Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
– Эти камни, – продолжал Муссолини, довольный произведенным впечатлением, – самые лучшие в Италии. Их цвет сродни цвету Ваших глаз, однако их красота блекнет перед Вашей, – он тут же сделал комплимент. – Позвольте также от лица моих друзей, – он обернулся к Гитлеру, который слабо улыбался, слушая дуче, к расплывшемуся от удовольствия Герингу и сдержанному, любезному Гиммлеру, – поблагодарить Вашего супруга, моего спасителя, за его подвиг, который по достоинству оценен Германией, и поднять этот бокал красного вина за него и за Вас, за Великий Рейх, чьи сыновья и дочери столь мужественны и прекрасны.
– Если бы он знал, что к нашему рейху она не имеет никакого отношения, – насмешливо шепнул Ирме Науйокс, прослушав речь Муссолини, – он бы проникся чувствами к Пэтену.
В ответ дуче прозвучало многоголосое «Хайль» и лес рук взметнулся в приветствии. Гитлер поднялся.
– Надеюсь, мой мальчик, – произнес он, обращаясь к Скорцени, когда приветствия стихли, – Вы довольны сюрпризом, который мы Вам подготовили, – он указал взглядом на Маренн.
– Конечно, мой фюрер. – Скорцени щелкнул каблуками и склонил голову в знак признательности.
– Тогда идите, развлекайтесь. Ваше дело молодое, – не забывая, что на него смотрят десятки глаз, фюрер по-отечески улыбнулся своему любимцу и ласково потрепал его по щеке. Такой же «отеческой» улыбкой он наградил и Маренн.
Еще раз отдав честь, они отошли от правительственного стола. В соседнем зале под звуки оркестра начинались танцы. Маренн взяла свой бокал с недопитым красным вином. Она едва пригубила его после тоста Муссолини. Скорцени окружили офицеры. Они наперебой поздравляли его. Маренн заметила, что, видя благоволение фюрера, многие даже самые заклятые враги сочли в этот вечер не лишним выразить оберштурмбаннфюреру свое восхищение. С трудом протиснувшись к Маренн, Ирма Кох тихо сказала ей:
– Пойдем, перед танцами тебе надо переодеться.
– Во что? И зачем? – удивилась Маренн – Я не собираюсь танцевать. Мне надо ехать домой за бальным платьем.
– Не надо. Ты забыла? Пошли со мной.
Сделав Скорцени знак, что они скоро вернутся, Ирма решительно увела Маренн из зала. Они прошли по коридору и остановились перед одним из номеров. Ирма подозвала коридорного. Заранее предупрежденный, он быстро открыл дверь.
– Не понимаю, зачем мы сюда пришли, – пожала плечами Маренн.
– Я же сказала, я все приготовила, входи, – Ирма нетерпеливо подтолкнула Маренн в комнату. – Ты как во сне, – упрекнула она подругу.
– Я очень устала, Ирма, – призналась та искренне, – Еле стою на ногах.
– Представляю, но надо потерпеть, – Ирма закрыла дверь, подбежала к шкафу и распахнула его.
– Вот, смотри! Как я угадала, – на лице фр,ау Кох выражалось благодушное торжество. – Этот цвет прекрасно сочетается с ожерельем, – она достала из шкафа длинное платье из полупрозрачного зеленоватого шифона.
– Одевайся, – она протянула платье Маренн. – Скорее.
– Но… – Маренн замялась.
– Без разговоров, одевайся, – настаивала Ирма, уже расстегивая молнию на платье, – «жена», – повторила она многозначительно.
– Зачем он это сказал? – удрученно произнесла Маренн, взяла из рук подруги платье и, небрежно бросив его на диван, отошла к окну. Достала сигарету. – С чего он это взял? Да еще во всеуслышание…
– А что, по-твоему, он должен был сказать? – Ирма сердито уперла руки в бока. – Что ты – его любовница? Хорошенькое дело! Особенно в присутствии фюрера! По сути же это ничего не меняет…
Маренн молча ломала сигарету в руках. В дверь постучали. Ирма подошла к двери и спросила:
– Кто там?
– Что ты, как в лесу? – послышался громкий голос Альфреда Науйокса. – Открывай быстренько…
– Чего тебе? – Ирма щелкнула замком. – Мы заняты.
– Отойди, – Алик широко раскрыл дверь и посторонился, пропуская Отто Скорцени.
– А ты, моя дорогая, – он взял жену под локоть, – пошли со мной. Ты и так устала сегодня. Здесь без тебя разберутся, – и, несмотря на протесты Ирмы, вывел ее в коридор.
Отто Скорцени закрыл дверь. Маренн стояла у окна, нервно теребя пуговицы на кителе. Он подошел к ней. Взял ее за руки. Они молча смотрели друг на друга. Потом, не выдержав, Маренн тихо вскрикнула и крепко обняла его, прижавшись лицом к его широкой и сильной груди. Плечи ее дрожали.
Когда некоторое время спустя они снова вышли к гостям, Алик Науйокс с иронией негромко заметил Скорцени:
– У тебя воротник рубашки в помаде, я извиняюсь, конечно.
– Уверяю тебя, что не только воротник, – рассмеялся Отто, – я счастлив, Алик. Ты понимаешь? Я счастлив сегодня!
– Как не понять… – усмехнулся Науйокс, – еще бы! Рыцарский крест вручили. Даже два, надо полагать!
Курское побоище
Танковый батальон ночью подняли но тревоге. Вбежав в сарай, где хранилось сено, унтер дернул ефрейтора Колера.
– Вставай, – крикнул он, – выступаем!
Штефан вскочил и, не понимая спросонья, что происходит, выглянул с сеновала.
– В чем дело? Эй, ты где? – но командир танка Фриц Зеллер уже убежал.
– Что там, Штефан? – встревоженно спросила у ефрейтора темноволосая русская девушка, выглядывая из-за него.
– Сейчас узнаем, Натали, – ответил ей Штефан, быстро одеваясь. – Но я подозреваю, что привал окончен – мы снова в поход собрались.
– Мы расстанемся? – проговорила Наталья испуганно, и в глазах ее блеснули слезы.
– Не знаю. Пока ничего не знаю. – Штефан быстро чмокнул девушку в щеку и спрыгнул с сеновала.
– Давай скорей! – кричали ему.
Когда ефрейтор выбежал со двора, весь экипаж его танка уже занял места – мотор машины работал. По пояс высунувшись из открытого люка, Фриц Зеллер нетерпеливо махал Штефану рукой. Мимо ограды грохотали, проходя, танки. Штефан вспрыгнул на броню.
– Куда ты? – Наталья подбежала к калитке и, смахивая с лица непослушные растрепанные волосы, куталась в длинный цветастый платок.
– Не знаю, там скажут, – крикнул Штефан. Он хотел спрыгнуть, чтобы обнять ее. Но Зеллер строго приказал:
– Ефрейтор, займите свое место!
– Слушаюсь!
Штефан сразу натянул шлем и скрылся в люке. Мотор заработал сильнее. Вздрогнув всем своим многотонным «телом», бронемашина медленно тронулась с места. Сквозь слезы Наталья еще видела худощавую фигуру Зеллера, по пояс возвышающуюся над башней, – он что-то отмечал на карте, переговариваясь по рации с командиром. Потом тоже исчез внутри машины.
Один за другим танки выползали за околицу, сотрясая лязганьем металла растревоженную ночную тишину.
* * *
Широки и раздольны поля под Прохоровкой. Колосится самосевом покрывшая их рожь. Разливаются трелями на заре в лесах знаменитые курские соловьи.
Командующий Воронежским фронтом, занявшим оборону южного участка общей линии, выгнутой дугой от Орла до Харькова, генерал Ватутин только что закончил допрос доставленного разведчиками «языка», пехотного обер-лейтенанта.
Сведения, полученные от него, полностью подтверждали предположение Ставки, что наступление гитлеровских войск планируется начать на рассвете 5 июля – то есть завтра.
– Уведите пленного! – распорядился Ватутин. В сопровождении конвоиров немец вышел.
– Вы тоже можете отдыхать, товарищ Голицына. Спасибо, – кивнул генерал молоденькой переводчице, недавно прибывшей в его распоряжение.
– Слушаюсь, товарищ генерал, – лейтенант Наталья Голицына, отдав генералу честь, вышла из кабинета командующего.
Пройдя несколько комнат, где сновали ординарцы, а усталые связисты монотонным голосом беспрестанно вызывали то «Вербу», то «Ольху», она вышла на крыльцо.
Солнце заливало степь. Тихий летний ветерок, как будто украдкой, поворачивал крылья старой мельницы на холме. Издалека доносились приглушенные разрывы и ожесточенное стрекотание зениток. Снова бомбили.
– Что загрустила, красавица? – весело окликнул ее, спрыгнув с затормозившего перед штабом фронта грузовика, черноволосый, цыганского типа майор. – Настроения нет? – он улыбнулся веселой белозубой улыбкой .
– Да так… – Наталья пожала плечами и отвернулась. Настроение у нее действительно было скверное.
Вот уже почти год она ничего не знала о судьбе своих родственников, оставшихся в придонской деревушке. Когда вслед за немецкими танкистами в деревню пришли каратели, Наталье вместе с несколькими односельчанами удалось спастись – они примкнули к партизанскому отряду. С партизанами же после освобождения района она перешла в состав регулярной армии, записавшись добровольцем. На все письма, которые она посылала родственникам, ответа не приходило.
– Извините, товарищ майор. Мне надо исполнять свои обязанности, – Наталья заметила, что конвоиры, сопровождавшие немца, остановились на полдороге, тщетно пытаясь разобрать, о чем просит их «подопечный», и поспешила к ним.
– Наташа, золотце, скажи нам, – обратился к ней старший из конвоиров, сержант, – чего ему надо-то? Ни черта ведь не разберешь на их тарабарщине.
– Он просит сигарету, – перевела Наталья.
– Да у нас ведь только махорка, а? – развел руками сержант.
– Подождите, – Наталья вернулась в штаб и вскоре вынесла пачку трофейных сигарет.
– Bitte, – предложила, протягивая сигареты немцу.
– Danke, – на бледном, осунувшемся лице офицера появилась улыбка. Он взял сигарету и ищуще посмотрел по сторонам.
– А спички у Вас есть? – спросила Наталья у конвоиров. – Дайте прикурить.
– Один момент, – сержант достал коробок и, чиркнув, зажег спичку. Немец глубоко, с жадностью затянулся. Наталья внимательно посмотрела на него. Молодой, белокурый, как Штефан. Она быстро сунула немцу всю пачку сигарет.
– Начальник штаба прислал. Сказал, можно, – объяснила она удивленным конвоирам и отошла в сторону, сразу погрустнев.
Она вспомнила о Штефане, и память упрямо возвращала ее в прошлогоднее лето, когда однажды на рассвете он пришел, точнее, приехал, на огромной бронированной машине, в мундире чужой, враждебной армии. Смелый, нежный, простой, светлоглазый, светловолосый немец, и не немец вовсе, враг – и вроде бы не враг… Где он? Там, где за холмами скрежещут танковые гусеницы? Там, откуда взмывают в небо самолеты с крестами на бортах, несущие смерть? Там, где притаилась в траншеях яростная эсэсовская пехота в лихо заломленных набок фуражках и черных кителях с засученными выше локтя рукавами, готовая ринуться в атаку? Да, там… Если жив еще. И, возможно, пленный обер-лейтенант даже встречал его…
* * *
Едва сражение затихло, Наталья подобралась к искореженному немецкому танку. Она давно уже приметила его: знак дивизии на борту, череп на перекрещенных костях – «Мертвая голова», крупный номер 216, выведенный белой краской, рядом. На такой машине уехал от нее Штефан.
В нескольких шагах от подбитого танка она увидела лежащего неподвижно человека в шлеме и комбинезоне. Сердце девушки замерло – он?! Но нет. Приблизившись, она легко узнала немца – это был командир 216-го унтер-офицер Фриц Зеллер. Наталья склонилась над ним – Фриц был еще жив. Единственный из всех, все еще оставался живым.
Девушка стянула унтер-офицера в воронку и, присев рядом, уложила поудобней, смачивая водой из фляжки его запекшиеся губы. Потом осмотрела – Зеллер имел два ранения, в голову и в грудь, к тому же он сильно обгорел.
Достав из сумки прихваченный в госпитале бинт, Наталья перевязала немцу раны. Но что делать дальше – она не знала. Оставить его – он попадет в плен, а скорее умрет.
Наталья выглянула из воронки и прикинула расстояние до немецкого переднего края – далеко. Да и как она потащит его туда? Ее поймают и – все, конец… Она нащупала в кармане медальон, достала его, потом – фотографию. Все это она только что взяла у погибшего немца внутри машины, которого от ожогов невозможно было узнать. Теперь выходило, что он и был Штефаном…
Внезапно мелькнувшая мысль обожгла девушку – она ясно осознала, что ей необходимо делать. Надо подойти к немецкому переднему краю как можно ближе и оставить там Зеллера, чтобы его заметили, а с ним, положив ему в карман, передать медальон и фото.
Мать Штефана должна узнать хотя бы, где похоронен сын, ведь он так любил ее – хотя бы ради него. Это последнее,что она способна для него сделать. Могут попасться мины – но все равно. Все равно – пусть они погибнут в один день. Ведь кроме него…
Собравшись с духом, Наталья осторожно приподняла унтер-офицера. Он на мгновение пришел в себя, открыл воспаленные глаза, спросил надтреснуто:
– Где ребята? Живы?
– Погибли, – ответила ему Наталья по-немецки. Голова Зеллера дернулась, он застонал. Потом снова взглянул на нее и, заметив ее форму, протянул руку, ища пистолет на боку.
– Не надо, – быстро сказала ему Наталья. – Я – та девушка, с которой дружил Штефан, помните? Вы не узнаете меня? Я здесь одна, – она говорила настойчиво, но немец уже не слышал ее. Силы и сознание снова его покинули его.
Достав обрывок фотографии, на которой был изображен весь экипаж, Наталья при свете фонарика нарисовала огрызком карандаша на обороте план местности и указала крестом место под. березой, где похоронила танкистов. Написала коряво по-немецки. «Здесь они погибли». Всунула фотографию в нагрудный карман комбинезона Зеллера, потом достала медальон, поцеловала его и положила туда же, тщательно застегнула карман. «Теперь только бы добраться, – стучала настойчиво мысль. – Только бы хватило сил. Только бы он не умер по дороге!»
Она не знала, сколько прошло времени, когда впереди во тьме она расслышала немецкую речь. Она не могла определить, был ли это передний край, да это казалось ей безразличным. Главное, впереди —немцы, и она теперь может оставить унтер-офицера им.
Надо только привлечь их внимание. Силы девушки иссякали. Голова кружилась, несколько раз она почти теряла сознание, но усилием воли сдерживала его.
Волоча за собой Фрица, для которого она сделала подстилку из обгоревшего брезента, Наталья подползла еще ближе.
Немцы, пехотинцы, сидели вокруг костра, разговаривая. Похоже, это была какая-то передовая часть.
Понимая, что дальше ей нельзя, девушка положила унтер-офицера так, чтобы его сразу же заметили, и отползла в сторону. Потом дала длинную очередь из автомата – трассирующие пули мелкими огоньками пролетели в ночи, разорвав тишину, – и спрыгнула в канаву, чтобы укрыться.
Приподнявшись, она напряженно наблюдала за происходящим: неужели не выйдут, не заметят? Но нет, немцы всполошились – идут.
Несколько эсэсовцев с автоматами наперевес подошли к Зеллеру. Один наклонился и что-то быстро сказал остальным. Двое подняли унтер-офицера. Пошарив по прилегающим кустам, дальше они не двинулись.
Забрав раненого, снова вернулись в лагерь. Наталья облегченно вздохнула. Слезы градом катились по ее щекам. Только сейчас она задумалась: как вернется к своим и что скажет генералу, как будет оправдываться за длительное отсутствие.
Она вылезла из канавы и поползла через поле но направлению к русским позициям. Вдруг остановилась, оглянулась. «А может быть, мать его там, в тылу, в госпитале. Говорил же Штефан, что она врач и часто ездит по фронтовым госпиталям. Может быть, она еще успеет забрать его тело и похоронить дома. Ах, почему не Штефан, почему не Штефан остался жив… Почему?!»
* * *
Маренн прилетела на Восточный фронт, когда Курская битва была в полном разгаре. Ей не удалось встретиться с сыном до наступления. На ее вопрос начальник штаба фельдмаршала Манштейна сообщил, что дивизия СС «Мертвая голова» уже выдвинута на передний край и вступила в бой с противником.
Дни и ночи напролет Маренн не отходила от стола, оперируя поступавших с поля битвы солдат и офицеров. Штефан, нарушив по обыкновению приказ, прибежал повидаться с ней на минуточку, когда его дивизию отвели в тыл на пополнение после больших потерь, понесенных в первых боях.
Сын казался веселым и беззаботным, как обычно. Маренн заметила, что он устал, но старался не показывать ей. О бое почти не говорил – рассказывал смешные истории о своих командирах и о том, как недавно по собственной инициативе они рванули к русским в тыл и даже захватили пленного. С удовольствием лакомился гостинцами, которые она привезла из Берлина, и набрал целый пакет сладостей для ребят. Тепло расцеловал Маренн на прощание, она не могла себе представить, что видит сына в последний раз. Даже материнское предчувствие ничего не подсказало ей.
Маренн только позвонила командиру дивизии группенфюреру фон Айнзибелю и попросила его не наказывать Штефана, давно знакомый с выходками своего подчиненного группенфюрер снисходительно согласился с ее просьбой. Штефана, как водится, слегка пожурили.
А наутро они снова пошли в бой. Вечером Маренн узнала, что танк 216 из сражения не вернулся. О судьбе танкистов ничего не известно. Приехавший к ней в госпиталь лично группенфюрер фон Айнзибель боялся произнести вслух то, о чем они оба думали, но не хотели верить: Штефан погиб. Генрих уехал, обещав сразу сообщить, как только что-либо прояснится.
Маренн хотелось бросить все и бежать туда, в эту кровавую мясорубку, бежать и искать своего мальчика. Может быть, он ранен. Но она не имела возможности отлучиться ни на мгновение: раненые поступали потоком. Проклятый долг снова и снова требовал от нее облегчать страдания чужим людям, тогда как свой, родной, единственный – где он? Может быть, лежит, истекая кровью.
Только глубокой ночью, когда бой затих по всей линии фронта, ей удалось улучить время для передышки и выйти на свежий воздух. Усеянное звездами июльское небо показалось ей похоронным саваном.
Прислонившись к стволу березы, Маренн достала сигарету, закурила. Где Штефан? Что с ним? Почему молчит Айнзибель? Мысли ее мучительно повторялись, вращаясь вокруг одного и того же.
– Фрау Сэтерлэнд, – из палатки вышел санитар и, подойдя, осторожно тронул Маренн за локоть. – Только что привезли раненого. Нашли у самого переднего края. Очень тяжелый…
– Да, сейчас иду, – она затушила недокуренную сигарету и бросила ее под березой. Поправила халат, волосы. Какая уже по счету эта операция? Тысячная? Она давно уже перестала считать. С самого начала войны.
Когда она вошла в помещение госпиталя, она увидела, что раненый лежит на походной кушетке рядом с операционной. Санитары осторожно снимали с него куски обмундирования, промывали раны, готовя к операции. Померещилось ей или на самом деле танкист?
Маренн подошла ближе. Да, так и есть, – танкист. На рукаве еще сохранился опознавательный знак дивизии СС «Мертвая голова», унтер-офицерский погон и… и номер экипажа 216!! Не может быть!
«Документы есть?» – спросила Маренн, и голос ее дрогнул. Санитар протянул ей унтерофицерскую книжку. Она раскрыла ее. Унтерофицер Фридрих Зеллер, командир экипажа 216, …полка, …дивизии. Все окружающее поплыло у нее перед глазами…
– Он один? – спросила дальше, еще не теряя надежды. Но надежда рухнула сразу.
– Один, – ответил ей санитар. – У него вот еще, фрау – он протянул какие-то вещи. – Надо бы послать жене. Вдруг не выкарабкается…
Маренн взяла: цепочка, медальон, обугленный клочок фотографии. Не сразу узнала – точнее, не сразу смирилась с тем, что узнала. Медальон Штефана. – тут не может быть ошибки. Это ручная работа, ее портрет, единственный в мире. Она узнает свой профиль. Когда он был малышом, она надела ему на шейку… А это что? Фотография экипажа – он никогда не разлучался с ней…
Все сразу стало ясно – Штефан погиб. Маренн почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Вещи выскользнули из ее рук и упали на пол. Фотография перевернулась и, когда санитар поднял ее, она заметила рисунок и надпись на обороте.
Выхватив фотографию из рук санитара, Маренн посмотрела на нее – смертельной болью пронзили ее сердце слова, накарябанные на обожженном клочке: «Они погибли здесь», и крест. Страшный, черно-угольный крест. Крест на всей жизни.
Маренн не слышала, о чем ее спрашивали, что говорили. Она машинально сунула медальон и фотографию в карман халата, не замечая удивленных взглядов санитаров. Потом подошла к раненому. Казалось, все онемело, умерло внутри нее. Только мозг, эта совершенная машина, продолжала работать, подхлестываемая волей. Мозг – руки…
Маренн приказала отнести раненого на операционный стол. Но закончить работу не смогла – сердце не выдержало напряжения. Инструмент выпал у нее из рук, она потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, раненого уже отправили в тыл. Она ни о чем не успела расспросить его. Собравшись с силами, Маренн обратилась к фон Айнзибелю. Она показала группенфюреру обрывок фотографии с указанием места гибели сына. Надеялась, что еще можно будет его найти.
Но бесконечно сочувствовавший ей, группенфюрер уже ничем не мог помочь: потеряв более 400 танков, немецкие войска отступали.
Русские армии, перейдя в наступление, прорвали немецкий фронт на протяжении 40 километров и глубоко вклинились в оборону. Орловская группировка распадалась. Ее громили по частям, и могила Штефана осталась далеко в советском тылу.
* * *
Когда в Берлин пришло известие о гибели Штефана, все, кто знали Маренн, были подавлены. Шелленберг не представлял, как сообщить ей о случившемся. Где находилась Маренн во время сражения, на каком участке фронта, и знает ли она о несчастье? А если она не знает, то как сказать ей? А кроме Маренн нельзя было забывать о Джилл, которая оставалась в Берлине и точно ничего еще не знала. Кто скажет ей?
Алик Науйокс сразу позвонил Скорцени во Фриденталь, где тот организовал свой тренировочный центр по подготовке диверсантов и разведчиков. Кто, как не он, должен предупредить Джилл, пока не приехала Маренн, чтобы потом матери было легче?
Во Фридентале дежурный ответил, что оберштурмбаннфюрера сейчас нет на месте. Он руководит полевыми занятиями.
– Прошу Вас, – настойчиво потребовал Алик, – переключите меня на полевую связь. Это говорит штандартенфюрер Науйокс. У меня важный разговор.
Уже через несколько мгновений он услышал голос оберштурмбаннфюрера.
– Скорцени, слушаю, – связь барахлила, в трубке все время что-то трещало. Алик поприветствовал друга, потом лукаво поинтересовался:
– Ведешь сражение?
– Да, – нетерпеливо ответил ему Скорцени. – Если можешь, перезвони позже. У меня нет времени.
– Я думаю, для этого у тебя должно найтись время, – серьезно возразил Алик. Услышав перемену в его голосе, Скорцени спросил обеспокоено:
– Что случилось? Что-нибудь с Маренн?
Алик улыбнулся, услышав его вопрос. Конечно, он все время думает о Маренн. Тем тяжелей сказать ему.
– Да, – произнес как можно спокойнее. – С Маренн.
– Что? – голос Отто прозвенел, как натянутая струна. – Она жива? Говори!
– Она жива, – подтвердил Алик и тут же добавил: – Я надеюсь. Штефан погиб. 12 июля, там, в России.
Повисло гробовое молчание. Даже треск в трубке прекратился. Наконец Скорцени нарушил его.
– Это точно? – голос его прозвучал глухо.
– К несчастью, да.
– Маренн в Берлине? – последовало дальше.
– Нет еще, – ответил Алик. – Неизвестно, знает ли она.
– Я сейчас приеду, – сразу решил оберштурмбаннфюрер.
– Хорошо, я жду.
Но они опоздали. Маренн уже вернулась в Берлин. Собрав волю в кулак, она шла по коридорам здания Шестого управления на Беркаерштрассе, чтобы доложить Шелленбергу о своем прибытии. Она шла, совершенно не замечая происходящего вокруг, машинально открывая двери, машинально отвечая на приветствия. Ее мозг отказывался фиксировать окружающий мир. Все виделось словно через какую-то сизую пелену.
Войдя в приемную бригадефюрера, Маренн не заметила удивленного и сочувственного взгляда Фелькерзама, едва кивнув ему. Не обратила внимания, с какой предупредительностью он распахнул перед ней двери кабинета генерала, тактично не потревожив ни словом, – только взглядом выразил свое сострадание. Да и самого Вальтера она увидела, войдя, словно с гигантского расстояния, будто они не виделись тысячу лет и между ними легла непреодолимая пропасть.
Бригадефюрер встал ей навстречу. Его поразило ее лицо. Всегда живое, подвижное, оно застыло как посмертная маска. Великолепные зеленые глаза, блиставшие ослепительным светом, померкли и стали неподвижны и без различны – огромные, застывшие глаза совы, пойманной в клетку. Она словно удивлялась, не могла поверить в то, что произошло. Кровь, казалось, перестала течь в ее жилах. Утонченное изящество осанки исчезло, словно кто-то жестоко переломил ее и не было больше причины быть красивой, изящной, гордой.
– Ты уже вернулась? – произнес Вальтер растерянно.
– Я знаю, – она избавила его от тяжкой необходимости сообщать ей печальную весть. – Я все знаю, – он не узнал ее голос – надломленный, тусклый, бесцветный…
– Я была там, – Маренн достала из нагрудного кармана кителя медальон и обрывок фотографии, на ладони протянула их Шелленбергу. Он не посмел прикоснуться.
Внезапно, потеряв контроль над собой, Маренн рванулась к окну. Вальтер едва успел удержать ее. Он обнял ее, прижимая к себе, забыв, что никогда не позволял себе ничего подобного на службе.
Маренн отчаянно сжимала в кулаке все то, что ей осталось от сына. Она не плакала. Она дрожала. Она была холодна как лед. Как смертельно раненное животное, она не знала, куда ей деться, куда повернуться, где спрятаться от боли. Она была поражена в самое сердце. Она умирала у него в руках.
Конечно, Вальтер знал, что бесполезно успокаивать ее, что нет таких слов, которые облегчили бы ее горе – все стало для Маренн бессмысленным. Она отстранилась от него, сказала скупо:
– Отпусти меня. Прости. – И попросила: – Можно я позвоню?
– Конечно, – разрешил он.
Маренн подошла к телефону и, сняв трубку, набрала номер де Криниса.
– Добрый день, Макс, – проговорила она. – Да, я уже в Берлине. – И сразу же оборвала сочувствия: – Прошу, не надо. У меня к Вам просьба, Макс. Разыщите по прифронтовым госпиталям унтерофицера Фрица Зеллера из дивизии СС «Мертвая голова». Да, это командир экипажа моего сына. У него тяжелое ранение. Его необходимо перевести в нашу клинику. И еще… Если в эти дни к Вам обратятся от моего имени… Благодарю Вас, Макс. Нет, ничего не нужно. Благодарю. – Она повесила трубку и вопросительно взглянула на Шелленберга. Тот понял ее без слов.
– Она не знает, – произнес он, имея в виду Джилл. – Мы не сообщили ей.
– Она на работе?
– Да, у себя в Бюро переводов.
– Ты отпустишь ее сегодня?
– Конечно.
Маренн снова сняла телефонную трубку. Закрыла глаза на мгновение. Затем, словно решившись на что-то, твердо попросила:
– Джилл Колер, пожалуйста. – Ее соединили.
– Мамочка, ты приехала! – услышав радостный голос дочери, Маренн опустилась в кресло, кусая губы, и произнесла как можно спокойнее:
– Господин бригадефюрер разрешил тебе сегодня пораньше закончить службу. Соберись, пожалуйста, и спускайся к машине. Мы поедем домой.
– А что случилось? – удивленно спросила Джилл.
– Я все объясню тебе.
Дверь в кабинет открылась – вошел Альфред Науйокс. Увидев Маренн, сразу все понял. Едва поздоровавшись с ним, она снова обратилась к Шелленбергу:
– Я пока побуду дома, если не возражаешь, – и, упреждая его вопрос, добавила: – Мне ничего сейчас не нужно. Нам необходимо побыть с дочерью вдвоем.
Шелленберг кивнул. Маренн встала и вышла из кабинета.
– Проводи ее, – попросил Шелленберг Алика. – И позвони Ирме, пусть приедет к ней. Ее нельзя оставлять сейчас.
Алик согласился. Они шли в полном молчании. Маренн, погруженная в свои мысли, абсолютно не обращала внимания на Науйокса, который дипломатично шел чуть сзади, не навязываясь и ограждая ее от ненужных вопросов и неискренних соболезнований. Один раз она чуть не упала, зацепившись носком сапога за ковер на лестнице, – Алик вовремя поддержал ее. Глядя на него невидящим, остановившимся взглядом, она поблагодарила его.
Они спустились во двор, где ждала машина. Джилл уже была там: у машины она весело болтала с лейтенантом из охраны. Маренн остановилась. Ну, как сказать ей, как разрушить этот веселый, радостный мир, быть может, навсегда, ведь такие страшные вести не проходят бесследно!
Увидев мать, Джилл беззаботно помахала рукой.
– Я здесь, мама! – и осеклась, заметив выражение лица матери. Маренн подошла к машине.
– Мама, что случилось? Что с тобой? – испуганно спрашивала ее Джилл. Нет, молчать больше невозможно. Взяв дочь за руки, Маренн старалась говорить спокойно, но срывающийся голос не слушался ее, скулы на лице дергались. Едва превозмогая слабость, она сказала:
– Джилл, доченька, твой брат… мой сын…
– Что мамочка? Что?! – закричала Джилл, тряся ее за плечи. – Что?!
– Он погиб, Джилл, – Маренн как выдохнула, единым порывом произнеся страшные слова. – Штефан погиб, Джилл. Его больше нет. – Она видела, какой смертельной бледностью покрылось лицо дочери, глаза расширились, судорога сковала черты.
– Нет, это неправда, – изменившимся голосом пролепетала Джилл. – Это неправда, мамочка. Скажи, что это неправда. – Маренн обняла дочь, крепко прижала к себе.
– Он погиб, – прошептала она. – Теперь ты у меня одна.
Науйокс помог им сесть в машину. Затем, отпустив шофера, сам сел за руль. Всю дорогу до Грюневальда Джилл плакала. Она стонала, всхлипывая. И если мать стоически переживала свое горе, Джилл не могла скрывать боль.
Алик довез их до дома. Отказавшись от его помощи, Маренн сама отвела дочь в ее комнату. Оставшись один в гостиной, Алик позвонил Ирме и попросил ее срочно приехать. Потом приказал своему адъютанту выслать за фрау Кох машину.
В ожидании приезда Ирмы он курил на кухне. Наверху, в комнате Джилл, все было тихо. Маренн не спускалась. Потом дверь открылась – Маренн сошла по лестнице вниз. Заметив Алика, остановилась. Науйокса поразило ее безжизненно-бледное лицо, глаза, очерченные синими тенями, впавшие уголки губ.
– Тебе не нужно здесь оставаться, – негромко, но твердо попросила она. – Спасибо, что подвез нас. Я успокоила немного Джилл. Она прилегла. Ты можешь ехать по делам, – и, с благодарностью сжав руку штандартенфюрера, ушла к себе – дверь плотно закрылась за ней, щелкнул замок. В доме воцарилась тишина. Никто не плакал, не стонал, не проклинал…
Скоро приехала Ирма. С ходу бросилась к спальне Маренн. Но Алик удержал ее и указал на комнату Джилл. Ирма понимающе закивала и поднялась наверх. Алик уехал в Управление.
Когда оберштурмбаннфюрер Скорцени приехал в Берлин, он нашел Алика в его кабинете на Дельбрюкштрассе. Науйокс встретил его неожиданным известием:
– Маренн уже здесь. Она все знает. И уже сообщила Джилл.
– Ну и как? – Скорцени подошел к бару и налил себе виски. – Как они?
– Молчат, – невесело покачал головой Алик. – Боюсь, это плохо кончится.
– Она дома?
– Да. Там Ирма с ней.
– Я поеду к ним, – оставив виски, который даже не пригубил, Скорцени вышел.
Когда он подъехал к дому Маренн в Грюневальде, уже наступил вечер. Окна первого этажа и одно окно на втором были освещены: свет горел в гостиной, в столовой, на кухне и в комнате Джилл наверху. В спальне тускло светил ночник.
