Текст книги "Месть Танатоса"
Автор книги: Михель Гавен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)
– Нет, – Маренн упрямо наклонила голову вперед. – Я не буду с ним спать.
– Зачем же спать? – хохотнул Габель. – Спать вовсе не обязательно. Спать ты будешь у себя в бараке, на нарах. Ясно?
Но Маренн вскинула голову и посмотрела ему в глаза – ее взгляд не оставлял коменданту никаких сомнений в ее намерениях.
– Я не буду делать того, что Вы от меня требуете, – сказала она твердо. – Если хочет силой, пусть попробует.
– Да ты что! С ума сошла, – взвился Габель. – Это же сам Отто Скорцени!
– Мне безразлично, кто он…
– Заткнись немедленно, – Габель подскочил к ней и прошипел над ухом. – Запомни: от этого, возможно, зависит вся моя карьера. Я ждал такого случая очень много лет. И если ты не сумеешь понравиться оберштурмбаннфюреру, я не знаю, что я с тобой сделаю!
Маренн повернула голову и взглянув в разъяренное лицо коменданта, рассмеялась.
– Всего-то лишь карьера, господин гауптштурмфюрер…
– Я сказал, заткнись! – еще пуще разозлился Габель. – И перестань смеяться! Что тут смешного? Молчать! Встать!
Но она и не думала вставать, она продолжала улыбаться. Ее глаза повеселели и словно зажглись изнутри голубовато-зеленым светом. Гауптштурмфюрер побагровел и схватился За кобуру.
– Да я пристрелю тебя как собаку! – взвизгнул он.
– Вот тогда Ваша карьера точно не состоится, Габель, – оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени вошел в комнату. – В самом деле, Вы выглядите смешно, – заметил он. – Вы забываете, для чего рейхсфюрер СС доверил нам оружие. Не для того, чтобы махать им по любому поводу. Оставьте нас и идите в столовую, – приказал коменданту жестко. – Гауптштурмфюрер Раух скажет Вам, что сейчас от Вас требуется.
Багровые пухлые щеки коменданта побелели в одно мгновение. Он пролепетал извинения и быстро вышел из комнаты, еще раз растерянно взглянув на оберштурмбаннфюрера, который стоял у двери и, заложив руки за спину, невозмутимо ждал, пока комендант покинет помещение. Как только Габель вышел, оберштурмбаннфюрер закрыл за ним дверь и обернулся к женщине.
Теперь, немного придя в себя, она могла лучше рассмотреть его. Оберштурмбаннфюрер был высок ростом, молод и великолепно сложен. На его могучем торсе черный эсэсовский китель с серебряным погоном сидел как влитой. Казалась, эта элегантная форма была специально создана для него. Широкий ремень с кобурой перетягивал талию. Длинные ноги в начищенных до блеска сапогах, широкие плечи, мускулистая шея атлета под белым воротником рубашки.
Узкое лицо оберштурмбаннфюрера с энергичным подбородком повторяло эпические черты Хильдебранта, воспетые в сагах. Даже глубокий шрам на щеке не портил общего впечатления. Высокий лоб, тонкий нос с высокой переносицей, узкие, бестрепетные губы с презрительным изломом. Белокурые волосы коротко острижены. Светлые глаза непроницаемо холодны.
Великолепная военная выправка, столь высоко ценимая в прусской армии с незапамятных времен, была присуща оберштурмбаннфюреру в полной мере. В нем чувствовались сила и смелость, гордость и высокомерие, решительность и незаурядный ум, железная воля солдата и гимнастическая гибкость спортсмена. Он словно излучал обаяние древних германцев, основанное на сознании собственной значимости, и несомненную уверенность в себе.
Заметив, что Маренн рассматривает его, Скорцени улыбнулся.
– Там привели Ваших детей, – сказал он негромким, ровным голосом, – я приказал накормить их.
Услышав о детях, Маренн резко поднялась, но оберштурмбаннфюрер остановил ее:
– Не надо. Гауптштурмфюрер Раух проследит, чтобы их не обижали.
Она снова опустилась на стул.
– Почему Вы так добры ко мне? – спросила тихо, не поднимая глаз.
– Допустим, мне понравилось, как Вы пели, – Скорцени подошел ближе и встал перед ней, по привычке заложив руки за спину и расставив ноги в блестящих сапогах. – Как Ваше имя?
– Маренн, – произнесла она чуть слышно и испугалась: зачем призналась, ведь не говорила прежде…
– Красивое имя. Еврейка?
– Нет, – усмехнулась она грустно. – Француженка.
– Но комендант сказал мне, что вы американка, – удивленно заметил Скорцени, вскинув бровь. – Вы гражданка Соединенных Штатов?
– Я долго жила в Соединенных Штатах, – отвечала она все так же негромко, – по родилась я в Париже. Мой отец – француз, а мать – австриячка.
– Австриячка?! – Скорцени изумился еще больше. – Тогда почему Вы здесь? Наверное, вы коммунистка?
– Я?! – Маренн вскинула голову, – я никогда не состояла ни в какой партии и вообще не интересовалась политикой…
– За что же Вас арестовали? – спросил недоуменно оберштурмбаннфюрер. Маренн только пожала плечами и снова опустила голову.
– Где Вас арестовали? – продолжил он, не дождавшись ответа.
– В Берлине.
– Кто арестовал? Гестапо?
– Не знаю. Такие, как Вы…
– Такие, как я, не могли Вас арестовать, – поправил ее Скорцени. – Мы не занимаемся арестами неблагонадежных лиц – это сфера деятельности гестапо.
– Я не знаю, – повторила она, – во всяком случае, они были в такой же форме…
– А в чем Вас обвинили? Не прислали же Вас сюда без обвинительного заключения?
– Толком ни в чем… – Маренн откинула волосы и потерла пальцами лоб, – По-моему, как раз в том, про что Вы говорите, – вспомнила сразу, – в связи с коммунистами, в неарийском происхождении… Хотя про коммунистов я только слышала, что они существуют – но, слава Богу, никогда не встречала никого из них…
– Вы работали в Берлине или…?
– Я работала в Берлинском университете, один из сотрудников написал на меня донос. Кажется, так…
– Неарийское происхождение… При том, что Ваша мать – австриячка, – Скорцени в задумчивости прошелся по комнате. – Конечно, каждый гражданин рейха обязан быть бдительным, и рейхсфюрер постоянно напоминает об этом своим подчиненным. Но, возможно, с Вами они перегнули палку… Ваша мать жива?
– Нет, мои родители умерли, когда я была еще ребенком.
– На допросах Вы говорили, что Ваша мать – австриячка?
– Нет. Они бы мне не поверили. У меня были документы на имя Ким Сэтерлэнд, американки.
– Так, – Скорцени остановился и повернулся к ней. – Теперь, я, кажется, понимаю. Очень интересно. Вы жили в Германии под чужим именем? Позвольте узнать, почему?
– По личным обстоятельствам, – ответила Маренн уклончиво. – Мой муж был англичанином. Мы жили в Америке. Ким – звучит более по-американски, чем Маренн.
– История очень странная, согласитесь, – заключил оберштурмбаннфюрер, подходя ближе. – Что же Вы говорили о своей матери?
– Ничего. Я молчала.
– Почему же говорите мне сейчас?
– Потому что там, в Берлине, Вы все равно узнаете, если захотите. И будет хуже, если я солгу.
– Ваш муж жив?
– Нет, я вдова. Он умер вскоре после того, как мы переехали в Америку. Он был тяжело ранен на войне.
– У Вас двое детей. Они оба Ваши? Я обратил внимание, что сын похож на Вас, а вот девочка – совсем нет. Она похожа на отца?
– Нет, у меня только сын. А девочка… – Маренн запнулась, – я удочерила ее в Америке. Ее родители погибли.
– В ней есть еврейская кровь?
– Нет, что Вы! – Маренн испугалась. – Ее родители были англосаксами, я знаю наверняка.
– Допустим, – Скорцени пододвинул кресло и сел напротив. Протянул пачку сигарет, предложил: – Курите.
– Нет, спасибо, – Маренн покачала головой и подняла руки, чтобы поправить непослушные волосы, упавшие на глаза. Черные лепестки тюльпана соскользнули с колен, открывая точеные ноги в шелковых чулках. Скорцени посмотрел на ее колени.
– Мне нравится, что Вы откровенны со мной, или почти откровенны… – он сделал значительную паузу, – мне нравится, что Вы меня не боитесь. Вообще, я заметил, что Вы никого не боитесь, – он щелкнул зажигалкой и закурил сигарету. – Вы красивы, Вы прекрасно пели, у Вас красивое платье, которое наверняка дорого стоит, – он подчеркнул последнее обстоятельство, – мне сказали, что это Ваше платье. Вам шили его в Париже?
– Да, – откликнулась Маренн, вполне понимая, куда он клонит: – Моя подруга Коко Шанель. Это подарок к свадьбе…
– Но…
– Это был второй брак, – сразу поправилась она. – Он не состоялся…
– Понятно. Вам очень идет черный цвет. Вы были богаты?
– Да, – призналась она с грустной улыбкой, – когда-то я была богата и помогла Коко Шанель открыть ее дело. Потом была очень бедна, – она говорила с удивительной легкостью о прошлом. – Потом много работала и снова была богата. Теперь я опять бедна. Платье мое изрядно поношено, не мной, – она уточнила, – а, вероятно, женой коменданта. К тому же на нем нет главной детали – его украшения: бриллиантовой змейки с изумрудным глазком, которой так гордилась Шанель…
– Она, должно быть, в сейфе у Мюллера, – заметил Скорцени вскользь, размышляя о своем.
– Мюллер? Кто это? – Маренн непонимающе посмотрела на него.
– Это шеф гестапо, – оберштурмбаннфюрер перевел на нее взгляд. – Большой поклонник Коко Шанель, знаете ли, – добавил он с сарказмом, – и вообще любитель искусства, особенно ювелирного. Так значит, Вы были богаты? – вернулся он к прежней теме. – Вы получили образование?
– Да, я училась в Америке, потом в Вене и в Париже…
– Кто же Вы по профессии?
– Врач.
– А кто был Ваш отец?
– Маршал…
Скорцени присвистнул:
– Вот как?! А комендант-то в курсе? Он ничего не сообщил мне про такого рода обстоятельства.
– Нет. Он не в курсе, – призналась Маренн виновато, – и те, в Берлине… Они тоже…
– Тоже не в курсе? Не похоже на Мюллера. Неужели Вы обставили шефа гестапо и его доберманов? – Скорцени рассмеялся.
– Я не встречалась с шефом гестапо, – ответила Маренн недоуменно, – моим делом занимался обычный следователь, нервный и очень усталый…
– Все ясно. – Оберштурмбаннфюрер встал, бросил окурок в пепельницу, одернул китель и посмотрел на часы: – Что ж, пора…
Маренн тоже поднялась и взялась за молнию на платье:
– Мне раздеваться? – спросила чуть слышно, не глядя на него.
– Нет, – Скорцени усмехнулся, оглядывая ее, – Вы меня неправильно поняли. Мне пора уезжать. Сейчас Вам принесут ужин и приведут детей. Сегодня Вы будете ночевать здесь, – он кивнул на разобранную постель, которая белела в углу комнаты. – Вместе с детьми.
– Зачем? Зачем все это? – Маренн в замешательстве прижала руки к груди. – Чем я должна расплатиться с Вами? – спрашивала у него с затаенным страхом.
– Вам нечем расплатиться со мной, – резко ответил он, оправляя портупею. – У меня нет времени принимать от Вас единственно возможную плату, – он еще раз бросил взгляд на ее фигуру. – Хотя, наверное, я многое теряю. Считайте, что мне просто понравилось, как Вы пели.
Оберштурмбаннфюрер открыл дверь и позвал:
– Раух!
Адъютант немедленно появился и подал ему плащ, фуражку, перчатки… На улице перед зданием комендатуры уже суетились солдаты, урчали моторы автомобилей, лаяли собаки. Скорцени одел фуражку, и перед тем как уйти, еще раз взглянул на Маренн. В тусклом мерцании черных блесток, она стояла, опершись тонкой рукой о спинку стула и растерянно смотрела ему вслед.
– Доброй ночи, фрау, отдыхайте, – попрощался с ней оберштурмбаннфюрер и вышел. Дверь закрылась. Было слышно, как раздались громкие слова команд, хлопнули дверцы автомобилей, лязгнули затворы автоматов, зарокотали мотоциклы, взревели моторы машин. Потом все стихло.
* * *
Всю дорогу на обратном пути в Берлин он был задумчив и молчалив. Зная жесткий характер шефа, Раух не донимал его вопросами. Сидя в полутьме на заднем сидении, оберштурмбаннфюрер сигарету за сигаретой, стряхивая пепел в приоткрытое окно машины. Летящие капли дождя, разбиваясь о стекло, попадали ему на фуражку и на воротник кожаного плаща. Но он не обращал на это внимания. Время от времени чиркнувшая зажигалка освещала тусклым колеблющимся светом его скрытое под тенью черного козырька лицо. Оно выглядело усталым и сосредоточенным. За окнами мелькали темные массивы деревьев, редкие поселения без единого огонька, одинокие фермы и бескрайние размокшие поля. Шуршали шины по мокрому асфальту, брызгами разлетались лужи, впереди и сзади маячили машины охраны, крупными каплями хлестал в лобовое стекло дождь.
Чутко выставив «сторожевое» ухо, Вольф-Айстофель дремал на сидении рядом с хозяином. Докурив очередную сигарету, оберштурмбаннфюрер небрежно выбрасывал окурок в окно и, достав новую, снова щелкал зажигалкой.
Только один раз он нарушил молчание, обратившись к адъютанту.
– У тебя есть сигареты, Раух? У меня кончились, – голос его прозвучал бесстрастно. Раух повернулся и передал ему нераспечатанную пачку «Кэмел». Блеснул огонек зажигалки. Машины остановились у шлагбаума. Офицер дорожной полиции подошел к шоферу и посветил фонариком внутрь. Вольф-Айстофель тревожно вскинул морду. Раух сквозь стекло показал удостоверение. Едва взглянув на документ, офицер отошел в сторону и отдал честь. Шлагбаум открылся. Машины снова понеслись в ночь.
* * *
Маренн слышала, как все стихло во дворе. Должно быть, оберштурмбаннфюрер со свитой отбыли в Берлин. Последнее, что он сказал уходя, было то, что сегодня она будет ночевать в этой комнате, с детьми. Как было бы хорошо выспаться в чистой, мягкой постели, помыть Штефана, причесать Джилл. Но все это – мечты, Маренн знала наверняка. Разве Габель и Ваген позволят?! Теперь, когда никто не может их проверить, они отыграются сполна. Да и почему она должна пользоваться преимуществами перед другими заключенными? Потому что ее заметил какой-то оберштурмбаннфюрер из Берлина? Как назвал его Габель. «Это сам…» Нет, она уже не помнит. Да и зачем? Где же дети? Маренн волновалась. Он обещал, что их накормят и приведут. Но почему же до сих пор не ведут? Сколько прошло времени?
Маренн подошла к двери, подергала за ручку – заперто. В коридоре – тишина. За стенами – тоже. Беспокойство становилось сильнее – Маренн прошла по комнате и опустилась на край постели, приготовленной комендантом для любовных утех высокопоставленного берлинского гостя. Возможно, оберштурмбаннфюрер обманул ее и детей вовсе не приводили? Господи, когда же кончится эта невыносимая тишина? Сейчас она готова была услышать все, даже разрыв гранаты или треск автоматной очереди, крик о помощи, только бы не ждать. Не ждать.
Наконец послышались шаги. Маренн поднялась, наблюдая за дверью. Вот подошли, щелкнул замок – дверь открылась: на пороге появился унтершарфюрер Ваген, за ним маячил автоматчик. Ваген перешагнул порог и посторонился. За его спиной, под дулом автомата, взявшись за руки стояли Штефан и Джилл. Эсэсовец подтолкнул их к матери:
– Идите, – бросил Ваген и с едва сдерживаемой злостью взглянул на Маренн: – Забирай своих ублюдков. Благодаря хорошему настроению господина оберштурмбаннфюрера они сегодня объелись. Но ничего, завтра они забудут об этом! – пообещал он. – Точнее, уже сегодня, сейчас же, – он неприятно засмеялся, обнажая прокуренные зубы. Штефан подбежал к матери и обнял ее за плечи:
– Мама, какая ты красивая, – прошептал он по-английски, – ты красивая, как в Париже!
– Говорить по-немецки! – гаркнул Ваген и выхватил из сапога плеть.
– Повтори по-немецки, Штефан, – Маренн прижала голову мальчика к груди, – повтори, сынок, – попросила она, спокойно глядя на Вагена.
– Ты очень красивая, мама, как в Париже, – путая слова, невыразительно пробубнил Штефан и замолчал, отвернувшись.
– В Париже… Тоже мне, парижане, – криво усмехнулся Ваген – тут вам не Париж. Давай, переодевайся, быстро, – и бросил к ногам Маренн ее тюремное одеяние. – Вы что, и в самом деле возомнили, что будете спать на голландских простынях? Живо переодевайся и марш в барак! – приказал унтершарфюрер. – Все, праздники кончились.
Маренн не шелохнулась. Тогда Ваген подошел к ней, его короткие толстые пальцы прикоснулись к ее подбородку. От отвращения Маренн почувствовала тошноту.
– Господин комендант сердит на тебя, – произнес старший охранник, зловеще понизив голос. – Ты выставила его в невыгодном свете перед господином оберштурмбаннфюрером. Теперь господин оберштурмбаннфюрер доложит в Берлине, что у нас нет порядка. И всё из-за тебя. Раздевайся! – вдруг крикнул он во весь голос, и лицо его потемнело.
Ваген схватил Маренн за подбородок и так сильно сжал, что ей казалось, он сейчас сломает ей челюсть. Штефан вскрикнул и, извернувшись, повис у Вагена на руке. Свободной рукой эсэсовец с размаху ударил мальчика по лицу и сбросил на пол. Потом коротко кивнул автоматчику. Охранник за волосы оттащил мальчишку к двери.
– Раздевайся, я сказал! – Ваген не отпускал Маренн. Закинув ей голову назад, он вращал ее из стороны в сторону, как будто пытаясь оторвать от шеи. – Раздевайся! При мне. Или ты раздеваешься только при важных особах из Берлина? – он ехидно засмеялся и резким движением сдернул лиф платья, разорвав молнию.
– Господин оберштурмбаннфюрер, наверное, нашел, что у тебя красивая грудь. Действительно, тут есть за что потрогать. Не очень-то ты исхудала в некоторых местах, голубушка. Не так уж плохо мы тебя кормим!
Ваген отпустил ее лицо и хотел обнять за талию, но, воспользовавшись моментом, Маренн резко отступила назад и прижимая к груди разорванный бархат, сказала спокойным и твердым голосом:
– Позвольте, господин унтершарфюрер, я переоденусь сама. Мне бы не хотелось занимать у Вас Ваше драгоценное время.
На мгновение Ваген опешил и не сразу нашелся, что ответить. Видя его замешательство, Маренн быстро скинула платье и, не обращая внимания на охранника, который смотрел на нее во все глаза и даже отпустил Штефана, натянула на себя тюремную робу. Потом все так же невозмутимо и твердо произнесла:
– Я готова, господин унтершарфюрер, позвольте мне взять детей и пройти в барак.
– Твое счастье, – процедил сквозь зубы Ваген, помахивая плетью, – что господин оберштурмбаннфюрер сегодня намекнул коменданту, будто ты еще пригодишься им там, в Берлине. Не знаю уж для чего, – он ухмыльнулся, – а то бы я с тобой разделался.
Он угрожающе взмахнул плеткой.
– А ну, бери своих щенков. И пошла! – напоследок все же резанул ей плетью по спине. Маренн стерпела – не вскрикнула. Только согнулась от удара. И тут же распрямилась снова. «Хорошо, что не Штефана ударил, меня —пусть», – мелькнуло у нее в голове. Она взяла сына за руку, потом подошла к Джилл. Приласкала ее, утерла слезы и, повернувшись к Вагену, голосом, глухим от боли, сочувственно произнесла:
– Мне кажется, Вы много пьете и мало спите, унтершарфюрер. Поэтому Вы все время нервничаете. Это может плохо кончиться. Вам надо больше отдыхать. Проводите меня, – она обратилась к охраннику и спокойно прошла мимо остолбеневшего Вагена, ведя детей за руки.
Только она знала, что ей это стоило.
Сияя блестками, разорванный «тюльпан» Коко Шанель остался лежать на полу.
* * *
Они въехали в Берлин на рассвете, когда черная ночная мгла только-только начала отступать, как разгромленная армия с поля боя, оставляя на милость победителя света пепелища серых улиц, громады умытых дождем домов, пики монументов, обнаженные скверы и парки полусонного города.
Машины проехали центр Берлина, мимо величественных Бранденбургских ворот и, свернув, остановились у небольшого особняка, где размещалась штаб-квартира политической разведки СД-Заграница. Гауптштурмфюрер Раух распахнул дверцу черного «мерседеса», оберштурмбаннфюрер СС Скорцени вышел, сухо бросив на ходу офицеру охраны:
– Ваши люди могут отдыхать. Благодарю, – и в сопровождении адъютанта с овчаркой на поводке вошел в здание. Часовые у дверей в черных мундирах с большими пистолетами на ремнях отсалютовали им поднятием руки.
Пройдя приемную, оберштурмбаннфюрер вошел в свой кабинет, зажег свет, сбросив плащ и фуражку, прошел к столу.
Устало опустился в кресло, облокотившись на зеленое сукно и сжал ладонями виски.
– Раух! – громко позвал он адъютанта, оставшегося в приемной. – Поставь кофе. И накорми Айстофеля. Есть-то хочешь, друг? – Скорцени потрепал по лохматому затылку улегшегося у его ног пса. В ответ Айстофель, не поднимая головы, лениво помахал хвостом.
– Он у коменданта наелся, – войдя в кабинет шефа, Раух убрал в шкаф плащ и фуражку оберштурмбаннфюрера, потом достал чашки для кофе и расставлял их на кофейном столике. Вернувшись в приемную, возился с кофеваркой – через несколько минут оттуда донесся восхитительный аромат настоящего «Поль Ривер».
– Фон Фелькерзам на месте? – спросил у адъютанта Скорцени, вынимая несколько толстых папок из ящика стола. – Как только появится, свяжись с ним. Узнай, будет ли сегодня с утра Шелленберг и сможет ли он принять меня.
Раух снял трубку телефона и вызвал дежурного. Пока он разговаривал, Скорцени включил радио.
– Интересно, что нам вещает доктор Геббельс? Фон Фелькерзам появился? – снова спросил у адъютанта, услышав, что тот закончил разговор.
– Нет еще, – Раух вошел в кабинет, держа в руках поднос, на котором стоял, выпуская тонкую струйку ароматного пара, оловянный кофейник.
– Тогда соедини меня с Науйоксом.
– Минуту, – Раух опустил поднос на стол и, подойдя к рабочему столу шефа, набрал телефонный номер. Как только на другом конце линии ответили, он передал трубку Скорцени.
– Штандартенфюрер Науйокс? – спросил тот, наклоняясь, чтобы наполнить чашку. – Какой-то заспанный голос… Почему Вы еще не на службе? Вы разве не знаете, был приказ всем собраться в шесть утра – будут читать важное обращение рейхсфюрера… Не слышали? – Скорцени засмеялся. – Ладно, я шучу. Я разбудил тебя?
– Да нет, – зевнул Науйокс. – Я уже собрался выезжать. Ты давно вернулся?
– Нет, недавно. Как чувствует себя Ирма?
– Все так же. Спит еще.
– Мне по дороге Раух рассказывал, что недавно в отеле «Кайзерхоф» кто-то из вас был полностью в бирюзовом, и все берлинские сплетницы обсуждают эту новость…
– Надеюсь, ты догадываешься, что это был не я, – иронически заключил Науйокс. – А Ирма у меня не спрашивает, что ей надевать и куда…
– Догадываюсь, что ты еще не перешел служить в люфтваффе, чтобы носить голубой мундир.
– Ты знаешь, я вообще к голубому отношусь настороженно, – ответил Алик. – И даже к люфтваффе в связи с этим. Так мы пьем в одиннадцать кофе на улице Гогенцоллерн?
– Наверное, нет. Я жду приема у Шелленберга. Увидимся только в обед.
– Не выйдет. Я уезжаю в двенадцать.
– Тогда до вечера. Встретимся за ужином.
– Договорились, – согласился Науйокс и тут же добавил с едва сдерживаемым сарказмом: – У нас будет время почитать историю бонапартистких войн, чтобы поддерживать разговор с твоей госпожой фон Блюхер. Ирма мне уже говорила, что скоро мы будем носить с собой на ужин военно-историческую энциклопедию. Как, вы не знаете фельдмаршала фон Блюхера? Он же нанес поражение самому Бонапарту! А зачем нам его знать, скажи?
– Не обращай на нее внимания.
– Как это не обращай, когда ты обращаешь.
– А я ее не слушаю.
– Вот это удобно. Я всегда завидовал, как это у тебя получается, – не слушать женщин. Так, ладно, я все понял…
– Передай Ирме привет, когда проснется.
– Боюсь, я не застану этот момент. Но вечером встречаемся, как договорились…
Скорцени повесил трубку. Из приемной в кабинет вошел Раух:
– Фон Фелькерзам сообщил, что Шелленберг примет в одиннадцать, – доложил он.
– Отлично, – Скорцени опустил в чашку кубик сахара, помешал кофе и вдруг добавил: – Кстати, Фриц. Пока я буду у Шелленберга, свяжись с Четвертым управлением. Узнай, что у них есть на некую американку Ким Сэтерлэнд. Мотивы ареста, протоколы допросов, кто вел дело… Сошлись на агентуру, связи, сам знаешь. У Мюллера есть договоренность с нашим шефом о взаимной поддержке…
– На Ким Сэтерлэнд, – переспросил Раух с удивлением, – эту… из лагеря? Она тебе понравилась?
– Выполняйте, гауптштурмфюрер, – отрезал Скорцени, усаживаясь за рабочий стол.
– Слушаюсь, – адъютант щелкнул каблуками и удалился, закрыв за собой дверь.
* * *
Дверь барака со стуком захлопнулась за ней. Щелкнул засов. Споткнувшись в темноте, Маренн упала на земляной пол. И не смогла подняться. В голове шумело. Открыв глаза, она не увидела ничего, кроме кромешной тьмы Впереди, в которой вихрем плясали разноцветные огоньки. Кто-то присел рядом с ней. Сквозь шум в ушах до нее донеслось:
– Мамочка, что с тобой? Вставай, мамочка, – опустившись на колени, Штефан тянул ее за рукав робы, пытаясь поднять.
– Ничего, ничего, сынок, – она сама не услышала свой голос…
И потому произнесла громче.
– Ничего, сынок.
– Почему ты кричишь, мама? – он придвинулся ближе, дотронувшись рукой до ее лба.
– Разве я кричу? Я сама себя не слышу. Где Джилл?
– Здесь, рядом. Тебе лучше, мамочка? – спрашивал он обеспокоенно.
– Да, мне хорошо. Пойдем, где наше место? Я ничего не вижу.
– Я проведу, иди сюда, мамочка. Поднимайся, Джилл, помоги ей.
– Не надо, не надо… Я сама.
Маренн с трудом встала на колени, несколько минут постояла, сжав руками голову, пытаясь успокоить боль. Потом поднялась на ноги и на ощупь, натыкаясь на нары с обеих сторон прохода, медленно дошла до своего места. С облегчением опустилась на холодные, пахнущие гнилью доски. Осенний ветер, пробиваясь сквозь щели в стенах, внезапно пронзил ее леденящей сыростью – сознание прояснилось. Она четко увидела Штефана. Он сидел на корточках рядом с ней и тревожно заглядывал ей в лицо. Под правым глазом у него красовался синяк, рот был измазан шоколадом.
Увидев, что Маренн пришла в себя, мальчик радостно улыбнулся, взобрался на нары, помог залезть Джилл и уселся рядом с матерью, прижавшись головой к ее плечу. Она обняла их обоих, чтобы согреть, и спросила, вытирая рукавом робы следы шоколада на их лицах:
– Расскажите мне, чем вас кормили сегодня?
– Знаешь, мама, – оглянувшись по сторонам, Штефан заговорил шепотом, – господин Раух угощал нас шоколадом и соком. Он совсем не страшный, этот господин Раух. Он даже добрый. Он сказал, чтобы нас умыли, а потом предложил нам конфеты, апельсины, лимонад, еще что-то. Правда, Джилл? – подтолкнул он локтем сестру. – Не то что Ваген! Когда господин Раух уехал, Ваген схватил меня за ухо и обругал, а я сказал ему, что господин Раух так с нами не обращался.
– И что тебе ответил Ваген? – грустно улыбнулась Маренн, догадываясь.
– Он сказал, чтобы я заткнулся.
– Совершенно точно.
– А почему этот Ваген, мама, все время лезет к тебе? Ведь господин Раух не лезет, он – очень вежливый.
– Тебе понравился господин Раух?
– Да, – кивнул головой Штефан, – он такой воспитанный. Он мне сказал, что Америка – большая страна, там много разных городов и живут вовсе не «юде», как кричит Ваген, а самые обычные люди. Наверное, господин Раух не такой дурной, как Ваген. Правда, мама?
– Не знаю, – Маренн пожала плечами.
– А посмотри, что я принес, – Штефан заерзал на досках, что-то доставая из-под рубашки. – Господин Раух разрешил мне взять шоколад с собой, для тебя. Я его спрятал, чтобы Ваген не отнял. Хочешь, мама?
– Нет, нет, оставь себе. Утром съешь.
– Ну, съешь, немножко, – просил ее сын.
– Оставь, Штефан, – настойчиво отказывалась Маренн. – Съедите утром с Джилл. Я совсем не хочу, я сыта. Спи, – она обняла сына покрепче. – Посмотри, какая умница Джилл: она уже спит. Клади голову мне на колени и засыпай.
Она поцеловала сына в лоб. Свернувшись на нарах, он быстро уснул, согретый материнским теплом.
Маренн не могла спать. Слезы отчаяния душили ее. Нестерпимо болело сердце. От голода кружилась голова. Чтобы не застонать, она стиснула зубы и закрыла ладонью рот.
«Кто был Ваш отец?» – на мгновение оберштурмбаннфюрер снова взглянул ей в глаза.
«Маршал», – услышала она свой ответ.
Если бы он знал! Если бы он только знал, этот заезжий оберштурмбаннфюрер… Впрочем, это ничего не меняет. А если бы знал ее отец! Если бы он дожил! А Генри…
«Нам не выжить, – мелькнула у нее в голове отчаянная мысль. – Мы обречены умереть здесь. Господи, за что нам все это? За что?! Пусть я виновата, Господи, я знаю – накажи меня. Но пощади моих детей. Генри, ты же должен видеть. Там, на небесах, попроси Господа за него, за моего мальчика. Он же – твои сын. Зачем ты оставил нас?! Зачем?!»
Она откинулась на спину и лежала на нарах, запрокинув голову. Слезы крупными каплями беззвучно катились из глаз и сквозь их пелену она видела разбитые дороги мировой войны, санитарные обозы, сестер милосердия в белоснежных наколках с красными крестами. Ангелы Монса, как тени погибших, парили над разбитыми армиями. Казалось, среди них она видела и его лицо.
Но нет, это было не под Монсом – это было позже. Мимо скопившихся фургонов с ранеными по распаханной артиллерийскими снарядами, размокшей от дождя и талых вод прифронтовой дороге взвод английских солдат шел, почти по колено утопая в воде. Командир взвода, молодой лейтенант, проходя, случайно поднял на нее глаза. Большие светлые глаза, серые, как пепел, засыпавший поля, как прах убитых, как небо в распутицу. Под их прямым и твердым взглядом, казалось, невозможно было бы стоять, если бы не темные ресницы, смягчающие стальной блеск.
Англичане прошли мимо. Маренн оставила лазарет и через поле побежала туда, где за холмом дорога сворачивала в низину. Она обогнала иx. На полурастаявшем снегу большими буквами она написала свое имя: «Мари». Пальцы побледнели и дрожали от холода. Ноги промокли, мартовский ветер рвал волосы, продувая насквозь. Наконец английский взвод показался из-за холма. Они шли медленно. Сердце ее отчаянно колотилось. Она не боялась простудиться. Она боялась, что он не заметит ее. Но он заметил издалека. Взвод приблизился.
Лейтенант сделал знак капралу и отошел в сторону, пропуская солдат. Прочитал ее имя, вычерченное на снегу, улыбнулся. Потом махнул рукой, чтобы она уходила и побежал догонять своих. Но она не ушла. Она стояла на ветру и смотрела им вслед, пока взвод не скрылся в низине. Так она встретила Генри. Это была любовь. Первая любовь и Первая война. Теперь он умер. Война и сын остались с ней.
* * *
Адъютант Фриц Раух положил перед оберштурмбаннфюрером папку с документами и небольшой запечатанный конверт:
– Только что доставили из Четвертого управления, – доложил он. – Протоколы допросов и некоторые личные вещи, изъятые при обыске.
– Благодарю, Раух, – кивнул Скорцени холодно.
– Разрешите идти?
– Идите.
Адъютант вышел. Скорцени открыл папку. Ким Сэтерлэнд, прочитал он имя на первом листе, далее дата рождения – 15 августа 1902 года. Он думал, она моложе. Что это за личные вещи в конверте? Что-то негусто насобирало гестапо, странно даже…
Оберштурмбаннфюрер вскрыл конверт, вытряхнул его содержимое на стол и… резко поднялся с кресла. Перед ним на столе лежали ключи и веер, черный веер из страусовых перьев, слегка погнутых. Взяв веер в руки, Скорцени раскрыл его. Когда-то вещицу украшала жемчужная вышивка. Но теперь жемчуг обрезали, осыпалась позолота с кистей, вензель полу стерся, но, несмотря на это, еще можно было различить в нем две переплетенные буквы М, увенчанные короной.
