Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)
– Так точно, герр оберштурмбаннфюрер, – доложил ему адъютант.
– Надеюсь, ничего сверхсекретного у нас не произошло и господин штандартенфюрер может присутствовать.
– Текущая информация, герр оберштурмбаннфюрер.
– Тогда доложите, – Скорцени сел за стол.
Раух открыл папку.
– Алло, Ирма? – Алик Науйокс, не обращая внимания на Рауха, наконец-то дозвонился до жены. – А почему у тебя все время занято? Опять парикмахер со своими расследованиями? Нет? А кто? Я? Да, я уже приехал. Пока не знаю… Да…
Раух растерянно взглянул на оберштурмбаннфюрера.
Скорцени улыбнулся:
– Пусть штандартенфюрер поговорит с супругой. Они давно не виделись, с самого утра… Приготовь пока кофе.
– Я пока в Управлении. Я тебе еще позвоню… – Алик наконец-то повесил трубку. Скорцени открыл бар, достал два фужера и бутылку коньяка.
– Надеюсь, – предположил он, разливая коньяк, – в следующий раз ты позвонишь ей уже после того, как Раух закончит доклад по текущим вопросам.
– А что? – Алик непонимающе посмотрел на него. – Помешал?
– Нет, ничего. Раух только хотел доложить, а тут ты: «Алло, Ирма…» Очень кстати, конечно.
– Виноват, – по-театральному широко раскинув руки, поклонился Науйокс. – Прошу прощения. Я исправлюсь.
– Ничего. Доложит еще раз.
Скорцени протянул Алику фужер с коньяком и сел напротив него в кресло. Дверь открылась – Раух внес поднос с кофе.
– Вам сейчас налить кофе, герр оберштурмбаннфюрер? – спросил он, расположив содержимое подноса на столе.
– Благодарю, – Скорцени поднялся, чтобы наполнить чашки. – Я сам поухаживаю за нашим гостем.
– Ты заварил крепкий кофе, я надеюсь, – Алик приподнял крышку кофейника, чтобы заглянуть внутрь. – Я, знаете ли, люблю, чтобы кофе был крепкий…
– Какой заварил, такой и будет, оставь в покое, – Скорцени нетерпеливо прервал его.
– Я пью без сахара, – как ни в чем не бывало напомнил ему Науйокс.
– По-моему, это уже выучили все, даже слухачи Мюллера.
Оберштурмбаннфюрер передал Алику чашечку с кофе и снова сел в кресло напротив, отпил глоток коньяка. Потом снова обратился к адъютанту:
– Пока наш гость занят, можешь докладывать, Фриц.
Алик Науйокс поднялся и отошел вглубь кабинета, разглядывая большую карту на стене. Скорцени пересел за стол. Вытянувшись как на параде, Раух четко отчитался по всем вопросам дня.
Оберштурмбаннфюрер внимательно слушал его, чуть прищурив светлые глаза, курил, пил кофе и только изредка задавал вопросы или вносил необходимые уточнения. Под конец, раздавив сигарету в пепельнице, он сказал:
– Благодарю, Фриц. Постарайся завтра с утра исправить то, что я отметил. Сейчас можешь идти.
Адъютант щелкнул каблуками, отдавая честь.
– Нет, подожди-ка, – тут же остановил его Скорцени. – Я совсем забыл. Что там у нас с той женщиной из лагеря, Мари Бонапарт? Удалось что-нибудь узнать?
– Так точно, герр оберштурмбаннфюрер, – Раух снова открыл папку. – Я навел справки. Такой женщины никогда не существовало, герр оберштурмбаннфюрер.
Алик Науйокс повернулся и подошел ближе. Скорцени, просматривавший бумаги на столе, удивленно поднял глаза.
– То есть как это не существовало? Кто это тебе сказал такое?
Оберштурмбаннфюрер встал, подошел к сейфу, достал из него секретную папку с документами ареста и, вынув из конверта фотографию, показал ее Рауху:
– Если такой женщины никогда не существовало, тогда скажите мне, кто это? – спросил немного жестко.
– Не могу знать, герр оберштурмбаннфюрер, – Раух недоуменно пожал плечами. – Мне кажется, она похожа на женщину, которую мы видели в лагере у Габеля, чем-то.
– Чем-то похожа… – усмехнулся Скорцени. – Вот именно, что чем-то. И надо бы выяснить. Раух, чем конкретно.
– Позвольте взглянуть, я столько слышал… – Альфред Науйокс взял фотографию из рук Скорцени, некоторое время рассматривал ее, потом вернул оберштурмбаннфюреру.
– Красивая девочка… Надо думать, с тех пор она повзрослела. И о такой красотке ты ничего не узнал, Фриц? Зря!
– Что касается наследников семьи Бонапарт… – Раух, покраснев, опять сунулся в папку.
– Меня интересуют только наследники самого императора, по прямой линии, – уточнил Скорцени. – Потомки его братьев и сестер, а также прочие многочисленные родственники в данном случае не представляют интереса. – Оберштурмбаннфюрер убрал документы в сейф, однако фотографию оставил на столе. Скрыв улыбку, Алик внимательно посмотрел на него и повернулся к Рауху.
– Так что там слышно о наследниках императора, гауптштурмфюрер? – спросил он. – Живы еще?
– По всем имеющимся данным, – начал докладывать Раух, – прямые наследники императора закончились на его сыне, герцоге Рейнштадском, умершем в Австрии в 1832 году. Детей у него не было. – Раух замолчал.
– И что? – не понял Скорцени. – Это – всё?
– Всё.
Оберштурмбаннфюрер наклонил голову, явно удивленный и озадаченный столь неожиданным поворотом.
– Ну, хорошо, – как бы размышляя вслух, произнес он. – А двоюродные братья, сестры, дяди, тети? Этих Габсбургов всегда было полно, на все вкусы. Ты узнавал?
– Так точно. Тут есть кое-что интересное, – кивнул Раух, – Двоюродный брат герцога Рейнштадского, Франц-Иосиф фон Габсбург, ставший впоследствии императором Австрии, имел сына Рудольфа, трагически погибшего также в молодые годы. Его дочь, внучка австрийского кайзера, воспитанная при императорском дворе и получившая титул принцессы Кобургской, была весьма поспешно в юные годы выдана замуж во Францию, за герцога де Монморанси, и умерла вскоре после рождения первого и единственного ребенка.
Герцог де Монморанси также умер несколько лет спустя после смерти своей жены, и их дочь, сирота, была взята на воспитание одним из друзей отца. В 1918 году она покинула Францию. Дальнейшая ее судьба неизвестна.
Раух остановился, заглянул в бумаги и, убедившись, что он ничего не забыл, опустил папку. Скорцени молчал, в задумчивости постукивая зажигалкой по столу. Потом спросил у адъютанта:
– Известно, кто стал опекуном девочки?
– Так точно, известно, герр оберштурмбаннфюрер, – бодро отрапортовал Раух.
– Кто же? – Скорцени внимательно посмотрел на него.
– Генерал Фош, – не задумываясь, доложил адъютант.
– Генерал Фош? – оберштурмбаннфюрер обменялся многозначительным взглядом с Науйоксом.
– А слышал ли ты когда-нибудь, Раух, – спросил он, – кто был этот генерал Фош?
– Так точно, герр оберштурмбаннфюрер, – невозмутимо отвечал адъютант, – он командовал войсками Антанты в мировую войну.
Скорцени бросил зажигалку на стол и поднявшись, подошел к Рауху.
– Командовал – это еще не все, Раух, – серьезно произнес он. – Существенно то, что этот Фош разбил нас и выиграл мировую войну. Он выиграл мировую войну, генерал Фош, – повторил оберштурмбаннфюрер и, заложив руки за спину, прошелся по комнате. Подошел к окну и вдруг резко обернулся.
– А как звали девочку, дочь Монморанси, Раух? Удалось узнать? – спросил он.
– Так точно. Кажется, Элизабет, герр оберштурмбаннфюрер.
– Элизабет? – Скорцени поморщился. – Элизабет не может быть, Раух, – заключил он уверенно. – Проверь еще раз.
– Одну минуту, я уточню, – Раух снова заглянул в бумаги.
Не понимая его уверенности, Науйокс с недоумением взглянул на Скорцени, но оберштурмбаннфюрер ждал, не отрывая взгляда от адъютанта. Наконец тот нашел нужный документ и прочел:
– Мария-Элизабет, принцесса Кобургская, герцогиня де Монморанси…
– Так значит, все-таки Маренн. Так, наверное, правильнее будет по-французски, – Скорцени снова прошелся по кабинету. – Маренн фон Кобург де Монморанси… Как она все запутала… Но это ближе к делу, Раух, – похвалил он адъютанта, – это уже совсем другое дело! Правнучка Бонапарта… Двоюродная правнучка, но все же это несколько надуманно, ей больше подходит фамилия-Габсбург. И, честно говоря, нас это вполне устраивает, даже очень устраивает, – заметил он удовлетворенно. – Так что-нибудь известно о том, где она находится сейчас? – снова задал он вопрос адъютанту. – Есть ли у нее муж, дети? .
– Об этом у меня информации нет, герр оберштурмбаннфюрер. В 1918 году она отплыла на пароходе из Марселя. В то время она официально не была замужем.
– У нее есть родственники?
– Один из ее родственников, – Раух опять зашелестел бумагами, – герцог Карл-Эдуард Саксен-Кобург Готский, герцог Олбани, группенфюрер СС, – прочитал он. – Но на протяжении десятилетий с того дня, как она покинула Францию, Мария-Элизабет де Монморанси не поддерживала связи с родственниками, и никто из них не располагает в настоящий момент данными о том, что с ней стало. Единственным подтверждением того, что она жива, служит тот факт, что все притязания ее родни на огромное наследство, доставшееся ей от родителей, были отклонены соответствующими инстанциями, так как неоспоримых доказательств ее кончины представить не удалось.
– Почему она покинула Францию?
– Это невозможно определить точно, герр оберштурмбаннфюрер, – ответил Раух, закрывая папку. – Предполагается, что она поссорилась с приемным отцом. Генерал Фош очень любил ее и умер вскоре после ее отъезда. Она даже не присутствовала на его похоронах. Однако он сумел, несмотря на ее отказ, сохранить за ней все права наследования земель, акционерных капиталов, недвижимости, всех прочих видов собственности, которыми владели Монморанси во Франции и частично в Австрии. Благодаря этому принцесса де Монморанси является сейчас одной из богатейших женщин Европы, равно как и одной из знатнейших. Неизвестно только, знает ли она сама о своем богатстве…
– А куда уехала из Франции Маренн де Монморанси, известно? – Скорцени закурил сигарету и сел за стол, пристально глядя на адъютанта.
– Конкретно – нет, – последовал ответ. – Но существует предположение, что некоторое время она жила в Америке. В частности, такого мнения придерживается герцог Олбани, которого я упоминал. По этому поводу он давал объяснения рейхсфюреру, когда вступал в ряды СС.
Откинувшись на спинку кресла, оберштурмбаннфюрер Отто Скорцени задумчиво смотрел перед собой, как будто больше и не слушал адъютанта. Потом опустил глаза и некоторое время молча курил, глядя на фотографию на столе. Стряхнул пепел в пепельницу, взял фотографию и еще раз показал ее Рауху.
– Тебе нравится эта женщина, Раух? – спросил он. – Красивая, не правда ли?
Раух снова неопределенно пожал плечами.
– Трудно судить по фотографии, герр оберштурмбаннфюрер, – заметил он не очень уверенно. – Наверное, да.
Скорцени улыбнулся:
– Тебе еще представится возможность познакомиться с ней поближе, – произнес он уверенно. – Мне кажется, Фриц, тебе пора начинать привыкать к этому лицу. Оставь документы мне и можешь идти. Благодарю.
Раух щелкнул каблуками и поднял руку в нацистском приветствии.
– Хайль Гитлер!
– Одну минуту, Раух, – оберштурмбаннфюрер остановил его. – Согласуй с Четвертым управлением, чтобы заключенную номер 9083 в лагере «O-Z-242» американку Ким Сэтерлэнд перевели на щадящий режим содержания, до выяснения. Скажи, она может нам пригодиться. Теперь иди. Хайль…
Когда адъютант вышел из кабинета, Скорцени обернулся к Науйоксу. Всегда насмешливый Алик на этот раз был серьезен.
– Ты собираешься доложить Шелленбергу? – спросил он оберштурмбаннфюрера.
– Да. Завтра же, – Скорцени снова открыл сейф и убрал туда папку с документами, которую оставил Раух.
– К чему такая спешка? Надо все хорошенько обдумать.
– Надо поставить в известность шефа, пока Мюллер не успел это сделать раньше нас, – возразил Скорцени. – И необходимо постараться его убедить – это главное. А обдумаем мы все вместе, потом, как это преподнести в верхах. Мы не можем ждать, Алик. Пока мы тут обдумываем, она может умереть.
– Она так плоха?
– Да, она измождена голодом, почти ничего не ест. Все отдает детям.
– Дети у нее маленькие?
– Нет, не очень. Сыну лет пятнадцать, наверное… Девочка меньше.
– И все-таки я не понимаю тебя, – Алик допил коньяк и, усевшись в кресло, внимательно посмотрел на Отто.
– Она не такая уж молодая, – рассудил он. – Интересная, конечно – ничего не скажешь. Но мало ли интересных! Зачем рисковать? Ведь неизвестно, как все это воспримет Шелленберг, а тем более Гиммлер! И потом – двое детей. Куда их девать? Их тоже надо пристраивать. А куда ты здесь пристроишь американцев, или кто они такие, кроме как обратно в лагерь?
Скорцени закрыл двойные дверцы сейфа, молча обошел вокруг стола, сел в кресло напротив Алика, положив ногу на ногу, и снова достал сигарету.
– То, что она немолодая, это ты чересчур сказал, явно, да это и не важно по сути, – произнес он, закуривая, – это тот редкий случай, когда возраст не играет роли. Да, когда-то в юности я хотел, чтобы она была со мной, и обещал это моему другу в Венском университете. Я хорошо это помню. Но прошло время – и все изменилось. Сейчас я думаю о другом, Алик. Ни о какой любви не может быть и речи. Любовь унижает нас, она делает нас слабыми.
– Я не уверен в этом, – Алик протестующе поднял руку.
– Это – твое дело. Тем не менее в данном случае меня беспокоит другое. Я не сомневаюсь в добросовестности Рауха, но тот доклад, который он мне сегодня представил, в сущности ничего не объясняет. До сегодняшнего дня я был уверен, что женщина, которая содержится в лагере «O-Z-242» – принцесса Мари Бонапарт. Но сейчас… Как можно что-либо утверждать, когда достоверно ничего не известно. Когда, как оказалось, само по себе имя Мари Бонапарт – не более, чем своевольная выдумка, каприз избалованной габсбургской дофины. Но кто она на самом деле, мы можем только предполагать. Внучка эрцгерцога Рудольфа или нет – кто может сказать наверняка сейчас? Тут надо разбираться. И более всего прояснить что-то может только она сама, или мы, наблюдая за ней здесь.
– То, что Мари Бонапарт не исчезла бесследно в 1918 году – совершенно ясно. Десять лет назад она была жива и жила, не скрываясь, в Париже и в Вене. Этому есть свидетель – я. Я встречался с ней десять лет назад в Венском университете. И на основании своих личных впечатлений и некоторых вещественных доказательств я вполне допускаю, что женщина, с которой я встречался тогда, и заключенная номер 9083 в лагере «O-Z-242» – одно и то же лицо. Вот этот веер, – Скорцени, наклонившись к столу, показал потрепанную вещицу Алику. – Он был изъят в ее квартире при обыске. Это ее веер, подарок ее жениха, графа де Трая. Видишь, я очень хорошо его помню – это я сломал его тогда, наступив.
– В тот вечер она торопилась на поезд в Париж, где у нее была назначен день бракосочетания. Но почему оно не состоялось? Как она оказалась в Германии? Почему не уехала, как многие ее коллеги, когда фюрер пришел к власти, – уж у нее-то была такая возможность! Почему все-таки ею заинтересовалось гестапо? Вполне вероятно, что они нащупали какую-то ниточку.
– Чем занималась она в Америке? Кто ее знакомые? Не имела ли она связи со спецслужбами? И кто, в конце концов, ее муж? Ведь судя по докладу Рауха, она не была замужем, когда покинула Францию. Почему она изменила имя? Когда человек живет не под своим именем в чужой стране и о нем почти ничего не известно, согласись, это наводит на размышления.
– Мы обязаны рассматривать все варианты. В том числе и тот, что мы, возможно, – Скорцени сделал паузу, – имеем дело с провокацией, когда совершенно постороннее лицо выдает себя за известную личность, преследуя при этом какие-то свои тайные цели, или выполняя чье-то распоряжение. Вещественные доказательства, которыми мы располагаем, ничего не доказывают, как и доклад Рауха. Этот веер могли просто взять у Мари Бонапарт, живой или мертвой, и передать другой. Внешнее сходство…
– Да, я согласен, есть черты, которым трудно подражать. Возможно, такая красота неповторима, или как там говорила про нее Коко Шанель. Но кто возьмет на себя смелость утверждать почти двадцать лег спустя, что девочка на фотографии времен войны и взрослая женщина, которая содержится сейчас в лагере «O-Z-242», – одно и то же лицо? Остался ли еще кто-нибудь в живых, кто помнил ее в юности и сможет узнать в ней какие-то характерные особенности, а тем самым подтвердить наши догадки? Если таковые и есть, то находятся они наверняка во Франции, и мы вряд ли сможем воспользоваться их услугами. К тому же субъективность – это субъективность. Что остается, Алик? Только лишь профессиональный аспект. Мари Бонапарт была самой талантливой ученицей Фрейда, и не его одного.
– Талант невозможно подделать. Ловкость самозванки никогда не заменит глубину знаний и опыт доктора психиатрии. Как только мы предоставим ей возможность показать свои профессиональные качества – все сразу станет ясно. У нас достаточно хороших психиатров, которые смогут дать оценку ее деятельности. Если она действительно Мари Бонапарт или Маренн де Монмаранси, как теперь выяснилось, она должна на голову превосходить их всех!
– Все это надо проверять. Кто будет этим заниматься? Габель? Они там не просыхают от шнапса. Тот день, когда мы приехали с инспекцией, наверняка был единственным днем трезвости в году. Именно поэтому я собираюсь сделать доклад Шелленбергу. Если она – самозванка и мы имеем дело с хитрой игрой спецслужб или еще чьей-либо игрой, нам необходимо вмешаться как можно скорее и перехватить ее у Мюллера, чтобы все происходило у нас на глазах. Использовать ее с максимальной выгодой для себя.
– Если же она действительно Мари Бонапарт, а я интуитивно склоняюсь к тому, что так оно и есть, необходимо попытаться убедить ее сотрудничать с нами. Мари Бонапарт или принцесса де Монморанси – известная в Европе личность. Ее до сих пор боготворит Франция, ее знает и уважает весь ученый мир. Она имеет тесные связи в самых высоких аристократических и политических кругах Европы. Не беда, что они нарушены. Их можно восстановить. Представь, каким было бы успехом проникнуть через нее в эти сферы, внедрить туда своих людей, заставить их поработать на нас. К тому же она – великолепный врач, хирург и психиатр. Она нужна не только германскому солдату, который скоро силой оружия заставит Европу покориться воле рейха. Она нужна нам, в нашей работе: в поиске новых форм психического воздействия, обработке и подготовке агентов. Все это я и собираюсь изложить Шелленбергу. Когда поступит приказ от Шелленберга, наши сыщики будут работать не так, как они в порядке дружеской услуги поработали для меня. Они будут землю рыть. Возможно, выроют что-нибудь интересное, что скорее прояснит ситуацию…
– Ты все-таки полагаешь, что она согласится? – задумчиво произнес Науйокс, выслушав его.
– Она согласится – это однозначно. Кем бы она ни была. Если она самозванка – она согласится сразу же. Возможно, именно этого она и добивается – зря, что ли, тогда она все затеяла? Если она на самом деле принцесса Мари Бонапарт – она будет колебаться. Но у нее не будет выбора. Или так, или никак. Она должна позаботиться о детях. Тем более что, по ее словам, у нее нет политических пристрастий.
– И если она та, за кого себя выдает, Германия, а точнее рейх, к которому теперь присоединилась и Австрия, пусть наполовину, но тоже ее родина, как и Франция, то есть не совсем чужая ей страна. Она кровно связана с нами. И должна будет это признать.
Алик с сомнением покачал головой:
– Я не знаю, что руководит тобой сейчас, – сказал он, поставив фужер с коньяком на стол, – азарт юных лет, желание развлечься и удивить всех, или что-нибудь еще. Но хочется думать, что ни то, ни другое, ни третье. В противном случае, конечно, не стоило затевать это опасное и весьма сомнительное дело с привлечением самых высокопоставленных особ, так как если дело дойдет до вступления в СС, без долгих разбирательств с ними не обойтись: случай, согласись, беспрецедентный. С служебной точки зрения твои рассуждения кажутся мне интересными, и я не могу тебя не поддержать, думая о пользе дела…
– Но есть и другая сторона, от которой ты всячески отнекиваешься, но, по моим наблюдениям, она тем не менее присутствует: эта женщина интересна тебе лично. И если это так, то ты, безусловно, должен думать о том, что, предоставляя ей выбор без альтернативы, то есть по сути не предоставляя никакого выбора, ты можешь сломать ей жизнь больше, чем она сломана теперь.
– Ее жизнь не сломана, Алик, – Скорцени наклонился к нему, взгляд его стал жестким. – Она кончена. Понимаешь? Ее жизнь и жизнь ее детей. Они не выживут в лагере. У нее уже был сердечный приступ, будет еще. Она обречена. И мы не сможем постоянно держать ее на щадящем режиме. В конце концов есть Мюллер, есть его Управление, и, какие бы отношения ни складывались между нами, мы делаем одно дело и не можем мешать нашим коллегам выполнять их долг.
– Если человек не приносит нам пользы, мы не имеем права просто так делать ему поблажки. Ты сам прекрасно это знаешь, Алик. Мы не благотворительная организация, которая спасает каждого встречного от своих же соседей по этажу и соратников по партии. Если она будет с нами, она будет работать на нас. Другого не дано. Но я представляю ей выбрать самой. В первый раз выбор сделали за нее: люди из гестапо выбрали смерть для нее и ее детей, я же предоставляю ей шанс. Пусть решает. Какова альтернатива, ты спрашиваешь? Все очень просто: либо она погибнет, либо будет жить.
– Она сама приехала в Германию. Она знала, что здесь происходит. Она могла бы жить в Америке, и ничего подобного с ней бы там не произошло. Но здесь она сможет жить только так.
– Пока ты ее не бросишь, – закончил за него Алик, в голосе его проскочила заметная ирония, – как бросил всех предыдущих. И что будет тогда? Ее снова запрут в лагерь или сразу же уничтожат, как человека, который слишком много знает? А может быть, ты передашь ее по наследству тому, кому она приглянется, и принцесса Мари Бонапарт постепенно превратится в эсэсовскую шлюху и, может быть, даже наложит на себя руки, не вытерпев унижения.
– Да, конечно, это ее выбор – все очень гладко получается. Но в сущности-то он ничего не значит. Он ничего не меняет, Отто. Останется тот же плен, та же клетка, пусть из золотых прутьев, но та же неволя и та же смерть в завершение, только не сразу, не сейчас, а чуть попозже. Немного свежего воздуха, немного секса и сытный обед перед казнью. По-моему, пусть уж лучше она умрет в лагере, как распорядится судьба, правнучкой Бонапарта или, как его там, австрийского императора, чем здесь в Берлине, подстилкой для пьяных солдат. Ну, ладно, допустим, офицеров.
– Мне кажется, Алик, – Скорцени криво усмехнулся уголком рта. Скулы его напряглись. Шрам на левой щеке стал заметнее, – под влиянием Ирмы ты становишься слишком сентиментальным даже для немца, хотя наша сентиментальность известна повсеместно. Судьба тут ни при чем. Если эта женщина – заключенная концентрационного лагеря, она умрет. И не как распорядится на то Судьба, а как распорядится начальник лагеря или кто-либо из более высокого начальства. Но пока я не хочу, чтобы она умирала. Что касается моего личного отношения, да, отчасти оно присутствует. Но это не главное. Я отнюдь не собираюсь отпускать ее в Париж. Она и ее дети должны послужить Германии. И ты не хуже меня знаешь, что это единственное условие, при котором мы имеем право и возможность облегчить ее участь. Что будет дальше – посмотрим. Все. Хватит курить. Звони Ирме. Она уже заждалась тебя. Поедем ужинать.
– Хорошо. Ужинать так ужинать, – Алик снял трубку телефона и набрал номер. – Признаюсь, под конец ты все-таки испортил мне настроение. Алло, это я. Ну что, ты готова? Так собирайся скорей, мы сейчас заедем за тобой. Побыстрей там, ладно? – он положил трубку на рычаг.
– А кстати, знаешь, если за мою сентиментальность, которая тебя так раздражает, или за мой язык, который досаждает Шелленбергу, меня в конце концов попросят оставить службу в разведке, – заговорил он шутливо, чтобы разрядить ситуацию. – Я присмотрел себе одно очень тепленькое местечко: тут, я слышал, недавно ввели должности «спецуполномоченного рейхсфюрера СС по обеспеченью поголовья собак» и «унтерфюрера по борьбе с комарами и жировыми отложениями на ягодицах у женщин завоеванных территорий». Насчет собак я не знаю, не уверен. Наверное, это опасно, могут ведь искусать, а вот с жировыми отложениями – хорошая должность, работа, должно быть интересная, творческая…
Скорцени рассмеялся:
– Действительно, тебе подходит. Тебя еще в «Лебенсборн» не вызывали размножаться?
– Вызывали. Давно, правда. Но я сразу сказал, что размножаться не могу, так как у меня работы много, а потому не всегда получается – некогда сосредоточиться. А им надо, чтоб постоянно. Ну, посочувствовали, обещали помочь. Я вот до сих пор жду, может, все-таки помогут… А вообще, я бы это дело начинал с самых верхов. Чтобы личным примером, так сказать. Вот было бы веселье. Главное, с пользой для рейха…
Скорцени поднялся, подошел к шкафу, надел высокую черную фуражку с раскинувшим крылья серебряным орлом на тулье и пристально посмотрел на Науйокса:
– Умеешь ты давить на совесть, Алик, – сказал возвращаясь к теме. – И хотя нас давно освободили: от этого предмета, тебе всегда как-то удается задеть то место, где он когда-то был. В одном ты прав: не для того я хочу забрать Мари из лагеря, привлекая к этому Шелленберга и самого Гиммлера, чтобы провести с ней ночку-другую, а потом бросить на произвол судьбы. Это можно было бы сделать проще, не утруждая себя хлопотами и доказательствами. Как раз так, как ты мне недавно советовал: перевести ее в лагерь поближе или даже поселить в Берлине, как поступают другие: «золотая клетка» и полная зависимость от «хозяина» – то, в чем ты меня сейчас упрекаешь. Но я не только из деловых соображений хочу, чтобы она работала на нас. Если она будет принята на службу, она станет наравне с нами, Алик. Ей присвоят звание, и ее судьба будет зависеть только от ее профессиональных качеств и от всего того, от чего зависит судьба каждого из нас. А это, согласись, почти свобода. Она будет получать жалованье и сможет быть независимой настолько, насколько независимы и мы. Не говоря уже о том, что будет обеспечена судьба ее детей. Это уникальный вариант, Алик, действительно исключительный. Его можно предложить не каждому заключенному. Практически никому, кроме нее. Ее происхождение, профессиональные качества и тот весьма ценный научный потенциал, которым она обладает и который соответственно может быть использован нами в работе, позволяют обратиться в верховное командование с просьбой пересмотреть ее дело. Если такая возможность существует, ей надо воспользоваться, Алик. Обязательно.
– А если она согласится работать, но не согласится жить с тобой? – поинтересовался Алик испытывающее, но Отто ответил ему спокойно.
– Я не собираюсь вынуждать ее силой. В том-то и заключается разница, что если Шелленберг сочтет ее полезной для дела, он уже не допустит, чтобы ее вернули в лагерь только из-за того, что она не хочет с кем-то жить. Он ей подберет, с кем она захочет. Или она сама выберет себе мужчину, или предпочтет остаться одна. Это будет ее право. Главное – убедить Шелленберга. И если подтвердиться, что она действительно Мари Бонапарт, я думаю, все решится скоро. У нас достаточно этих принцев в высоких чинах, которые только имеют звание и состоят в СС исключительно в рекламных целях, для престижа, в том числе и ее предполагаемый родственник принц Кобург-Готский. Думаю, его генеральское жалование не сильно сказывается на его благосостоянии. Пусть будет хоть один дельный человек королевских кровей. Кстати, необходимо устроить им встречу с принцем Готским. Представляю его разочарование, когда он поймет, что его виды на наследство бесследно растаяли. Однако, – он посмотрел на часы, – нам пора ехать. Давай, одевайся.
Потом взял плащ, подошел к столу и, сняв трубку, приказал адъютанту:
– Раух, распорядитесь, чтобы мою машину подали к подъезду. Мы едем ужинать. Благодарю.
* * *
Молодой шеф внешней разведки СД, тридцатилетний бригадефюрер Вальтер Шелленберг со скучающим видом смотрел в окно комендатуры лагеря «O-Z-242» на покрытый лужами пустынный серый плац и мрачные стены бараков. За его спиной тихо переговаривались адъютант Шелленберга гауптштурмфюрер СС Ральф фон Фелькерзам и сопровождающий генерала в поездке профессор психиатрии Максим де Кринис.
В ожидании, пока Раух свяжется с Берлином, оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени присел на край стола, сдвинув бумаги в сторону, и молча курил, строго поглядывая на бледного от волнения коменданта. С не менее скучающим видом, чем сам шеф, штандартенфюрер Науйокс прохаживался по комнате, негромко насвистывая мелодию из лирического репертуара Марлен Дитрих.
У дверей кабинета застыли автоматчики. Время от времени в полутемном коридоре появлялись испуганные лица сотрудников комендатуры и тут же исчезали. Бригадефюрер Шелленберг приехал в лагерь неожиданно, без предупреждения. К его визиту не успели подготовиться. И в первые минуты, увидев въехавшую на территорию лагеря кавалькаду автомашин с номерами берлинской ставки, снующих адъютантов, многочисленных охранников и целую группу офицеров в высоких чинах, окруживших молодого человека в штатском, Габель не сразу сообразил, что происходит и кто перед ним.
Однако среди прибывших он узнал оберштурмбаннфюрера СС, недавно посещавшего лагерь с инспекцией. «Наверное, опять что-то с этой разведшколой. Кто бы мне сказал, что мне с ней делать!» – мелькнуло в голове коменданта. К нему подошел высокий офицер с погонами гауптштурмфюрера СС и представился:
– Гауптштурмфюрер фон Фелькерзам. Вы комендант лагеря?
– Да, то есть… – растерявшись, совсем не по-военному ответил Габель.
– Бригадефюрер Шелленберг, – продолжал гауптштурмфюрер, – просит извинить, что он прибыл, предварительно не известив Вас, и просит разрешения осмотреть лагерь. Санкция группенфюрера СС Мюллера имеется, – гауптштурмфюрер достал какую-то бумагу и протянул ее Габелю.
Габель повертел документ в руках, от волнения различив лишь печать и подпись. Он чувствовал, как холодный пот выступил у него на спине. Бригадефюрер Шелленберг! Сам бригадефюрер Шелленберг! Он смотрел на группу офицеров у машин и не мог понять, кто же из них бригадефюрер Шелленберг: ни одного с генеральскими погонами.
– Может быть, Вы проводите бригадефюрера в свой кабинет? – донесся до него голос Фелькерзама.
– Да, да, конечно, – Габель спохватился и, засунув бумагу в нагрудный карман кителя, поспешил к ожидавшим его офицерам.
– Хайль Гитлер!
– Хайль, – оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени, обернувшись, смерил Габеля уничтожающе холодным взглядом и обратился к молодому человеку в штатском.
– Герр бригадефюрер, – сказал он. – Позвольте представить Вам: комендант лагеря. Как вас?
