Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
Вчера в ресторане я обратил внимание: Вы прекрасно нашли общий язык с Науйоксом, поладили с его супругой, я знаю, что и с оберштурмбаннфюрером Скорцени – тоже. Не зря он так ратовал за Вас и, в сущности, заварил все это дело. Я не впервые увидел Вас вчера в Шарите – но настоянию оберштурмбаннфюрера мне пришлось поехать в лагерь, чтобы посмотреть на Вас. Так что решайте, – Шелленберг легко пристукнул ладонью по столу. – Все карты – перед Вами. Я не хитрил с Вами, я говорил открыто, как есть. Я не стараюсь вас купить, мне легче не связываться с Мюллером и отправить Вас обратно в лагерь. Конечно, у меня есть мастера по психологическим обыскам и проверкам. Они хорошо знают свое дело, но рядом с Вами они – дилетанты, школьники. Вчера Вы прекрасно поняли всю игру – не справился даже сам профессор де Кринис, – Шелленберг улыбнулся. – Я даю Вам сутки на размышление, – сказал он в заключение. Потом поднялся из-за стола, взял фуражку с высокой тульей. – Я понимаю, что такое решение дорогого стоит. Завтра в это время мой адъютант приедет за ответом. Вас никто не будет беспокоить. Думайте. Но прежде чем уйти, сообщу Вам два факта, чтобы Вам легче было принять решение. Они значительно прояснят картину. Оба проверены и совершенно достоверны.
Маренн насторожилась: про что он собирается говорить? Какие факты?
– Надеюсь Вы уже убедились, что я искренен с Вами, – продолжал Шелленберг спокойно. – Так вот: Ваш учитель, господин Зигмунд Фрейд, если Вы не знаете, эмигрировал из Австрии в Великобританию. Он получил информацию о том, что Вы бесследно исчезли в Германии, и обратился с просьбой к правительствам Англии и Франции помочь в розыске, даже на самом высоком уровне. Ответом ему послужило полное молчание и равнодушие. Вы понимаете, в силу того, что Фрейд – еврей, он не может обратиться напрямую к фюреру, он вынужден искать посредников. Но Франции Вы опять оказались не нужны. Она отказала Фрейду в помощи. Вы – не гражданка Франции, и Ваша судьба не интересует ее правительство. Тут ни при чем, как выяснилось, ни Фош, ни Бонапарт. Подумайте об этом.
Еще раз повторю: Вы нужны Австрии, стране, от которой Вы не отказывались, которая ничего не сделала, чтобы Вы отказались от нее и в этот раз готова протянуть Вам руку помощи. Вы нужны рейху. Далее… Второй факт. Он касается доноса на Вас. Дело в том, что Ваш аспирант не по собственному побуждению оклеветал Вас. Будь он даже трижды зол, он бы не решился – Вы слишком известны. В таком деле необходимо иметь поддержку – и он ее нашел. В лице Вашего родственника, герцога Карла-Эдуарда Кобургского, который, – Вы, вероятно, не знаете, – является группенфюрером СС и состоит в большой дружбе с некоторыми нашими бонзами.
Герцог Кобургский щедро оплатил услуги доносчика. Зачем? Опять-таки все просто, фрау Маренн: из-за наследства, от которого Вы отказались. Он хотел прибрать его себе. Но, к его разочарованию, выяснилось, что Ваш приемный отец, маршал Фош, остававшийся распорядителем Вашего состояния до Вашего совершеннолетия, все-таки оставил за Вами все нрава наследования полностью и в своем завещании указал, что в случае Вашей смерти состояние наследует Ваш сын.
Для того, чтобы завладеть состоянием, герцогу Кобургскому необходимо представить доказательства Вашей смерти. Права же сына, он полагал, незаконнорожденного, простите, он вполне оспорит. Вот из таких вот корыстных побуждений ваш дальний родственник и сдал Вас в гестапо. А из гестапо – он уже выучил прекрасно, – никто не выходит живым. Тем более, если очень постараться.
Таков второй факт, над которым я предлагаю Вам задуматься, фрау Маренн. Стоит ли Вам и Вашим детям продолжать страдать в лагере, будучи невинной, будучи австриячкой, будучи принцессой, будучи-хирургом с мировым именем, и в конце концов погибнуть, чтобы Ваш родственник разбогател на Ваших муках, присвоив себе то, что по праву рождения принадлежит Вам и Вашему сыну. Решайте. Ральф фон Фелькерзам приедет завтра утром за ответом.
– Я полагаю, господин бригадефюрер, – печально произнесла Маренн, склонив голову на руку, – ее роскошные волосы упали вперед, закрывая лицо, – вы сами знаете, что фактически Вы не оставили мне выбора. Но все же благодарю за ясность. Завтра я сообщу свое решение.
– Надеюсь, оно будет разумным, – заметил Шелленберг, надевая фуражку, – и потому не прощаюсь. Уверен, мы еще увидимся, и не раз.
«Он уверен»… Вернувшись в столовую, Маренн наблюдала в окно, как отъехала машина бригадефюрера. «Он уверен»… Что же ей делать теперь? С давней мыслью о возвращении во Францию приходилось расстаться навсегда…
А впрочем, куда она намерена возвращаться? В Версаль? К Анри де Траю, которого не сможет простить за измену никогда?
Ведь тогда, два года назад, уезжая из Парижа, она рассчитывала попасть в Австрию и остаться там жить. Вот и попала – в рейх. И Австрия теперь – часть рейха. Что делать ей во Франции? Эта страна, полная очарования в детстве, теперь ассоциировалась у нее с одними разочарованиями в последующие годы.
Возможно, она бы и осталась в Германии, – добровольно. Если бы ее не принуждали, не ставили условий, если бы признали невиновной и освободили. По ей предоставили выбор, довольно жесткий: либо умереть, либо работать на них.
Да, конечно, он во многом прав, этот молодой, соблазнительный генерал с серьезными, внимательными глазами. Она принадлежит к австрийскому императорскому дому, ее предки правили Австрией, они принесли ей славу. Она – австриячка и, будь она в Вене, когда туда вошли войска фюрера и осуществился аншлюс, ей хочешь не хочешь пришлось бы сосуществовать с немцами, работать с ними или возвращаться во Францию, которая после гибели Генри и отвратительного поступка де Трая вызывала у нее нервную дрожь.
Можно было бы уехать в Америку – снова, как в первый раз, пройти по проторенному пути. Можно было бы – будь она свободна.
И в этом все дело. Согласись она работать с СД, кого она предаст? Францию? Она не гражданка Франции. Австрию? Ни в коей мере. Наоборот. Все австрийцы теперь стремятся на службу к фюреру. Взять хотя бы принца Кобургского… Какую неприятную новость сообщил ей Шелленберг. Как гнусно хотел от нее избавиться ее родственник!
Франция… С Францией – все ясно. Но Карл-Эдуард! Что делает с людьми жадность! В самом деле, какой смысл гнить в бараках у Габеля, чтобы Карл-Эдуард процветал и довольно потирал руки. А наука… Сколько еще не сделано… Да, все, что предложил Шелленберг, можно принять. Но почему, почему ее не могут освободить? Почему, предоставляя ей всяческие льготы, которыми не пользуются даже многие немцы, они по-прежнему держат ее как в плену? При этом признавая,что она невиновна. И что имел в виду бригадефюрер, говоря, что попросит ее о кое-каких услугах? Чем занимается его служба? Наверняка какой-нибудь шпионаж. Но какая из нее шпионка? Связи, рекомендации – продавать своих знакомых и друзей?
Нет. Всякие отношения со спецслужбами вызывали у Маренн отвращение. И кто знает, согласись она, как они еще будут использовать ее профессиональные навыки – не в ущерб ли… Нет.
Увы, при размышлении «за» появлялось столько же, сколько и «против». Маренн вышла на крыльцо виллы. На берегу озера резвились дети. Они задорно, весело смеялись. Отоспались, окрепли – на щеках заиграл румянец. «Дорогие мои… Вся моя жизнь ради Вас – подумала Маренн. – Как представить, что завтра, когда я отвечу Фелькерзаму "нет", Вас снова оденут в тюремные робы и отправят обратно в лагерь, на муки, на смерть. Из-за чего, из-за моей репутации? Зачем она нужна мне, если мне предстоит Вас похоронить? Вы – единственное, что у меня есть, что мне дорого, только Вас я люблю. Разве моя репутация не испорчена? Что может испортить ее больше, раз мне пришлось сменить имя и навсегда расстаться с прошлым. Я отказалась от наследства, от отцовского имени… Что стоит моя репутация по сравнению с вашими улыбками, с вашим благополучием, вашим будущим? Пусть снова я пожертвую всем, пусть мне придется перешагнуть через принципы и отвращение, со многим смириться, ко многому притерпеться, прислуживать этому бывшему ефрейтору, возомнившему себя фюрером всех немцев, пусть… Но Вы будете счастливы, радостны, здоровы… ради этого я готова на все». _
Она подозвала Штефана, провела его за собой в гостиную.
– Как ты отнесешься, – спросила она мальчика осторожно, усаживая на диван, – если мы останемся в Германии?
– В лагере?
– Нет, мы будем жить в Берлине. Я буду работать в клинике, ты и Джилл – учиться в школе, потом ты пойдешь в германскую армию. Ты хочешь служить в германской армии?
– Нас отпускают, мама? – спросил Штефан настороженно.
– Ну, не совсем, – она не могла солгать ему.
Мальчик серьезно смотрел на нее. Понимал ли он, что она имела в виду? Серьезные, вдумчивые глаза Генри – мальчик мой… Штефан крепко взял мать за руку.
– Если ты скажешь, я пойду, – решительно ответил он, – я сделаю все,что ты скажешь, все, что нужно. Лишь бы тебе было спокойно, мама. Я так тебя люблю… Маренн обняла его, прижав голову сына к груди. «Ну как отправить тебя в лагерь, как…? Ради каких-то принципов». Ведь если сын готов на жертвы ради нее, то что ж она? Таков ее долг, ее крест, ее участь. Решение было принято.
Проведя еще одну бессонную ночь на вилле, Маренн наутро сообщила приехавшему Фелькерзаму, что она согласна на условия, предложенные бригадефюрером.
– Когда мне выходить на службу? – сухо поинтересовалась она. – Сегодня?
– Ну что Вы, фрау Ким, – ответил Фелькерзам, улыбнувшись. Ей показалось, она впервые видела, как он улыбается. – Это будет не скоро, месяца через два.
Маренн изумленно вскинула брови.
– Почему?
– Вам надо отдохнуть, поправить здоровье. И Вам, и детям, – объяснил Ральф, – несколько дней Вы еще поживете здесь, а потом… Доктор де Кринис уже подготовил для Вас курс лечения в Швейцарии и отдых в Альпах. Вам необходимо обследоваться и подлечить сердце. А уж затем… Я очень рад, фрау Сэтерлзнд, что могу сообщить бригадефюреру хорошую новость. Отдыхайте. Остальное пока не должно Вас волновать.
* * *
К обеду приехала Ирма. Она, вероятно, уже знала о решении Маренн, потому что пребывала в радостном возбуждении и даже расцеловала подругу. Она объявила, что вечером они пойдут отметить начало ее новой жизни вчетвером: она с Аликом, Маренн и… Отто Скорцени. Господин оберштурмбаннфюрер приглашает…
Так… Значит, он появился. Теперь, когда все решилось и она стала равной ему, он предстанет перед ней и поведет ее в ресторан как свою даму. Так всё и задумывалось. Оберштурмбаннфюрер СС Скорцени не может появляться в обществе заключенной, он может показаться с ней только если она станет такой же, как он. Вот ради чего все, а заодно и с пользой для дела. А где он был, когда ей было так трудно, в первые дни, когда надо было принять решение? Теперь решение принято – он придет пожинать плоды. Шелленберг же сказал, это он все затеял. Нет уж. Зачем он теперь нужен?
– Я не пойду, – совершенно неожиданно для Ирмы заупрямилась Маренн, – я согласилась сотрудничать с Шестым управлением СД, но я не соглашалась спать с его офицерами. Это не значилось в условиях, перечисленных бригадефюрером.
– Но, дорогая, – заметно растерялась Ирма. – Никто же не говорит о том, чтобы спать… Речь идет только о том, чтобы поужинать вместе. Оберштурмбаннфюрер Скорцени – наш друг, мы часто обедаем и ужинаем вместе. Более того, Вам придется работать с ним. И было бы неплохо познакомиться поближе.
– У него есть дама сердца? – осведомилась Маренн. – Пусть он возьмет ее с собой. Тогда я пойду.
– Я Вас не понимаю, – Ирма явно огорчилась. Маренн слышала, как она что-то тихо говорила по телефону, наверняка Алику, и голос ее звучал расстроенно. Вернувшись, она сообщила Маренн:
– Все будет так, как Вы хотите. Но, право, Вы должны отдавать себе отчет: ведь это же Скорцени добился для Вас всего.
– И я всем ему обязана, – съязвила Маренн, – даже тем, что я родилась австрийской принцессой. Я полагаю, именно это сыграло решающую роль.
– Тем, что он вспомнил, что Вы —австрийская принцесса, и доказал всем, – поправила ее Ирма. Она не узнавала Маренн: откуда у нее такое предубеждение против Скорцени? Может быть, что-то связанное с лагерем? Ей вспомнилось, как Науйокс говорил Отто: «А что, если она захочет сотрудничать с нами, но не захочет быть с тобой…?» Похоже, что предположения Алика сбываются. К тому же после визита Шелленберга в лагерь Алик заметил, что бригадефюрер очень заинтересовался Маренн во всех отношениях: вполне возможно, что его симпатия оказалась взаимной, и Шелленберг теперь привлекает ее больше, чем Скорцени. Маренн почувствовала натянутость в отношении Ирмы и скрытую обиду. Она не попыталась расколоть возникший лед, а ушла наверх, в спальни.
Однако вечером, когда машина Науйокса подъехала к вилле, Маренн обнаружила, что все-таки Алик приехал не один. Из машины вслед за Науйоксом вышел Скорцени. В руках он нес какую-то коробку и пакет. Не желая общаться с ним, Маренн не спустилась в гостиную. Да этого и не потребовалось. Оберштурмбаннфюрер поднялся к ней сам. Раздался стук в дверь. И, не дожидаясь, пока она разрешит, дверь открыли.
Оберштурмбаннфюрер вошел. Высокий, в парадном мундире, в красивой фуражке с высокой тульей, украшенной распластавшим крылья серебряным орлом. Положил на кресло коробку и пакет, снял фуражку.
– Добрый вечер, фрау, – поздоровался он.
– Я разве разрешала Вам входить? – спросила она враждебно, не отвечая на приветствие.
– Мне уйти? – спокойно осведомился он.
– Нет. Раз уж Вы вошли, я бы хотела знать, зачем.
– Чтобы поздравить Вас с переменой к лучшему. И поговорить.
– О чем?
Маренн не видела оберштурмбаннфюрера с момента его последнего визита в лагерь. Интересно, где он был все это время? Почему бросил ее на произвол судьбы, затеяв всю эту историю. Хотел встретиться с ней на равных? Что ж, извольте.
– О чем мы будем говорить? – холодно поинтересовалась она.
– Мне показалось,что даже в лагере Вы были любезнее, – как бы невзначай заметил Скорцени. – Сначала я хотел бы вернуть Вам несколько Ваших вещей, обнаруженных в сейфах гестапо, – он открыл пакет. – Вот Ваши фотографии времен мировой войны и послевоенные, а также бумаги, изъятые при обыске. Вот книги, которые забрали из Вашей квартиры, сочинения Ваших учителей, в том числе Фрейда, который по той причине, что он еврей, в Германии не разрешен, но Вам пригодятся его труды. На книгах автографы и дарственные надписи – все на месте.
Вот ключи от Вашего дома, должно быть, во Франции, и, наконец, – он сделал паузу, внимательно глядя на нее. Ей показалось, он даже разволновался, – вот Ваш веер, Ваше высочество, подарок Вашего жениха. Увы, жемчуга на нем больше нет, позолота осыпалась, но можно еще различить вензель, две переплетенные буквы М: Маренн Монморанси. Я счастлив вернуть его Вам во второй раз, мадам, такой же погнутый, как и десять лет назад в парке Венского университета, и снова сказать: я виноват. Я виноват, мадам, что сломал Ваш веер десять лет назад, виноват, что не смог сделать для Вас большего сейчас, но, поверьте, сделал максимум возможного.
Я не удивлен, что Вы не узнали меня и не вспомнили в лагере, что мое имя ничего не сказало Вам сейчас. Я сам узнал и вспомнил Вас не сразу. Только увидев этот веер…,
«Зачем Вы уезжаете? Завтра я приду к Вам на прием, – двадцатилетний юноша с лицом, рассеченным рапирой, протягивает ей веер. – Извините, я случайно наступил на него». – «Ничего, бывает. Такой уж сегодня вечер: сначала Вы испортили мне манто, теперь сломали веер».
«На каком факультете Вы учитесь?» – «На инженера». – «А как Ваше имя, юноша…?» – «Отто. Отто Скорцени, мадам».
Отто Скорцени! Так вот оно что! Ну как же! Теперь она вспомнила. Конечно. Тот ветреный, холодный октябрьский вечер в Вене. Она уезжала в Париж, чтобы выйти замуж за де Трая. Ее переполняли надежды и грезы о будущем счастье. А как все повернулось… Тот юноша, с инженерного факультета. Господи, каким же он стал! Если бы он ей не напомнил, она бы никогда не узнала. Десять лет прошло. Десять лет…
Маренн осторожно взяла из рук оберштурмбаннфюрера веер, раскрыла его. Погнутые перья – погнутое счастье, осыпавшаяся позолота – «осыпавшиеся» мечты. Теперь ей показалось символичным, что именно Скорцени она встретила в тот вечер. Вот что предвещало то неожиданное столкновение – встречу через десять лег, когда все уже будет по-другому, роли их поменяются, да еще как!
Тогда она была принцессой, теперь он – хозяин положения.
«Как Вас зовут? – Отто Скорцени, мадам».
Теперь она знает, откуда у него этот шрам на щеке. Она видела эту кровоточащую рану и первой взялась ее лечить. Обещала проверить, как заживет.
– Зажило? – спросила Маренн мягко, прикоснувшись рукой к щеке оберштурмбаннфюрера.
– Зажило, мадам.
– Я так и не вернулась в Вену.
– Я знаю, – он взял ее руку и поцеловал ее.
– Так вот каким Вы стали, – произнесла она, оглядывая его как будто вновь. – Никогда бы не подумала… Я помню, каким Вы были…
– Вы вспомнили меня?
– Конечно.
– Вот мы и встретились через десять лет, – продолжил оберштурмбаннфюрер и отвернулся, чтобы глаза не выдали слишком многого. – Но это еще не все, что я Вам сегодня принес. Возможно, сегодня такой день, что возвращается прошлое, фрау. Вот Вам реверанс от Мюллера: он извлек из своих сейфов бриллиантовую змейку с изумрудным глазком и счастлив вернуть ее Вам.
– Спасибо, – улыбнулась Маренн, – только прикрепить ее не на что. Платье осталось в лагере.
– Неправда. То – верно, осталось. Да и зачем оно Вам, пусть его донашивает жена Габеля. Я принес Вам другое, сегодня утром доставили из Парижа.
Оберштурмбаннфюрер раскрыл коробку. У Маренн захватило дух: легендарный «черный тюльпан» Шанель сверкал бриллиантовым блеском на французском бархате глубокого черного цвета, совершенно новом. О, Господи, ее любимое платье! Он достал его из коробки, легко встряхнул. Черные бархатные лепестки, скользнув, рассыпались по полу, потом приколол брошь и аккуратно положил на кровать.
– Надевайте его. Я хочу, чтобы сегодня Вы отправились на ужин в этом платье. И вот еще, – он взял из коробки еще что-то, – Ваши духи, «Шанель № 5». Все теперь должно быть как прежде, Маренн. А что до денег – не волнуйтесь, – предупредил он ее вопрос. – При желании стоимость этого наряда могут вычесть из первого Вашего жалования. Теперь Вы будете получать столько, что снова сможете позволить себе покупать туалеты от Шанель. Я жду Вас внизу.
Маренн была сражена. Она чувствовала, что была несправедлива к оберштурмбаннфюреру. Так, значит, все, что он сделал для нее, – это своеобразная дань прошлому, поворот вокруг оси.
Тонкий, почти невесомый бархат распустившихся лепестков черного тюльпана… Сколько воспоминаний сразу ожило во взбудораженной памяти: приятных, трепетных, грустных, горьких… А духи, ее любимые духи, духи, посвященные ей… Она и впрямь ощущала себя помолодевшей на десять лет. Как будто и не проносились эти годы, все самое плохое – позади. А впереди – только счастье, только счастье.
В мгновение ока Маренн почувствовала себя прежней-, принцессой Бонапарт, эрцгерцогиней фон Кобург, словно душа ее заново пробуждалась к жизни. Надев платье, она спустилась в гостиную. Ирма и Алик встретили, ее восхищенными взглядами. Отто Скорцени встал, подавая ей руку.
– Мама, – в восторге воскликнул Штефан. – Какая ты красивая, как в Париже!
Точно так же он сказал и тогда, в лагере, когда Габель вынудил ее надеть старое, растянутое платье, «увядший тюльпан», как она горько шутила, чтобы спеть для прибывшего из Берлина совсем неизвестного ей тогда оберштурмбаннфюрера СС.
«Ты что?! Ты разве не знаешь?! Это же сам Отто Скорцени!» «Как Ваше имя, юноша? – Отто Скорцени, мадам».
На этот раз их появление в «Кайзерхофе» произвело фурор. Алик и Ирма старались держаться в стороне, чтобы общество получше о разглядело красивую пару, которую представляли собой Скорцени и Маренн. Они оказались в центре внимания, они изумили всех.
Что за чудный цвет волос у этой дамы, которая прежде появлялась с Науйоксом и его женой, какое благородное лицо… Кто она? Новая пассия Скорцени? Ну и красавица!
Они сели за столик в самом центре – пусть вдосталь налюбуются. Маренн, как ни странно, совсем не чувствовала скованности теперь. Соединив прошлое с настоящим и обретя опору в самой себе, она, как говорят в музыке, поймала свою тональность.
Молодая женщина, встретившая в предыдущий раз Маренн враждебным взглядом, побледнела, как только они появились в зале, и… сразу же уехала. От Ирмы Маренн узнала, что это была Анна фон Блюхер – Скорцени недавно расстался с ней.
Позднее, когда зазвучал венский вальс, Скорцени пригласил Маренн танцевать. Ее глаза блестели, отражая море света, наполняющего зал, великолепие хрустальных люстр и… музыку ее души. Могла ли она вообразить всего месяц назад, голодная, измученная, выходя петь перед заезжим оберштурмбаннфюрером из Берлина, что всего несколько недель спустя она будет танцевать с ним в одном из самых дорогих ресторанов столицы новой Германии?!
«Как Ваше имя, юноша? – Отто Скорцени, мадам», – давний диалог вспоминался ей теперь как пароль, ведущий к спасению.
Поздно вечером оберштурмбаннфюрер СС Скорцени привез Маренн на виллу. Галантно попрощался, пожелав спокойной ночи. Вообще он держался корректно, даже несколько равнодушно, строго следуя выбранному тону – соблюдал дистанцию.
Но по его взгляду Маренн видела, что он любуется ею, она ему нравится. Впрочем, она понравилась ему еще тогда, в Вене, тогда он был совсем молод и простодушен и не скрывал своего восхищения принцессой. Каким он стал теперь? Сколько было у него женщин? И что связывало его с красивой, гордой девушкой, которая сразу же уехала из ресторана, как только они пришли?
Сегодня он не претендовал на постель. А что будет дальше? Как долго он будет изображать из себя благородного рыцаря? Должна же она чем-то заплатить за все полученные привилегии. Или он отдал дань прошлому, и только. Платить она будет кому-нибудь другому. У кого право первой ночи? У Гейдриха? У Гиммлера? У Шелленберга?
Маренн тихо рассмеялась: ни у кого. Она так нервничала по этому поводу, а вот первая ночь наступила и… она – одна. «Спи спокойно. Скоро поедешь в Швейцарию. Никому ты не нужна. Но все же Скорцени…» «Тот мальчик, которого она помнит в Вене, и этот молодой мужчина – день и ночь. Как он переменился! А она сама? Ведь и она теперь стала другой.
«Как Вас зовут, юноша?» Тогда он был почти влюблен. А сейчас? Она нужна ему для работы? Только для работы? «Что, радует тебя такое положение? Ты же хотела, чтобы только для работы! – Маренн иронизировала над собой… – Потому он и вел себя несколько холодновато, что Ирма передала ему твои слова о том,что не входило в условия. Наверное, он рассчитывал на другую встречу. Но все же принес веер и бальное платье от Шанель».
Несмотря на усталость и напряжение предыдущих ночей, Маренн почти не спалось. Все кружился перед ее глазами восхитительный, залитый светом зал: то ли Кайзерхофа, то ли Версаля, то ли Шенбрунна все смешалось в полудреме. Снова видела она темную аллею университетского парка и бегущего по ней юношу с окровавленной рапирой в руках.
«Я испортил Ваше манто, мадам». – «Это ерунда. Оно у меня не последнее…» Как все переменилось!
Да, похолодало настолько, что впору было надевать манто. Озеро сковал первый ледок, утки плавали в проруби. Отто Скорцени приехал к завтраку. Штефан поздоровался с ним просто, как со старинным другом, – он совсем не удивился тому, что оберштурмбаннфюрер из Берлина снова появился в их жизни.
За завтраком Скорцени сообщил, что накануне после ужина вынужден был вернуться в Управление и провел там всю ночь – накопились служебные дела. Он выглядел утомленным и предложил Маренн после завтрака прогуляться по свежему воздуху.
Закутавшись в черное норковое манго, Маренн шла рядом с ним по аллее вокруг озера и говорила. О чем? О себе. Почему-то ей захотелось рассказать ему о себе, как все сложилось в ее жизни. Ведь теперь решение принято, и все равно когда-нибудь ей придется рассказать ему… Лучше – сразу.
Каковы ее первые воспоминания о детстве? Какая земля всплывает в ее памяти при мысли о первых годах жизни? Франция? Что ж, можно сказать, что Франция. Но не та, и не такая, как Вы думаете, господин оберштурмбаннфюрер. Вовсе не блистательный Версаль.
И не Вена. Вену она впервые увидела намного позже, когда уже осиротела.
Вы удивитесь – ей вспоминается… пустыня. Да, да, колониальная Франция, затерянный среди барханов африканский форпост, на котором офицером начинал службу ее отец. Дороги многих знаменитых военачальников Франции начинались на таких вот удаленных от метрополии форпостах.
Но отец Маренн знаменитым военачальником не стал. Он рано умер. Он просто служил там. После рождения дочери и смерти совсем еще юной жены он вернулся к месту службы, а едва девочка подросла и сделала первые шаги, вызвал ее с воспитательницей-австриячкой из Франции к себе. Как охала пожилая, строгая бонна: «Тащить в такую даль ребенка, в такую жару – безумие!»
Как смешно она шлепала по песку, стыдливо прижимая к ногам приподнятые юбки и пряча от солнца лицо под зонтиком! Но какое раздолье было юной принцессе! Прежде чем она научилась ездить на пони, ее, по требовательному капризу, водрузили на спину двугорбого верблюда, и тот, осторожно ступая, – знал, наверное, какую хрупкую ношу несет, – обошел круг. Девочку поддерживал денщик отца, старый солдат.
Так и прошли ее первые годы детства среди семей служивших на форпосте офицеров, знатных и незнатных, одним из которых, героем пустыни, прославленным в боях с кочевниками, был близкий друг ее отца – маршал Фош. Тогда, конечно же, еще совсем молодой и совсем-совсем еще не Маршал. Во Франции его ждала прекрасная Мадлена, с которой он был обручен и должен был жениться по возвращении в метрополию.
Родного отца Маренн убили в одной из стычек в пустыне. Он умирал в палатке, на руках своего друга Фоша, и просил того никогда, никогда не отдавать его дочь австрийским родственникам. «Почему?» – недоумевал будущий Маршал. «Они объявят ее безумной…» Фош с трудом тогда понимал его, но обещал не оставлять малышку и воспитать ее во Франции.
Помнит ли Маренн смерть своего отца? Да, очень хорошо. Тогда впервые, одетая в маленькие черные вещички, она сидела в изголовье гроба, который корабль вез во Францию, чтобы там погибшего отпрыска старинного рода похоронили с почестями в семейном склепе, и не могла понять, почему папа не встает и почему он ничего ей не скажет. И куда это они упрятали его, под какие-то плиты? Зачем? Он же не сможет оттуда выйти!
Да. Никогда. Никогда уже ее отцу не встать из гроба. Но смерть друга оказалась не единственным ударом для будущего Маршала. В тот год он получил от своей невесты письмо – Мадлен решила разорвать помолвку и отказывалась выйти за него замуж… Почему? А потому что ей очень не нравилось его опекунство над маленькой девочкой-сиротой, пусть даже знатной и богатой. «Ведь есть же эти Габсбурги, пусть они ее и заберут, – настаивала Мадлен. – У нас должна быть своя семья и свои дети, Фер», – твердила неустанно.
Уступив требованиям возлюбленной, Фош повез Маренн в Вену. В неудобном душном платье с широкой юбкой, которую вздымала целая волна нижних кружев, вся унизанная бантиками, розочками и оборками, с распущенными темными волосами, она стояла, испуганно кривя ножки, посреди огромной залы из белого мрамора в Хофбургском дворце перед седовласым человеком с большими кавалерийскими усами, который якобы был ее прадедом, а вокруг собралась целая толпа ее родственников, напомаженных, разодетых кавалеров и дам, которые с любопытством, а одновременно с брезгливостью, рассматривали ее в монокли и тихо переговаривались между собой, пожимая плечами. Они явно не хотели принимать девочку к себе.
– Ну а как у нее с головой? В порядке? – громко поинтересовался старик. Наверное, как она подумала тогда, сам император. Ведь сказал же ей Фош перед отъездом в Вену: «Скоро ты будешь жить.в императорском дворце, твой родной дедушка – император». А слово-то какое – император… Оно просто оглушило ее.
Удивленный и обиженный отношением Габсбургов к ребенку, Фош сразу же после аудиенции у императора Франца-Иосифа увез Маренн в гостиницу, где они остановились, – император соблаговолил подумать до утра.
А поздно вечером будущего Маршала Франции посетила старая австрийская графиня, фрейлина и подруга уже усопшей императрицы Зизи, супруги Франца-Иосифа. Она умоляла Фоша как можно скорее покинуть Вену и увезти малышку, пока Габсбурги не решили завладеть ею и не упекли ее в сумасшедший дом. «Но почему? Почему?» – не понимал Фош.
«Ах, это очень грустная история, отвечала ему графиня. – Разве Вы не слышали?»
Да, история оказалась не просто грустная – трагическая. Она была связана с единственным сыном императора Франца-Иосифа, кронпринцем Рудольфом, который в местечке Майерлинг покончил с собой, убив также и свою возлюбленную, молодую красавицу Мари Ватцера. Наследника австрийского престола обвинили в сумасшествии, унаследованном якобы от матери, принцессы Баварии Элизабет.
Слабоумие считалось роком Баварского дома, и Франц-Иосиф не простил Зизи, что от него скрыли этот факт, когда он женился на ней. Императрица Зизи умерла вскоре после смерти сына, практически в изгнании. Она славилась дивной красотой. И, взглянув на малышку, старая графиня всплеснула руками: «Ну вылитая Зизи, просто копия!»
– При чем же здесь ребенок? – недоумевал, выслушав рассказ, Фош.
– Ах, помилуйте! Кронпринц Рудольф состоял в браке с принцессой Бельгии Стефанией, скучным, бесцветным, чрезвычайно злопамятным существом. Выпустив уже после его гибели мемуары об их совместной жизни, Стефания не нашла для мужа ни одного теплого слова. От этого в высшей степени неудачного брака родился единственный ребенок – дочь Элизабет. С самого рождения Габсбурги тяготились девочкой: пятно, лежащее на репутации ее отца, компрометировало всю династию, и они мечтали поскорее избавиться от нее.
Потому, едва девочке исполнилось пятнадцать лет, она получила титул принцессы фон Кобург-Заальфельд и была быстро выдана замуж подальше от Австрии – во Францию. Каково же было отношение к ней ее деда-императора и родной матери, что, даже узнав о смерти Элизабет при родах, они не только не высказали соболезнования ее мужу, но даже не поинтересовались, жив ли ребенок и кто вообще родился: сын или дочь.
