ее, согревая. Укачав сына, она повернулась к Этьену. Он все так же лежал, неподвижно уставившись в потолок безжизненно-невидящими глазами. Маренн подошла к нему, взяла его за руку, и… тут же бросила. Ужас охватил ее – теперь она поняла, откуда шел этот могильный холод: холод шел от него.
Этьен был мертв. Он тихо умер ночью, не потревожив ее, не причинив ей ни малейшего беспокойства. Отпущенного ему войной времени хватило лишь на то, чтобы вернуться домой, попрощаться с Родиной, встретиться и попрощаться с ней, со своей любовью. Война снова забрала его к себе. Последняя ниточка, связывавшая Маренн с прошлым оборвалась. Теперь ей предстояла разлука с Родиной.
Ноги больше не держали ее. Грозя кому-то невидимому и немилосердному, Маренн со стоном упала на колени перед кроватью, уткнувшись лицом в матрас и прижимала к губам его безвольно повисшую холодную руку.
Наутро вместе со старухой Гранж они похоронили Этьена на сельском кладбище рядом с отцом. Его награды она сняла с кителя и отвезла в замок де Лиль-Адан. Там она положила их под стекло, где хранились рыцарские звезды и кресты ее предков. Глотая слезы, в последний раз она усыпала цветами вербены свежий холмик его могилы.
В тот же день вечером, забрав сына, Маренн уехала в Марсель, где на последние оставшиеся у нее деньги купила билет на пароход, отходивший в Нью-Йорк. Она расставалась с Францией, расставалась, как ей тогда казалось, навсегда, увозя с собой сына, свое одиночество и разбитое войной сердце.
* * *
Гром кованых сапог на плацу, разнесшийся в кристально-чистом воздухе осеннего утра, напомнил ей, что сейчас объявят подъем.
В воспоминаниях она не заметила, как пролетела ночь. Маренн приподнялась: «Надо поскорее разбудить Штефана и Джилл, чтобы они успели съесть шоколад», – мелькнуло у нее в голове.
Но сны по-прежнему не отпускали ее. И грохот сапог на плацу превращался в них в гром артиллерийской канонады. И юный лейтенант, недавний выпускник Сен-Сира, ученик ее отца, в смертельном бою под Верденом, попав в окружение со своим батальоном, единственный из офицеров, оставшийся в живых, в который уже раз июньским днем 1916 года отвергал все предложения о сдаче и до последнего патрона, до последнего штыка отражал все атаки германцев. «Франция умирает, но не сдается!» – когда-то лейтенант прочел об этом в книге, и брошенная столетие назад генералом де Траем фраза приобретала теперь для него свое исконное значение, равное выбору между жизнью и смертью. «Они не пройдут!» – лейтенант сделал свой выбор.
Бессмертный батальон, лишенный поддержки извне, принял смерть под лавиной неприятельского огня, предпочтя ее позору плена. И только штыки упрямо вздымались ввысь над месивом мяса, крови, обугленной земли, победно отражая солнце, едва проглядывавшее сквозь черные клубы порохового дыма.
Она слышала, как отпирали засовы, слышала гортанные звуки германских команд и не могла понять, где все это происходит с ней: наяву или все еще во сне. Во сне или наяву все шли и шли перед глазами по полуразрушенной дороге, священному для Франции пути, бесконечной вереницей к Вердену грузовики с войсками, боеприпасами, продовольствием, потому что только так и можно было спасти Францию…
– Мама, мамочка, вставай, – Штефан отчаянно тряс ее за рукав. – Скорее, сюда идет Ваген!
Она подняла голову, сжала пальцами лоб… Гробница Тюренна, Компьенский лес, знамена поверженной армии в Доме инвалидов перед гордой надписью «Наполеон» – все растаяло в один миг. Она увидела встревоженное лицо Штефана перед собой и, спохватившись, спросила:
– Вы съели шоколад, который оставил господин Раух?
– Нет еще, – растерянно ответил сын, – я испугался, что ты заболела.
– Так ешьте скорей, – торопила его Маренн. – Уже выгоняют на построение. Скорей, чтобы никто не видел.
– Мама, а почему ты во сне все время говорила «Гейнемер», а потом «Этьен»? – спросил Штефан, откусывая от коричневой плитки.
– Гейнемер? Этьен? – она удивленно взглянула на него и пожала плечами. – Не знаю. Наверное, мне что-то приснилось.
И глубоко вздохнула – она прекрасно знала почему…
* * *
Оберштурмбаннфюрер не спал две ночи подряд, но и в эту ночь, несмотря на усталость предшествующих дней, ему спалось плохо. Не помогало даже снотворное. Отто Скорцени проснулся от стука дождя по стеклу, закурил сигарету и, распахнув окно, долго стоял, глядя в осеннюю темноту, не обращая внимания на холодный ветер. Спавший в кресле Вольф-Айстофель удивленно поднял заспанную морду, поворочался, укладываясь поудобнее, и снова заснул, уткнувшись мордой в лапы. Скорцени прошелся по квартире, открыл бар, достал уже начатую бутылку коньяка, плеснул коньяк в фужер, но нить не стал, а, бросив недокуренную сигарету в пепельницу, подошел к телефону и набрал номер адъютанта. После нескольких долгих гудков заспанный голос ответил:
– Гауптштурмфюрер Раух. Слушаю Вас.
– Я разбудил тебя, извини. Ты звонил Габелю? – спросил у него сразу.
– Звонил, – ответил адъютант, немного подумав.
– И что там?
– Ничего особенного. Запнулись, помолчали. Потом сказали, что все хорошо: они все правильно понимают, приказание выполнили.
– Хорошо. Извини еще раз. Отдыхай.
– Слушаюсь…
Скорцени положил трубку. Взял фужер с коньяком, сигарету из пепельницы и, вернувшись в спальню, лег поверх одеяла, отпил глоток коньяка и глубоко затянулся сигаретой. Перед глазами возникли очертания ее фигуры, искусно драпированные черным бархатом. На мгновение показалось, что бархат падает… Он не заметил, как сигарета прожгла простыню. Раздраженно затушив ее в пепельнице и поставив фужер на пол рядом с кроватью, он устало откинулся на подушку и закрыл глаза, надеясь заснуть.
Дождь барабанил в стекло и по железному подоконнику, шуршал в водосточной трубе, ветер, врываясь сквозь приоткрытое окно, надувал парусом шторы. Скользящие отблески уличных фонарей плясали по комнате. Слышны были далекие оклики патрулей и скрежет тормозов, проезжавших где-то машин.
Он снова поднялся и плотно закрыл окно. Все стихло. Как всегда, коньяк подействовал успокаивающе. Вернувшись в постель и едва закрыв глаза, он словно провалился в бездну тишины, забывшись усталым сном без сновидений, только рука скользнула по одеялу, как будто искала что-то и замерла. Дождь постепенно утих. На востоке забрезжил поздний осенний рассвет.
* * *
После совещания высшего офицерского состава СД в загородной резиденции рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера в машине на пути в Берлин штандартенфюрер Науйокс со свойственной ему иронией сказал Скорцени:
– Меня умиляют эти наши совещания по оргвопросам. Особенно когда выступает Мюллер – просто просится слеза. Как трудно ему, оказывается, поддерживать трудовой энтузиазм на предприятиях! У меня по организационной теме только один вопрос: если все будет не так, как мы хотели, кто будет выплачивать компенсацию за моральный ущерб и где вообще получать пенсию: в Вашингтоне?
Скорцени, который сам вел машину, стряхнул пепел с сигареты и, не отрывая взгляда от дороги, пожал плечами:
– Не знаю. Вообще, тебе Шелленберг уже намекал как-то, что твой язык однажды будет тебе дорого стоить.
Алик усмехнулся:
– Шелленберг как будто не знает, что мой язык вообще никому ничего не стоит. Это бесплатное приложение к его Управлению.
По мокрому от дождя асфальту машина неслась почти на предельной скорости, без устали скрипели дворники, тормоза пронизывающе визжали на поворотах. Вдоль дороги за мерцавшими от дождевых капель бронированными стеклами сплошной полосой тянулся лес.
– Хочется верить, что мы не врежемся, – Алик открыл окно, выбросил окурок сигареты. Дождь хлестнул его по лицу.
– Не понимаю, когда закончатся эти ливни? Словно прорвало где-то. Дойдешь до машины – уже весь мокрый, – недовольно проворчал он, отряхивая плащ. Потом закрыл окно по плотнее и откинулся на спинку кресла.
– А ты, я слышал, все еще совершенно одинок, – заметил он, лукаво поглядывая на Скорцени, – в секретариате фюрера, наверное, волнуются. Говорят, Анна фон Блюхер пыталась покончить с собой…
– Не болтай, – Скорцени, нахмурившись, прервал его, – она совсем еще молодая девочка.
– Ну, то, что она молодая – тут я не спорю. Но то, что девочка, – Алик засмеялся. – Я конечно догадывался, что в душе ты джентльмен, но не предполагал, что настолько. Кстати, ты заметил, – перевел он разговор на другую тему, – рейхсфюрер сегодня много говорил о здоровье. Совсем как моя Ирма: не пейте, говорит, много, не перегружайтесь, кушайте фрукты. Мы и так не пьем, не едим, не спим и даже почти не дышим – только по приказу. Спортом, говорит, надо заниматься. Совершенствоваться. Я хотел спросить, если я уже стал чемпионом Олимпийских игр, то в каком направлении мне совершенствоваться? Но потом передумал. Говорят, мы скоро выйдем на межпланетный уровень. Написал же кто-то из людей Геббельса, что наша зондеркоманда скоро полетит на Луну. Это, наверное, те деятели из гитлерюгенда в шортах и с барабанчиками, которые скоро будут в таких же чинах, как и я.
Алик помолчал-, достал сигарету из портсигара и снова заговорил насмешливо:
– А представляешь, завтра позвонить Шелленбергу с утра и сказать: я, мол, на службу сегодня не приду, по приказу рейхсфюрера забочусь о .здоровье. Как забочусь? Да по-разному… Забочусь – и все тут.
Он чиркнул зажигалкой, закурил:
– Я тебе рассказывал, – продолжил вскоре – как я тут на Ирме жениться собрался? Ну, официально, понимаешь ли. Прихожу, мне говорят: «Представьте справку с 1750 года о чисто арийском происхождении Вашем и Вашей невесты». Я спросил: «А с 1752 года можно?» Нет, говорят, нельзя, по званию положено с 1750-го. Я, конечно, просто так спросил, я и с 1902-го не знаю. Я, вообще на улице вырос. Даже в гитлерюгенде не состоял. Потому что когда его организовали, я уже служил в СС.
Но я решил, я еще подожду, когда уже окончательно стану ветераном партии, может быть тогда, как старому бойцу НСДАП, мне в порядке исключения разрешат жениться без справки. Только пусть мне потом кто-нибудь скажет, что я намеренно лишил Германию наследников чистокровной расы: они мне в порядке исключения разрешили, а я в порядке исключения лишил…
– Ты и в ветеранском возрасте собираешься жениться на Ирме? – поинтересовался у него Скорцени.
– А на ком еще я могу жениться?
– Ну, мало ли, какие у тебя планы. На молодой, например.
– Ага, тут один богатый барон в ветеранском возрасте женился на молодой, любитель широких габаритов. Летчица, любимица Геринга, вероятно, во всех отношениях… Так она его разорила. Нет, надо брать испытанные кадры. Ты слышал, что говорил сегодня «Эс» (Гейдрих) о кадровой политике? Да и материальная сторона тоже важна. Я почему так и волнуюсь, где, если что, получать пенсию…
Проскочив контрольно-пропускной пункт машина на полной скорости въехала в город.
Отто Скорцени повернулся к Науйоксу:
– Тебе домой или в Управление? – спросил у него.
– А ты?
– Я – в Управление. Я там еще сегодня не был. С утра – в тренировочном центре, потом выдернули на совещание…
– Ну, давай в Управление, – согласился Алик, – Позвоню оттуда Ирме. Надеюсь, ужинать-то мы сегодня будем.
– Тебе бы только есть. У тебя что, нет никаких дел?
– А какие у меня дела в Управлении? – Науйокс недоуменно пожал плечами. – У меня все дела в других местах. А в Управлении – только одни доклады. И почему – только есть? Не только. Но сказали же – заботиться о здоровье…
Проехав за ворота, машина остановилась у подъезда на Беркаерштрассе, 32/35.
– Приехали, выходи, – сообщил Скорцени Алику.
Ожидавший их шофер оберштурмбаннфюрера принял автомобиль и отогнал его в гараж. Офицеры прошли в здание.
– Хоть бы зонт вынесли, – войдя в помещение, Алик Науйокс снял перчатки и несколько раз стукнул ими по плащу, отряхивая воду.
– Может быть, тебе еще и коньячку наливать прямо здесь, у подъезда? – Скорцени с усмешкой взглянул на него.
– Я бы не возражал. А кстати, – Алик оживился, – хорошая тема для совещания но оргвопросам: чтобы у дежурного был бар. Входишь – и тут же наливают. И не только здесь. А например, на предприятиях. Для поддержания патриотического настроения. Надо будет посоветовать Мюллеру. У него сразу станет меньше проблем. А?
– Да ну тебя! Попробуй, предложи, – Скорцени махнул рукой. – Я послушаю, что тебе ответят.
Они поднялись по лестнице, прошли по этажу, отвечая на приветствия младших по званию сотрудников, и вошли в приемную группы «S». Было уже поздно, посетителей не было. Гауптштурмфюрер Раух встал из-за стола, подняв руку: «Хайль Гитлер!» Небрежно ответив ему, Отто Скорцени прошел в кабинет. Алик Науйокс последовал за ним.
Спрыгнув с кресла, Вольф-Айстофель радостно подбежал к хозяину и, прижав уши, лизнул руку. Потом уселся рядом, приветственно колотя хвостом по полу. Скорцени приласкал пса, потом снял мокрый плащ, встряхнул фуражку и, убрав все это в шкаф, кивнул Алику:
– Раздевайся. Коньяк пока будем пить здесь.
Потом подошел к рабочему столу и вызвал адъютанта:
– Раух, зайдите ко мне.
– Я могу пока позвонить Ирме? – озабоченно спросил Науйокс.
– Конечно.
Алик уселся в кресло у стола, набирая номер телефона. Вошел гауптштурмфюрер Раух с папкой для доклада. Скорцени бросил на него взгляд.
– Есть что-нибудь новое? – осведомился холодно.
