Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
– Вам надо уходить, прятаться… – снова разволновалась Наталья.
– Нам негде прятаться, – впервые подал голос офицер, – нам надо пробиться к линии фронта.
– Простите, я вижу, господину необходима помощь. Я могла бы что-нибудь принести, – с готовностью предложила девушка. – Лекарства, бинты…
– Нет, нет, – серьезно остановила ее Маренн. – Вам незачем рисковать. У нас все есть. Быть может, только, – она вопросительно взглянула на Ральфа. – Если у вас есть карта, – она указала на планшет, который болтался у Натальи на поясе, – вы нам покажете приблизительно хотя бы по карте, где сейчас проходит линия фронта, чтобы мы знали, куда идти.
– Да, да, конечно, – быстро согласилась Наталья и открыла карту – она прихватила ее в штабе, чтобы не заблудиться и вовремя прибыть на хутор. А вот для чего пригодилась, оказывается.
– Сейчас бои идут вот здесь, – показала она Фелькерзаму – тот озадаченно посмотрел на Маренн и заметил:
– Довольно далеко. Дальше, чем мы предполагали. Здорово отбросили…
– Но мы все равно должны пробиваться к нашим, – настойчиво ответила она.
– К нашим, – повторила за ней Наталья, вспоминая. – Вот и Штефан всегда говорил «наши», а сам ведь не был немцем…
– Немцы тоже не все одинаковые, – отозвалась Маренн, – как и все люди. Мой сын не был немцем – это верно, но на четвертинку он был австрийцем. Этой четвертинки ему хватило, чтобы погибнуть молодым, – добавила она грустно.
– Извини, Маренн, – вмешался Ральф фон Фелькерзам, – нам надо идти. Спасибо, фрейлян, – поблагодарил он Наталью.
– Послушайте, я могу проводить Вас… – отчаянно предложила Наталья.
– Нет, нет, – Маренн решительно прервала ее, – ничего не надо. Берегите себя. Ради памяти моего сына.
– Тогда возьмите карту!
Маренн снова повернулась к Фелькерзаму – тот согласно кивнул головой.
– Спасибо. Возвращайтесь к своим, Натали, – говорила Маренн взволнованной девушке, – но не сразу. Погуляйте еще здесь, пока мы не уйдем подальше… Где находится Ваша часть?
– Часть далеко, – ответила Наталья. – А сюда меня привезли, чтобы переводить во время допроса. Господи, я сейчас себе представляю, что они допрашивали бы Вас…
– Не надо, – успокоила ее Маренн. – Мы постараемся, чтобы этого не случилось. К хутору Вам идти туда, – она указала рукой направление, – я ночью здесь все хорошо изучила, – улыбнулась все так же грустно. – Но сначала успокойтесь, ни в коем случае не подавайте виду…
– Маренн, идем, – торопил ее Ральф.
– Сейчас. И последнее, что я Вам скажу, Натали, – зеленоватые глаза фрау серьезно взглянули на девушку. – В худшем случае, если с Вами случится беда. Я имею в виду не смерть, конечно, не приведи Господь, а плен, – не бойтесь. Любыми путями добивайтесь, чтобы о Вас доложили в Берлине. Говорите, что работали на нас, придумайте что угодно, но настаивайте, чтобы о вас доложили генералу Шелленбергу, или Мюллеру хотя бы. Назовите им мое имя – Ким Сэтерлэнд. В Германии меня знают под этим именем, только очень близкие люди называют меня Маренн. Запомните, Натали. Я помогу Вам. Это пока единственное, что я могу обещать. К сожалению, в России я не могу помочь. Запомните, – повторила она. – И будьте осторожны, берегите себя. Надеюсь, мы увидимся когда-нибудь… В мирное время…
– Фрау…
Две женщины, обе темноволосые и светлоглазые, одна постарше, другая совсем юная, одна – в черной эсэсовской форме с погоном оберштурмбаннфюрера на правом плече, другая – в походной гимнастерке Советской армии защитного цвета с погонами старшего лейтенанта крепко обнялись. В этот момент им обоим показалось, что никакой войны вовсе не было и нет. Их вместе объединила любовь. Любовь к человеку, который одной из них приходился сыном, а другой – возлюбленным. Казалось, он незримо присутствовал сейчас на усыпанной крупными черными ягодами лесной поляне, среди вековых елей и сосен, и в тишине они обе слышали его голос – он звучал в памяти…
Порыв внезапно поднявшегося ветра принес отдаленный, приглушенный лай собак…
– Это они! – вскрикнула, отпрянув, Наталья. – Смершевцы! Идут сюда!
– Уходите отсюда подальше, – приказала ей Маренн. – Пусть Вас лучше найдут в другом месте…
Звякнули затворы автоматов – Ральф перезарядил оружие и без слов, схватив Маренн за руку, увлек ее за собой в заросли орешника.
– Прощайте, – крикнула им вслед Наталья и как могла быстро побежала в противоположную сторону.
«Господи, сохрани ее, сохрани», – молилась она про себя. И задыхаясь, бежала все дальше и дальше – пока не упала, споткнувшись о корягу, лицом в прохладный и сырой мох.
* * *
К началу сентября 1944 года нацистская Германия потеряла трех своих союзников: Финляндия, Румыния и Болгария одна за другой вышли из войны. Войска Третьего и Четвертого Украинских фронтов вступили в Венгрию и находились в 150 км от Будапешта. Правитель Венгрии, адмирал Хорти, напуганный таким быстрым продвижением советских войск, послал своих представителей в Москву для заключения перемирия.
Как только германская разведка получила информацию о предстоящих переговорах, о намерениях Хорти немедленно доложили фюреру. Гитлер вызвал к себе оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. Он приказал главному диверсанту рейха разработать операцию, которая «вернула бы венгерских лидеров на путь истинный».
Операция получила кодовое название «Микки Маус»; Отто Скорцени осуществил ее с одним десантным батальоном, всего за полчаса. Пробравшись в резиденцию венгерского диктатора, оберштурмбаннфюрер СС похитил сына Хорти и, завернув его в ковер, отвез в аэропорт. Затем захватил саму резиденцию и продиктовал Хорти условия германского фюрера. Потери немецкой стороны за всю операцию составили семь человек.
Гитлер пришел в восторг, узнав о результатах. Он пригласил своего любимца в резиденцию «Волчье логово» и развеселился, выслушав рассказ о похищении молодого Хорти. Однако Скорцени не мог не заметить, что радость фюрера время от времени тускнела – в глазах проскакивала тревога и несколько раз он даже пытался прервать рассказ оберштурмбаннфюрера, чтобы сообщить о чем-то. Да так и не решился.
Тепло поблагодарив Скорцени, фюрер поздравил его с новым награждением и сразу же известил, что в ближайшем будущем обер-диверсанту необходимо выполнить еще одно, самое важное задание. Речь шла о предстоящем наступлении на англо-американцев в Арденнах. Скорцени, сказал фюрер, выпадет поистине историческая роль. Его задача состоит в том, чтобы подготовить диверсантов в американской форме, которые незадолго до начала наступления захватят мосты и будут сеять панику, отдавая ложные приказы.
«Надеюсь, с американским сленгом проблем у Вас не будет, мой мальчик. Помощники у Вас есть – и весьма знающие, как мне докладывали…» – прощаясь, фюрер пожал Скорцени руку, но в его словах оберштурмбаннфюрер снова уловил какую-то странную, непонятную грусть. Возможно, Гитлера переполняли думы о предстоящей операции, пли он был озабочен своим ухудшающимся здоровьем, или положение на фронтах становилось все более удручающим для него…
Выйдя из бункера фюрера, Скорцени сразу же попал в окружение офицеров ставки – они льстиво поздравляли его, восхищались и заискивающе пожимали руку. Все знали, что его влияние на Гитлера велико. Он был фаворитом.
Не изменяя себе, Скорцени держался с ними холодно и надменно – он хорошо знал цену этой недолговечной дружбы. Он уже собирался уезжать в Берлин и направился к выходу, но неожиданно в соседнем с канцелярией фюрера помещении лицом к лицу столкнулся с… Джилл. Она стояла, прислонившись спиной к стене, и, распахнув дверь, Скорцени едва не ударил ее.
– Джилл?! – Оберштурмбаннфюрер искренне удивился. – Что ты здесь делаешь?
– Извини, – проговорила она тихо, в ее глазах блеснули слезы, – я случайно зашла. С разрешения бригадефюрера меня вызвали помочь здесь в работе.
Девушка явно выглядела расстроенной, лицо ее побледнело и осунулось. Скорцени сразу почувствовал неладное.
– Что с тобой, девочка? Как ты себя чувствуешь? – обеспокоенно спросил он. – Как мама?
Джилл не ответила ему. Низко склонив голову, она смотрела в пол, но плечи ее вздрогнули от готовых прорваться рыданий.
– Мама в Берлине? – он осторожно приподнял ее лицо, напряженно ожидая ответа. – Почему ты молчишь?
– Нет, – девушка отрицательно покачала головой и отвернулась.
– А где она? На фронте? – он снова повернул ее к себе. – Когда она вернется?
Джилл всхлипнула.
– Она не вернется, Отто. Ее убили, – дрогнувшим голосом проговорила она. – Я осталась одна, совсем одна, – и, заплакав, прижала руки к лицу. Сердце Скор цени оборвалось.
– Когда это случилось? – глухо спросил он.
– Не знаю, – замотала головой Джилл, – я ничего не знаю, Отто. Никто мне ничего не говорит. Она уехала на фронт. И не вернулась. Это все, что я знаю.
– Куда, в какое место? – сам не зная зачем, продолжал допытываться он.
– В Кенигсберг, – тихо говорила Джилл. – Там началось наступление русских. Штаб разгромили…
Она поехала одна? – он никак не мог смириться с тем, что узнал.
– Нет, не одна. С Фелькерзамом, – Джилл подняла голову и взглянула на него, шмыгнув носом.
– Фелькерзам вернулся? – так вот почему фюрер сочувственно смотрел на него во время беседы, вот откуда его грусть и непонятные намеки – все уже знают. Он видел, что ее убили? Он привез… – ему страшно было даже подумать, не то что произнести это жуткое слово…
– Нет, Ральф не вернулся тоже, – покачала головой Джилл. – Они пропали оба.
– Что предпринимает Шелленберг?
– Не знаю. Разве он мне скажет! – воскликнула Джилл с отчаянием. – Они пропали без вести…
– Стоп, – Скорцени крепко взял ее за руку. – Пропали без вести – не значит погибли. Поехали сейчас со мной в Берлин. Надо все выяснить.
– Но я не могу… – растерянно возразила Джилл. – Меня не отпустят…
– Ладно, – решил он. – Оставайся здесь. Я позвоню тебе.
– Отто…
– Не отчаивайся, – он ласково обнял ее. – Я сделаю все, чтобы найти твою маму. Я поговорю с Шелленбергом – сегодня же ты вернешься на Беркаерштрассе. Нечего тебе тут делать в такой ситуации.
Приехав в Берлин, Скорцени не застал бригадефюрера на месте. Тогда на правах одного из его заместителей он сам позвонил главе канцелярии фюрера и договорился, чтобы Джилл Колер разрешили немедленно вернуться в Шестое управление. Подозвав к телефону Джилл, предупредил ее, что пошлет за ней Рауха – ему не хотелось, чтобы девушка долго оставалась одна среди чужих и равнодушных людей: она совсем пала духом. Раух привезет ее, а здесь, в Берлине, Ирма возьмет ее под опеку.
Потом он позвонил Науйоксу. Они встретились в кафе на улице Гогенцоллерн.
– Я восхищаюсь твоими подвигами, – приветствовал его по обычаю Алик.
– Ты-то что восхищаешься? – недоуменно спросил Скорцени, – ты то же самое делал, когда мы работали вместе. Вспомни Гляйвиц и Венло…
– Теперь я делаю доллары и фунты стерлингов, – продолжил в тон ему Науйокс, усаживаясь за столик. – И знаешь, – добавил он язвительно, – неплохо получается…
– Что с Маренн? – спросил Отто, глядя ему прямо в лицо. – Ты знаешь?
Алик пожал плечами.
– Никто не знает. Ирма, как может, успокаивает Джилл, но та уже не во что не верит.
– Я в курсе. Я встретил ее в Ставке. Что произошло?
– Они поехали с Фелькерзамом, – начал рассказывать Алик. – Чашечку кофе, пожалуйста, и коньяк, – обратился он к подошедшему официанту. – А ты? – он вопросительно взглянул на Скорцени.
– Мне тоже, – ответил он быстро. – Дальше.
– Ральф поехал по абверовским делам. Ну, знаешь, после объединения много разных проблем, нет согласованности…
– Понятно. Дальше.
– Маренн – по своим, медицинским, надо думать. Насколько я знаю, они были в Кенигсберге. Затем в штабе группы армий «Центр». За ними уже должен был вылететь самолет, когда неожиданно началось наступление русских. Наши отступали в беспорядке. Штаб разгромили. Многие погибли. Среди тех, кто спасся, ни Ральфа, ни Маренн нет. Были ли они среди убитых, неизвестно. Потери еще не подсчитывали, территория занята русскими. Никто не помнит, видели ли их в момент отступления, а точнее, я полагаю, бегства. Не до того, говорят, было. А на самом деле – обыкновенная паника, – Алик усмехнулся. – Не исключают, что они попали в плен. Если не погибли, конечно. Одним словом, как всегда в последнее время: никто ничего не знает, ничего не помнит.
Насколько мне известно, Шелленберг связывался с командующим группы армий, со службой разведки – информации никакой. Звонили в госпитали, куда доставляли раненых, – тоже глухо, не числятся. Если бы они были живы – они бы дали о себе знать…
– Это кто сказал? – осведомился Скорцени, не скрывая иронии. – Надеюсь, не шеф германской разведки бригадефюрер Вальтер Шелленберг? Или это твое соображение, – он насмешливо взглянул на Науйокса, – у них что, рация есть? Или они прямо от русских бы тебе позвонили?
– Нет, рации у них нет, – подтвердил Алик.
– Вот видишь. Что решил Шелленберг?
– Не знаю, – Науйокс снова пожал плечами. – Я говорил ему: у абвера в этой местности весьма разветвленная сеть агентов, можно было бы поручить навести справки. Но он отказался. Говорит, мы с таким трудом завербовали агентуру, что не можем рисковать ею по мелочам. Тоже мне мелочь…
– Он прав, – Скорцени холодно кивнул.
Науйокс искренне удивился.
– Для тебя жизнь Маренн – это мелочь? – Алик присвистнул. – Хорошенькое дело открывается: как, я извиняюсь, спать с ней… Вы оба по этой части…
– Замолчи, – Скорцени резко оборвал его, пристукнув ладонью по столу. – Ты соображаешь сам то, что несешь? А что касается поисков… Никто не имеет права рисковать делом. Рисковать можно только собой.
– Что ты хочешь этим сказать? – настороженно поинтересовался Алик.
– Что я сам поеду ее искать.
– Один? – Алик недоуменно приподнял брови. – И как ты собираешься это делать? – спросил, заметно посерьезнев.
– Не знаю, – задумчиво произнес Скорцени, потягивая коньяк, – я думаю, думаю над этим. Когда придумаю, скажу. Кстати, я удивлен, – он с осуждением взглянул на Алика, – что до сих пор вы не придумали ничего. И, как я понимаю, не собирались. Только позвонили: одним, другим, третьим. И то – сам Шелленберг. На его посту не так-то легко все бросить. Несмотря, кстати, на все твои скабрезные намеки, – добавил он и тут же спросил: – А ты? Ты-то практик, профессионал. Пошевелил бы мозгами… Когда это случилось? Давно?
– Да нет, – Алик задумался.
– Сколько дней?
– Несколько.
– Алик, – рассердился Скорцени. – Несколько – это сколько? Ты кем работаешь? Официантом?
– Три. А официантом работает он, – Науйокс указал на кельнера. Он понимал состояние Отто и не хотел ссориться с ним. – Тебе еще кофе? – предложил примирительно. – Могу заказать. За счет своего подразделения.
– Нет, спасибо. Прости. – Скорцени уже остыл и снова погрузился в размышления.
– Я нужен? – спросил, немного подождав, Науйокс.
– Пока нет.
– Если понадоблюсь – я готов. На практические действия, как практик и профессионал, – на губах Науйокса проскользнула усмешка. – Ирма, конечно, позаботится о Джилл. Тоже – как практик и, можно сказать, профессионал. По вопросам успокоения души. Как фабрика грез.
– Спасибо, – кивнул Скорцени. – Еще раз извини.
– Да я так… Тренируюсь…
В тот вечер ему так и не удалось связаться с Шелленбергом – бригадефюрер находился у Гиммлера в Хоенлихене.
Скорцени провел бессонную ночь на вилле в Грюнвальде – дома, как он считал. Не раздеваясь, он лежал в просторной спальне, выходящей окнами на озеро, на широкой двуспальной кровати, которая столько раз служила ложем их любви. Но сейчас рядом не было Маренн. Постель осиротела без ее прекрасного, нежного тела, без ее жарких, любящих рук, без ее чудных волос… Весь дом осиротел без нее. Без ее голоса…
Он так спешил к ней, он как всегда спешил к ней – он тосковал, он мечтал, он желал сегодня, в эту ночь, как только вернется, сразу, любить ее здесь, в этой постели, в этой комнате, в этом доме. А ее – нет. И ее не просто нет. Она не задерживается в клинике, она не уехала по срочному вызову, она даже не изменяет ему – с ней случилась беда. И может статься, ее уже не будет никогда.
Нет, только не это! Лежа на спине, он курил сигарету за сигаретой, даже не замечая, не считая. Сейчас он не мог представить никого другого, кроме нее, здесь, рядом с собой. Это казалось простым в прошлом, когда он был зол на неё, когда она была в безопасности, когда она могла узнать, и он заставил бы ее страдать, когда он бы отомстил ей. Но когда ее не было, быть может, – он гнал эту проклятую мысль, которая все навязчивей обуревала его, – быть может, уже не было в живых, это было невозможно. Никого другого. Никогда. Он не мог вообразить, заставить себя вообразить, что она больше никогда не войдет в этот дом, не обнимет его на этой постели, не прильнет к нему горячим, полным желания телом – нагая, желанная, любимая…
Единственное, что радовало, – Джилл впервые, по ее собственному признанию, за последние трое суток спокойно спала в своей комнате, приободренная его приездом и надеждами, которые он в ней возродил. Скорцени не был уверен ни в чем сам, он едва смел надеяться, но старался сохранять спокойствие и невозмутимость, хотя бы внешне, чтобы его уверенность передавалась Джилл. И пока ему это удавалось. С ним Джилл чувствовала себя даже лучше, чем с Ирмой, которая сама – по природе натура нервная, – едва сдерживала эмоции и почти постоянно плакала. Приехав в Грюневальд, Скорцени отпустил ее к Алику, взяв слово обязательно приехать утром, а сам, едва на востоке заалела поздняя осенняя заря, позвонил Шелленбергу в Гедесберг, в надежде, – нет, в полной уверенности, – что безотлагательность дела извинит его бестактность. Уж Шелленберг-то должен был его понять. Если не он, то кто же? Черт его подери!
Шелленберг, похоже, тоже не спал. Он быстро снял трубку, сам, и голос у него был отнюдь не заспанный, а напряженный, тревожный. Согласно установленному порядку Скорцени доложил начальнику о своем прибытии и выполнении задания, а затем попросил срочно принять его по личному вопросу. Шелленберг, конечно же, сразу понял, по какому, и пригласил оберштурмбаннфюрера немедленно приехать в Гедесберг.
Скорцени ненавидел Гедесберг. Он знал, что именно там Шелленберг встречается с Маренн. И поэтому он избегал звонить туда или приезжать без приглашения, подсознательно, верно, опасаясь, что может случайно встретить ее там или неожиданно услышать ее голос в телефонной трубке. И хотя он понимал, что такого не может быть, его опасения необоснованны – Маренн всегда была достаточно осторожна, чтобы так легкомысленно выдать свою любовную «связь с бригадефюрером, и он даже не знал наверняка, встречаются ли они сейчас или все уже давно закончилось, и даже чувствовал, – не мог не чувствовать, – что в этот год она снова приблизилась к нему, и эта близость снова стала постоянной, ежедневной, еженощной, ежечасной, как только обстоятельства, вечно мешающий и разлучающий внешний мир, позволяли им остаться наедине, эта близость захватила их обоих снова, и еще пленительней, еще жарче, чем когда-то в самом начале их отношений, – тем не менее он не мог избавиться от предубеждения.
Впрочем, Шелленберг отвечал ему тем же и никогда не вызывал в Гедесберг. С тех пор, как Шелленберг оставил семью и перебрался на служебную виллу, Скорцени там не бывал. Но на этот раз случай произошел исключительный. Исключительный для них обоих.
Речь шла о жизни и смерти женщины, которая была дорога им в равной степени, которая шесть лет Назад встала между ними, безнадежно разрушив их служебные и человеческие отношения, превратив их из соратников во врагов. Сделала все это, сама того не желая, только потому, что была прекрасна. Они оба любили ее. Сейчас жизнь ее была в опасности. И потому, не раздумывая, Скорцени позвонил в Гедесберг, а Шелленберг, который был крайне занят и к тому же плохо чувствовал себя, отложив все дела, пригласил его немедленно приехать.
Непривычно было видеть Скорцени вместо Ральфа фон Фелькерзама, к общению с которым он привык за годы службы, молоденького важничающего лейтенанта, временно исполняющего обязанности первого адъютанта бригадефюрера. Лейтенант не вышел на крыльцо встретить его, как обычно делал Ральф, когда приезжали сослуживцы, которых он хорошо знал. С неуместной напыщенностью он сидел за столом и ждал, когда оберштурмбаннфюрер сам подойдет к нему и доложит суть визита. Делать этого Отто не собирался. Да ему и не пришлось. Дверь кабинета открылась – сам Вальтер Шелленберг, появившись на пороге, поздоровался и просто пригласил Скорцени пройти, к удивлению лейтенанта, не спрашивая ни рапорта, ни документов.
– Мне так не хватает Фелькерзама, – с сожалением признался он, предлагая Скорцени сесть. Шелленберг очень плохо выглядел. Огромная нервная нагрузка, выпавшая ему в последние годы, как по службе, так и в личной жизни, давала о себе знать – здоровье его быстро ухудшалось. В последние дни, надо полагать, он переживал особенно сильно.
– Я обдумал Ваше предложение, оберштурмбаннфюрер, переданное мне вчера рапортом, – начал Шелленберг, усаживаясь за рабочий стол. При любых обстоятельствах бригадефюрер умел соблюдать дистанцию, и это всегда заставляло подчиненных, чтобы ни произошло, держать себя в рамках, и вызывало уважение, в том числе и у Скорцени. Эта черта Шелленберга нравилась ему. Шеф вообще импонировал ему многими качествами, и подчиняться ему было нетрудно, тем более что, несмотря на молодость, бригадефюрер нередко в деле доказывал свое превосходство и право отдавать приказы и решать судьбу людей ли, дела ли…
Скорцени знал, что Шелленберг по праву носит свои погоны и достоин большего – ему прочили пост Гейдриха после смерти обергруппенфюрера, – но он отказался, уступил Кальтенбруннеру. А зря. Для дела зря, – таково было общее мнение.
Все было бы прекрасно между ними, если бы… Если бы не Маренн…
– Признаюсь вам, – продолжал бригадефюрер, – мне не следовало бы разрешать Вам проводить такие операции. Это слишком рискованно. Судьба двоих сотрудников нам неизвестна, но в случае неудачи я рискую потерять третьего. Я понимаю, в данном случае что-то продумать или спланировать заранёе невозможно – Вам все придется решать на месте. И все-таки я отпускаю Вас, – он сделал паузу, внимательно посмотрев на Скорцени, – надеясь на Ваш опыт, рассудительность и храбрость. Я отпускаю Вас на свой страх и риск, не посоветовавшись ни с Кальтенбруннером, ни с Гиммлером, ни с фюрером. Известно, как фюрер дорожит Вами. Но я не могу Вас не отпустить, так как знаю, как важно для Вас лично прояснить все обстоятельства этого дела.
«А тебе – неважно?!» – усмехнулся про себя Скорцени.
– Поезжайте, – сказал Шелленберг в заключение, поднимаясь из-за стола, – я согласую с армейским командованием и с люфтваффе, как Вы просите, чтобы Вам оказали любую посильную помощь.
Ему хотелось крикнуть: «Поезжай и найди ее, живую или мертвую, любую! Сделай то, что не имею права сделать я!» Но он сдержался. Кивнул, давая понять оберштурмбаннфюреру, что больше не задерживает его. И протянул на прощание руку. «Это что-то новое», – подумал про себя Скорцени. Но руку бригадефюрера пожал. Он не мог не оценить этого жеста примирения и поддержки, ведь кто знает, – не приведи Господь, – но может быть, и причины для раздора больше нет. Затем, отступив на шаг, отдал честь, щелкнув каблуками. Развернулся и тут… увидел на каминной полке небольшой фотографический портрет в рамке – знакомое и бесконечно дорогое лицо с тонкими, благородными чертами. Темные волнистые волосы, падающие на плечи. Маренн… Хозяйка Гедесберга.
В другой раз он бы взорвался, но сейчас… Нет, это не сейчас. Это позже. Только бы ты была жива, моя Маренн. А там все устроится, все как-нибудь устроится, дорогая. Только бы ты была жива.
Не оборачиваясь, Скорцени вышел из кабинета, чувствуя спиной внимательный, проницательный взгляд, которым проводил его Шелленберг. Он все понимал. И тоже оценил его сдержанность. Сейчас не до выяснения отношений. Через час после разговора с шефом, поручив Джилл заботам Ирмы Кох, Отто Скорцени сел за штурвал-самолета и вылетел на Восточный фронт.
* * *
Командир полка истребителей, полковник люфтваффе Хелене Райч встретила Скорцени на военном аэродроме близ Кенигсберга, на котором базировались ее летчики.
– Я получила радиограмму от Шелленберга, – деловито, по-военному сообщила она, поприветствовав оберштурмбаннфюрера. – Два «Фокке Вульфа» – уже в воздухе. Ведут наблюдение. Но пока обнадеживающих сообщений от них нет. Я узнавала у командования: наш шеф, генерал фон Грайм, категорически против этих полетов, он не хочет рисковать. Оказывается, по приказанию кого-то из Берлина они позавчера уже посылали разведчиков. Два самолета сбиты, разведданные попали к противнику. Но я, конечно, не могу оставить Ким в беде. Вообще, – продолжала она, провожая его на свой командный пункт, – теперь тут всем наплевать на Берлин и его приказы. Мы несем огромные потери, фронт разваливается, никто уже ни во что не верит и ничего не боится: дальше фронта не пошлют, а здесь смерть – обычное дело. Я порой сама восхищаюсь своими летчиками: до тридцати вылетов в сутки, в тумане, с разбитыми приборами нередко… Давно забыто, что такое нелетная погода. Держатся только на нервах и высококлассном мастерстве.
– Значит, не зря Геринг хвастает своей авиацией, – улыбнулся Скорцени, выслушав ее. Лена кисло поморщилась.
– Ты же понимаешь, хвастать – не летать, – вздохнула она. – Машины латаны-перелатаны. Их бы сменить давно, но новых нет. И это у меня в полку, где сама «Рихтгофен»… Что ж тогда говорить об остальных? Обидно, из-за недостаточной технической оснащенности теряем лучших людей. Да что там, пустые слова, – она безнадежно махнула рукой, – сейчас зайдем к радистам. Я поручила одному из них постоянно держать связь с разведчиками и контролировать эфир. К сожалению, больше выделить не могу: бои не прекращаются, все заняты. Но я надеюсь: а вдруг…
– Ким знает твой позывной?
– Да, я когда-то называла ей. Неужели забыла? Поздно, поздно мы хватились, – Лена сокрушенно покачала головой, – но здесь была такая неразбериха. Просто паника. Впрочем, – она грустно улыбнулась, – в последний год неразбериха здесь всегда. Входи, – Райч открыла дверь, пропуская его в радиоцентр. Увидев офицеров, радисты встали, вытянувшись, и подняли руки в приветствии. Лена знаком разрешила им продолжить работу. Затем подошла к крайнему слева, спросила негромко: «Ну, как? Есть что-нибудь?»
– Никак нет, госпожа полковник, – снова вскочив, радист снял наушники и вытянулся по стойке «смирно».
– Разведчики сообщают, – доложил он, – что пока ничего, что могло заинтересовать Вас, не заметили.
– Я приказала им спуститься как .можно ниже, – объяснила Лена Скорцени, – это очень опасно. Они подставляют себя под двойной удар: с воздуха и с земли. И все равно – ничего. Передайте, – обратилась она к радисту, – пусть продолжают поиск.
– Слушаюсь, госпожа полковник.
– Нам ничего не остается, как ждать, – заключила Лена. Быть может, чашку кофе? – предложила она оберштурмбаннфюреру, – Я падаю с ног от усталости. Сбилась со счета, сколько ночей не спала. Пройдем в штаб.
* * *
Погоня неминуемо настигала их. Они бежали, пробиваясь через мелколесье и бурелом, утопая в пропитанном влагой мху. Пули свистели над их головами, но они не отвечали – берегли патроны. Было ясно: патроны еще пригодятся, хотя бы для себя.
Маренн видела, что Ральф очень плох. Он едва держится на ногах. Время от времени она помогала ему, но и сама уже не могла бежать. Она задыхалась, в глазах темнело – больное сердце не справлялось с нагрузкой. Медикаменты, съестные припасы – все пришлось бросить. Только автоматы, патроны, несколько гранат…
Слыша неумолимо приближающиеся чужие голоса, яростный лай собак и поминутно пригибаясь под свинцовым ливнем, они оба, каждый про себя, уже понимали, что все решено – вырваться им не удастся. Но надо, надо идти. Сдаваться нельзя.
За густой порослью молодой осины открылась широкая поляна. На ней – разбитая немецкая техника, брошенная отступающей армией. Едва ступив на пожелтевшую осеннюю траву, Ральф с хрипом упал на землю лицом вниз.
– Все, – прошептал он, – я больше не могу. – Маренн склонилась над ним, перевернула его на спину, приподняла голову. Лучик холодного осеннего солнца скользнул по его мертвенно-бледному лицу. Он открыл потускневшие глаза и, с трудом разжав искусанные до крови губы, произнес:
– Иди. Уже осталось недалеко. Ты знаешь куда.
Маренн отрицательно покачала головой:
– Одна я не пойду.
– Маренн, не глупи, – упрекнул ее Фелькерзам. И несмотря на то, что сознание едва держалось в нем, он даже рассердился. – Вместе нам не дойти. Иди. Я прикрою тебя. Скорей. Тебе надо пересечь поляну, пока они не приблизились настолько, чтобы простреливать ее прицельно. Иди, Маренн. Возьми карту.
– Нет, – снова отказалась она. – Мы пойдем вместе, Ральф. Держись за меня. Вот так, – она помогла ему подняться на ноги.
– Маренн, – он попытался возразить ей, но она не дала ему договорить.
– Если надо, я понесу тебя… – заявила уверенно.
Он очень плохо чувствовал себя, но, услышав ее слова, рассмеялся. Почти волоча Ральфа на себе, Маренн с трудом дошла до ближайшей разбитой машины. Русские уже появились на краю поляны – показались силуэты солдат в защитного цвета гимнастерках и пилотках, брызнувшие автоматные очереди заставили Маренн и Ральфа укрыться за автомобилем.
Понимая, что дальше он уже не сможет идти, Ральф, пристроившись в проеме между кабиной и разбитым кузовом, начал отстреливаться короткими очередями.
– Уходи, – приказал он Маренн, – немедленно. Пока я могу еще удержать их.
Маренн молчала. Но в ее зеленоватых глазах он прочел решимость и протест.
– Иди, – настаивал Фелькерзам, – и если тебе удастся дойти до наших, скажи там, в Берлине, чтобы они не волновались – Ральф фон Фелькерзам не сдался в плен. Последнюю пулю я оставлю себе. Не промахнусь.
Маренн отвернулась. Без слов она перезарядила автомат и начала искать место, где можно было бы лечь, чтобы при стрельбе экономичнее расходовать патроны. Случайно взгляд ее упал на кабину автомобиля, скользнул по опрокинутым приборам. В первый момент она не обратила на них внимания: все брошено, разбито – что здесь могло сохраниться?
Но какой-то внутренний толчок побудил Маренн присмотреться: в самом деле, она не ошиблась – рация! В разбитой штабной машине – портативная рация! Еще не отдавая себе отчета, чем это может помочь им, Маренн бросилась к прибору – проверить, работает ли…
Включив его, к своему удивлению и радости, она услышала… эфир: немецкий радист настойчиво вызывал какого-то «Кондора».
